Текст книги "Утро без рассвета. Книга 2"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

— Слушаю, – насторожился Васильев.

– Вот вы сказали, что, мол, мог бы я не ехать сюда, а запрос прислать и вы бы ответили, так?

– Так, – кивнул утвердительно Васильев. Его зрачки опять забегали.

– А что бы вы на этот запрос ответили, если дело Евдокимова не сохранилось, и вы, как сами только что сказали, ничего из того, что меня интересует, не помните?

– Ну, Бондарев бы больше вспомнил, он его хорошо знал. Вместе бы данные подготовили.

– И это не ответ. Бондарев не опознал Евдокимова. Сказал, что не знает такого, когда я предъявил фото и описание отличительных примет.

– Не может быть, – смутился Васильев. И тут же выпалил: —Вы, товарищ следователь, так говорите, зная, что Бондарев умер и некому вам возразить! Ох, уж эти следовательские хитрости. Мы тоже такими приемчиками пользовались, знаем, как это делается,

– ухмыльнулся Васильев.

– Ошибаетесь, свидетель. Тому, что Бондарев не пожелал узнать Евдокимова, есть очевидцы, – посуровел и чуть повысил голос Яровой. – И как теперь прикажете вас понимать? Сначала налицо явная халатность, когда не было восстановлено дело Евдокимова, затем – ваша попытка уклониться от дачи показаний и ввести меня в заблуждение, когда вы, пусть задним числом, но предложили мне ограничиться запросом о Евдокимове, зная заранее, что на него нечего будет ответить. При этом ссылаетесь на Бондарева, уже зная, что он умер. Уж не попытка ли это скрыть от следствия информацию о потерпевшем Евдокимове, заметьте, о потерпевшем, а не о зэке! И если это помножить на провалы в вашей памяти, то что это может означать? – следователь понимал, что, может быть, чуть-чуть перегнул палку, как говорится. На он уже был уверен в том, что у Васильева есть, должно быть досье на столь заметную личность, как Скальп. Яровой знал, что ударил по больному месту службиста, упрекнув его в халатности и так заострив вопрос. Да еще в присутствии начальника лагеря.

– Ну что вы, товарищ следователь, – совсем растерялся опешивший Васильев. – Ну не надо же так! Я же не ребенок. Я понимаю, что так не может и не должно быть, чтобы зэк – и вдруг совсем личного дела на него не было. Есть, есть, вспомнил я, есть у меня общая тетрадочка, где и все дело его и прочее все записано. Все заверено печатью. Только…

– Что – только? – нарочито строго посмотрел на него Яровой.

— Не могу я вам эту тетрадь дать, товарищ следователь. Не имею права, – перед Яровым опять был службист, который уже пришел в себя и никак не желал расстаться со «своим» архивом. – Лучше я дополню свои показания. Можно?

– Да, свидетель, – пододвинул к себе протокол допроса Яровой и спросил: – Нарушал ли Евдокимов дисциплину в бараке?

– Никак нет! – выпалил Васильев.

– С кем был близок?

– С администрацией лагеря.

– А среди заключенных?

– Евдокимов был человек интеллигентный и с преступниками не общался.

– Как же он умудрялся выполнять ваши поручения, не общаясь с заключенными? – насторожился Яровой.

Васильев смутился:

– Он помогал нам, но не подменял нас в нашей работе.

– Это общая фраза. Вы уклоняетесь от ответа.

– Не совсем так. Но, возвращаясь к вашему вопросу, отвечу, что помогая нам, он не входил в контакты с заключенными. Пользовался тем, что видел, слышал. Но, как вы сами понимаете, большего от него и не требовалось. Лишь иногда, но и это по личной инициативе, он беседовал с заключенными, направляя их действия на правильную жизнь в лагере, объяснял необходимость трудовой деятельности и пресечения преступных увлечений, порочащих людей. Но это, я подчеркиваю, его личная инициатива. Мы не могли и не имели права требовать от него такого.

– Скажите мне, а по чьей инициативе он следил за «президентом»? Сознавая при том, что рискует ни чем иным, как своею собственной головой?

– Мы здесь тоже жизнями рисковали. Все до единого. И необходимость своих жизней видели в исполнении службы, верили ее идеалам, а не преступникам. С которыми мы боролись, как с классовыми врагами. А о своих врагах мы не только должны, мы били обязаны знать все, чтобы проводить политику подавления этого врага. Мы не жалели себя и никого для службы, а в этом видели смысл жизни своей. Мы не обсуждали, – кто прав, кто нет. Некогда было. А потому работали с верой в единственную правоту – правоту нашей линии, не считая себя умнее тех, кто руководил нами. Благодаря этому, мы выстояли. И добились многого, – говорил Васильев.

