Текст книги "Утро без рассвета. Книга 2"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Вы в этом уверены?

– Как в самом себе!

– Значит, он, ваш Степан, откололся от воров?

– Само собою!

– А зона знает?

– Может, и догадывается. Но Степан умен. Он тонкий дипломат. Для зэков он – голова, потому что для них старается.

– А как? – поинтересовался Яровой.

– Все просто. Он со мною обсуждает, кого на какие работы распределить. Вот у нас много желающих работать в забое. Там и заработки, и зачеты, если нормы перевыполняют. К тому же питание у них поусиленнее, чем у тех, кто на поверхности. Но послать далеко не всякого можем. Вот смотрите, как мы их распределяем. Тех, кто молод и силен, но имеет небольшой срок– посылаем на рудник. Там открытый метод добычи и силенка надобна. Люди, имеющие здоровье и большие сроки, – в забое. Больные астмой или со слабыми легкими, плохим сердцем, вне зависимости от срока – работают на поверхности шахты или на кухне, в складах. Пожилые люди на территории – по мастерским. Молодых специальностям обучают– плотников, столяров, токарей. Сами понимаете, условия Севера заставляют прежде всего о людях думать. Ну и об их насущных потребностях. Вот и перешли на самообслуживание. В шахте и на руднике люди стараются. За место держатся. Даже вынужденно – на время иного переводишь работать на поверхность, и интересах его же здоровья, а он ни в какую. На складах – тоже полный порядок. Зэки за сохранностью продуктов зорко следят. Сами понимают – это общее. А чтоб не воровали, поставил я по совету Степана рабочих из разных бараков. Они не только за продуктами, но и друг за другом приглядывают лучше, чем если бы рота охраны стояла там. Чуть что – к «президенту». Тот палку не перегнет. Знает, пожаловаться на него могут мне. А это Степану ни к чему. А потому и о хорошем, и о плохом он мне сам рассказывает. По-честному. Проверял я его не раз. Всегда правду говорил. Не врал. Да и ни к чему. Он знает, что мне от него нужно. Я с него тоже требую. Да так, что и теперь за него спокоен. Вый дет – воровать не будет. Многое он здесь понял. Да и я время не теряю зря…

– Но это он поджог организовал?

– Не знаю. Утверждать не могу. Виновных не нашли. А вот норов он заставил все отстроить заново.

– И как это они согласились по две смены работать? – удивился Яровой, вспомнив рассказ начальника лагеря.

– Видите ли, я и тогда не стал с ними спорить, ругаться. Но в конце разговора с «президентом» сказал ему, что пожар причинил материальный ущерб. И назвал ему сумму. Точную. Добавил, что мы ее будем вынуждены взыскивать с заработков. Вот тогда у моего Степана глаза округлились. Понял, что дело это невыгодное. Ведь стань мы высчитывать ущерб со всех, зэки сами назовут виновных. Да еще «бузы» не миновать. А если с зачинщиков только высчитывать, то им никогда не рассчитаться. Да еще и дополнительный срок пугал за уничтожение государственного имущества общественно опасным путем – путем поджога…

– Да! Прижали обстоятельства кентов! – усмехнулся Яровой.

Так что не он мне, я ему услугу оказал, согласившись на их двусменную работу. И он это понимал, и зэки. Но они навсегда зареклись поджигать что бы то ни стало. Ведь зима была! Руки к топорам прилипали. При прожекторах без перекуров работали. Как заведенные. И ничего не просили. Ни дополнительной пайки, ни отдыха. А результат – сами видели. Вон стоят бараки. Новехонькие. Те сносить года через три надо было бы все равно, и шизо, и оперчасть. Им уже по двадцать с лишним лет было. А эти еще полста стоять будут! – рассмеялся Виктор Федорович.

– Значит, вы тут по новому методу работаете? Прогрессивному. Воспитание зэков трудом в их же интересах?

– А вы не смейтесь. Аркадий Федорович. Я не говорю, что мой лагерь стал образцовым пансионом! Нет. До хорошего– и то тянуться надо. Поизвели мы картежников, чифиристов. Но остались еще педерасты. С этими не знаю что и делать! Случаются еще и драки. Кстати, не столь уж безобидные. Правда, только в бараках. На работе – не дай бог! Если в забое, а такое поначалу случалось, тут же переводили на поверхность. Если в мастерских кто подрался – «президент» мне так посоветовал: виновные два часа сверхурочно работают. Степан верно подметил, что даже шизо так не исправляет людей, как сверхурочная работа.

– Кстати, а вы часто к шизо прибегаете?

– Нет. Последний раз там вор сидел. Один. Месяц. На втором взмолился.

– Чего же? Холод вынудил?

– Нет. Там мы тоже отапливаем.

