Текст книги "Утро без рассвета. Книга 2"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Лишить слова «майданщика»!

– Он не в законе!

– Саквояж – «шестерка»!

– Суд необъективен!

– Равный равному судья!

– Поменять судью!

– Гном, плюнь на них!

– Заткнитесь, падлы! – поднялся шум в бараке.

– Лизожопы! Гнома защищаете! Старую проститутку! Он вас всех…

Сорвавшись с нар и скамеек, воры кинулись друг на друга.

– Ты на меня, на «законного», паскуда, «щипач»! На!

– Проклятая «шестерка», и ты за них! Получай!

– Кенты! Бей их! «Бугор» наши животы съел! Проткни– хлебом брызнет.

– Замолчи, стерва!

Удары сыпались направо и налево. Кто кого бил и за что уже трудно было разобрать. Кто-то в ярости отдирал доски и колотил ими всех – своих и чужих, правых и виноватых. Сразу двоих, троих. Трещали нары, мелькали ноги, руки. Кто-то опрокинул «парашу» и та разверзлась скользкой зловонной лужей. А вот уже, поскользнувшись в ней, добрый десяток зэков черной бранью исходят. Сейчас нет правых, все виноватые. Зэки слились в один большой клубок ярости. Кто, где – нельзя понять. Все дерутся отчаянно, не на жизнь. Кто-то глухо стонет, вцепившись в стойку нар. Кровь хлещет из носа ручьем. Изо рта– клубки крови, выбитые зубы выплевывает. За что? За честь! За чью? За общую! Но ты при чем? И зубы? А как иначе! Вон рядом не человек – коромысло! Кто это? Да разве теперь поймешь? Вместо лица – месиво. Драчун. Теперь вот не дышит. Дыхалку отбили. А вон «сявка» под нарами тонким голосом плачет. Слабый, как былинка. А туда же! Первый раз осмелился в драку сунуться. И то не дали. Враз отключили. Выходит, и в этом надо соблюдать равенство. И прижимает очнувшийся «сявка» к опухшему глазу рваный шарф. В нем и слезы, и кровь, и жалобы – все перемешалось. Уж лучше было бы не лезть. Лучше бы, избитым помогал оклематься. Так вот ведь как на грех – мужичье взыграло. И откуда оно взялось? Как верх одержало? Хотя что там говорить, мурло его со дня первого для синяков живет. Одно лишь успокоение – не один он теперь такой разрисованный будет. Другим хуже достанется. Но кто его отделал? Так и не приметил, не увидел. А кого он? Тоже не знает. Всех подряд молотил слабыми кулачонками. А вот и Гном у самой двери лежит. Кто его так зашиб? Верно, Шило. Хотя за него есть кому избить Гнома. Да и много ли надо старику? Но от чего так болит спина? Кто– то по ней двинул кулачищем. Эх, годы, годы! Лет двадцать назад он не позволил бы утворить над собой такое. Тогда он умел за себя постоять. А теперь, видно, за прошлое всяк норовит обидеть. Ох, как больно дышать. Выползти бы сейчас за дверь, сунуться лицом в холодный снег. Заморозить, застудить боль на несколько минут. Но где взять силы, чтобы подняться? Нет их, одна боль осталась. Боль слабости. Вот так, наверное, умирают. Когда душа от тела отлетает, в ней ничего не остается для жизни. Даже дыхания. Эх, мама родная, до чего же поганая эта шутка– жизнь. Не успев родиться, плачут слабые, не успев умереть, – маются старики, даже оплакать себя не могут. Опять же от слабости… Оно и понятно, можно отдохнуть. Пора, скольких сам на тот свет отправил? Ох-х, как тяжело об этом вспоминать! А они ведь молодыми были, им тоже больно было умирать. Наверное, куда больнее, чем ему. Эх, сейчас бы воды глоток. Промочить бы это безобразное сухое горло, и шершавый колючий язык. Как он распух! Даже не поворачивается. Онемел. Попросить воды, хоть глоток… Но голова – словно онемела. Ее не сдвинуть, не повернуть. До слуха доносится шум драки. Она не затихает, она разгорается.

Кто-то, поднатужившись, стойку от нар сумел оторвать. И, ухватив железяку, не своим голосом от радости рычит:

– Ну, падлы, вы у меня!..

Другой пустую «парашу» кому-то на голову напялил и бьет по ней кулаком.