– Да, но в любые времена партия требовала правильного проведения в жизнь своих решений, законными методами, без злоупотреблений и человеческих жертв. Вы с помощью Авангарда Евдокимова получали информацию о преступниках в лагере, но как нм воздействовали на самого Евдокимова? Ведь он– осужденный, как с ним работали? Где, в ком он видел пример для себя? Что полезного почерпнул он здесь? – отложил ручку Яровой.

– Мы выработали свой, единственно правильный метод. Борьбу с преступниками с помощью заключенных. Тоже преступников, но в меньшей мере. И наше внутреннее убеждение нам подсказывало – воздействовать на закоренелых теми, кто не погряз в преступлениях, кто способен был воспринимать требования времени.

– Ладно, об этом мы можем поговорить потом. А сейчас вернемся к допросу, – сказал Яровой.

– Я слушаю вас, – напрягся Васильев.

– Скажите, когда и по какой причине Авангард Евдокимов стал сотрудничать с вами. В частности, с Бондаревым?

– Мы получили указание увеличить выработку угля и руды для нужд заводов. В стране царила сначала военная, а затем послевоенная разруха. Хозяйство нужно было восстанавливать в минимально короткие сроки. И мы вынуждены были, считая это своим первейшим долгом, помочь стране всеми своими силами.

– Я спрашиваю об Авангарде Евдокимове.

– Евдокимов, как и все, был рабочей единицей. Но более сознательной, чем остальные. Единицей мыслящей, умеющей из своем личном примере доказать необходимость классовой перестройки. Через таких, как он, мы воздействовали на остальных и претворяли в жизнь насущные проблемы времени. Мышление и поступки преступников мы изучали с помощью Евдокимова и других, таких же помощников, которые понимали всю важность своей работы, и ставили ее превыше своих интересов, своей жизни.

– Я прошу отвечать на мои вопросы, – попросил Яровой.

– Именно потому в то трудное время мы сделали ставку на прослойку тех заключенных, которые могли быть полезны нам как источник информации о том, как воспринимают преступники нашу работу, что намерены предпринять, как будут выполнять наши указания. Именно для этих целей Бондарев и все мы привлекали на свою сторону помощников из среды заключенных. Наша цель оправдывала любые средства. И в этом мы убеждались ежедневно. Если раньше, до появления помощников, преступники могли не выходить на работу из-за своих прихотей, то потом, когда нам удавалось раскрыть заводил саботажа и изолировать их наказанием от основной массы заключенных, эти беспорядки прекратились и мы стали не только выполнять, а и перевыполнять планы по выработке угля и руды.

– Бывали в вашей работе случаи, когда из-за сведений, полученных от Евдокимова, заключенные попадали в шизо на недопустимо продолжительные сроки, и это вызвало недовольство среди заключенных и покушения на жизнь ваших помощников среди преступников? – спросил Яровой.

– Авангард всегда передавал нам только достоверные сведения. Вовремя предупреждал нас о назревающих конфликтах между преступниками, о случаях грабежей в самих бараках, о поведении воров «в законе», естественно, преступном. На все это мы не могли смотреть равнодушно и принимали экстренные меры по восстановлению дисциплины и соблюдению режима лагеря. Виновных мы обязаны были наказывать так, чтобы другие преступники знали, что ждет их в случае повторения происшедшего. У нас не институт для благородных девиц! У нас лагерь преступников! И мы обязаны были перевоспитать их, сделать из них нормальных рабочих, людей, нужных стране на стройках, в селе. А тут невозможен был индивидуальный подход к каждому. Ведь у нас отбывали сроки «медвежатники», главари «малин», банд, воры всех категорий. Именно потому приходилось иных и в шизо сажать. А как иначе? Нас жизнь учила – не щадить врагов; так как они нас не щадили. Не хочет подчиниться приказу начальника лагеря – в шизо. Ведь в лице администрации такие преступники игнорировали весь наш строй. Да знаете, что с такими нужно было делать? Да я бы их через одного – к стенке… А вы еще спрашиваете, как мы их воспитывали. Мы еще щадили их, не осознавая этого сами. А то, что наказания вызывали недовольство, – неважно. Мы умели и с этим справиться достой но. Авангард рисковал? Мы все рисковали. Но его и своею жизнью мы имели право распоряжаться, но рисковать выполнением планов, терять бдительность – мы не могли. Да! Мы заставляли преступников создавать блага, находясь здесь, у нас! А как же иначе! Умели воровать – умейте восполнить хоть частицу отнятого. В шизо держали непокорных вплоть до исправления. Нас в свое время учили не щадить, не жалеть преступника. Ибо любой из них посягнул на охраняемые законом интересы государства. А они, для каждого должны быть дороже жизни. И я горжусь каждым прожитым днем, каждым днем моей работы. Ибо тогда я жил полной грудью…