– А что?

– В полном одиночестве жил. Больше никто туда попасть не хочет.

– Степан там ни разу не был?

– При мне ни разу. Мы с ним быстро друг друга поняли.

И знаете, сидим мы как-то тут с ним. Уже полгода я здесь работал. Он и говорит мне. Мол, вот обвалы и раньше случались. На шахте. Но начальство не бежало спасать зэков в майках по зиме. Как ты тогда. Увидел-де я тебя на снегу. Глазам не поверил своим. Значит, дороги мы тебе, раз о себе не вспомнил. И своим ты нам стал. Боялись, что умрешь. Лишиться тебя боялись. А что, мол, если опять вместо тебя Бондарева к нам пришлют? – Виктор Федорович головой докрутил. Добавил в раздумье: – Не любили они его…

– Погодите, все выяснится… – заверил Яровой. И, встав из-за стола, нахлобучил шапку: – Пойду я! Немного свежим воздухом подышу.

– Да! Он у нас особый…

Яровой вышел из офицерской столовой. И… зажмурился от ослепительного солнца. Немного привыкнув, он оглядел территорию лагеря. Всюду шла работа.

У склада старик с окладистой, смерзшейся в сосульки бородой деловито порог ремонтировал. Доску к доске подгонял. Будто не в лагере, а в своей избе хозяйничал. Вон как топор играет! И порог получился на загляденье. А старик, окинув его взглядом, подобрал щепки. Все до одной на кухню понес. Там на растопку пригодятся…

А двое других дрова пилят. Лица горят. Из-под шапок пот глаза заливает. Старики торопятся. Еще бы! Разве успеешь за третьим? Нон как дрова рубит, будто рисует ровные поленья. Складывает их под стреху крыши, чтоб не замочило. И все поторапливает тех двоих, чтоб живее шевелились. А сам знай себе топором звенькает. Вроде не вором был всю жизнь. А лесорубом. Ишь, как четко комли видит! Ни одного лишнего движения.

Старики телогрейки расстегнули. Жарко.

– Эх, дома скоро уже сирень, черемуха, каштаны зацветут, – издыхает один.

– Меньше надо было «жареные каштаны» таскать, а то и меня подбил, – ругнулся второй.

– А ну, заткнитесь! Или опять от Степана получите соли. Вкалывайте теперь!

Яровой проходит мимо стариков. Идет по территории. Возле бараков дневальные снег откидывают. Телогрейки в снегу валяются, спины парят. Люди не разгибаются. Степан вечером все проверит. Со всех спросит. Он порядок любит. Из бараков в открытые настежь для проветривания двери видны вымытые выскобленные полы. Убранные нары.

Около кухни старый дедок, как сухой сучок, воду из бочки носит. Аккуратно. Боится хоть каплю пролить. Вон как бережно недра берет! Такому бы внуков растить. За садом доглядывать. Греться на солнышке. Учить мальчишек уму-разуму. Ан сам под старость лет не по-людски живет. Все годы пожилые не на то истратил. Может, оттого и слезятся теперь глаза? А может, блескучее солнце свое делает? Но нет! Не от того. Нет внуков! Нет их! Нет детей! Нет дома! Нет сада! Ничего нет. И жизни – тоже нет!..

А вон из барака песня слышится. Кто это? Яровой заглядывает. Забинтованная голова зэка, это он с «козлов» упал, столовую красил, чуть приподнята. Скучно одному ему. Вот и развлекает сам себя. Как может. Поет, что на ум взбрело:

Перебиты, поломаны крылья,

Тихой болью мне душу свело. Кокаином – отравленной пылью

Все дороги мои замело.

Я иду и бреду, спотыкаясь,

И не знаю, куда я иду?

Ах, зачем моя участь такая?

Кто накликал мне злую судьбу…

Завидев Ярового, зэк оборвал песню. И вдруг, прищелкивая мальцами, опять запел фистулой:

Как на Дерибасовской – угол Ришельевской

В десять часов вечера разнеслася весть.

Как у нашей бабушки, бабушки-старушки

Шестеро налетчиков отняли честь.

Гоп– цоп-перверцоп! Бабушка здорова!

Гоп– цоп-перверцоп! Кушает компот.

Гоп-цоп-перверцоп! И мечтает снова,

Эх! Гоп-цоп-перверцоп! Пережить налет…

– Тьфу ты, черт! – пошел Яровой, смеясь. И, пройдя несколько шагов, увидел идущего навстречу «президента». Тот широко улыбался.

— Повезло мне, а то я уже не знал, как вам дать знать…

— А что хотел? – удивился Яровой.

— Поговорить надо.

– О чем?

Степан замялся. Потом выдохнул:

– О том же. О чем говорили.

