Текст книги "Утро без рассвета. Книга 2"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Бондарев умолк. Подошел к крыльцу дома. Присел на ступеньку. Сняв шапку, положил рядом с собой. Он смотрел куда-то далеко, мимо Ярового. Потом тихо встал, надвинул шапку поглубже. Сказал будто самому себе:

– Подремонтировать его надо. Пусть он подольше живет…

Уже молча, ускоряя шаг, Бондарев теми же закоулками вывел

Ярового в центр города.

Утром Аркадия разбудил стук в дверь. Это Бондарев приехал за ним на машине.

– Собирайся по-фронтовому, быстро! – смеялся он, потирая озябшие от холода руки.

«Газик», проскочив Магадан, свернул на узкую боковую дорогу и затрясся на мерзлых выбоинах. Шофер курил, небрежно стряхивая пепел. Машина рыкала, чихала. Ехала, как по стиральной доске.

– Держись, следователь, эту дорожку каждый наш зэк знает.

– Язык не откуси, Игорь Павлович! – хохотал Яровой, потирая ушибленную макушку.

– Этой дорожке клички дали. Одну, зэковскую, – сон стукача, а вторую мы – тещино сердце.

– Еще и наша кличка ей есть, шоферская, – заячий хвост. Хоть и короткая она, но трясучая.

Машина, взвизгнув, вдруг замерла. Потом завыла пронзительно. Шофер задний ход включил. Проскочили яму.

– Этот лагерь, куда мы едем, какого режима? – полюбопытствовал Яровой.

– Строгого.

Через час дорога так измотала пассажиров, что им было не до разговоров. Лишь изредка потирали ушибленные плечи, бока, затылки. И только шофер невозмутимо крутил баранку и даже напевал что-то.

В спецчасти лагеря приехавших встретили просто. Пообещали помочь. И вот уже лысый старичок, которого Бондарев называл Трофимычем, листы дел переворачивал. Очки его вспотели. Он быстро протирал их. Снова углублялся в свою работу. Уже через час громадные кипы папок отгородили его от окружающих. Да он и без того не видел, не слышал их.

Игорь Павлович делал какие-то выписки из копии приговоров. Начальник лагеря, моложавый майор, предложил скучавшему Яровому:

– Хотите осмотреть лагерь?

– Ты в красный уголок его сведи, – не отрываясь от работы, подал голос Бондарев.

– Давайте на другой раз отложим. Может, я полезным буду, помогу чем…

Бондарев улыбнулся:

– Иди, Аркадий Федорович. Мы с Трофимычем через часок тоже освободимся.

Майор открыл дверь перед Яровым. Оба вышли. Расчищенные от снега тропинки петляли между сугробами.

– Вот сюда пойдемте, – майор свернул к каменному бараку. Они вошли в большую светлую комнату. На окнах пестрели цветастые занавески.

– У вас тут по-домашнему, – Яровой улыбнулся.

– Просто зима у нас холодная, длинная. Потому в помещениях стараемся разными предметами напоминать о тепле, о лете. Такая вот лупастая ситцевая ромашка настроение поднимает.

Яровой посмотрел на стену. Она была сплошь увешана портретами. Уголки некоторых обвиты черной лентой. Майор подошел ближе.

– Это история нашего лагеря. Вот этот – первый его начальник. Бывший чекист. Коммунист с девятнадцатого года. Он особым человеком был. И заключенных не словами, своим примером, своею жизнью переделывал. Поверите, когда трассу начинали строить, наш лагерь не только не дал ни одного смертного случая, но и стал первым в крае по результатам работы. Говорят, что за это даже дополнительное питание выделили…

– Как же он погиб?

– Пурга поднялась. А у нас это бедствие – хуже любого. Надо было людей с трассы в лагерь привезти. От участка трассы до Магадана – около семи километров. Да до нас пятьдесят. Машины на нашу дорогу свернули и сели на первом десятке. А дело к ночи. Замерзать стали – двинуться больно. А начальник вышел из машины, глянул – откапывать бесполезно. Снег тут же снова заметает. Вот тогда наш Павел Свиридович и скомандовал всем: «Вылезай из машин, кончай дремать!» Ну и вылезли. Дрожат. К земле гнутся. А он встал впереди колонны и снова скомандовал: «За мной!» Они шли через пургу двенадцать часов. Люди вымотались. Иные в снег валились. Их подхватывали те, кто еще держался на ногах. Охранники несли заключенных на плечах. К концу пути все выбились из сил. Некоторые просили бросить их, чтоб выжили те, кто еще мог идти. Но Павел Свиридович поднимал обессилевших. Кого приказом, других уговаривал, третьим напоминал о детях. И эти полу-сосульки вставали. Снова шли. Всех привел в лагерь Павел Свиридович. Сотни жизней сберег. Ни один в пути не погиб, не потерялся. А сам вот умер. От скоротечного туберкулеза. Не надо было ему с такого холода, после переохлаждения, сразу в теплую комнату. Следовало выждать, постепенно повышать температуру. Как это сделали зэки. Ни один из них не болел. Начальник за всех один отмучился.

