Текст книги "Трафарет вечности (СИ)"

Автор книги: Элла Аникина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Глава 3.

    Медицинский институт жил своей, совершенно обыденной жизнью. Толпы студентов хаотически перемещались по коридорам и аудиториям, что-то обсуждали, о чем-то спорили, в чем-то соглашались друг с другом. Все было как всегда. В одной из больших аудиторий, способных вместить весь поток, студенты, как и везде, готовились к лекции. Правда, почти все девушки в этой аудитории  вместо того, чтобы читать конспекты, смотрелись в зеркала своих пудрениц, а юноши изо всех сил старались выглядеть строже и солиднее. Прозвенел звонок. Все были готовы к лекции, абсолютно все на своих местах, в полной тишине. В аудиторию вошел доктор Беляев.

    Студенты встали, доктор приветливо кивнул и сделал знак рукой садиться. Все знали, что он не проронит ни звука, пока не взойдет на лекторское возвышение. Студенты, как один человек, уселись на свои места. Федор Михайлович в абсолютной тишине пересек пустое пространство от порога аудитории до ступенек кафедры, легко и элегантно взошел на кафедру и только сейчас все в аудитории вздохнули. Почему так происходило – сказать не мог никто. Да, молодой доктор медицины был красив и изящен, умен и эрудирован, прекрасный лектор и внимательный собеседник, но все это не имело ничего общего с тем гипнотическим воздействием, какое он оказывал на людей. Студенты ловили каждое его слово.

    – Доброго Вам дня, – произнес он свое обычное приветствие и скользнул одобрительным взглядом по барышням, сидящим в первых рядах. Барышни зарделись и опустили глаза, смутившись. Каждая подумала, что его одобрительный взгляд относился лично к ней.

    – Сегодня мы с вами начинаем новую, очень интересную и сложную тему – «Дисплазия  соединительной ткани».

    Небрежным жестом он показал на плакаты, висящие за его спиной с изображением разных тканей – нормальных и патологических.

    – Дисплазия соединительной ткани – группа генетически гетерогенных и клинически полиморфных патологических состояний, характеризующихся.., – начав лекцию, Федор погрузился в собственные мысли.

    Главной из них была мысль о том, что неплохо бы заново покрасить «Хаммер», верно служивший ему вот уже скоро пять лет. В конце концов, этим летом в Санкт-Петербурге саммит большой Восьмерки, а он на облезлом автомобиле. Просто позорит родной город! Из этой мысли плавно вытекала следующая – какую именно из государственных организаций города следовало «развести» на финансирование покраски любимой автомашины. По всему выходило, что легче всего сделать это с прокуратурой. Затем мысли, не покидая прокуратуры, плавно перетекли на Ирину Костромину, второго заместителя прокурора города, и там и остались...

    В коридоре под расписанием, в общем бурлении жизни, студенты решали стратегические вопросы обучения. Старшекурсники снисходительно посматривали на студентов младших курсов и старались говорить, подражая врачам.

    – Что у нас завтра?

    – Второе зачетное по литературе!

    – Не может этого быть! Сейчас же нижняя неделя! – ахнуло сразу несколько голосов.

    – Ага! Как же! Замена же была! Саммит же, мать!

    – Без наших профессоров саммита не будет, что ли?

    – Будет, не будет! Достоевский нас убьет! Вот, что будет! Кто-нибудь готов к железам? А к крови?

    – А кто такой Достоевский? – спросил какой-то новичок со второго курса.

    – Великий писатель! – редкостно стройным хором ответил четвертый курс лечфака. У второкурсника отвисла челюсть, но через мгновение он  понял, что его разыгрывают. Собрав всю силу воли, он с достоинством удалился. Четвертый курс также побрел от расписания, обсуждая острую проблему «литературы».