Стоны, хрипы, ругань, удары сплелись в один гул. Но вот он смолк. Что случилось? Кто-то выключил свет в бараке и сразу стало тихо и жутко. По бараку пополз холод. Откуда он?

А вот и голос. Злой, как свирепый лай:

– Ложись! – послышалась тихая возня. Кто-то снова включил свет. В обоих дверях барака стояли охранники. И, как по команде, в охрану, полетели доски, скамейки, все, чем можно было сбить с ног, причинить боль.

– Ложись! – появился в дверях Бондарев. Лицо его перекошено злобой. Глаза перепрыгивают с зэка на зэка.

– Где Шило? Где он? – подскочил Бондарев к Дубине. Тот, вытирая свою или чужую кровь с лица, мычал, что-то невразумительное.

– Где эта сволочь?! – кричал Бондарев, выходя из себя.

– Ну что тебе, падла лягавая, надо? – еле держась на ногах, встал Шило.

– В шизо негодяя!

– Погодите, я здесь начальник лагеря, – быстро вошел в барак майор.

– Он же Игоря Павловича оскорбил, – шепнул ему на ухо начальник охраны.

– Потом разберемся, – нахмурился майор.

– Когда потом? – побледнел Бондарев.

– Первым оскорбили его вы. Он вам ответил тем же. А за перебранку я не могу сажать в шизо. К тому же мы не по этой причине здесь, как я понимаю, – отрезал майор и, подойдя к Шило, спросил его:

– Из-за чего дрались?

– Да вот Бондарь из Гнома сексота сделал. За папиросы нас покупает.

– Как фамилия Игоря Павловича? – покрылось пятнами лицо майора.

– Бондарев, – цыкнул кровавой слюной «бугор».

– Впредь запрещаю вам коверкать эту фамилию. Поняли? – Усек, – пробормотал Шило. – Где Гном?

– Вон лежит, канает.

Начальник лагеря подошел к старику. Тот смотрел на него умоляющими глазами. Показал, что хочет пить. Майор напоил его.

– Уберите его от нас, иначе жизни нет ни ему, ни нам, – попросил Шило.

– Почему?

— «Сукой» стал.

– Кто сказал?

– Разве об этом говорят? Сами поняли.

– Чушь все. Обоврал кто-то Гнома.

– Разве сознаетесь?

Майор подошел вплотную к Шило.

– Ты меня знаешь?

– Знаю.

– Так вот запомни, если я сказал нет, значит – нет.

– А если бы это было так?

– Без слов перевел бы старика в другой лагерь. В своих и в его интересах.

– Значит, он не мухлевал?

– Нет.

— Правда, что следователь приехал?

– Да.

– И с этим говном ботал [10]10
  говорил (жаргон)


[Закрыть] ? – указал Шило на Гнома.

– Вы как говорите?

– Простите, гражданин начальник.

– Через час чтобы в бараке был полный порядок! Приду, проверю. Майор шагнул к выходу. Бондарева и Трофимыча в бараке не было. Он и не заметил, когда они успели уйти.

– Гражданин начальник лагеря! Майор оглянулся. Шило торопился за ним.

– Скажите, пожалуйста, а следователь кого ищет?

– Кого ищет – того найдет…

– Но если мы не убедимся, что он здесь, за Гнома я не ручаюсь. Кенты на него злы. Прикончить могут ночью.

– А зачем вам следователь?

– Да как вам сказать, я по нему увижу – «сука» Гном или нет.

– Вы что же, требуете, чтоб следователь к вам пришел? – вскипел майор.

– Я не дурак, чтобы требовать, я просто прошу. Уж если нужно будет, в доску расшибемся для него. А то ведь не по правилам, при живом «бугре» незаконного вора о чем-то спрашивать. Кстати, так и для Гнома лучше. Уж тут точно– уважать станут. Не «сука», да еще с самим следователем как советчик говорил, ох, мурло проклятое…

– С вас недостаточно моих слов?

– Но вы, простите, меня, все ж не он. Это, знаете, как мы понимаем? По-своему. Все мы здесь в бараке воры, как и вы начальство – все юристы. Но воры не все «в законе». Есть у нас и «налетчики», и «гробари», и «медвежатники», и «домушники», «стопорилы» имеются. Но есть и «щипачи», «карманники», «форточники», «майданщики». Так и у вас. Одно дело – следователь прокуратуры. Другое дело – вы. Не обижайтесь, но вы сами все понимаете.