– Скажите, а иного выхода разве не было? Зачем было рисковать людьми? Неужели нельзя было вернуться в Магадан, чтоб пургу переждать?

– В Магадан мог вернуться только Павел Свиридович. Да не пожелал. В городе тогда зэков негде было разместить. А в машинах пережидать пургу – безумие. Через пять-шесть часов замерзли бы все. Это верная смерть. Говорят, в тот раз пурга две недели мела. А машины лишь через неделю после нее откопали. Решение Павла Свиридовича было единственно верным.

– Жаль, что сам не выжил, – вздохнул Яровой.

– Первым во всем труднее. В том числе и выжить…

– А это кто?

– Второй начальник лагеря. Синицын. При нем здесь много хорошего было. Когда в лагерь привезли первую партию воров, а их было более двухсот, все с громадными сроками, он сам с ними работал.

– Тоже старый чекист?

– Конечно. В свое время ловил воров в Одессе. Те его и тут побаивались. Ну и человек был! Все заранее знал: не только что сделано, а что замышляют «фартовые». Умен был!

– Чем же еще отличился?

– Все побывавшие в его руках воры – теперь коренные магаданцы. Он каждого в нормальную жизнь вернул. Половина воров той партии стали прекрасными каменщиками. А эта профессия у нас и сейчас дефицитная. Иные уже солидные пенсии получают. Как кадровые строители.

– А со второй половиною как?

– Тоже неплохо. Бетонщики, столяры, плотники. С такими специальностями им где угодно жить можно. Но и эти остались. А все потому, что по выходе из лагеря им давали общежитие, какое они сами строили. А уже потом, через год-два, каждый получил квартиру. Кто семьями обзавелся, конечно. Сейчас бы вы и не подумали ни на одного, что перед вами бывший вор или грабитель.

– И все Синицын? Его заслуга?

– В основном, да. Он, бывало, до ночи в бараках зэков был. Говорил с людьми. Поначалу, конечно, злой возвращался. Что-то не клеилось. Среди воров были и те, кого после ухода Синицына сами зэки кулаками довоспитывали. За хамство. Крупные воры любят культурные разговоры. Лучше шпаны соображают. Ну а всякие налетчики только дело портили. Так вот со временем Синицын сумел найти подход и к тем, и к другим. Сам Бондарев заочно считал себя учеником Синицына…

– А как погиб?

– Сносили старый дом. Его еще первые комсомольцы строили. И никто не знал, что дети, в те годы они в разведчиков играли, устроили там свой штаб. В этом доме. Трактор тросом стену зацепил и рванул. Все отошли. И вдруг Синицын, как говорят, побелел весь. И к дому рванулся. Стенка дома уже сыплется, а он из-под самых бревен мальчишку выхватил. Отшвырнул от стены. А сам уже не успел. Позвоночник бревном повредило. Умер. На третий день.

– А как мальчишка там оказался, неужели дом не проверили?

– Осматривали. Да только мальчуган в подполе сидел. Шум услышал и вылез. Решил рекогносцировку сделать. Вот и подвернулся, пострел. А у Синицына две девочки остались. Теперь уже выросли. Одна в школе преподает, другая врач.

– А Игорь Павлович? Здесь тоже его портрет.

– Бондарев много лет был начальником этого лагеря.

– А это кто? – спросил Яровой, указав на портрет.

– Это начальник роты охраны.

– Чем он помнится?