– Я готов, – согласился Яровой.

– Сейчас не стоит…

– Почему же?!

– Это нельзя быстро. Разговор за несколько минут не сможем! провести. А у меня сейчас времени в обрез, – признался «президент».

– Тогда давайте вечером. После работы, – предложил следователь.

– После работы… Вот беда! Не знаю. Мне сегодня надо работы на неделю вперед обговорить. Это как раз до отбоя. Может завтра?

— Давайте. Утром? К вам на кузню? – предложил Аркадий.

— Нет. Там подручный. При нем нельзя.

— Ну, вечером.

— Опять дело. Завтра баня.

– Ну как же быть? – спросил Яровой.

– Вам нельзя уезжать, не поговорив со мной, – заторопился «президент».

– Назначьте время, – предложил Аркадий.

— Хорошо. Я сам приду, как только чуть выберусь. Постараюсь сегодня или завтра. Запомните мой условный знак…

– Зачем. Об этом разговоре начальник не должен знать. Я прошу вас… И о встрече, и об этом разговоре. Ничего. Так надо. Я объясню… Все объясню. Договорились?

– Согласен.

– Как только попрошу у вас сигареты, это значит, что я прошу встречу.

– А где увидимся?

— Пусть вас не обидит– в бане. Там я полный хозяин и нас никто не услышит.

– Хорошо, – согласился Яровой. И, немало удивившись неожиданному разговору с «президентом», медленно повернул назад. Решил вернуться в кабинет Виктора Федоровича.

Он шел задумавшись. И вдруг услышал:

– Аркадий Федорович?

Следователь огляделся.

– Товарищ Яровой!

Начальник лагеря звал его, просил поторопиться. Следователь ускорил шаги.

– Что случилось?

– Сегодня из отпуска, как на счастье, вернулся начальник роты охраны.

– Ну и что?

– Так он здесь с тридцать шестого года работает. Всех знает. Может и этого помнит, Скальпа?

– Конечно, должен знать, – обрадовался Аркадий.

– Сейчас я узнаю, может, он уже в лагере, – заторопился Виктор Федорович в кабинет к телефону и стал торопливо набирать номер. Поговорив, он повернулся к Яровому. – Нет. Задерживается в Певеке. Лишь завтра вечером будет. Но вам надо поговорить.

– Я дождусь его, – успокоил начальника Яровой.

— Кстати, сегодня у нас кино будет… Пойдете?

– Нет!

– А зря! Две серии…

– Тем более не пойду.

– Почему так?

– Не люблю видеть конец в начале, – улыбнулся Яровой.

– Не понял, – растерялся начальник лагеря.

– Видите ли, многие фильмы, которые растянуты на две серии, хромают одним недостатком. Финал фильма становится понятен на первых же десяти минутах. Вот бы в следствии…

– Я, вы уж извините, схожу. Четыре месяца мы без кино оставались. Теперь наверстывать будем, – довольно потирал руки Виктор Федорович.

– Сходите. Все ж какое-то разнообразие.

– Вы сходите в библиотеку, может, что интересное най дете.

– Не то время. Не до книг.

– Может, прислать кого, чтоб не скучали? У нас интересные рассказчики имеются. О «малинах» времен нэпа. Познавательно.

– А фильм?

– Его еще три дня крутить будут! Успею все посмотреть! – рассмеялся начальник.

– Тогда– Степана. О тех, кто на Камчатке, хочу спросить поподробнее.

— Хорошо, сейчас передам.

– Не торопитесь. Может, он кино предпочтет. Это ведь просьба, а не вызов, – отвернулся Яровой, стараясь казаться равнодушным.

– Я передам. А там – как он сам. Вы ведь не торопитесь?..

Шло время. Но Степан не приходил. Яровой уже хотел вый ти погулять в тундру, как вдруг неожиданно тихо в дверях появился «президент».

– Вы уж извините, пока нашел своих, чтоб за начальником последили, вон сколько времени потерял, – говорил Степан.

– Да проходите. Не стойте у двери, – позвал его Яровой.

«Президент» сел у стены.

– Так что вы мне рассказать хотели?

– Теперь у нас время есть. Вместе с журналами три с половиной часа кино будет идти, все успею рассказать, – улыбнулся Степан. Подойдя к тумбочке, сказал Яровому. – Я чай поставлю. Можно?

– Конечно.

– Сегодня целый день, как проклятый, на руднике торчал. Надо было. До костей продрог.

– А что там случилось?