Майор усмехнулся. Пошел к двери, заранее обдумывая разговор с Яровым.

Аркадий в это время стоял перед портретами людей, о которых он уже слышал. И о каких еще ничего не успел узнать. Какие они все разные! И в то же время в лих было что-то общее. Роднящее всех. Но что? Портреты хмурились, улыбались. Старые и совсем юные лица. Как много их погибло! Но они честно выполняли свой долг.

Яровому стало холодно. А имеет ли он моральное право вот так поучать Бондарева? Его друзей? Ведь у них своя жизнь, свои убеждения, свой опыт. Может, они по-своему правы, может, им виднее?

Аркадий стоял перед портретами совсем незнакомых ему людей, как перед судьями.

– Вы слышали все. Каждое слово. Вы знали жизнь во много раз лучше, чем я. И переносили все молча. Даже при смерти никто из вас не пожалел о прожитом, о случившемся. Так говорят те, кто вас знал. Вы никогда не поступились убеждениями, даже ради собственного спасения. Жизнь для вас имела свой смысл, пока вы могли оставаться самими собой, без лжи, без подделок. Потому вы жили и умерли мужчинами. Всегда ли и во всем вы были правы? Для себя – да. Для других – как знать… Но эту, свою правоту, вы доказали и жизнью и смертью. А потому вы правы вечно. У вас больше нет ни друзей, ни врагов. Вы – память. Светлая, чистая. Святая память. И я не буду оправдываться перед вами за случившееся здесь. Ведь каждый должен в жизни сказать свое слово. Правдивое. И разве я должен был поступать и говорить иначе? Разве я должен бы врать? Совравший другому – соврал себе. Я говорил лишь то, что думал. Так я поступал всю жизнь. А в ней у меня были и ошибки. Серьезные. Обидные. И меня поправляли… Вы умели других спасать от смертельных ошибок. Ценою собственной жизни. И были поняты. Остались жить в тех, кого спасли… Но почему такою дорогою ценой? Почему лишь смертью доказали правоту и только через нее добились понимания? Разве оно вам было так необходимо? Разве нельзя было иначе? А жизнь идет дальше, продолжается для оставшихся. И они обязаны искать правоту сегодняшнего дня. Через осмысление горьких уроков вчерашнего. И ваша смерть – строгий наказ всем живым. Я с благодарностью выслушаю иное, искреннее мнение. При поисках истины нет места обидам…

Аркадий смотрел на портрет Синицына. Тот улыбался открыто, доверчиво.

– Светло жил, дорогой ты мой человек. Спасибо тебе за человечное твое, за сердце доброе. За жизнь людей – свою отдал. Говорят, что даже жестокие преступники и те в своих бараках о тебе

песни сложили. Ты никогда не был им другом. А вот Человеком даже в их памяти живешь. Бондарев голову перед твоею памятью склоняет. И я, никогда не знавший тебя. Спасибо, что жил…

Аркадий подошел к портрету Павла Свиридовича. Худое лицо. Глаза решительные, строгие. Губы чуть приоткрыты, словно для приветствия. Приглядись, и кажется, вроде здоровается человек. Живой, не умерший.

– Тебя послушались. За тобою в пургу пошли. По морозу. Не верили в жизнь. В спасение не верили. Верили тебе. Тысячи жизней – за одну твою. Ты сам поставил ее на карту. И повторись ситуация, ты поступил бы точно так же, как и в тот день. Ты знал – их спасение в твоих руках. И они слепо тебе поверили. Чужие. Не друзья. Заключенные. Без страха отдали свои судьбы в твои руки. Не потому ли, что добрыми были эти руки… – Но почему мне не верит Бондарев, мой новый друг, так и не ставший им? Может, потому, что ты не спорил, а умел приказывать, требовать? Но от друга, даже несостоявшегося, ничего нельзя требовать. Дружба, говорят, это цветок, который надо носить под сердцем… Но так ли оно? Не изнежится ли цветок, не знающий ветра и дождей, как человек – сомнений… Изнеженное, самовлюбленное, не способно выжить в трудном. А слабое пригодно ли для мужской дружбы? Ты бы не захотел иметь такое под сердцем. Слабый друг опасней сильного врага. Так ведь, наверное? – улыбнулся Аркадий. И подошел к портрету Бондарева. Тот хмурился, словно недоволен появлением следователя. Резко сдвинуты его брови в одну полоску. Губы поджаты, словно вот-вот скажет: «Ну, что ты ко мне прицепился, тудыт-твою…»