– Он, видите ли, особый нюх имел. При нем из лагеря не только зэк, – мышь не могла убежать незамеченной. Прирожденный охранник. Он даже подготовку к побегу каким-то особым чутьем улавливал. И никогда не ошибался. Бывало, пойдет проверять территорию лагеря, бараки, – все лазейки, все хитрости зэков разоблачит. Сидел у нас один, за убийство. Сколько раз пытался бежать! А не удавалось. Все из-за начальника охраны. У того обоняние было обостренное. Он каждого по запаху кожи помнил. Говорил, что у всех индивидуальные потовые и жировые железы.

– Уникум, – Яровой недоверчиво пожал плечами.

– Зона поначалу дощатым забором была обнесена. А потом – проволока. Так вот он подойдет к дырке в заборе, наклонится и точно скажет, кто ее проделал. Однажды я его решил проверить. И отодвинул доску в заборе. Знаете, как он меня костерил за это! Бондареву жаловался.

– Редкий дар! Но… Траурный креп…

– Погиб. Вора ловил. Тот прямо с трассы, с работ сбежал. Тоже уникальная личность. Этот– за ним. Один. Без собаки. Сам след взял. И бегом. Тот уже далеко ушел. Но начальник охраны тоже умел бегать. И когда нагонять стал, предупредительный выстрел дал. Вор остановился. А когда начальник охраны совсем близко подошел, зэк метнул самодельный нож. Когда вор убегал, наш, уже смертельно раненый, сумел прицельно выстрелить. Так и нашли их в десятке шагов друг от друга прибежавшие на выстрел солдаты. По следам трагедию погони прочитали… Бондарев тогда чуть рассудка не лишился.

– Еще бы! Такого человека потерять..

– Да, после его смерти досталось нам. Вспомнить страшно. Всем досталось. Воры – как с цепи сорвались. Если бы не Бондарев, не знаю, что и было бы. Что ни день-то попытка, то побег. Работать стало невозможно. Сутками отсюда не уходили. А все из-за Дамочки. Вор– рецидивист. Скольких он ограбил, убил – только ему ведомо. Но не нам, к сожалению. Несколько раз убегал. То сам, то с кентами. Пока его в Певек не перевели. Верно, и теперь кому-то досаждает. Его даже Бондарев не переделал…

– Нет больше Дамочки, – вспомнил Яровой дело из архива прокуратуры.

– Расстреляли?

– Сторож убил.

– Где?

– У нас в Армении. Магазин пытался ограбить…

– Он на это мастер. Даже здесь у зэков зарплату отбирал поначалу.

– При Бондареве?

– Нет, до Бондарева. Игорь Павлович не давал человека в обиду…

В это время вошли Бондарев и Трофимыч. Молча сняли шапки.

– Ну что, все показал гостю?

– Обо всех в один день не расскажешь, – отозвался майор.

– О людях этих все заключенные знают, – указал Бондарев на портреты, – кто сюда приходит, того сразу с ними знакомят. Мол, смотри, знай их и помни.

Яровой подошел к Трофимычу.

– Нашли что-нибудь?

– Не удалось. Весь архив, всю картотеку перевернул и – никаких следов. Нет такого.

– Значит, зря день потерян…

– Зачем же так! Не надо торопиться. Мы еще поищем.

– Разве здесь ищут?

– И здесь, – поджал губы Трофимыч и добавил: – Тут никто не соврет.

Игорь Павлович подозвал майора. Тот глянул на часы. Вышел.

– Вот он, – указал Бондарев на портрет лысого, худощавого человека, – нам помочь должен. Вернее, тебе.

– Мне? Так он же мертв! – изумился Яровой.

– Есть люди, которые не умирают… в делах своих. Вот и этот. Он у нас особые архивы вел, прекрасные описания татуировок оставил. Всех знаменитостей превзошел в этом деле. У него не только рисунок – каждый крючок, каждая линия свое объяснение имеют. Около тридцати громадных альбомов сохранились. В них есть – все. Кому, когда и кто делал эти татуировки. И почему эти, а не другие. Используя альбомы, мы знаємо миграции наших зэков и помимо документов.

– Это что-то новое! – изумился Яровой. – Я еще не встречался с систематизацией таких отличительных признаков. Да еще с расшифровкой кода!

Распахнулась дверь. Появился майор. Вслед за ним двое солдат внесли металлический громоздкий ящик, козырнули и ушли.

Бондарев тщательно рассматривал фотографии в альбомах, сверял с теми, какие привез Яровой. Медленно переворачивались страницы. Рисунки, фото – от них рябило в глазах. К вечеру вчетвером и половины не одолели.