– Скажите, а много ли врагов было у Евдокимова? – спросил Яровой.

– Его враги – это наши враги! Это все те, кто в силу заскорузлости, отсталости своей не смогли понять главного – для чего им дана жизнь?! Кто, находясь здесь, пытался подрывать наши устои и завоевания. Наши успехи и достижения! Это не просто преступные элементы, это предатели интересов наших, наши социальные враги. Враги государства! И мы с такими не могли, не имели права церемониться. И победою над ними мы заслуженно гордились. Все! И Авангард! Ему за свою помощь нам не приходилось краснеть. Этим он очищал свою совесть от совершенных ошибок на свободе. Он понял, для чего и во имя чего он должен был жить!

– А кто из освободившихся заключенных мог убить Евдокимова? – спросил Яровой.

– Убить?

– Да, убить, – повторил Аркадий Федорович.

— Лишь те, какие вышли на свободу прежними. Издержки в работе… Кого-то проглядели. Не сумели переломить.

– Так кто это мог быть?

– Это лишь те, кого мы обламывали с помощью Авангарда, – задумался Васильев и выпалил: – Но я считаю, что убийц у нужно искать не среди наших бывших заключенных.

– Этим убийцей мог стать вор? – спросил Яровой.

– Исключено.

– Почему? – удивился Яровой.

– Воры в нашем лагере быстро перевоспитывались. Хорошо зарабатывали. Получали необходимые специальности. По освобождении обеспечивались жильем и работой. У нас с ними не было особых социальных разногласий. Если кто поначалу нарушал режим, вскоре понимал, что от каждого нужно. И не повторял ошибок. Воры никогда не станут сводить счеты с Авангардом. Ибо им, как социально безопасным, нами давалась высокооплачиваемая работа и усиленное питание. После того, как мы обломали их главарей. Они не имели к нам претензий, а мы к ним. Они зарабатывали зачеты и деньги. Другое их не интересовало. Они не вступали в контакты и противоборство с человеком не их круга, не знающим их законов, не дававшим воровскую присягу. А раз так, то и убить такого считалось позором. Вор, поднявший руку мести на обычного зэка, – не вор, такой подвергается каре со сторона других воров за то, что опозорил касту пустым убийст вом. Не нужным. Которое принести может вред ворам, навести на их след следственные органы, что может привести к разоблачению многих. Потому воры не могли убить Евдокимова. Грозить – да! Это они могли, но расправиться – нет. Только со своим. А этот никогда не принадлежал ни по делам, ни по убеждениям ни к какой воровской прослойке.

– Да, но у него была «мушка», не мне вам говорить, как относились к ней все прослойки вашего лагеря, – заметил Яровой, внимательно наблюдая за лицом свидетеля.

– «Мушку» Авангарду ставили не воры. А «мушка», поставленная другими, не была опасной для него, скорее наоборот. Работая против других, он заставлял их быть более покладистыми по отношению к ворам. Искать у них защиты. Многие воры оберегали Евдокимова от неприятностей из своей же выгоды. Для нас это было выгодно вдвойне. Поскольку Авангарду «мушка» служила негласным пропуском в барак фартовых, где он тоже получал необходимую информацию и передавал ее нам.

– Значит, некоторые воры тоже имели с ним счеты?

– Нет. Я это отрицаю и имею к этому свои основания, о которых вам уже сказал. Больше мне нечего добавить, – вновь потянулся Васильев за ручкой, чтобы подписать протокол допроса.

– А теперь, – встал Яровой, – я предлагаю вам, свидетель, добровольно отдать документы из дела Евдокимова.

— Нет, – отрезал Васильев.