    К гистологии название «литература» прикипело давно и надежно. Родилось оно из прозвища доктора Беляева – студенты в первый же год его появления в институте окрестили его Достоевским, и это осталось. Да и какая ассоциация могла родиться у ленинградских студентов при имени-отчестве Федор Михайлович? Естественно – Достоевский. Тут уж не поспоришь. И что же именно мог вести этот самый «Достоевский»? Гистологию? Помилуйте! Литературу, конечно же, литературу! Время шло. Беляев стал кандидатом наук, затем доктором, но так и оставался на кафедре гистологии. Спустя десять лет, даже в учебной части можно было услышать: «Нормальная физиология получает трех дипломников, патологическая анатомия – тоже трех, а литература в этом году – аспиранта и дипломника». Сказать в институте «кафедра гистологии» означало выдать в себе чужака.

    Студенты тем временем разработали что-то вроде стратегии, хоть уже и начали узнавать, что абсолютно корректный и всегда сдержанный Федор Михайлович – жесточайший тиран, когда дело касалось профессиональной подготовки. Всю глубину своих затруднений им предстояло постичь на сессии, когда все их жалкие доводы о сложности науки и их загруженностью во время сдачи сессии, разбивались о его вопрос: «Что будет, если Вы поставите неправильный диагноз?». Вопрос, конечно, был риторический.

    – Хрящи есть у меня. Могу поделиться...

    – У меня есть мышцы, – сказала приятная высокая блондинка, уверенная в том, что Беляев к ней неравнодушен.

    – А у меня – железы... Сообразим что-нибудь? – спросил спортивный парень, давно влюбленный в нее.

    Девица одарила его заинтересованным взглядом:

    – Сообразим.

    Беляев заканчивал очередную лекцию. Сегодня его раздражало решительно все – шум в аудитории, вопросы студентов, его ответы, тема лекции, сама лекция, которую он мог бы прочитать не только во сне, но даже и под общим наркозом. Но внешне это не проявлялось никак.

    – Вопросов больше нет?

    Услышав в ответ смущенное бормотание, спокойно продолжил:

    – Ну, тогда разрешите мне завершить сегодняшнюю лекцию. До следующей встречи, дамы и господа.

    Он уже повернулся, чтобы уйти, как вспомнил еще одну вещь. Как только он повернулся к аудитории, студенты, уже начавшие собираться, застыли, как зачарованные.

    – Да. Кто не взял темы для рефератов? Семестр заканчивается через два месяца. О чем вы думаете, непонятно. И как вы гистологию сдавать будете – не представляю... Хотя, нет, я-то, как раз представляю, что будет... Давайте уже, начинайте работать, – он сделал паузу, завершая разговор, – До встречи. Жду вас за темами.

    С этими словами, Федор кивнул, уже окончательно заканчивая разговор, и вышел из аудитории.

    У двери в аудиторию стеной стояли студенты. Федор очень осторожно стал протискиваться сквозь вязкую, как желе, толпу, когда в общем гвалте услышал обрывок разговора:

    – А кто в этом хорошо разбирается? – спросил приятный девичий голос.

    – Да Достоевский! Он же доктор медицины, – ответил юношеский голос, и Федор тут же повернулся, чтобы как следует обругать нахала, который уже просто в глаза назвал его, хоть и почетной, но кличкой. Взглянув в ту сторону, он не произнес ни слова – его язык буквально прирос к гортани. Перед ним, в пол оборота, стояла высокая, почти с Федора ростом, девушка с красивой фигурой и длинными золотистыми волосами, такой красоты, что ему в голову пришли слова: «ни в сказке сказать, ни пером описать».

    – Достоевский? – усомнилась красавица, захлопав золотыми ресницами, как крыльями бабочки. Самое поразительное, ресницы эти были настоящими и даже не накрашенными.

    – Ну да, Федор Михайлович, – снисходительно сказал старшекурсник, уже предвкушая забаву, но тут увидел Федора и застыл.

    – А где его найти? – искренне заинтересовалась красавица.

    – А вон он, с лекции выходит. Вот... вышел... из аудитории.., – пробормотал парень, кивнув Беляеву.

    – Ага, спасибо! – ответила девушка и пошла к доктору.

    Тот только молча смотрел на нее. Красавица подошла к доктору вплотную и посмотрела на него преданными глазами:

    – Вы Федор Михайлович... Достоевский? – последнее слово девушка произнесла чуть  смущенно, все-таки чувствуя во всем этом подвох.