– Знаете, мне кажется, нам не с того надо начинать, – подал голос Бондарев.

– Ас чего? – удивился Трофимыч.

– Дедов наших тряхнуть.

– Да, у них на это память отменная, – вставил майор.

– Сколько их теперь осталось? – спросил у него Бондарев.

– Все те же. Пятеро. Как и при вас.

– Так. Давайте подумаем, кого лучше?

– Мне кажется, из пятого барака, – заглянул майор в свою записную книжку.

– Шило, – отозвался Трофимыч.

– Нет. Он выходил. Нужен постоянный, кто всех знал.

– А может. Дельфина позвать? – предложил майор.

– Но он вор. А нам нужен убийца, – отверг кандидатуру Бондарев.

– Думаю, Гном подойдет. Он и по этой смежной специализации сидит.

– Гном? Верно, он с самого начала здесь! – подтвердил майор.

– Давай Гнома! Только погоди, разговор с ним надо начинать с хорошей пачки папирос, – незаметно для себя перешел на назидательный тон Бондарев.

– С запросами, старый черт, – буркнул Трофимыч.

– А что ты думаешь?! Понадобилась мне однажды его консультация. Положил я перед ним полпачки «Беломора», так он мне только наполовину рассказал. А дело было тонкое. Знаний этого люда – тогда маловато у меня имелось. Дорого мне жадность обошлась. Многое упустил…

С этими словами Бондарев развернул стул. Поставил стулья так, что все сидящие оказались лицом к портретам.

– Это зачем? – удивился Яровой.

– Неписаное правило. Перед портретами этими никто не врет.

– Дешевый трюк, – не выдержал следователь.

Бондарев побледнел. Но смолчал. Он положил на стол коробку папирос «Северная Пальмира». Молча сел.

Вскоре в красный уголок ввели старика. Тот окинул всех удивленным взглядом. Но заметил на столе курево и уверенно подошел к предназначенному для него стулу. Сел.

– Что нужно, Игорь Павлович? – обратился он к Бондареву.

– Помощь твоя.

– Это я уже понял.

– Скажи-ка, Гном, ты «сук» всех помнишь?

Старик скривился так, что его и без того морщинистое лицо стало походить на злую, маленькую фигу.

– Неужели они вас интересуют? Есть более достойные внимания люди.

– На этот раз меня интересуют «суки». В частности, вот этот, – положил перед Гномом фотографию Бондарев.

Бросив беглый взгляд, зэк презрительно поджал губы и сказал зло:

– Пришили! Так и надо.

– Почему «пришили»?

– Вижу, что мертвого снимали.

Яровой удивился, – фотограф старался придать трупу вид живого.

– Ты его знал? – спросил майор.

Гном подошел поближе к окну. Долго рассматривал фотокарточку.

– Лицо навроде знакомое. Но вот кто он? Припомнить не могу.

– Он из воров?

– Нет! Что вы, Игорь Павлович! Иль забыл? Воры «суку» близко к бараку не подпускали.

– Да, но может «мушка» ими сделана? – спросил Бондарев.

– Они одну «мушку» ставили. «Пером» [1]1
  т. е. ножом (жаргон)


[Закрыть]на жизни…

– А среди убийц он не мог оказаться? – подал голос майор.

– Те сучьего духу тем более не выносили.

– Тогда кто он? Где мог его видеть, покопай ся в памяти, Гном, – попросил Трофимыч.

– Может, водился с кем из моих кентов, Припомнить надо, – чесал затылок зэк. А потом, словно спохватившись, спросил: – А фотографии тулова имеются?

– Есть. Вот посмотри, – подал Бондарев конверт с фотографиями.

Гном, глянув, рассмеялся:

– Во, мой кент делал! Вишь, собачью жизнь выколол.

– Где?

– Да вот цепь. По русалке. До самых сисек. А дальше – не наша работа.

– А кто ему наколку делал?

– Помер он в прошлом году. До этого много лагерей сменил. Уж этот бы признал фрайера враз. Но наколку эту, цепь, он не в нашем лагере делал. А в каком – не знаю.