– Виктор Федорович, – обратился Яровой к начальнику лагеря, – если ваш заместитель не выдаст важных документов, столь необходимых для выяснения личности потерпевшего, я…

– Не могу, – закричал Васильев, – там есть и секретные для вас оперативные сведения, которые нельзя…

– Я, – повысил голос Яровой, – вынужден буду запросить по телеграфу санкцию прокурора на принудительное изъятие этих документов.

– Не надо, – опустил голову Васильев, – я сам отдам.

– Прошу вас, Виктор. Федорович, – попросил Яровой. – Составьте ваш список заключенных, этапированных на Камчатку при Евдокимове, подготовьте мне соответствующие выписки из дел.

– Не беспокойтесь, я дам о них все сведения. – Начальник лагеря уже оделся и крепко держал под локоток Васильева. Дверь за ними обоими захлопнулась.

Оставшись один. Яровой задумался.

Итак, его уверенность в насильственном характере смерти Евдокимова целиком нашла свое подтверждение здесь, на Чукотке. И уже есть несколько следственных версий: выполнить жестокий воровской закон – убить «суку» мог профессионал, «душегуб». И если даже объявился такой в республике, чтобы «поработать» в Ереване, то сомнительно, чтобы он начал с убийст ва «суки». Просто так, из понятий воровской «чести». Ведь этим он, подняв на ноги всю милицию и прокуратуру, до невероятности затруднил бы себе предстоящую «работу».

Нет, такая версия не убедительна еще и потому, что в этом случае Скальп был бы убит обычным способом – ножом или из огнестрельного оружия. В назидание другим «сукам». Иначе убийст во теряет смысл. Замаскировав его под «сердечную недостаточность», убийца только способствовал бы распространению представления о том, что и «суки» умирают на свободе своей, естественной смертью. Значит, цель убийст ва не только бы не была достигнута, наоборот, оно обернулось бы против воров же и их «закона».

Мог ли убить Евдокимова кто-либо из освобожденных работяг или интеллигентов? Совершенно отрицать такой возможности нельзя. Но мало кто из них умеет убивать столь изощренно – без следов. Да и вето «президента» лагеря должно было остановить.

Кто из них рискнет вызвать гнев «президента», а значит, всей воровской касты и их месть?

Итак, кто рискнет нарушить запрет «президента»?

Это либо столь же отчаянный вор-профессионал, который может противопоставить себя «президенту». Либо один из целиком зависимых от лагерной администрации Бондарева, Васильева, кто вправе рассчитывать на их защиту.

В обоих этих случаях исполнителем преступления может быть только профессиональный преступник. Только его руками мог быть убит Скальп. Убийцей мог стать любой из семерых: Дракон, Магомет, Медуза, Муха, Гиря или Трубочист. Убийцей мог быть и кто-либо другой, посланный ими на эту расправу. В таком случае кто-то из семерки может быть организатором убийст ва, а выполнивший их поручение – исполнителем.

Это же относится и к версии о причастности к убийст ву Бондарева и Васильева. Но последнее маловероятно.

При всех своих недостатках Бондарев и Васильев не могли зай ти так далеко в своих методах. Уже хотя бы потому, что свои злоупотребления они не только не скрывали, но даже считали их единственно правильными средствами работы с преступниками. Они гордились своими методами. Зачем же им посылать кого-то убивать Скальпа– наглядный результат правильности, в их представлении, этих методов! Ведь Скальп не только перевоспитался, но и активно помогал администрации в борьбе с преступностью. Вывод– для Бондарева и Васильева жизнь Скальпа куда желательнее, чем его смерть. Именно смерть Скальпа дискредитирует их методы работы. Именно смерть Скальпа, а о ней уже стало известно в обоих лагерях, смерть «суки», вышедшего из лагеря практически абсолютно здоровым, может испугать других, ставших на этот путь сотрудничества с администрацией…

Не потому ли Бондарев не пожелал опознать Скальпа, безопасность которого не сумел обеспечить на свободе? Ведь опознай он Скальпа, ему тут же пришлось бы признать, что тот – его секретный осведомитель. Пришлось бы признать перед ним, Яровым, перед майором, начальником лагеря, перед Трофимычем, Васильевым, перед самим собой, наконец, что бондаревские методы работы обрекают его помощников на угрозу расправы – на свободе. Не потому ли и Васильев не хотел давать показания? Не хотел, чтобы кто-то проследил взаимосвязь между их методами работы и смертью Скальпа. Кому охота признаваться, что воспитательная работа была чуть ли не целиком подменена деятельностью оперативной!