– Ишь колючий какой! Ну прямо прирожденный начальник лагеря. Злости больше, чем души. Иль на фронте все оставил без остатка? Но разве так годится? Ты ведь и своего молодого друга – майора немногим больше зэков уважаешь. Забывая, что перед тобою человек другого поколения. А значит, побережное с ним надо. Поосторожнее. Ведь он стажером познал то, о чем ты столкнулся, став мужчиной. Его душа и в молодом теле поседела… А ты вместо того, чтобы согреть ее, свое чудом выжившее прошлое в пример ему ставишь. Дескать, и ты так живи. А по-человечески ли это? По-мужски? Зачем добиваешься, чтобы мужающее сердце по твоим часам стучало, твоею болью билось? Да пощадил бы ты его, избавил от своей ненужной уже опеки! Ведь истинный друг лишь тот, кто умеет беречь друзей от своих неприятностей. Прошлых или сегодняшних, все равно. А ты вот этому не научился. Ты хочешь сделать из майора свое подобие и потому презираешь всех, кто тебе помехой в том. Успокойся, ты многого достиг в деле своем. Но приобрел ли ты в нем друга? Ты в этом не уверен. Я тоже. Ты жил труднее, а он при чем? Да и что ты поставишь ему в пример из твоего сегодняшнего дня? То-то, Игорь Павлович! Нечего. Ты – как старый мундир на вешалке. Все на месте: и ордена, и следы от пуль, и даже запах пороха. Но нет главного. Души-то нет. Ты – тот самый мундир без плоти и крови. Ох, как нужно тебе опомниться! Да знать, что беда твоя не столько в ошибках, сколько в том, что ты решил, будто от них застрахован…

С портрета на Ярового смотрели сердитые глаза Игоря Павловича. Они не соглашались то ли со следователем, то ли с собственной неуклюжей судьбой. – Они злились. Они знали заранее, что в будущем судьба уже не улыбнется. А значит, нечего от нее ждать. Все, что было, – ушло. Осталось позади. Впереди старость. Какою она будет?

– Мы не враги с тобою. Успокойся. Разве могут враждовать две горы? Нет. Каждая живет лишь своею жизнью. Люди не должны враждовать из-за границ признания, потерянных или приобретенных, как горы не могут спорить из-за ручья – кого он больше предпочтет. Это уже его дело. И только его…

– Аркадий Федорович!

Яровой оглянулся, – в дверях стоял начальник лагеря.

– Ваша помощь нужна.

– В чем?

– Вы оказались правы. Воры свое заподозрили. Решили, что стукачом был Гном. Избили его… Не верят, что следователь приехал…

– Короче, мне нужно к ним зайти?

– Да.

– Ну что ж, я готов.

Майор открыл дверь перед Яровым и сказал негромко:

– Вы два дела добрых сделаете.

– Какие? – удивился Яровой.

– Гнома спасете от подозрений, облегчите ему жизнь. А второе – они вам помогут в опознании.

– Вот как!

– Только вы в барак сами войдите. При сопровождающих они не будут откровенными…

– А мне вашей помощи не надо, – усмехнулся Яровой и первым ступил в яркую полосу света, освещавшую зону.

Майор шел следом.

– Вы мне покажите, где барак. А сами идите. Своими делами займитесь.

– Я провожу.

– Ни к чему. Я сам.

– Оружие есть?

Яровой рассмеялся.

— Мое оружие – голова, а она, к счастью, всегда при мне…

Шило сидел на нарах, поджав под себя ноги, сиплой фистулой пел: «От качки стонали зэка, Обнявшись как родные братья…»

«Бугор» оглянулся и увидел Ярового. Оборвав песню, быстро слез с нар:

– Здравствуйте, гражданин следователь, – Шило изобразил на л ице радость.

– Здравствуйте! – обратился Яровой ко всем обитателям барака. Те удивленно приподнимали головы, на приветствие ответили не все.

– Милости прошу, – выдвинул «бугор» табурет и, заботливо протерев его рукавом, подвинул Яровому.

Тот сел. Оглядел зэков, барак и, повернувшись к Шило, спросил:

– Я пришел по вашей просьбе, которую мне передали. О чем вы со мной хотели поговорить?