– Почему уверен, что эта наколка не здесь делалась? – пристально посмотрел в глаза Гному Бондарев. Тот, вильнув зрачками, бойко ответил:

– По русалке. Вишь, здесь только одно ее плечо дано. Второго нет. Как части жизни, которая в заключении оставлена. Но две сиськи. Это значит – в том, что он сидел, баба замешана. Может, «стукнула» на него. К тому ж сиськи – больше головы: дескать, они голову вскружили. В нашем лагере соблюдали пропорцию. Да и лицо самой мадам, глянь. Вишь, рот у ней червячком. На манер бантика. В нашем лагере иначе делали. А слезы смотри какие: вдвое больше глаза. Знать, не было у него надежды на жизнь. На воле долгов натворил и здесь сумел опаскудиться. Вот и оплакивала его, еще живого, русалка эта. Да к тому же и цепь! Значит, не уйти ему было от судьбы своей. Нет, в нашем лагере таких загробных наколок никогда не делали.

– А это что, заранее было предрешено? – посуровел майор.

– Что именно?

– То, что его убьют?

– Конечно.

– И об этом знал тот, кто делал татуировку?

– Понятно, знал.

– Значит, кто-то подсказал ему колоть именно этот рисунок?

– Не только подсказал.

– А что еще?

– Приказал. Велел.

– Объясни, – попросил майор.

– Чтоб этот фрайер помнил, что каждая минута его жизни сочтена. Это не татуировка. Это – клей мо.

– А почему сразу не убили?

– «Сук» не всех сразу убивали. Иных себе заставляли служить. Иных несколько лет под страхом держали до самого освобождения. Чтоб покуда его надумают облагодетельствовать, избавить от жизни, он уже сам от страха не меньше сотни раз умирал.

– Возможно, он сидел за изнасилование, – сказал майор вполголоса, и спросил Гнома: – А среди этих «суки» водились? Так твой кент его опекуном был?

– Кто ж их знает? – развел руками Г ном.

– Опекуны клей ма не ставят, – вмешался Трофимыч.

– Всякие обстоятельства бывают, – нахмурился Бондарев.

– С кем из убийц дружил кент? – спросил Гнома Трофимыч.

– Был у нас один, царствие ему небесное, Президент. Вор и душегуб отменный. Его Папаша прикокал. С ним кент водился.

– Значит, опять тупик. Ведь Президент давно мертв, как и Папаша. У них не спросишь, – помрачнел Бондарев.

– Вряд ли за стукачество убили, – вставил Гном.

– Почему?

– За это в лагере разделаться могли. Перед освобождением. Когда «суке» его жизнь особенно дорога. Да в зоне ведь легче и темнуху лепить, [2]2
  т. е. соврать, ввести в заблуждение (жаргон)


[Закрыть]– ухмыльнулся Гном.

– Здесь подозрение могло пасть сразу на весь барак. А значит, исполнителю проще от наказания уйти. Правильно я тебя понял? – повернулся к Гному майор.

– Верно соображаешь, гражданин начальник.

– А почему его оставили жить при выходе из лагеря и прикончили на свободе? Может, должок имелся? – размышлял вслух Бондарев.

– Может, шанс дали. Пообещали чего, – нахмурился Гном.

– А мне кажется, что помалкивал он о дне освобождения. Вышел втихую, – сказал вдруг конвоир, пришедший с Гномом. И вспомнив, что в разговор ему вступать не положено, смущенно откашлялся. Умолк.

– Такого не бывает. Приказ об освобождении зачитывают перед всеми зэками, за день до выхода. И выходят на свободу не по одному, а десятками. Тут незаметно улизнуть практически невозможно. У зэков в запасе имеется не одна ночь. А за это время можно многое успеть, – не оставил без внимания слова конвоира Трофимыч.

– Не исключено, что он перед освобождением мог попасть в больницу. И в бараке не появлялся, – заметил Бондарев.

– Хреновину вы все тут порете, – сплюнул в урну Гном! окинув всех насмешливым взглядом, добавил: – Это только при Игоре Павловиче такое могло быть. Жалостлив он к некоторым был… А в других лагерях, при другом начальнике не бывает такого. Иначе бы мы знали. Шмотки ему все равно забирать нужно было в бараке. И документы там же отдают. Думаете, если он «сука», так ему исключение сделали? Пришли в больницу и – нате ваши документики, сучье вымя, получайте. А хрен в зубы он не хотел? Как и все вышел. Без исключениев! Иначе наши, кто оставался, знаешь, чего б утворили? Но вот почему его вживе выпустили, ума не приложу. Опять же… Если выпустили, зачем на воле угрохали? Убрали б потихоньку и дело с концом. А на воле… Объясняй там потом, что «сука», заложивший хоть одного зэка, по нашим законам зоны, не имеет права на жизнь. Разве кто в это поверит? Для вольных «сука» – такой же человек, как и все прочие. А то, что эти «суки» делают грешное даже среди зэков – это для них ерунда. Но ведь они за пайку хлеба, за мелкую поблажку сотни зэков оставляли без того же хлеба! Из-за «сук» добавляли сроки, лишали писем и посылок. А теперь что? Пришили «суку» – и беда!