Да, это единственно правильное объяснение. Но и оно не исключает того, что либо Бондарев, либо Васильев, либо оба, зная или предполагая, кто убийца , не пожелали этого сказать. Ибо для обоих раскрытие убийст ва Скальпа означало бы выявление явной неэффективности «бондаревского» стиля работы. Потому-то не опознал Бондарев Евдокимова. Был уверен, что и Гном этого не сделает, поймет, что коль начальство помалкивает, то и ему то же надлежит…

Вывод верный. Тогда и версия: Бондарев, Васильев – организаторы убийст ва Скальпа – исключена. Да, исключена. Значит, пока в отношении мотивов убийст ва, его организаторов и исполнителей основной остается одна версия – месть воров, вышедших из-под власти «президента». Можно, правда, предположить, что Евдокимова убил кто-либо из его довоенных знакомых. Но он, Яровой, уже раньше думал об этом и телеграфировал в Ереван, чтобы там проверили эту маловероятную версию. Сам он на нее отвлекаться не будет. Ведь даже если бы у Евдокимова были довоенные враги, они вполне удовлетворились бы его столь долгим и тяжелым наказанием. Тем более у него не могло быть врагов в Ереване, ведь он жил и работал в Минске. Да никто, кроме зэков, не знал, жив ли Евдокимов; когда он освободился, если жив, и куда уедет. Ведь Скальп ни с кем не переписывался, кроме матери, да и та умерла. Вчера он, Яровой, послал телеграмму в Ереван с поручением установить, действительно ли мать Евдокимова умерла и похоронена в Ереване, не справлялся ли кто– нибудь о ней или о ее могиле у соседей или на кладбище?.. И эта, основная версия, зовет его, Ярового, на Камчатку.

Камчатка… Най дет ли он там разгадку столь загадочного убийст ва? Он пока не знает этого. Ясно одно: вряд ли мелкий налетчик умеет убивать столь профессионально, без следов насилия. А ведь Евдокимов сам был медиком. Такой, да еще прошедший тяжелую школу лагеря особого режима, не станет легкой добычей дилетанта… Но ни одного следа насилия или борьбы! Даже ни под ногтями рук нет ни одной частицы чужой кожи или крови, как это часто бывает при сопротивлении; ни одной ссадины от удара в чьи-то зубы или подбородок! А ведь Скальп умел постоять за себя в драке, как и любой колымский зэк: и силенки хватало, и ловкости.

Есть и еще одна версия. О естественном характере смерти Евдокимова. Самая приятная версия для любого следователя, но только не для меня, да еще в этом случае, когда все, ну буквально все убеждает, что я – на пути к убийце… И дело совсем не в том, что в случае фиаско на этом пути я всю жизнь не буду верить ни другим, ни даже самому себе, что сделано все для раскрытия убийст ва. Я не имею права ошибаться. Я не имею права на поражение. Уже выявлены метастазы. Значит, и опухоль не может оказаться доброкачественной. Но ее нельзя искать вслепую. Значит, я не только хирург, а и терапевт, и невропатолог и… да просто следователь я. Значит, в одном лице – все. А это так ответственно! Ведь терапия и хирургия судеб предстоит. Чужих судеб и имен…

– Ну, признавайтесь, какому армянскому великомученику молились? – смеялся начальник лагеря, ввалившись в дверь. – Вам повезло вдвойне: и пурги уже нет, и архив Васильева опечатан. Вот вам список этапированных на Камчатку. А вот выписки из их дел. И из дела Евдокимова. Можете оставить себе эти копии, я их заверил нашей печатью.

– Благодарю, Виктор Федорович! Это вам спасибо. То, что я долго не мог добиться от Васильева, как начальник, вы сделали одним допросом. Заставили его отдать свое досье. Знаете, у него оказались дубликаты документов из дел не менее десятка зэков – «сук», тех, кто попал в лагерь еще до войны и только недавно освободился. Ведь именно эти дела лежали в отдельной пристройке и сгорели при пожаре.

– Но почему Васильев держал документы у себя, а не отдал их вам? – удивился Яровой.