– Слышал я, вроде кого-то из наших кентов ищете? – хитровато прищурился «бугор».

– Из ваших? Что ж, вполне возможно, – усмехнулся Яровой.

— Зачем он вам? Ну, убили «суку». Кто-то сделал два добрых дела. Его бы наградить за такое, а вы…

– Доброе, говорите, дело сделал? С каких же это пор убийство добрым делом, подвигом считалось? Для кого? Это обоюдно. Для вас – одним блатным меньше стало. Для нас – одной «сукой» убавилось. Ведь не о человеке речь идет. О швали. Отбросах. Этим мы свои ряды подчистили и с ваших плеч хлопоты сняли.

– В ваших компаниях убивают опасных для вас, тех, кто понял многое. И решил жить честно. Без вашей поддержки. Вот и могли снести с ним счеты, боясь плохого примера для других, – отчеканил Яровой.

– Думаете, он вашим стал бы? Сознательным?

– Возможно – хотел! А может – и стал. Иначе не расправились б ы.

– Как знать, может, вы и правы в данном случае, – невесело усмехнулся Шило и, спохватившись, рявкнул в сторону: – Мавр, дай ксиву, падла!

С нар не спеша встал вор. Смуглое, холеное лицо его будто и не было обожжено морозами. «Наверное, кормится за счет «шестерок» и «сявок», – подумалось Яровому. Мавр достал из-под подушки фотографию, какую Бондарев дал Гному.

– Вот этого пришили? Так я понимаю?

– Вы его знаете? – Яровой ответил вопросом на вопрос. Шило долго всматривался в фотографию. – Этого фрайера я не трогал, – вильнул он глазами.

– Понятно! Фото недавнее. Шило еще раз глянул на фото.

– Нет. Не встречал такого.

– Ну что ж… – Яровой сделал вид, что хочет встать и уйти.

– Да зачем он вам? Ведь не человека извели, а говно, простите за выражение, – Шило торопливым жестом попросил следователя остаться. – Мы сами себя убиваем. Вам радоваться надо такому, что с каждым таким жмуриком нас все меньше становится. Ваших врагов! А значит, вы нас с нашей помощью побеждаете. Разве не так? – смеялся Шило.

– Погибают порою в ваших шайках те, кто должен был жить. Кто стал отходить от вас. Вы – далеко не самоеды, за каких себя выдаете. Вы выживаете за счет слабых, кого учите на примере убитых. Мол, смотри, вот это и тебя ждет в случае чего. Не будь такого – многие от вас ушли бы не задумываясь.

Шило беспокойно заерзал на нарах. Вот только этого и не хватало услышать сейчас находящимся в бараке «шестеркам», «сявкам», «незаконникам». И так хвосты поднимают. Бузят против воров «в законе». Вот уж некстати и не ко времени этот спор. Но его надо достойно закончить. Ведь он, как «бугор», обязан это сделать. И Шило снова заговорил:

– Я знаю, вы всегда находите того, кто вам нужен. Но что вам от того? За раскрытое дело – не больше благодарности. А кому она нужна? На стенку повесишь? Кило хлеба не возьмешь. Авторитет, скажете? Дудки. От него вам одни неприятности. С вас требуют больше, чем с других. Разве не так? Вам завидуют и поэтому осуждают самый малый промах. За ваш талант– вас ненавидят коллеги. Разве я не прав? Ваши друзья готовы разорвать вас за удачи в работе потому, что они не делятся на всех поровну, как у нас, а принадлежат вам одному. И их у вас невозможно отнять, выпросить или присвоить. Но когда нужно браться за новое трудное дело, ваши друзья, боясь наших ножей, подставляют под них вас, сохраняя собственные шкуры. Они не разделяют ваших забот. Не разделят с вами и черствой корки. Ну, зачем такое вам? Вы скажете, что делаете это ради людей? Но на кой вам черт до старости кому-то помогать? Ведь вам никто не помогал. Умрете, так и тогда добром не вспомнят. Сослуживцы вздохнут – наконец-то ваше место освободилось. А люди через год ваше имя забудут! Так стоит ли из-за «суки» здоровье себе укорачивать? Да и какая разница кем умирать – хорошим ли вором, первым ли следователем или той же «сукой»? Там мы все одинаковы, все равны будем, – вздохнул «бугор».