– Нормы выработки повысили. Мужики могли «бузу» поднять. У нас здесь все не только дни, часы до освобождения считают. А они с кубометрами и тоннами одной цепью связаны, – погрустнел «президент». И, сев напротив Ярового, добавил: – А вот теперь пишите, гражданин следователь. Все пишите. Верно пора пришла сказать. Лишь бы Бондарева нам назад не прислали. А то, когда начнет это дело раскручиваться, ваше, по Скальпу, боюсь я, что порядки наши лагерные кое-кому не понравятся…

Яровой хотел сказать Степану о смерти Игоря Павловича, но что-то его сдержало.

– Когда я прибыл сюда, начальником Бондарев был. А «президентом» – Касатка. Тоже вор. Как и я. Ну, кенты мне о начальнике все рассказали. Ничего не скрыли. И о «суках» его разумеется тоже не смолчали. Показали их. Каждую, чтоб, как маму родную, ночью узнавать мог. Знал я на первом же дне, какая из них на что способна. Какая – более опасная, какая – меньше. Ну и решил своими руками всех поизвести. Помоложе тогда был, горячий… Стал присматриваться, с какой начать. Чтоб другим «сукам» мозги в нужную сторону повернуть. Проучить их смертью собрата. Ну и выбрал одну. Мне он «сукой» из «сук» показался. Но беда в том, что убивать мне никогда не приходилось. Не умел я этого делать. А значит, навыков не было. Про себя решил – задушить. Считая, что и смерть эта легкая и сделать просто. О замысленном своем никому не сказал. Ну а ночью подкрался к спящему «суке» – хвать его за горло. А он как вскинется! Глаза выкатились. Язык наружу. У меня руки и дрогнули. Почуял, как дрожит под пальцами горло, как вспотело. И отпустил я его. Живым. Через час он оклемался и – к Бондарю. Тот тут же в барак пришел с конвоем. «Сука» не видел, кто его душил. А Бондарь давай спрашивать. Все молчат, и я молчу. Бондарь побелел тогда. И посадил всех на подсос. Каждому в день выдавали по двести граммов хлеба и кружку воды. Всем. И старикам, больным, их у нас гоже хватало. И ведь не на день, целых две недели. Ни разу горячего не дали. Даже кипятка. Люди же на руднике, на шахте работали. Под землей. По восемь часов. Иные не выдерживали. Падали без сознания. И не один… С ног, как мухи, стали валиться. А у иных – семьи, дети. И вот тогда я пошел к Касатке. Сказал ему обо всем. Не смолчал, что хочу пой ти к Игорю. Сознаться во всем. Пусть я за все ответил бы! И за «суку» ту! Но я сам! Один. А со всех остальных пусть снимает наказание! – побагровело лицо Степана.

Он подошел к закипевшему чайнику. Молча, медленно налил чай по стаканам. Себе и Яровому по маленькому кусочку сахара положил. По зэковской, старой привычке – не сладости ради, сугреву для…

Яровой заметил, как судорожно подрагивали могучие плечи «президента». Нервы… Север сказался. Холодом в каждую клетку, в каждую каплю крови въелся. Но страшнее морозов обжигают душу человеческую воспоминания…

– Я вот попросил вас не случайно об этом разговоре. Прежде, чем убийц у най дете, прежде допроса его – вспомните, что мы перенесли из-за «сук». И тот, что сядет перед вами, – тоже… Не меньше выстрадал. Возможно, что не за себя мстил. За тех, кто голодом, холодом измученный – не увидел свободы! Не дожил. Так и умер здесь! Зэком! С клеймом. Как зверь! Хотя родился человеком, как и все! Сколько их по штрекам под породой… За них, за их муки кто-то отомстил, – «президент» ходил по кабинету. Большой и неуклюжий, весь дрожащий от горя. Давно минувшего, но всегда живого. Он был похож на доброго, добродушного медведя, которого кто-то злой вывел из себя: – Вот вы думаете, почему я не хотел говорить при начальнике? Почему я поставил за ним кентов даже и кино, чтоб в случае, если вый ти надумает, предупредили меня, чтоб смыться успел я отсюда? Да ведь Бондарев – друг его. Самый лучший кореш. И наш его в обиду не даст. Может, узнав о моем разговоре с вами, его методами действовать начнет. Мы ничего исключать не можем.

– Так что Касатка? Дал разрешение, чтоб идти к Бондареву? – напомнил Яровой.

– Нет! Не разрешил. Не велел.

– А почему?

– Объяснил он мне тогда все досконально. И не только мне, а всему бараку. Что не виновного, не одного он наказать хотел. А всех! Всех! За своего! За «суку». Я на примере одного всех хотел проучить, он на примере всех– одного «суку» научить никогда не бояться. Чем больше ответчиков, тем сильнее уверенность. «Сука» знал, что душил его один; увидел – наказан весь барак. Весь! А не один виновный! Вот как ценилась его жизнь. Пять человек у нас тогда умерли… И не выдержал я! Помимо Касатки пошел-таки к Бондарю. Сказал, что я виноват, – «президент» сел, уронил голову в большие жесткие ладони. Молчал.