– В том-то и дело, что все наши запросы в органы милиции и прокуратуры, в суды и спецотделы в отношении этих заключенных никаких результатов не дали. Приходили стереотипные ответы. «Поскольку указанные Вами лица были осуждены на территории, временно оккупированной впоследствии врагом, никаких интересующих вас документов и архивных сведений не сохранилось!» То же произошло и в отношении Евдокимова. Вы же знаете, что он был осужден в Минске, а этот город немцы разрушили до основания. Не все удалось вывезти. Часть их пришлось уничтожить… Евдокимов, когда началась война, подал заявление об отправке на фронт – уверял, что искупит свою вину кровью… Заявление это тоже оказалось у Васильева. Но у Евдокимова не было никаких шансов, ведь он был осужден еще и за вредительство. Так было расценено то, что убийст ва он совершал в белом халате «скорой помощи». А с такой статьей на фронт не брали. Однако начальник лагеря, а им тогда был Бондарев, обязан был такие заявления вместе с дубликатами основных документов из их дел отправлять в Магадан. Там решали – отправлять зэка на фронт или нет. Вот поэтому Бондарев поручил Васильеву подготовить к отправке в Магадан эти документы. Но отослать их не успели. Ночью загорелся барак, где была спецчасть. А в ней, как назло, остались на ночь дела желавших пой ти на фронт. Пожар удалось погасить, но дела эти сгорели. Бондареву из Магадана сделали накачку и приказали собираться на передовую, раз не умеет в тылу работать. Собрал Бондарев тех зэков, чьи дела сгорели, сказал: мол, время военное, и следствие будет коротким. Что для него, Бондарева, совершенно ясно – подожгли спецчасть те, кто заинтересован чистенькими на фронт уй ти, кто знает, что их дела невозможно восстановить, поскольку архивы остались на захваченной немцами территории. А поскольку на всю катушку был только Евдокимов осужден, то он, дескать, и организатор поджога, как наиболее заинтересованный в очищении. Что все десять зэков – поджигатели, раз их дела сгорели. И что их нужно отдать под суд. Но вы, Аркадий Федорович, знали Бондарева. Для него не было полутонов. Либо – черное, либо – белое. Короче, сказал им Бондарев, что он их под суд не отдаст только потому, что, мол, эта история помогла ему самому на фронт попасть, куда он давно просился. Но это не означает, что они останутся безнаказанными. Сказал Бондарев, что он им фронт здесь, в лагере, устроит. Фронт борьбы с преступниками. И устроил. Отобрал у всех десяти расписки в том, что они свою вину искупят особыми заслугами в помощи администрации лагеря по борьбе с преступностью. Приравнял, так сказать, лагерь к фронту.

– Но это же шантаж! Как они согласились? Ведь их вина в поджоге не была доказана. Значит, они считались невиновными! – возмутился Яровой.

– Да, это так… Но Бондарев запугал их условиями военного времени. Тогда их, если бы признали виновными, могли расстрелять. Так они стали теми, кого зэки называют «суками». Больше всех старался Евдокимов, как «организатор», по определению Бондарева.

– Но ведь Бондарев ушел на фронт! Неужели заменивший его начальник не разобрался во всем?

– Вновь прибывший начальник ничего не знал об этом. Бондарев сказал этим заключенным, что он не знает, кто его заменит. И что в их же интересах помалкивать. Приказал выполнять указания своего ученика и заместителя, Васильева. До его, Бондарева, возвращения с фронта. Гарантировал всем десяти, в том числе и Евдокимову, тай ну их соглашения и безопасность, как в лагере, так и на свободе, после отбытия наказания. А Васильеву приказал хранить у себя материалы их дел и расписки. Заявления в Магадан не высылать. Когда окончилась война, Бондарев вернулся начальником в этот же лагерь. И потребовал от Евдокимова еще большего усердия. Когда зэков все чаще стали бросать в шизо и начались вызванные этим беспорядки, Бондарева перевели в другой лагерь. А досье на «сук» остались у Васильева. Он то ли сам хотел со временем занять место начальника, то ли привычка службиста хранить документы на всякий случай сказалась. Короче, материалы на Евдокимова он не уничтожил. Вот так возникли в нашем лагере «суки», чьи доносы Бондарев и Васильев выдавали за проявление перевоспитания наиболее сознательных зэков.

– Несчастные люди, – опустил голову Яровой.

– Я уже сообщил об укрытии документов в Магадан и начал служебное расследование. Все, что я сейчас рассказал, изложено вот в этом объяснении Васильева, – протянул начальник лагеря Яровому несколько исписанных бисерным почерком листов бумаги.