– Какая разница, говорите? Разве не знаете? Хорошо, когда смерть – итог жизни, а не прозябания в ней. А в жизни мы не прячем лиц от людей, не боимся дня. Не опускаем глаза и головы при встречах с кем бы то ни было. Мы работаем, любим, растим, детей. Мы знаем, что такое счастье! Счастье жить и давать жизнь! Выполнять свое предназначенье. Поэтому мы не умираем каждодневно, как вы, а лишь один раз. Без страха. А вы боитесь всего и вся – рыцари темноты! Вы охотитесь ночью, как хищники, охотитесь на жизни, на жратву, на кошельки старух, где, кроме пенсии, ничего нет. Вы грабите магазины, отнимая якобы свое, но свое не воруют. И ваша жизнь– это ложь, разбой и… расплата. Вы ненасытны. Вы знаете два запаха– наживы и крови. Вам недоступны понятия о счастье, каким живут нормальные люди, и о горе, какое вы им причиняете. Вы сильны, когда не видно ваших лиц, когда сворой своей выходите на одного сторожа – десяток до зубов вооруженных бандитов против одного старика, убийство которого считаете доблестью. Вам нет звания! Вы не мужчины, вы подонки. И не имеете права на уважение общества. Вы говорите о моих сослуживцах, но и они живут не для себя, а для других. Они, не убивали и не продавали друг друга, как сплошь и рядом водится у вас. Скольких наших работников вы убили? Трудно сосчитать. Но на их место пришли сотни новых, молодых, а вот у вас число отколовшихся увеличивается. Вот так. И если нас не пугает смерть, то для вас и жизнь – трагедия страха. Страха разоблачения, поимки, наказания, страха «сявки» перед «бугром», а «бугра» перед «президентом», страх перед другими и перед самим собой. Нет, настоящий мужчина никогда не согласится на такую жизнь…

Яровой говорил это не столько для Шило, сколько для тех, кто с нар с плохо скрываемым интересом вслушивался, ловил каждое слово. Но вот он встал:

– Если это все, что вы хотели сказать, то мне недосуг…

– Не надо так. Вы считаете, что время потеряли зря. Но я уверен, что этот разговор нужен нам обоим, – обдумывал Шило, как сделать, чтобы отвести внимание следователя от вышедших на свободу воров. И в то же время не остаться в дураках в глазах барака, достойно закончить диалог с приезжим.

— Нужен разговор? Так начинайте, черт возьми, – испытующе глянул Яровой на Шило. Тот уставился на следователя немигающе, зло. Яровой понимал, что «бугор» теряет в эти минуты контроль над собой. Видел, как внимательно следит за ними Мавр и понял: этот будет рад драке. Если Шило кинется и Яровой его осилит, в чем сомневаться не приходилось. Шило перестанет быть «бугром»: безнаказанно высмеянный или побежденный кем бы то ни было, он теряет власть над ворами. Ну, а Мавр, как видно, самый первый конкурент. У Шило нет иного выхода: нужно вовремя отступить и согласиться сделать то, что обещал Гном. Это нужно, чтобы сохранить свое лицо перед ворами в бараке и… Вероятно, сбить его, Ярового, со следа. Напороть темнуху, как говорили воры в таких случаях. Иначе зачем вызвался заменить Гнома в контакте со следователем?

– Ладно, мы вот тут поговорим с кентами, обсудим кое-что, – разжал кулаки Шило и, тяжело переведя дыхание, добавил: – Если что, скажем…

Яровой, уходя, оглянулся. Лицо Мавра исказил недобрый смех. Он смотрел на Шило как на кусок, уплывший из-под носа.

– Эй, сявки-босявки! Кличьте большой сход! – донесся голос Шило. В светлом проеме дверей закопошились, ожили зэки.

– «Президента» пригласите!

– А кто к нему пойдет?

– Да уж не вы, псы поганые!

– Законного надо!

– Мавр! Пусть Мавр идет!

– «Бугор» еще есть! Пусть он!

– Иди, Шило! «Президент» нужен! Иначе сам знаешь, что будет!

– Знаю, отвяжитесь, – буркнул «бугор».

Яровой уже не мог услышать все это. Но он понял, – зэки всерьез отнеслись к затее Бондарева. Интересно, в чью пользу они решат? Хотя, конечно, в свою. Да и что зависит от их мнения, от их опознания? Все равно их слова будут «липой». Яровой медленно шел по зоне. Гулко похрустывал под его ногами уже тонкий лед. Хотелось спать…

В шестом бараке этим временем шла полным ходом подготовка к большому сходу. Зэки мели пол. Ведь должен прийти «президент». Его из числа крупных преступников избирает негласно вся зона. Лишены этого лишь «сявки» да «суки». Их к выборам не подпускают.