– И что Бондарев? – невольно дрогнул голос Ярового.

– Бондарев?! Он тогда все выместил на моей шкуре. Вот здесь. В этом кабинете! Я был нежравши уже шесть дней. Отдавал свое. Кому нужнее было. Но «суки»! «Суки» Бондаря были сыты. Вызвал он тогда Скальпа – его я душил, и поставил меня перед ним! Как «сявку»! Ну и отмолотили они меня. Вот здесь. На сапогах. Потом в шизо месяц я был. И если бы не зэки – «бузу» подняли в мою защиту – не сидел бы я здесь сейчас. А тогда он выпустил меня. К своим. А на мое место Касатку, как зачинщика «бузы», швырнул. Того три месяца держал. И не топили в шизо. Морозы – под шестьдесят. Живым его выпустили. Но через неделю умер он от туберкулеза. Открытая форма. Оба легких – сплошная каверна. Убил его Бондарев! За Скальпа убил. За «суку». А у Касатки в Пензе мальчишка растет. Сын его. Совсем сирота. Мы ему из общака каждый месяц высылаем. Подмогу. Ее по вашему пенсией зовут. Сын не при чем. Да и знали мы, что по выходе «президент» не собирался возвращаться в «малину». Слово дал. Как только сыну три года сравняется – он рвет с фартовыми. Тому исполнилось три года в тот день, когда его отец умер! Здесь умер. Еще «президентом». Но убили его те, к кому он собирался уйти. Убили честняги. Вольные. Слава богу, что он еще вором умер!

– Но ведь ты тоже воровать не собираешься после освобождения? – невольно перешел на сочувственное «ты» Яровой.

– Завяжу, чтобы никогда не попадать в руки Бондаря, который не был зэком, но и человеком не стал! Он зверь потому, что ни с кем не сумел найти общего языка! И всюду лишь врагов имел. Кроме нашего нынешнего начальника. Разные они. Но что-то же их объединяло! – задумчиво сказал Степан.

– И часто Бондарев голодом заключенных морил? – спросил Яровой.

– Часто ли? Да постоянно. Только один барак переведут на нормальное питание – на другой наказание наложат. Другие ^{голодаю} – ^т. Все из-за «сук»? Да не только. Но в основном – они причиной.

– И после случая с тобой на «сук» покушались еще?

— Бывало. Пришьют какую– Бондарь не разбирается. На весь лагерь, на всех зэков подряд свои ограничения введет. И стар, и млад за «сук» страдали. Даже работяги, интеллигенты, кто к убийствам никакого отношения не имел. Виновных не искал, всех подозрительных пачками в шизо кидал. Нормы выработки так взвинтил, что о зачетах и думать не приходилось. Он сам здесь породил преступность. Если кто-то, случалось, попадал к нам с малыми сроками, те же работяги, он из них делал либо «стукачей», либо «душегубов». Вот так. Либо просто из куража, заодно со всеми голодом изводит. Случалось, пошлет кто-то «суку» по фене или затрещину даст – тут же в шизо забирали человека. А там еще и измордуют. А по выходу, кому повезло дожить, еще и «волчий билет» в зубы всучали. Под особый надзор! Чтоб шагу нельзя шагнуть без милиции. С такой ксивой даже отколовшемуся – только в «малину» идти. В другом месте не возьмут. И нигде не пропишут. Тут прямой путь – к кентам или назад– в лагерь. Или же живьем в землю зарыться. Чтоб не мучиться больше, – встал «президент» и снова заходил по кабинету, измерял его быстрыми тяжелыми шагами так, что половицы под ногами стонали и плакали на все голоса. – Когда мы Касатку похоронили, меня «президентом» избрали. Ну а «суки» пронюхали. И тут же к Бондарю. Он мешкать не стал. Тут же вызвал меня. И благословил, – нервно рассмеялся Степан.

– Как он это сделал?

– У нас здесь есть седьмой штрек. Теперь закрыли, как особо опасный для подземных работ. Но он и тогда таким был. Метан выделял уголь. Газ такой. Взрывоопасный. Приказал мне Бондарев крепления там заменить. Вместе с двумя «буграми». Мы и пошли. А семерку эту только два дня назад расчистили. Обвал был. Двенадцать человек как не было. Но тут не до выбора. Исход один. Либо за невыполнение– в шизо сдыхать медленно, либо в штреке сразу. Под обвалом.

– А зачем ему, Бондареву, это было нужно? – удивился Яровой.