– Послушай, Гном, ты знаешь, как я относился к «сукам». Но следователю нужно установить, кто убит и за что. Возможно, что не за стукачество… А может, и не наш он вовсе. Нельзя допускать, чтоб невиновных из-за него трясли, – сказал Трофимыч.

– Из-за него?

– Видишь ли, Трофимыч верно сказал, – подхватил Бондарев, – я тоже не хочу, чтобы подозревался первый же отбывавший срок вместе с убитым. Мы все равно установим личность. И мы допускаем, что у убийцы были определенные побудительные мотивы. Возможно, они станут смягчающими вину обстоятельствами. Но в Магадане было достаточно тех, кто, отбыв наказание, уехал навсегда. Они и так многое перенесли. Я не хочу, чтобы ворошили их прошлое и подозревали в убийстве. Ведь никто из них не скроет, что рад смерти «суки». А найдутся и такие, кто враждовал с этим… И я сделаю все, чтобы их не подозревали. Потому что верю им. Мне нужно найти виновного и не тревожить других. Кто наверняка непричастен. Ты им можешь помочь. Тем, с кем делил последнюю пайку… Пусть пострадает один – убийца. Пусть никогда не получат повестки те, кто хоть и рад, может, этому убийству, но не совершал его.

Гном внимательно слушал. Молчал. Курил. Резко сщелкивал пепел в урну.

– Башковитый ты мужик, Игорь Павлович! Ишь с каким подходом ко мне! За самую середку задел. Говоришь, чтоб не трясли на воле бедолаг колымских? Помогу. Все, что знаю, вспомню. Скажу, как на духу. Но только и ты пой ми верно. Дай мне на ночь фотографию этого фрайера. С собой. Верну. О том не беспокойся. «Суку» кто для памяти беречь станет?

– Может, не надо? Среди зэков всякие есть, – вмешался майор, обращаясь к Яровому. Тот лишь плечами пожал: он дал поручение Бондареву установить умершего. И Игорь Павлович сам отвечает за свои действия…

– Не боись, гражданин начальник. Кому зря не покажу, ни словечка не вымолвлю. Переговорю с кем надо. И крышка. Без лишнего трепа. Все честь по чести.

– Но смотри, Гном, если услышу… Ты меня знаешь, – предупредил Бондарев.

– Тебя знаю. Но ты меня не знал. За говно принял. На воле мы б с тобой потягались. Уж ты скорее бы себя за зад поймал, чем меня припутал. А теперь, я для тебя просто зэк. Но ты сам знаешь, что такое– мое слово! На воле оно мильен стоило… Больше, чем на самого себя, можешь положиться на Гнома.

Зэк прищурил хитроватое глаза; уходя, спросил:

– Папироски можно взять? Как аванс…

– Бери, конечна, —подмигнул остальным Бондарев.

Гном ушел. Трофимыч стоял у окна, долго смотрел ему вслед, задумавшись.

– Ну что, придется вам здесь заночевать, – улыбнулся майор.

– Мне все равно, – отозвался Яровой.

– А я тогда своим позвоню, чтоб не ждали, – вышел из кабинета Игорь Павлович. Трофимыч помолчал, оторвался от подоконника и сказал глухо:

– Сейчас сообразим насчет раскладушек. Да чайку покрепче.

Старик неслышно вышел. Будто растаял в дверном проеме.

– Вы не огорчайтесь. Аркадий Федорович. Бондарев знает, что делает, – будто извинялся майор.

– Скажите, а почему его Гномом прозвали? Этого заключенного?

– Говорят, что он сюда совсем молодым попал. Маленький был ростом. И тощий, как селедка. За метлу мог спрятаться.

– А сел за что?

– Вор. Налетчик. По третьей категории. Это – низший разряд. Обучение проходил. Долго специализироваться не пришлось. Вернее, не дали…

– А почему же на свободе его слово миллион стоило?