В этот раз зоне повезло. «Президент» – что надо! Подходящий по всем статьям. Как того требовал негласный устав зоны. Во– первых, ему было сорок два года. Не стар и не молод. Мужик в самом соку и разуме. Попался лишь на девятом ювелирном магазине – тоже солидно, все ж не бабьи тряпки с веревок крал. В драке с ним никто из фартовых не выстоял. Не кулаки – гири двухпудовики. И из себя – как на заказ. Плечи – медведю на зависть, голова на них, как тыква. Без шеи, сразу из плеч росла. Спина что из бронзы отлитая. Мышцами играет – любой борец позавидует. А ноги сильные, быстрые. Еще бы! Три раза из магаданских лагерей удирал. Не скоро находили. Его ноги выносливее собачьих оказались. И если бы не это изобретение – телефоны, никто бы не догнал. Четверых собак руками задушил. Лишь против вооруженной автоматами погони бессильным оказался. Здесь, в лагере, он второй год «президентом» жил. Начиная с «бугров» и кончая последней «сявкой» – все ему подчинялись. Все трепетали перед ним. Его слово было законом для всей зоны зэков. Жил он в бараке вместе с крупными ворами, в своей компании. И никто из посторонних зэков не мог туда сунуться без особого на то разрешения.

Пытались поначалу приходить к «президенту» с мелкой обидой или за мелкой помощью. Таких поворачивал «президент» лицом к двери, давал такого пинка, что зэк дверь лбом открывал. Многие после такого гостеприимства забывали дорогу к бараку «президента». И «бугров» он поколачивал за провинности. Пожалуется на иного весь барак сразу, да не словом, а ксиву зэки пришлют, со всеми подробностями опишут все претензии и подписи поставят по рангу, как положено; вызовет к себе через посыльного того «бугра» и, не спрашивая ничего, не говоря ни слова, – барак зэков всегда прав, – начинал из «бугра» отбивную делать. Потом выкидывал его наружу. Если зэки закрывали перед избитым барак, – значит, назначен новый «бугор», а старый изгонялся. Если впускали, – выходит, поверили, что выволочку «президента» запомнил «бугор», как науку на будущее.

В этот раз к «президенту» пошел Шило. С непокрытой головой, как требовал устав зоны. Он шел просить «президента» войти в его барак и решить все вопросы схода.

У двери барака «бугор» остановился. Оглядел себя. Ощупал побитое лицо. И, откашлявшись, трижды громко стукнул в дверь.

– Входи! Если с добром! – послышалось зычное. «Президент» играл в кости. Завидев «бугра», нахмурился.

– Что у тебя? – спросил недовольно.

– Сход собрать хотим.

– Второй за месяц! Не много ли?!

– Сегодня важное, – лепетал Шило.

– Драку судить? Побитое мурло выгораживать? – привстал «президент». «Бугор» к двери попятился.

– Нет! Не это!

– «Бугор», какому мурло побил барак, «параши» выносить годен!

– С этим ажур! Погашено, – прижался к стене «бугор».

– А что еще?

– Следователь приехал, – ответил Шило и, осмелев, чуть вперед подался.

– Ну и что? Мало ли кто приедет! Из-за них сходки собирать? – удивился «президент».

– Бондарев с ним.

– А что ему надо здесь?

– Сход объявит, – отошел от стены Шило.

– Вали в барак. Скоро буду, – нахмурился «президент».

Через полчаса в шестой барак невозможно было войти. Воры

и воришки, убийцы всех мастей и рангов, «бугры» всех бараков собрались сюда. Меж ними сновали угодливые «шестерки», «сявки». Пытались пристроиться где-нибудь поблизости молчаливые, любопытные «стукачи» и «суки». Их хватали грубо за грудки, за шивороты – из барака вышибали с руганью.

Воры посолиднее на нижних нарах расселись. Махру курят. Для тепла. От нее сизый дым облаками стелется под потолком. Воры пониже рангом на верхние нары забрались. Что ни говори, лежа– не стоя. В ногах правды нет. А тут, наверху, тепло и светло. И свои дела можно обсудить без помех. Про «бугров» посплетничать, пока те не слышат. Попытаться обменять пачку махры на теплые носки или шарф. Ну а если не удастся – тоже не беда, можно сговориться за деньги купить. Или за пайку хлеба.