— Отделаться от меня побыстрее. Зная мой характер. Помня, как на сапогах меня носили… Решил не тянуть. «Бугры» эти такие же, как и я, были.

— Да, но ведь отвечать пришлось бы?

– Кому?

— Бондареву.

— Чепуха!

— Как так? – не верил Яровой.

— А так! И мы, и он прекрасно понимали, что ничего ему за это не будет. Сойдет с рук, как и за других. Свалит на особые условия, Сложность грунта, внезапное скопление газов. А кто из начальства в штрек полезет? Никто. На слово поверит. Ему, а не нам! Кто мы такие? А он! В интересах дела старался! Обратное– недоказуемо, никто и сомневаться бы не стал!

— Ну и что в седьмом штреке? – напомнил Яровой.

– Так вот спустились мы. Трое. Час работаем. Второй. Смотрю одного «бугра» затошнило. Начало рвать. Велел я отдохнуть ему немного. А тут второй сознание потерял. Весь потемнел. Лицо серым стало, как гнилая картошка. Выволок я его в другой штрек. В пятый. Там воздух почище. Вернулся за вторым. И вовремя. У того кровь горлом пошла. Отравление газом. Ну, я и его в пятый отволок. Сигнал дал наверх, чтоб «бугров» забрали из шахты. Их взяли… в шизо. Бондарь симуляцию нашел. А я об этом через два дня узнал.

– Почему?

– Только вернулся в седьмой, взялся за работу, а на меня и легла земелька. Завалило надежнее, чем в могиле. Двое суток там пробыл. После того язва желудка появилась. И с кровью нелады. Плохая сворачиваемость. Газ…

– К врачу обращался?

– Нет.

– Почему?

– Помню, как кентов в шизо упекли за симуляцию. Себе того не желаю.

– Они живы?

– Нет. Сутки только прожили.

– Так сейчас здесь не Бондарев!

– Я от начальства поблажек не жду. Не нужно мне это. Вот только бы до свободы дожить. Там на воле лечиться стану. Как положено. В деревне своей быстро на ноги поднимусь. На вольных харчах все болячки пройдут.

– Но ведь тебе еще четыре года здесь быть! Разве можно запускать такое? – возмутился Яровой.

– Не можно, а нужно! Необходимо! Попробуй я, скажи начальнику, что у меня язва, он тут же с кузни уберет. А там я зачеты имею. Не четыре, а два года сидеть буду. И воля! Вот почему молчу! Не с добра. И так не я один. Все зэки, кто болячки имеют, просят не переводить на легкие работы. Нас не врачи, а свобода, воля вылечит. Во всех отношениях. Вот только бы дожить до этого дня!

– Скажи, а чем, по-твоему, отличался Скальп от других «сук»?

– Многим.

– А именно?

– Те на охрану работали. Значит, и привилегии малые. Этот самому Бондарю служил. Значит, он не просто «сука», а «сучий бугор». Он всем этим говном командовал. Говорил за кем следить, кого заложить, кому и как. И зачем. Он над ними «президентом» был, – зло рассмеялся «президент».

– А кто его над ними поставил?

– Бондарев. Он сучьи способности за версту чуял. Нутром. Оно у них одинаковое, один дух и суть имели.

– А чем для тебя Скальп был опаснее, чем все другие «суки»? – спрашивал Яровой.

– Многим. Я, да и все остальные зэки прекрасно понимали, что Скальп работает на Бондаря не сам от себя, а по слову его. И следит именно за мной. И не просто наказать, а угробить меня они хотели. Бондарь и Скальп. А все потому, что Бондарь не терпел конкуренции. Желая быть полновластным хозяином лагеря, постоянно и всюду на меня натыкался. Я мешал ему убирать неугодных. И голодающих зэков кормили те, кто в это время был сыт. Кормили, чтоб выжить всем. Ведь завтра голодал тот, кто был сыт сегодня. А потому выручали зэков не единицы, а каждый спасал другого, чтоб завтра не сдохнуть самому. Мы на свободе не дорожили друг другом так, как здесь. Мы берегли один другого, будто не беды нас объединили, не законы, не каста, а родная кровь. Благодаря этому мы выжили. И поныне держимся друг за друга. Знаем, что начальству наши жизни – лишь «галки» в отчетах. Любому начальству. Но мы стали хитрее. Стали гибкими. Научились прикидываться простачками, недоумками. Так проще. Меньше злобы вызываешь. Я знаю, что начальство и все вы никогда не поверите тому, в жизни которого была беда. И живи я хоть в пустыне, отшельником, я и тогда для всех буду вором. До смерти вы будете видеть клей МО на моем лбу. Воры – поверят. Попытаются наказать за уход из «малины», но от них хоть откупиться можно…

– Ты не кипятись. И не кричи. За всех не расписывайся. Побереги себя. Лучше, скажи: что Скальпу от тебя было нужно? Почему он так рьяно за тобой следил? – вопросом остановил «президента» Яровой.