– Спасибо, Виктор Федорович, не надо. Если мне понадобится, вы мне вышлите соответствующую короткую справку, – отстранил Яровой руку начальника лагеря.

— Хорошо. Давай-ка на «ты» перейдем, по такому случаю, – достал начальник лагеря из глубины сей фа бутылку коньяку. – Я ведь не свидетель, со мной можно. Да и работа твоя у нас окончена, – улыбнулся он, вскрывая консервную банку с крабами.

Ужин прошел в молчании.

– Ну, так как, Аркадий, скажешь мне свое мнение о лагере и вообще о нашей работе? – Виктор Федорович стал набивать табаком трубку.

– Если откровенно, то порядки в твоем лагере, Виктор, немногим отличаются от бондаревских.

– Немногим? – не смог скрыть изумления и обиды Виктор Федорович.

– Да. О стиле работы Бондарева и Васильева мы говорить не будем. И тебе, и мне все ясно. А вот у тебя, мне кажется, другая крайность. Но это – внешне. А по сути – другая сторона бондаревской медали.

– Объясни, – помрачнел начальник лагеря.

– Видишь ли, мне самому многое не ясно. Так что все, что я скажу, можешь считать моими раздумьями вслух, моим субъективным мнением, не более. Только давай говорить языком логики, согласен?

– Говори.

— Скажи мне, Виктор, какая цель преследуется государством, создавшим систему исправительно-трудовых учреждений?

— На мой взгляд, не только наказания, но и перевоспитания через посредство этого наказания.