    За ее спиной раздалось радостное ржание старшекурсников, уже предвкушающих полное моральное уничтожение попавшей в такое глупое положение девицы. Федор укоризненно оглядел весело смеющихся студентов. Смех затих.

    – Я. Что вам угодно, сударыня?

    Старшекурсники опустили глаза, неожиданно засмущавшись. Девушка покраснела. Федор приветливо улыбнулся красавице:

    – Могу я узнать ваше имя?...

    – Всеслава.., – окончательно смутившись, ответила девица и потупила глаза.

    – Мне очень приятно, какой у Вас ко мне вопрос?

    Они двинулись по коридору, дружески беседуя, но тут навстречу им показался Кузьма. Увидев Всеславу, он приподнял бровь, взглядом полностью одобрив выбор друга. Федор только неодобрительно нахмурился.

    – Добрый день, сударыня. Добрый день, Федор Михайлович! – галантно произнес Кузьма.

    – Добрый день, Кузьма Петрович. Искал меня? – суховато ответил Федор.

    Кузя на мгновение задумался, затем спросил вовсе не то, о чем собирался, скосив глаз на Всеславу.

    – Видел мою новую статью в «Nature»?

    – Конечно, видел. Ты, дорогой мой, допустил там две фактические ошибки и неточность в определении, – пожал плечами Федор.

    Кузя радостно улыбнулся. Всеслава удивленно переводила взгляд с одного на другого.

    Кузя улыбнулся уже Всеславе:

     – Федор Михайлович настолько строгий судья, что всего три замечания о десятистраничной статье – это просто комплимент.

    Всеслава неожиданно ответила:

    – Я тоже... читала Вашу статью, Кузьма Петрович... О стоянке Мамонтова курья...

    Федор и Кузя посмотрели на Всеславу с уважением. Кузьма приосанился:

     – Нет. Ту статью Федор Михайлович около часа ругал. А это – новая. О клеточном строении мышц диплодока, найденного в пустыне Гоби два года назад.

    – О... – Всеслава удивленно приподняла брови и спросила, –  А разве находят не только кости?

    – Нет, не только. Современные технологии препарирования окаменелых тканей...

    – Я думаю, мы избавим даму от невероятных тайн препарирования окаменелостей, – холодно заметил Федор, – Ты в прошлое свое явление на кафедру обещал принести отчет?

    – И я принес его... – с нежностью в голосе ответил Кузя.

    – О! Я должен увидеть это! – сказал Федор, тут же позабыв о Всеславе.

    – Увы! Мой научный руководитель схватил его жвалами и унес в берлогу.

    – А два экземпляра – никак?! – Федор изобразил, что поражен в самое сердце.

    – А вы аспирант Федора Михайловича? – не совсем вежливо встряла в разговор Всеслава.

    – Он докторант и я его оппонент, а не руководитель, – ответил Федор и, подумав, добавил, – К счастью.

    – О! – Всеслава переводила взгляд с одно на другого, явно не решив еще, кем восхищаться больше.

    – Сударыня, если вы придете завтра, я принесу вам книгу, – сказал Федор, изящно дав понять, что хотел бы избавиться от ее общества. Всеслава кивнула, поняв намек:

    – Большое спасибо, Федор Михайлович!

    Девушка ушла, а двое ученых еще некоторое время провожали ее взглядами.

    – Знаешь, Федя... Твой вкус действительно безупречен и я...

    – Кузенька, еще одно слово и я разгневаюсь.

    Кузя жестами показал, что тема закрыта. Федор кивнул, и они пошли по коридору в подсобку. Федор и Кузя зашли в комнатушку, где Федор хранил разные ненужные никому вещи. Или прятал чьи-нибудь очень нужные. Как в этот раз. Согнав со стопки газет спящую мышь, Федор полез в глубину книжных завалов, что стояли у дальней стены. Наконец, извлек из их недр большую картонную коробку, ногой задвинул книги на место и повернулся к Кузе:

    – Ну, что тебе сказать.., – он открыл коробку, протянул ее Кузе.

    Там, аккуратно упакованные, лежали странной формы кости.

    – Да ты одно слово лишь скажи.

    – Кремний, – дернул плечом Федор.