– Что и всем слабым.

– Уточни.

– А что тут уточнять. Он мстил мне из страха за собственную шкуру. Чем больше пакостил, тем больше боялся меня. Но остановиться не мог. Слишком далеко зашел. Остановиться – вызвать злость у Бондарева. Бить посильнее тех, кто в эту минуту не может защититься. Использовать эту минуту как можно лучше, использовать временную беспомощность! Так вот. И хотя это и есть удел слабых, они понимают, что не доконай сегодня сильного, завтра им сдыхать придется под бременем собственной подлости! За грехи. Вот и дожидаются в жизни сильного слабой минуты. Счастливой для себя! Для многих она роковою стала. Сильный слаб силою своею. Понадеявшись на нее, он не торопится с расправой и дает шанс слабому и подлому воспользоваться его же добротой. Уж они не простят ему ничего! Ни силы его, ни тех дней, когда он не расправился с ними. За его же терпение и благородство его убьют! Они все таковы! И Скальп – не исключение. Он образец, эталон такого подлеца, – нервно сжимал кулаки «президент».

– Возможно, Бондарев много делал неумышленно. Не осознавал ошибок?

– Ну да! У нас подобное «в деле» случалось. На воле. Думаешь, десять тысяч спер, ай все пятьдесят сорвал, – рассмеялся Степан. И облокотившись на стол, сказал запальчиво: – Но с разницей! Мои ошибки человеческих жизней не уносили. Я виноват. Но не настолько. Хотя бы потому, что никого не сиротил, не отнял жизнь ни у одной «суки». Хотел! И не повезло. Не сумел! Вот за это свое неумение, жалость и поплатился здесь. Да еще как! И не только я, а многие! Десятки…

– Не пытался ты поговорить с Бондаревым по-человечески? Остановить его? Как человек? Как «президент», в конце-концов!

– Пытался ли? Да! Была глупость!

– И что?

– Да вот пришел я к нему. Сюда. В этот кабинет. Говорю – скажи, что ты хочешь от нас, чего тебе надо? Мы так в «малине» делали. На честную друг друга выводили. Ну и достигали общего соглашения. Так это в «малине». С людьми говорили. Но этот – особой породы тип, – Степан выругался.

– Продолжай! – напомнил Яровой.

– Посадил он меня перед собой и говорит: «Сможешь ли ты выпить залпом стакан кипятка?» Я ему и говорю, что нет, конечно. Горло – не железное. Он мне и отвечает с подленькой ухмылочкой, что вот он, дескать, точно так не может меня простить. В горле комом я ему стою. Как этот кипяток. И предупредил напоследок, что если хоть одну «суку» кто-нибудь из зэков хоть пальцем тронет или, не приведи господь, убьет– весь лагерь голодом заморит, а меня в шизо сгноит так, что никто не докопается. И добавил: «Без твоего слова никто самовольно никого не трогает. Значит, в любом случае, чтобы где ни произошло, – ты организатор и основной ответчик за все последствия. На себя и пеняй. Но не только ты. Знай, жизнь каждого «суки» десяток ваших стоить будет». И отпустил меня в барак. В тот день я запретил всем зэкам трогать Скальпа. Под страхом смерти запретил. Не за свою жизнь, за девять других боялся. Кого этот Бондарь выберет? Нас у него много. Выбор большой… А я каждым дорожил. Берег. Потому слова моего на смерть Скальпа не было, – вздохнул Степан.

– Но, видимо, и у Скальпа были свои мотивы? Не так просто «сукой» стать! Знал, на что шел? Верно, допекли? Имел свои основания и обиды – на вас «стучать»?

— Основания?

– Да.

– А кто их не имел? Все. Может, и обидел его какой-то зэк? Но остальные? Я при чем? Основания? Мы не смогли бы выжить, не прощая друг другу. Но мы прощали! Умели забывать недоразумения, обидные слова, даже незаслуженные побои! Отнятую пайку хлеба! И не желали, чтоб она колом стала в горле обидчика. Мы это умели! А он – нет? Я разве не имел оснований обижаться? Еще сколько! Но лично за себя. Я никому зла не делал. Не мстил! Даже Бондарю! Я за своих кентов мстил ему, за всех зэков! Но не за себ я! И доведись – лучше добровольно погибель приму, но «сукой» – нет! «Президентом» меня избрали зэки! Сами! Все! Но и жизнь «сявки» предпочту своей лишь потому, что никогда не буду умерен, будто моя шкура дороже его жизни. И зэки это знают. А вот ему паршивая жизнь чего стоила? Ни детей у Скальпа нет, ни родни. Один, как пес подзаборный. Ну зачем ему жизнь? Зачем дорожил и дрожал? Стоила ли она таких усилий? Ведь рано, либо поздно, все равно сдыхать! Всем. Так чего он боялся смерти? Лучше сдохнуть, чем жить так, как он! Крапивой подзаборной! Сам никого не согрел, от других тепла не получил! А вы говорите об основаниях, – побагровевший «президент» нервно ходил по кабинету.