Воры вне закона на полу сидят. Тоже переговариваются, каждый о своем, наболевшем.

Душегубы, что поизвестнее, как приглашенные гости, – ближе У к столу, на нижних нарах. Тоже специалисты в своем деле. Сегодня сходу их совет нужен. Но какой? Кто его даст? Вот и бахвалятся теперь друг перед другом на все лады. Кто громче. Только и слышно:

– А я у него портмоне из кармана, а самого кастетом в висок!

– Улов-то как был?

– Ничего! Из сберкассы шел! Приглядел я опреж, как он башли [11]11
  Деньги (жаргон).


[Закрыть] со счета сымал…

– Я тоже там охотился.

– Ну и как?

– Троих за вечер.

– А барыш?

– Кругленький!

– За них попал?

– Ага! За одного!

– И сколько?

– Четвертной…

– Ого! Сколько еще?

– Пятнадцать.;

– Хрен выдержишь.

– Ништо. Вот выйду – в Одессу подамся. Там фартовому, я слышал, легче прожить.

«Шестеркам» не до разговоров. Только знай бегай. Одному воды подай напиться, второму спички принеси, третьему пайку изыщи. Все в поту, сбиваясь с ног, они носятся, угождая всем и каждому. О себе забыли. Сход для них – наказание.

«Сявки» тихонько у дверей прижались. Двое за «парашей» следят, остальные отдыхают. Горестями друг с другом делятся. Бедами своими.

– У меня вчера посылку отобрали, – жалуется лысый плюгавый «сявка» совсем молодому парню.

– У меня тоже рубашку взяли.

— Отняли?

– Ага.

— Теплую?

– Да.

– Эх, жизнь собачья, – вздыхает лысый, натягивая на лоб старенькую облезлую кепченку без козырька.

Рядом «сука» мостится. Острую мордашку в тень прячет. От глаз дальше «мушку» загораживает. Но «сявки» их вмиг чуют. Накинулись с кулаками, про обиды на «своих» враз забыли. «Суку» за душу откинули, подальше от барака. Убедившись, что поблизости «сучки» нет, на свое прежнее место вернулись, разговор продолжают.

Чифиристы и здесь не теряются. Кто-то банку принес. Другой раздобыл дощечку. Стружит на мелкие лучинки. Самый главный торжественно достает из-за пазухи пачку чая. В банку пересыпает. Осторожно. Чтобы ни одна чаинка мимо не упала. Сейчас поплывет по бараку знакомый аромат. Ох и весело будет! Все «президента» ждут. Вот-вот прийти должен. «Бугры» в нетерпении поглядывают на дверь. С минуты на минуту начнется сход.

Но вот за дверями крики послышались. Вышли на воздух «стопорилы», а тут…

– Что такое? – выскочил Шило.

– Педерастов поймали, – визгнул «сявка».

– Приспичило! – матюгался «бугор» и, сплюнув, вернулся в барак.

Двоим охальникам кто-то отвешивал громкие шлепки. Те молчали зло.

Но вот «сявка» подал условный знак:

– Тихо! Идет!

Все встали, дали дорогу «президенту». Тот, не глянув ни на кого, прошел к столу. Сел на табурет, покрытый по традиции черным сатином. Этот цвет символизировал силу, непреклонность, твердость принятого решения.

«Президент» обвел тяжелым взглядом «бугров», стоявших у стола, кивнул головой– можно сесть. Те расположились на низких скамейках. Потом глянул на воров первых, нижних нар. Положил ладонь на стол. Те стали устраиваться поудобнее. Глянул на верхние нары – там гоже затихли. Для всех остальных поднял ладонь кверху. В бараке стало совсем тихо. «Сявки» у двери встали, затаив дыхание.

– Я пришел на сход по просьбе известного вам всем Шила. Поскольку причина мне не ясна, пусть доложит он нам всем суть с голь срочного схода. Если причина эта будет несерьезной, разрешаю бараку избрать другого «бугра», а Шило вывести из «закона» и определить в «шестерки» за туфту.

Тяжелыми градинами падали слова «президента». Он хмуро посмотрел на «бугра» барака. Тот, бледнея, кусал губы.