    – Значит, не наврали, – констатировал Кузьма, – Придется ехать.

    – Как не кстати этот саммит! – вздохнул Федор.

Глава 4.

    Двадцать лет назад.

    Огромный дом в Петергофе, построенный двести пятьдесят лет назад, был великолепен и сейчас. Выстроенный в Тюдоровском стиле, дом под островерхой черепичной крышей, с четырьмя каминами и голландской печью, огромными окнами, украшенными затейливыми витражами и сложными переплетами рам, с глубокой наружной галереей, огромным эркером и двумя мансардами, служил убежищем и крепостью семейству Кравченко со дня своей постройки.

    Десятилетний Кузьма сидел за столом в библиотеке, и переводил старинный манускрипт, написанный на арабском языке. Работа шла медленно, в основном потому, что переводить нужно было на латынь, а Кузя терпеть ее не мог.

    Библиотека была отделана панелями из резного дуба, изображавшие различные картины батальных сцен, сцены благородной охоты и звериной травли. С потолка на подростка смотрели вырезанные в темном дубе драконы и нетопыри, а в углах красовались тритоны и русалки, рыбьими хвостами срастаясь со стенами, превращаясь в морскую пену и коралловые острова. Между всем этим великолепием стояли массивные книжные шкафы, полные антикварных книг и редкостных безделушек. В центре библиотеки, напротив камина, стоял огромный письменный стол, за которым и занимался Кузьма.

    Кузя одним глазом косил на, только вчера привезенный Федором, новый клинок, еще не опробованный в деле. Конечно, все мысли мальчишки были возле этого клинка, но он терпеливо и методично продолжал работу над арабской рукописью.

    Но все когда-то заканчивается – вот и манускрипт подошел к концу. Кузя вздохнул, отложил тетради, аккуратно свернул и убрал свиток в футляр. Вскочив со своего места, он схватил клинок и, как вихрь, промчался вниз, где давно уже раздавались голоса деда, отца и Федора, снова приехавшего по каким-то своим делам к деду.

    На лужайке перед домом вовсю шло шоу – Федор и Петр, оба в кимоно, сошлись в единоборстве, Михаил стоял рядом с ними и снисходительно улыбался. Петр был значительно крупнее и шире, он ловко обхватывал Федора и старался повалить его на траву, но Федор, как змейка, выскальзывал, оказывался за спиной Петра и аккуратно укладывал его в газон. Кузя бережно положил клинок на широкие перила крыльца, спустился по ступенькам, выбежал на лужайку и присоединился к веселью.

    Кузьма жил в довольно странной семье, но, как и все дети, не сознавал этого – его семья и Федор составляли всю известную Вселенную Кузьмы. Сколько он себя помнил, в его жизни существовали родители, дедушка с бабушкой, Федор, волшебный сад под гаражом, сибирский кот Тихон, с удовольствием рассказывавший страшные-престрашные сказки, заповедный дуб, посаженный в центре их большого сада на златую цепь, не для того, что бы не убежал, а для того, что бы не начудил ненароком... В семь лет Кузя пошел в школу и обнаружил, что там невыносимо скучно.

    В своем возрасте он говорил на восьми и читал на одиннадцати языках, имел довольно хорошее представление о навигаторских вычислениях, разбирался в географии и астрономии, и, первый месяц, на уроках он просиживал, просто витая в облаках. Проблемы начались чуть позже, когда выяснилось, что ответов на вопросы избежать не удастся.

    – Как получить число пять? – спросила учительница, седая и строгая Инна Витальевна. Взметнулся лес рук. Кузьма не прореагировал.

    – Кравченко?

    Кузя встал, вздохнул, и, поискав в столь простом вопросе подвох, ответил:

    – Извлечь квадратный корень из 25.

    – Зачем? – удивилась учительница.

    – Не знаю. Это Вам нужно было получить цифру пять. Мне она без надобности.

    – О чем ты думаешь на уроке, Кравченко? – возмутилась учительница.

    – О! Я думаю вот о чем – если Плеяды восемнадцатого сентября занимали положение на небе в...