– На воле он отличился в одном деле. Ограбил антиквара, еще при нэпе. А перед тем пообещал, что станет миллионером. И стал. Но воры быстро его вытрясли. Вот и хвастается прошлым. А чего оно стоило…

– А сейчас за что отбывает?

– Думаю, что по самооговору. Он взял на себя вину в убийстве «суки». Давно это было… Подозревали прежнего «президента», но Гном признался. А доказательства весь барак предоставил. Вот и сидит. Догадывались, что самооговор, но доказать не смогли.

– Кстати, а «президент» – кличка?

– Увы, нет, не кличка, это негласный глава всех фартовых в зоне. Как правило, матерый вор «в законе».

– Помогай те, ребята! – ввалился в дверь загруженный по макушку Игорь Павлович. Матрацы, подушки, одеяла делали его похожим на вьючную лошадь. Майор бросился помогать Бондареву:

– Сходи на кухню за кипятком, покуда Трофимыч раскладушки притащит. А ты, Аркадий Федорович, тоже не сиди. Расчищай место для ночлега. А то я уже еле на ногах держусь.

По коридору с железным грохотом тащился Трофимыч. Раскладушки скрипели, визжали на все голоса. Стучали железными ребрами по бокам Трофимыча. Тот вполголоса ругал их лярвами. Упрямо затаскивал в комнату. Протолкнув последнюю, вздохнул.

– Намучился, старик? Сознайся, лысая холера! – смеялся Игорь Павлович.

– Отвык я от них.

– То-то! Поди на фронте как подарку с неба обрадовался бы. На снегу, да на еловых лапах не ахти удобно. Не было раскладушки!

А теперь нам койки подавай. Да с периной. Толстой, как баба. Эх, годы, как умеют они из мужиков дерьмо делать!

– Это почему дерьмо? – обиженно сопнул носом Трофимыч.

– От раскладушек устаем!

– Так я сегодня десять тонн архивов перевернул…

– Ну, давайте животы греть! – открыл дверь майор, с трудом удерживающий в руках раскаленный свистящий громадный чай ник. А вскоре вслед за ним дежурные принесли ужин. Сами молча ушли.

Бондарев достал бутылку коньяка, стаканы. Разлил, отмеряя дозу каждого ногтем.

– За успех!

Когда Трофимыч унес пустые тарелки, все принялись за чай.

– Аркадий Федорович, этот мужик, что татуировки коллекционировал, врачом у нас работал. Пятнадцать лет. Докторскую диссертацию по татуировкам смог бы защитить, если бы ученые– криминалисты его изысканиями заинтересовались, – начал разговор Бондарев.

– А что помешало? Для уголовного розыска такие сведения – находка, – отозвался Яровой.

– Косность наша помешала, – вздохнул Бондарев. – Не сразу мы поняли, какое полезное дело человек затеял. Не поддержали его вовремя. Грамотешки, воображения не хватало нам… Ну да и это не без пользы оказалось. Самые матерые воры «в законе» доверяли этому врачу, убедившись, что наколками он интересуется не по заданию администрации. Профессиональные преступники – несколько тщеславны. Им льстило, что символикой татуировок интересуется ученый человек. Не воспринимающий наколки некими дикарскими украшениями. Ну а поскольку врач этот был еще и лагерным фотографом, исследованная его стали еще более доказательными. Поселился тот врач после выхода на пенсию в Крыму. Но видно резкая перемена климата сказалась. Умер недавно… А альбомы свои по завещанию лагерю подарил. Теперь у нас криминалистический центр, можно сказать. По татуировкам. Вот возьми любой альбом. Дай сюда. Смотри, какие в то время наколки делались. Видишь, как писали раньше слово «Колыма»? Крупными буквами с закорючками, с хвостиками. Само слово– на фоне моря, у других– у подножья снежных сопок, у третьих– черепами украшено. Это же не просто блажь, как ты верно сказал недавно, настоящий код. Вот с черепами – убийца, с морем – растратчик.

– А почему растратчику море?

– Жил сладко. Но ничего не скопил, все меж пальцев, как вода. И деньги, и жизнь…

– Сопки в снегу таким, как я, старикам кололи. Но только по желанию, конечно, – вздохнул Трофимыч.

– Это что за знак? – спросил Яровой.

– Не знак. Намек на могилы. Мол, все, что до Колымы – за сопками, а сопки – в снегу. Значит, и сегодня ждать от жизни нечего. Все холодом да снегом заметет.