– Видишь ли, Степан, обстоятельства могут делать из иного либо подонка, либо человека. И я уверен в том, что Скальп стал «сукой» из-за окружения, в каком он здесь был, – сказал Яровой.

– Да! Конечно! В том, что баба родила в дороге – всегда кобыла виновата, – рассмеялся Степан. И добавил: – «Суками» здесь становились лишь те, кто и на воле человеком не был. У них обычно и там ничего не клеилось. И статьи – то насильник, то маленький «прыщ», так мы несостоявшихся начальников зовем.

Яровой встал. Подошел к окну. Стал рядом с «президентом». Вдруг что-то внезапно визгнуло за их спинами. Оба разом оглянулись в окно. В зону въехала собачья упряжка, груженая почтой. Вожак бежал уверенно, тянул оба постромка. По бокам – по пять пристяжных сучек. Каждая свою часть ноши взяла. Нартой управлял старик чукча.

Нарта остановилась около дома охраны. Каюр воткнул остол [19]19
  Остол – палка для торможения нарты


[Закрыть] перед нартой в глубокий снег. Сам в дом вошел. Собаки, оставшись одни, поняли – предстоит отдых. Короткий, но такой сладкий. Долгожданный. Тридцать километров по ненаезженному глубокому снегу. По морозу. Без остановок. А это три часа пути. Да с грузом. Л силы не у всех равные. Вон как дрожат старые больные лапы у задней пристяжной – черной, худой сучки. Бока ее от ремней совсем лысыми стали. Шерсти – почти нет. И холод до самых костей достает. Кишки к концу пути в сосульки превращаются. Живот, отогреваясь до самого утра, пустым барабаном кричит. Спать не дает. И лапы… Они совсем подводят. Эх, лапы! Неужели, вы когда-то были молодыми и, казалось, вам не будет износу? Сколько перст вы пробежали за короткую собачью жизнь! Да разве их сочтешь? А теперь чуть попадет снег меж пальцев – и уже мочи нет от боли, и роняет сучка на каждый сугроб соленые слезы свои. Они мигом застывают на морозе, мелким бисером горят на снегу. Невелико горе – собачья старость. Но каждому своя болячка дорога. Знает сучка – скоро, ох как скоро потащится она в свой последний путь. В горы. В снега, умирать. Умирать вдали от хозяина. Чтоб не причинять ему напоследок хлопот. Как верный друг, – убережет его от этой неприятности. Старые собаки умны. Жизнь их научила многому. Последний день. Скоро он будет И лизнет собака на прощание руку хозяина. Лизнет, простившись и прощая. Эта рука как-никак кормила ее. Но чаще била остолом, чтоб быстрее бежала. Хозяин в черных, светозащитных очках не увидел, как стали болеть и плохо видеть ее глаза и она перестала различать дорогу, а потому не столько помогала, сколько мешала упряжке. Собаки-то знали об этом, а хозяин – нет. Собачьих слез не видел. А если бы и заметил. Пристрелил бы старую в тундре. И она старалась скрыть немощь свою подольше. Но скоро последний день. Хозяин может и отдернуть руку от внезапной собачьей нежности. Он не поймет, что от по-своему поблагодарила его за все. За то, что кормил одинаково со всеми. Не обделял… Но в этот день она перегрызет ремень. То ^:ремень, каким привяжет ее хозяин к столбику. И убежит. От побоев от нарты, от тяжелых грузов. Убежит, чтоб умереть свободной. Какой и родилась. А перед этим простится с каждой упряжной собакой. Каждую ласково оближет. Простит им обиды и рычанье. Драки за еду и ошибки. Простится с вожаком. А потом пойдет опустив хвост и голову к самому снегу. Она знает, псы будут смотреть ей вслед. А когда ее не станет видно, задерут морды к луне. Завоют жутким хором прощальную песню свою. Ей, одном по-своему, по-собачьи оплакав ее еще живую. И замрет от горя собачье сердце. Но знает сучка – возвращаться ей нельзя. Вернись – те самые псы, какие только что оплакивали ее, разорвут на части. За кусок юколы, который ей уже не может принадлежать! И повернет собака голову в сторону воя. Постоит, подумает. И потащится дальше. Умела трудно жить – умей достойно умереть.