    И Кузя пустился в астрономические размышления, которые были совершенно чужды учительнице младших классов. К ее чести, она выслушала все доводы Кузьмы, не соглашаясь и не опровергая их, на его вопрос о том, прав ли он в своих выкладках, обещала подумать, так как это довольно сложный вопрос. Затем она спокойно перевела разговор на другое, вернув класс к менее философским, но более насущным проблемам – как же все таки получаются простые числа?

    Когда за  Кузей пришла его мать, Людмила Владимировна, Инна Витальевна отвела ее в сторону и что-то долго внушала. Людмила некоторое время выслушивала все это, но потом сказала:

    – Мне нет ни малейшего дела до Ваших способов обучения детей, но Кузьма прекрасно разбирается в высшей математике и я, уже в свою очередь, не позволю Вам заставлять моего ребенка быть глупее, чем он есть.

    История имела свое продолжение, но как только дошла до директора, все успокоилось, как по мановению руки – директор велел Кравченко ни в коем разе ни к чему не принуждать.

    Кузьма рос и, постепенно, ему пришлось привыкать, что между жизнью в его семье и жизнями других людей, «младших», как называл их Федор в разговорах с дедом и отцом – огромная разница.

    Серьезный «прокол» случился с Кузей в пятом классе, когда на литературе начались сказки Пушкина. Кузя, давно наизусть знавший все Тихоновы сказки, на вопрос учительницы: «А кто знает, откуда Александр Сергеевич взял историю для своей поэмы?» поднял руку и честно сказал: «Ему Тишка рассказал, только Пушкин этот все переврал», и, не спеша, в подробностях, рассказал историю о семи богатырях так, как рассказывал ему всегда серьезный кот Тихон. У учительницы чуть не сделался сердечный приступ.

    Разговаривать с директором на этот раз явился Беляев собственной персоной. После разговора с директором, Федор вернулся в дом Кравченко очень недовольный, взял жалобно мявкнувшего кота за шкирку и унес в кабинет, откуда долго раздавались голоса – то, раздраженный, Федора, то, обиженный, Тихона.

    – Михал Петрович, зайди-ка, ко мне, – вызвал к «себе» в кабинет Федор хозяина дома и снова что-то долго и раздраженно гудел, изредка прерываемый замечаниями деда. Наконец, дед и Беляев вышли из кабинета и Федор, как ни в чем не бывало, сказал Кузе:

    – Собирай удочки. На вечернюю зорьку пойдем с тобой, посидим у речки.

    У реки Федор в легкой, и совсем не назидательной манере рассказал Кузьме, что искренность и открытость – это похвальные качества в любом человеке, но свидетелями частной жизни людей должны быть очень не многие. Он легко и просто болтал о разных происшествиях в жизни Кузьмы, о которых не следовало никому рассказывать, и Кузьма слушал, кивал, следил за поплавком, убаюканный мягким и мелодичным голосом и в его голове кружилась мысль – да и зачем им, «младшим», рассказывать все это? Они ведь все равно не поймут и не оценят...

    В это время, Михаил Петрович, сидя в библиотеке, гладил обиженного кота и втолковывал сыну:

    – Ты, Петя, пойми. И я, и ты для него кто? Вот, то-то и оно, что дворовые люди. Отца он из собственного имения в свою науку взял, он же деда из крепости освободил и пожаловал купечество. И все равно... А Кузьку он возлюбил, как сына. Этого он никогда никому не скажет и себе даже не признается. Только если бы мы с тобой так отличились, что бы он сотворил?

    – В порошок бы стер, – кивнул Петр, – Это уж непременно. Уж выволочку бы знатную устроил. А Кузьке только голову немножко помутит, – Петр вздохнул, – да вот боюсь я, что от этой мутоты ему вреда больше будет, чем от ясной выволочки.

    – Не будет этого, – отрезал Михаил, – Ведьмаку ясный ум положен, и трезвое рассуждение. Иначе – пропадет. А Федор Михайлыч Кузьку не погубит. Я с детства помню... Он отца ни в грош не ставил, тот при нем слова вымолвить не мог, не то, что поперек молвить! Да ты и сам вспомни... Хоть ты мало этакого-то его видал... Как Кузьма родился, как сам-от из заточения-то вышел, с нами говорить-то по-другому стал, не по-прежнему. Словно в Кузьке есть что-то, Федору дорогое. Как посмотрит на Кузьму, затуманится... И испытания такого, что мне положил, прежде чем ведьмаком меня сделал, тебе – не назначит.