– А ворам что ставили?

– Развалившийся корабль. Дескать, не плавать больше под парусом удачи. И до дна ближе, чем до берега. Какого и вовсе нет, – рассказывал Бондарев.

– Но воры разные, а всем одинаковое ставилось? – не поверил Яровой.

– Нет, тоже по категориям. Вот, к примеру, «медвежатникам», – у нас двое таких век доживают, в овале выколота монета старой чеканки, решкой наружу. Что значит– не выпала удача. И круг жизни замкнулся. Оно и верно: после нэпа отмирает эта воровская квалификация.

– А почему так мелко? Решка – «медвежатнику»?

– Крупные воры не любят больших меток. Чем солиднее преступление, тем незаметнее метка. Порою невозможно определить по какому делу осужден, пока в документы не глянешь, – пояснил Игорь Павлович.

– А корабли кому из воров кололи?

– Это тем, кто магазины грабил. Универмаги, меховые. Короче, по крупному работал. С ростом благосостояния и производства товаров эта воровская специализация тоже изживает себя. Полное кораблекрушение.

– Интересно, а что налетчикам ставят?

– У одних на спине дырявый башмак: мол, всю жизнь за барышом бегал бестолку. У других – бутылка кверху дном. Намек на то, что весь его понт [3]3
  выгода, толк, смысл (жаргон)


[Закрыть]в бутылке уместился. Да и та с дырявым горлом. Ну, еще рука и пачка денег на заду воров бывает выколота. Это у тех, кто рисковый. Способен на убийство. Еще есть мешок с деньгами. Тоже на ягодицах. Это ставят тем, кто рангом чуть ниже «медвежатников».

– Объясни, Игорь Павлович, мне все это очень интересно, – попросил Яровой.

– Так вот, слушай: это ставили тем, кто ювелирные магазины тряс, сберкассы. И прочие денежные места. У нас сидел мастер по ограблению касс аэрофлота. Конечно, столичных. И, знаешь, говорил, что за ночь он «зарабатывал» не меньше «медвежатника».

– Так, а какую татуировку этому аэрофлотскому грабителю ставили?

– Таким, как он, пониже спины, опять же, вороньи крылья изображали. А меж ними – медная монета. Мол, долго летал, ведь ворон триста лет живет, а все равно на Колыме приземлился. А здесь, как ты ни зарабатывай, цена тебе и жизни твоей не больше медяка. Да и медяк этот лишь наполовину виден. Вторая половинка его меж его ягодицами спрятана.

– Тоже символ?

– Да, вот и в этом случае: как ни летал – на ту же задницу сел. Как и все остальные…

– Вот ты говоришь о «медвежатниках». Так уж давай все полностью расскажем, – вмешался в разговор Трофимыч.

– Прости, но я больше о них не знаю. Сам дополни.

– Татуировки ставили разно. Вот «медвежатникам» делали их чисто. Сам знаешь, что свежая, только что поставленная наколка – тут же воспаляется и дает температуру. Три дня иные в пласт лежат. Значит, чернила или тушь в кровь попали. Получается заражение.

– Это всегда? – полюбопытствовал Яровой.

– Смотря кому делают.

– А умирали от этого?

– Нет. Медики имелись. Они знали, как спасти в случае чего.

– А сами заключенные знали как инфекции избежать?

– Как же, умели! Но делали не всем.

– Расскажите, Трофимыч, – попросил Яровой.

– У зэков было несколько способов обеззараживания. Когда кололи «медвежатника», а они особым уважением у воров пользовались, его кожу обрабатывали поначалу мочой. Она здорово дезинфицирует и снимает воспаление. А когда работа сделана – крепкой заваркой чая протирали рисунки. Чай все инфекции исключает. Делает татуировку более четкой. И предупреждает нежелательные последствия.

– А как сами рисунки делались?

– О! Это целая школа. Поначалу «медвежатнику» кожу обрабатывали, потом химическим карандашом рисунок делали. Поскольку это сам «медвежатник», рисунок обсуждался всем бараком. Если он одобрен, «художник», взявшийся за дело, начинает обкалывать набросок иглой. Но прежде он прокипятит иглу, начисто руки вымоет. Когда обколет, тушью рисунок обведет. А через полчасика оботрет татуировку. Потом опять обработает это место. Вот и все.