— Но можно ли добиться перевоспитания одними методами принуждения! Ясно – нет. Как и нельзя добиться перевоспитания сразу всех, огульно. Ведь в представлении того же Васильева перевоспитание – это соблюдение всеми режима, дисциплины и выполнение норм выработки. А по сути это компромисс с преступниками. Негласное соглашение. По принципу: соблюдай дисциплину, хорошо работай и мы будем считать тебя исправившимся. А если будешь давать по две нормы – скостим срок наказания тоже наполовину. А чем ты потом будешь заниматься на свободе, в какой «малине» наверстывать будешь годы отсидки – неважно. Здесь ты был исправившимся и этого достаточно. Не отсюда ли у нас случаи рецедивности преступлений? Ты знаешь, Виктор, как говорят воры тем, кого подбивают идти с ними впервые «на дело»? Нет? Я знаю. Мол, не бойся, говорят, если попадешься – не беда. Ты молодой, здоровый, будешь в лагере давать две нормы и выйдешь по половине срока. А вернешься – тебе и почету больше, и «дела» повыгоднее. Так нередко и бывает. Знаешь, Виктор, как реагируют потерпевшие, встретив на улице через пять лет после приговора опасного преступника, осужденного на 10 лет? Они порою прибегают к нам со словами: такой-то, мол, сбежал из лагеря. Арестуй те! А мы в ответ – освобожден на законных основаниях. Некоторые из таких потерпевших или свидетелей дают себе на всю жизнь зарок никогда не давать показаний против преступников. Раз они оттуда, из лагеря, умудряются вернуться раньше срока. Ведь и отомстить могут! Чтобы потом опять «по половинке» вый ти. А свидетелю или потерпевшему любая половинка его здоровья и жизни – ой как дорога! Не потому ли у нас в работе встречаются случаи, когда свидетеля установить порою труднее, чем преступника. И то, что мы иногда называем отсутствием принципиальности, мещанским «моя хата с краю», нужно честно назвать неверием того же свидетеля в эффективность наказания преступника, со всеми последствиями, из этого вытекающими. Знаешь, Виктор, мне кажется скоро, очень скоро эта половинчатость в системе наказания будет отменена. Мне и тебе нужно быть готовыми к этому. Так вот, Виктор, я не за огульное наказание. Я – за индивидуальный подход к каждому в наказании и оценке действительного или мнимого исправления. Ведь как происходит: и вор-рецидивист, и убийца находятся в одном лагере с каким-нибудь инженером, по халатности которого при взрыве погибло ценное оборудование или покалечились люди; с шофером, виновным в автокатастрофе… Для вас, администрации, все они осужденные, все они преступники. И требования, и отношение к ним, в общем одинаковые. И зачеты за хорошую работу, и наказания за плохую – одинаковые. Но ведь преступления у них разные; жизнь и интересы, отношение к падению своему и наказанию за него – разные. Потому что люди они разные. И в биологическом, и в социальном отношениях. Не хмурься, не хмурься, Виктор. Я вовсе не сторонник теории Ламброзо. Когда я говорю о биологических отличиях, я имею в виду только одно: тот же профессиональный вор на свободе вел хоть и беспорядочную, но, в общем, сытую жизнь. Здоровья на своих «делах» он не подорвал. И ему выполнить две нормы куда легче, чем тому же шоферу, например, который в войну и после нее недосыпал, недоедал, кормил семью, работая порой по те же две смены. Добавь к этому и то, что вор-профессионал заранее знал, на какую жизнь решился и что его ждет. Он не только физически, но и морально был заранее готов к тому, что в общем половину жизни он поживет сладко, а половину чуть больше или чуть меньше, проведет в изоляции. Поэтому для пего отсидка в лагере– лишь эпизод. Для непрофессионала, совершившего преступление один раз в жизни, пусть дважды, но в силу определенного стечения обстоятельств – это трагедия, ломающая всю его предыдущую жизнь. Не считай меня демагогом. Я буду конкретен. На кого ты делаешь ставку? На «президента», пусть хорошего, но на вора– профессионала! Кого ты отдал в его власть? Работягу и интеллигента, которых он делает «шестерками», «сявками» у таких же профессиональных воров. «Президент», «бугры», «воры в законе», а в подчинении, в эксплуатации у них – «работяги» и «интеллигенты»! Там, где живет «вор в законе», – не может не царить беззаконие. Ты, Виктор, своими методами поощряешь систему воровской иерархии, систему рабства «сявок» и «шестерок». Нет, я не предлагаю поменять их местами. Мне кажется, что те же работяги и интеллигенты, то есть непрофессиональные преступники, должны быть твоей опорой, тем коллективным ядром, которое сможет не только противостоять «президенту» и «ворам в законе», но и напрочь искоренить сами эти понятия. Нет, не методами шизо, как Бондарев, а рабочими советами, что ли, или активами тех же работяг. Их руками нужно ломать всю эту чуждую им, как и нам, систему воровской касты, проникшую сюда из воровских притонов. Да и тот же вор боится, просто боится открыто стать и быть исправившимся. Даже твой «президент» держит в тайне свое намерение покончить со своим воровским ремеслом. Тоже боится. А сколько таких, как он? Ты ведь даже не знаешь. Потому что и они боятся. Боятся даже друг друга. Я не могу давать тебе, Виктор, готовых рецептов. Я – следователь и, к сожалению, раньше не имел никакого представления о том, как отбывают наказание те преступники, которых я отдаю под суд. А ты, вероятно, не имеешь представления о том, каковы твои зэки на свободе. И это плохо для нас обоих. Мне кажется, что вопросы борьбы с преступностью на стадии следствия и на стадии наказания должны решаться в комплексе, с учетом опыта, успехов и ошибок таких, как я, и таких, как ты. Но с обязательным участием специалистов по криминологии. Пусть в каждом лагере будет свой такой специалист. Пусть он не сидит где-нибудь, в московском или магаданском кабинете, кропая кандидатскую диссертацию. Пусть он на местах, ищет пути борьбы с преступностью, ищет эффективные методы наказания и исправления. Пусть он проводит социологические исследования среди преступников, пусть применяет познания науки о психике, мышлении, эмоциях человека. Пусть он нам, практическим работникам, дает дельные конкретные рекомендации, пусть он сам вместе с нами станет практическим работником. Чтобы не было экспериментов вслепую, чтобы не было методов Бондарева, Виктора Федоровича или Ярового. Чтобы были, наконец, выработаны действенные, построенные на научной основе и практическом опыте меры борьбы с преступностью. И – еще раз о наказании. Пусть оно не будет большим – в 15–10 лет. Пусть оно будет хоть и малым по сроку, но действенным и реальным, в любом случае обязательно индивидуальным для каждого. С учетом не только тяжести содеянного, но и способности к исправлению в определенных именно для этого индивида условиях отбытия наказания. Почему только лагерь? Для всех осужденных. Почему не практиковать каких-то особых, пусть изолированных, но поселений без колючей проволоки и овчарок, где не только трудом, но и этой толикой доверия в ином преступнике можно пробудить желание вернуться в общество его полноправным и лояльным членом. Я слыхал, в некоторых лагерях стали уже открываться общеобразовательные школы. Правильно! Пусть зэк учится не только ремеслу.