    Петр встрепенулся. Тема ведьмаковского испытания была для него интересом отнюдь не праздным. Михаил это заметил и погрозил сыну пальцем:

    – Даже не думай. Не моя это тайна, и не пытай.

    – Да нет, батя, я не про испытание... Отчего он в заточение-то попал? Как же они его одолели, а он потом вернулся и извел весь их Совет?

    – Не весь, да и не стал бы он... Троих только и извел. За дело, видно. Да и пользы от некроманта, да от ведьмы черной... А в гору себя заточить он сам позволил, оттого, что убил Отца Тишины бесчестно.

    – И что? Надо было их всех известь! Да под самый корень!

    – Ты пойми, дурья твоя башка, нельзя их известь под корень, новые придут, много тебе радости с того будет? А всех вампиров не изведешь никогда, да и нельзя! Равновесие... А дело в том, что – бесчестно. Со спины он его ударил, тот его и не видел даже.

    – Вранье, – убежденно ответил Петр.

    – Он сам так сказал, – веско возразил Михаил.

    Некоторое время помолчали. И Петр, и Михаил знали цену словам. Научил их этому Федор, умевший и лгать, и хитрить, и уклоняться от истины, и умалчивать правду. Одно было несомненно, если Федор прямо говорил что-то, то так оно и было. Да вот только в спину он не бил. И учеников своих наставлял – победить ударом в спину – значит поиграть бой. Навсегда.

    Михаил вздохнул и продолжил:

    – И знаешь же, с тех пор, как Кузьма родился, ни разу клинок не обнажал. Ни саблю, ни дагу, ни кинжал. Скальпелями только балуется.

    – Балуется... Я так саблей не смогу, как он скальпелем.

    – Сравнил мыша с горой. Где он учился, да как, да сколько веков? А ты того только и умеешь, чему он тебя научил. А он... кончились наши разговоры, вон, идут, рыболовы... Глянь-ка, щуку какую Кузьке приманил!

    Петр выглянул в окно. Кузьма нес в сетке здоровенную щуку, и сияющий его вид говорил о многом – и о том, что мальчишка и думать забыл о Пушкине, и о том, что щуку поймал  он сам. С какой-то долей неощутимой помощи Федора.

    – А ты говоришь... Если бы он со мной на рыбалку хоть раз пошел... Я бы наверно, со страху бы помер...

    Когда Кузьме исполнилось двенадцать лет, он в очередной раз задумался об ограничениях, наложенных на него родственниками. Обычный серый осенний день шел, как шел. Федор приехал как обычно. Дверь, как всегда, открыта – заходи, кто хочешь. Федор хотел. На веранде – ни души. Значит – все на кухне. Если вообще кто-то есть в доме. Федор снял куртку и ботинки, нашел «свои» тапочки и прошел темным коридором на кухню. В кухне горел неяркий свет, у плиты колдовала Людмила. Кухня, ее гордость и любимое место в доме, состояла из двух частей.

    Первая – старинная, отделанная диким камнем и кирпичом, с огромным камином, переделанным в очаг, с пучками пряных трав и косичками лука, причудливыми банками солений и медными, ярко начищенными кастрюлями.  Вторая – суперсовременная – кафель, фаянс, сталь, мягкие обтекаемые линии, кобальт и  хром, синий, серый и белый. В центре композиции царил огромный холодильник кобальтового цвета, скрывающий достаточно еды, чтобы прокормить армию средних размеров. В углу кухни стояла плита, ослепительной окраской и размерами ничем не уступающая холодильнику. В ней сейчас пеклись пироги.

    Федор несколько секунд постоял в тени, рассматривая ярко освещенную кухню, пахнущую пирогами и кофе, корицей, мятой и чем-то таким, от чего у Федора всегда щемило сердце... Обжитым домом.

    – Привет, Феденька, – сказала Людмила, не поворачивая головы.

    – Привет, Мила, – ответил Федор, выходя из тени, но, оставаясь за порогом, – Как ты всегда меня узнаешь?

    – Не знаю, Федь... Ты какое-то тепло приносишь...  Не знаю. Знаю, что это ты. Ты что на пороге стоишь?

    – Уже не стою, – Федор прошел в кухню, в круг света.

    Мила достала из недр ослепительно-синей плиты огненный противень и, через несколько мгновений Федор с наслаждением впился в лавово-горячий пирог.

    Из ниоткуда, как все кошки, возник Тихон, расчесал лапами усы и завел любимую песню:

    – Расскажу я вам, дети мои, сказку...

    – Ты, давай рассказывай, а мы пока пироги есть будем, – сказала Людмила, а Федор добавил:

    – С мясом.

    – А мне?! – возмутился кот.

    – Так ты же не хочешь? – удивилась Людмила, – Ты же сказки рассказывать станешь?

    – Позже расскажу! – заявил Тихон и тут же утянул с противня только что отрезанный кусок.

    Сказки были отложены на неопределенный срок, Людмила и Федор с облегчением вздохнули.

    Утолив первый голод, Федор долго пил чай и рассказывал Людмиле почему студенты лечфака нуждаются в тотальной лоботомии, она смеялась, пришел из школы Кузя и они долго болтали о пустяках. Наконец, весь чай оказался выпит, пироги съедены, Кузя отправлен учить уроки. Федор поднялся в кабинет Михаила Петровича.

    Когда он вошел в кабинет, Кузя сидел на подоконнике и смотрел в окно.

    – Что случилось?

    – Ничего, – скучным голосом ответил Кузя.

    – А! Значит, все хорошо, – согласился Федор, – Принеси мне, пожалуйста, «Альберта Великого».

    –  Он на столе лежит, – ответил Кузя, не пошевелившись.

    – Спасибо, – вежливо ответил Федор, подошел к столу и, сев за него начал читать старинный травник, сам не заметив, как углубился в изучение рукописи, присланной Михаилу на экспертизу.

    Кузя продолжал сидеть на подоконнике, хотя Федор краем глаза видел, что ему очень неудобно сидеть в такой позе. Федор делал вид, что ничего не происходит до тех пора, пока Кузя, не повернулся к нему лицом и не спросил:

    – А ты можешь вызывать огонь? Ты можешь заколдовать ветер?

    – Могу... А что случилось? – озадачился Федор.

    – Дедушка сказал, что мне нельзя заниматься магией!

    – Значит нельзя, раз Михаил Петрович сказал.., – пробормотал смущенный Федор.

    – Значит, я никогда не стану ведьмаком?! – резко спросил Кузя.

    – Кузя, что случилось, кто тебя обидел? – совсем беспомощно спросил Федор.

    – Никто меня не обидел! – взвился Кузьма, спрыгнул с подоконника и выскочил из библиотеки раньше, чем Федор успел открыть рот, чтобы ответить.

    Несколько минут Федор сидел в раздумьях, обдумывая, что и как делать,  для хоть какого-нибудь исправления ситуации... Вызывать огонь? Колдовской ветер? Что за черт?!

    Так ничего и не поняв, Федор пошел искать Людмилу.

    Людмила была где всегда – на кухне. Обложившись книгами и рукописями со всех сторон, она что-то увлеченно писала, перечеркивала, поправляла, записывала какие-то сноски на других листках и продолжала писать на том же самом листе, что и сначала.

    – Мил, ты очень занята?

    – Нет, Федь, не очень. Мне тут просто мысль пришла, я ее решила записать. Если вольфрам...

    – Нет, солнышко, Милушка, химию свою оставь, – взмолился Федор, зная по опыту, что про металлические сплавы Людмила могла говорить часами, если не сутками, – Ты мне лучше скажи, что случилось с Кузей?

    – Ой, он весь день сегодня смурной.

    – Да я уж видел! Странно. Пока мы плюшки трескали, он веселился...

    – Ой, да он как тебя увидит, будто солнцу радуется!

    – Мила, ну что ты, право!

    – Я же правду говорю! А почему он такой, я не знаю. Он, кажется, вчера с дедом поссорился...

    – Пойду Михаила потрясу.

    – А они с Петей уехали на рыбалку.

    Мысленно Федор выругался так, что Мила, даже не слыша слов, поджала губы и неодобрительно покачала головой.

    – Рыбаки! Ладно, пойду к Кузьке, – махнул рукой Федор и пошел искать Кузю.

    Искать долго не пришлось – Кузя сидел на веранде. Федор вошел на веранду и неожиданно для себя самого спросил:

    – Хочешь, научу тебя огонь вызывать?

    – Научишь, что? – без выражения спросил Кузя. Затем смысл дошел до его сознания, – Правда?!

    – Конечно, правда. Иди сюда, – Федор показал на камин, – А то на улице снег, а в комнате с непривычки ты можешь что-нибудь спалить.

    Кузя подошел, как-то странно подобравшись. Федор раскрыл ладонь. На ладони плясал огонек.

    Кузя в свои двенадцать лет еще не разу не видел магии в действии. Много лет назад на семейном совете было решено, что магическая подготовка внука ведьмака должна была начаться как можно позже. Но Федор понимал, если сейчас он не подбодрит подростка, то они рискуют не получить из него ведьмака вообще никогда.

    Кузя остановился, не дойдя двух шагов до Федора.

    – Возьми его. Так ты легче поймешь, как его вызывать.

    На самом деле, это было неправдой. Без этой передачи, Кузя просто никогда не смог бы вызвать огонь сам. Кузя подошел и осторожно взял язычок пламени с ладони Федора. Тот заплясал на его ладони, а на ладони Федора возник еще один.

    – Пусть почувствуют друг друга. Это им нужно. Ну-ка!

    Огоньки коснулись друг друга.

    – Вот теперь зажги дрова. Стряхни его, пусть огонь разгорится.

    Кузя покорно стряхнул огонь в камин. Жарко полыхнули поленья.

    – Осторожнее! – Федор ловким движением притушил пламя, и огонь весело заплясал на дровах.

    Кузя тяжело дышал, переводя взгляд с огня на Федора.

    – Что смотришь? Теперь сам.

    – Сам? Я... смогу?

    – Если захочешь, то сможешь.

    Кузя осторожно раскрыл ладонь. Посмотрел на нее. Посмотрел на Федора.

    – Разглядывать будешь позже. Давай.

    Кузя сжал ладонь. Снова раскрыл. На ладони плясал крохотный язычок огня. Заморгал и потух.

    – Ты слишком стараешься. Легче.

    Кузя кивнул головой. Еще раз сжал и раскрыл ладонь. Язычок пламени был ярким и сильным.

    – Теперь хорошо. Но высвистывать ветер я тебя учить, пока, не стану.

    Кузя поднял глаза на Федора.

    – Спасибо, Федь...

    – Я ничего ведь не сделал, не за что благодарить...

    Несколько недель спустя Федор читал книгу, сидя на веранде, а Кузя пришел из спортивной секции и, вроде бы, бесцельно, слонялся по веранде, посматривая на море, птиц и небо, кося одним глазом на Федора. На, от души натопленной, веранде было жарко, Федор сидел в одной свободной рубашке с открытым воротом. На груди у него таинственно блестел старинный медальон в форме медиатора.

    Кузьма уселся на подоконник, ожидая когда Федор отвлечется от книги. Но Беляев читал, полностью погруженный в старинный текст и, наконец, Кузьма решился и спросил:

    – Федя, а твой амулет, он очень сильный?

    Федор, оторвавшись от книги, спросил невинным тоном:

    – Какой амулет?

    Кузьма вздохнул, но не отступил:

    – Ну, Федь?! Тот, что ты на шее носишь!

    Федор неосознанным жестом взялся за висящий у него на шее «листок». Затем кивнул, соглашаясь с какими-то своими мыслями и ответил:

    – Да... Очень сильный... Это... чешуйка дракона...

    Кузьма округлил глаза:

    – Динозавра?!

    Федор покачал головой:

    – Нет, малыш... Дракона. Которые в сказках...

    Кузьма от любопытства и удивления даже не обратил внимания на «малыш»: