Текст книги "В провинции"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
VII. Первый визит
Пока Снопинский поверял приятелю свои отцовские тревоги и опасения, резвые лошади его сына шутя преодолели трехверстное расстояние между Адамполем и Неменкой, и теперь Александр сидел в скромной неменковской гостиной, оживленно беседуя со своими новыми знакомыми.
Неменская, которая по случаю воскресенья была в чепце, украшенном лиловыми лентами, приняла молодого гостя с очевидным удовольствием. Сидевшая около нее Винцуня казалась несколько смущенной; она была необычно молчалива, задумчива и серьезна. Смущенный вид и трогательно беспомощное выражение, с каким она то и дело опускала длинные ресницы, придавали ей еще больше прелести. Александр пожирал ее глазами, иногда он так на нее заглядывался, что забывал отвечать на пространные и любезные расспросы хозяйки дома. Он был одет по последней моде, все на нем было свежее, элегантное, искусно завязанный узел голубого галстука красиво выделялся на темном платье и оттенял белизну лица. Он много и с оживлением говорил, стараясь как можно чаще обращаться к Винцуне. Винцуня отвечала ему приветливо, с улыбкой, но необычно тихим голосом; поднимала на него глаза и тотчас снова опускала их; а он, на лету ловя ее взгляд, глубоко заглядывал ей в глаза, затем умолкал на минуту и лишь глядел на нее.
Перед крыльцом застучали колеса, и в комнату вошел Болеслав.
– Почему так поздно? – спросил Неменская. – Мы вас ждали к обеду.
Болеслав поздоровался с дамами и с некоторым удивлением посмотрел на Александра.
– Вы не знакомы? – спросила Неменская, готовясь представить их друг другу.
– О, я уже имел удовольствие встречаться с паном Топольским у наших общих соседей! – воскликнул Александр и протянул Болеславу руку самым светским из своих жестов.
– Я прямо из N., – сказал Болеслав, усаживаясь, – был на обеде у нашего настоятеля. Собралось нас там несколько гречкосеев, любителей литературы, ну и побеседовали о том о сем…
– Простите, что решаюсь высказать свое мнение, – вежливо, но со слегка иронической усмешкой прервал его Александр, – не пойму, как могли вы предпочесть разговоры у ксендза обществу дам, которые вас тут ждали.
Болеслав улыбнулся:
– Меня с этими дамами связывают такие давние и, смею надеяться, тесные отношения, что нет нужды доказывать, насколько мне дорого их общество, они это прекрасно знают. Но вместе с тем всем нам известно, что мужчина, как бы он ни любил своих близких, не может ограничиться частной жизнью. Его интересуют и должны интересовать дела общественные. А как же он об этих делах узнает, как сможет участвовать в них, если время от времени не станет бывать среди людей более широкого круга, хотя бы их общество и не доставляло ему такого удовольствия, как первое?
Казалось, эта отповедь, произнесенная серьезным и вместе с тем очень простым тоном, привела Александра в некоторое замешательство. Он потупил глаза, и его губы сложились в гримасу не столько ироническую, сколько недовольную. Однако тут же к нему вернулась его обычная смелость.
– Все это совершенно справедливо, и вы прекрасно говорите, – сказал он, – но, признаюсь вам откровенно, я эгоист и ни за что не пожертвовал бы удовольствием находиться здесь ради визита к настоятелю.
В ответ на этот комплимент, которому сопутствовал быстрый взгляд, брошенный на Винцуню, хозяйка дома расцвела улыбкой, а Винцуня слегка покраснела.
– Почему вы думаете, что пан Снопински не общается и с более широкими кругами? – обратилась Неменская к Болеславу. – Вот сейчас он рассказывал нам, как побывал в Варшаве и сколько интересных вещей он там видел.
– Вы долго пробыли в Варшаве? – спросил Болеслав.
– Прошлым летом я провел там два месяца, – ответил молодой человек, поглаживая усики.
– Я слышал об этом от Сянковского, – сказал Топольский, – и, признаться, немного удивился, что вы оставили усадьбу на такой длительный срок как раз во время жатвы.
Это замечание, высказанное вполне серьезным тоном, как видно, показалось молодому щеголю чудовищно наивным, он громко расхохотался и воскликнул с издевкой, которой не сумел или не захотел скрыть:
– Да какое же, милостивый государь, отношение имеет моя поездка к жатве?
– Это самая горячая пора для земледельца, и я полагал, что ваш отец нуждался в то время в вашей помощи, – спокойно ответил Болеслав.
Александр побагровел.
– Для этого у моего отца есть экономы, – возразил он, капризно тряхнув золотистыми кудрями. – А вы, сударь, были когда-нибудь в Варшаве?
– Нет, я ведь настоящий деревенский житель, в городах не бываю, разве что в нашем уездном. Хотелось бы, конечно, и мне свет повидать, но, сколько раз я ни собирался, всегда какие-нибудь дела, обязанности удерживали меня от дальних поездок.
– О, вы еще пожалеете, вы пожалеете! Кто не видел Варшавы, тот ничего не видел! – патетически воскликнул юноша, поднимаясь со стула и принимая позу столь же патетическую, каким был его тон. – Только там по-настоящему и узнаешь, что такое жизнь! Шум, движение, толпа, огромные дворцы, великолепные экипажи на улицах, богатые магазины, все вокруг так блестит и гудит, что прямо в глазах начинает мелькать и звон стоит в ушах!
– Насколько мне известно, блеск и шум составляют лишь наружную сторону этого любимого всеми нами города, – заметил Болеслав, – под блеском нередко скрывается нищета, а среди шума, быть может, рождается какая-то важная мысль…
– Да, да, сударь, только ничего этого не видно и не слышно! И зачем приглядываться и прислушиваться ко всем этим грустным вещам? Весело человеку – вот и хорошо! А уж там ли не весело, ох и весело!
И, разговорившись, Александр начал описывать варшавские улицы, площади, сады и свои городские прогулки.
Пока мужчины разговаривали, Винцуня не произнесла ни слова, лишь переводила взгляд с одного на другого, с жениха на Александра.
Эти двое людей представляли собой совершенную противоположность. Спокойный и серьезный Болеслав, в скромном черном платье, с неправильными чертами загорелого лица, красоту которого составляли лишь взгляд и улыбка, казался простоват и даже грубоват рядом со стройным, белолицым, изящно одетым и жизнерадостным двадцатилетним юношей. При всем том глаза обоих неизменно сходились в одной и той же точке, и этой точкой была Винцуня. Но даже во взглядах, которые оба они бросали на нее, не было ни малейшего сходства. Болеслав, глядя на Винцуню, не терял своего обычного спокойствия, лишь из глубины, из самой глубины его серых глаз изливалось тихое умиление, а в зрачках мерцал ласковый свет. Горящие глаза Александра, казалось, метали молнии, их светлая голубизна потемнела, и теперь они были цвета полдневного неба, окружающего солнечный диск.
Если бы перед этими двумя мужчинами поставили двух молодых женщин: одну – зрелую духом, с сердцем, уже опаленным страданиями, другую – молоденькую наивную девушку, у которой только-только открылись глаза и она с любопытством глядит на свет Божий; и если бы им сказали: «Присмотритесь к этим людям, и пусть каждая из вас изберет себе спутника жизни, на любовь и счастье, на долю и недолю», – первая протянула бы руку Болеславу и сказала бы: «Этого выбираю, ибо душа его прекрасна», другая же загляделась бы на Александра и с румянцем стыда, со слезами волнения, с радостным смехом воскликнула: «Этого люблю, ибо в его глазах отражается небо!»
Люблю! О невинное дитя, еще не познавшее мир и себя самое! Прежде чем вымолвить это слово, сложи руки и помолись Богу; молись долго, долго, и да вразумит Он тебя и укрепит твое сердце, чтобы сквозь огненные взоры и белое лицо своего избранника ты сумела заглянуть в его душу.
В душу гляди, ибо только от его души, от того, добра она или зла, зависит твое счастье и несчастье. Если душа его светла, этот свет озарит и твой жизненный путь даже в минуты страданий; если же это темная душа, тебе раньше или позже суждено познать горечь обид, разочарований, отчаяния, и кто знает, быть может, ты согрешишь и восстанешь против своей судьбы!
Винцуня смотрела на Александра и все сильнее бледнела. По мере того как он говорил, ее взгляд все смелей останавливался на его лице, и глаза ее сияли влажным блеском.
Александр чувствовал взгляд девушки, хотя обращался больше к хозяйке дома. Его голос звучал все звонче, а речь текла без запинок, рассказывал он легко и не раз смешил слушателей забавными замечаниями.
– Или возьмите, например, Лазенки! – говорил он, перечисляя достопримечательности Варшавы. – Я там был, когда цвели апельсиновые деревья. Вы себе не представляете, что это за чудо: дивный запах, пруды, лебеди плавают…
– Лебеди! – воскликнула Винцуня, восхищенная рассказом и упоминанием о птицах. – Ах, как мне хотелось бы увидеть лебедя! Я знаю этих птиц только по описанию, какие они, должно быть, красивые!
– Красивые, – повторил Александр, – но ведь можно и здесь завести лебедей. Наш климат мало чем отличается от варшавского, а неподалеку от Неменки я видел большой пруд. Достаточно одной пары, и…
– Но это, должно быть, дорого, и как их содержать! – прервала его Неменская, в которой заговорила хозяйская предусмотрительность.
– Да нет, лебеди – как гуси, кормятся там, где плавают. Если позволите, – обратился Александр к Винцуне, – я буду счастлив услужить вам парой лебедей. Поеду за ними в Варшаву, там все можно достать.
– Как, вы нарочно поедете в Варшаву за лебедями? – смеясь, спросил Болеслав.
– Почему нет? Для того чтобы исполнить желание дамы, можно и на край света поехать!
– Хотел бы я быть разок дамой. Я велел бы вам привезти мне нильского крокодила.
– Будь вы одной известной мне дамой, я охотно съездил бы даже за крокодилом, – развязно ответил Александр, бросив взгляд на Винцуню.
Она в эту минуту смотрела на него и, видно, поняла намек, так как сразу потупилась.
Болеслав не видел взгляда, не расслышал намека, он тоже смотрел на Винцуню.
– Я бывал в Лазенках как раз в те часы, когда там прогуливался цвет варшавского общества, и видел там настоящих красавиц, но ни одной такой, каких можно встретить в наших местах. – И, выразительно посмотрев на Винцуню, Александр с поклоном добавил: – Нет равных литвинкам! Низко кланяюсь им! Недаром Мицкевич написал о Вилии и о наших женщинах:
Юный дипломат ловко рассчитал, что этой цитатой сгладит невыгодное впечатление, которое, как он опасался, произвел на Винцуню его неудачный отзыв о Карпинском и о четверговых обедах.
Если бы кто-нибудь из здешних обывателей вел местную хронику, ему, без сомнения, было бы известно, сколько раз Александр слышал эти стихи, положенные на музыку, в гостиной очаровательной пани Карлич; она часто пела этот романс, аккомпанируя себе на фортепьяно, а Александр, опершись на крышку инструмента, слушал ее пение и мечтательно повторял: «Как это верно!..» Однажды, говорят, когда пани Карлич кончила петь и встала, он спросил ее: «Скажите, пожалуйста, а кто это сочинил такую красивую песенку?» – «Мицкевич, – ответила со смехом прелестная вдовушка. – Какой же вы, оказывается, невежда! Можно ли не знать таких простых вещей», – и хлопнула его по руке веером. «Согласен быть невеждой, лишь бы это не лишало меня вашего расположения», – галантно ответил провинциальный лев.
Как бы то ни было, процитировав Мицкевича, юноша достиг своей цели. Винцуня не могла не оценить его литературной образованности.
– Вероятно, вы побывали и в картинной галерее? – спросил Болеслав после некоторого молчания.
– Был, был, как мог я не видеть такой прекрасной вещи? – ответил Александр. – Живопись, сударь, – это моя страсть.
– Тогда вы, должно быть, видели новую картину Суходольского? Она была выставлена в прошлом году и, говорят, очень хороша.
– А, картина Суходольского! Видел, видел, но не нашел в ней ничего особенного.
И снова он не знал, о чем говорит.
– Считается, что Суходольский отлично изображает лошадей. Верно ли это, как вы находите?
– О да, сударь, лошадей он изображает отлично, необыкновенные лошади! Ах, кстати, о лошадях, я был на представлении «Вечного жида», и, можете себе представить, там на сцену выводят живую лошадь!
– Лошадь на сцену! – воскликнула Неменская.
– Лошадь, – повторил Александр, – большую белую, а на ней въезжают Роза и Бланка, ну те, знаете, что в этой пьесе…
– Вот чему я искренне завидую, – заметил Болеслав. – Тому, что вы побывали в варшавском театре. Наверно, вы видели и известную драму З., которая с таким успехом шла прошлым летом?
– Да, видел, но что драма! Поверьте, нет зрелища приятнее, чем балет. Вот где есть на что посмотреть! Какие декорации – одни изображают горы, другие лес, на третьих дворец с садами и фонтанами, а среди всего этого порхают балерины, в воздушных разноцветных костюмах, сбегаются, разбегаются, кружатся в хороводе, ну прямо как бабочки на лугу, а потом одна из них выбегает вперед и танцует… Ах, ножкой она, кажется, не касается земли, театр так и дрожит от аплодисментов! Я полжизни готов просидеть в балете!
– А с другой половиною что бы вы сделали? – улыбнулся Болеслав, которого позабавил восторг, с каким юноша рассказывал о балете.
– Я провел бы ее в Неменке, – смело ответил Александр с низким поклоном в сторону дам.
Неменская и Болеслав рассмеялись, но Винцуня густо покраснела.
– Вы так хвалите балет, – заметил Топольский, – но я, хоть балета никогда не видел, думаю, что гораздо охотнее ходил бы на драматические представления или на хорошие комедии. Скажем, Фредро…
– А, комедии Фредро! Видел я и комедию, как раз давали «Евреев»…
– Мой дорогой, зачем же украшать Фредро жемчужинами из чужой короны, – шутливо возразил Болеслав, – «Евреев» написал Коженевский, и это одна из его лучших вещей.
– Верно! Я ошибся! Это была комедия Коженевского! – воскликнул Александр, хлопнув себя по лбу, а во взгляде, которым он смерил Болеслава, можно было прочитать неприятное удивление. – Скажите на милость, – спросил он иронически, – нет ли у вас случайно ковра-самолета, на котором человек в одно мгновение может перенестись в другую страну и тут же вернуться обратно, а заодно и шапки-невидимки, скрывающей его от людских глаз?
– Честное слово, нету, – со смехом отвечал Болеслав, – не то я охотно ссудил бы вас ими, чтобы вы могли днем бывать на балете в Варшаве, а вечером ужинать в Адамполе. Но почему вам пришло в голову видеть во мне волшебника?
– Потому что я не понимаю, как можно, ни разу не побывав в Варшаве, знать все, что там делается.
– Ах, так вы подозревали, что я сам втайне пользуюсь чудесным ковров и шапкой-невидимкой! – еще громче рассмеялся Болеслав. – Нет, дорогой, мой ковер – это газета, а шапка-невидимка – это моя спальня, где я, покончив с хозяйственными делами, уединяюсь и читаю по вечерам. Видите ли, – прибавил он более серьезным тоном, – с тех пор как изобретено книгопечатание и стала действовать почта, мы, деревенские жители, хоть и не путешествуем, тоже имеем возможность узнавать, что творится на белом свете, и получать от этого удовольствие да и какую-то умственную пищу.
Подали чай, и разговор принял другое направление. Воспользовавшись минутой, когда Неменская рассказывала Александру о своих отношениях с соседями, а тот, казалось, внимательно слушал ее, Болеслав подошел к Винцуне.
– Что с вами сегодня? – спросил он вполголоса. – Что-то вы бледны и невеселы.
Девушка подняла на него глаза, и впрямь невеселые, затуманенные.
– Нет, ничего, – прошептала она чуть слышно, а в глазах у нее было такое странное, неизъяснимое жалобное выражение, что Болеслав побледнел. С минуту он приглядывался к ней, и его взгляд был полон любви и почти отцовской заботы.
– Вы, надеюсь, сказали бы мне, если б вас что-то мучило, правда? – тихо проговорил он.
Винцуня потупилась и не отвечала, а Болеслав продолжал:
– Ты ведь знаешь, мое солнышко, что для меня все темнеет вокруг, когда ты перестаешь улыбаться. Не удивляйся же, что твоя грусть меня пугает и я расспрашиваю о причинах.
– Я не грущу, – ответила Винцуня, – вам это просто кажется! – и, сделав над собой усилие, громко рассмеялась, но в ее смехе прозвучала фальшивая нотка.
Александр слушал рассказы Неменской одним ухом, его внимание было поглощено тихой беседой между женихом и невестой; он искоса все поглядывал в их сторону, краснел, хмурил брови и, как только Неменская замолчала, тут же обратился к Винцуне:
– Я видел в соседней комнате фортепьяно, вы, наверно, играете? Могу ли я просить вас?..
– О, я играю так плохо, – смущенно отвечала Винцуня.
– Но я слышала от пани Сянковской, – вмешалась тетушка, – что вы, пан Александр, прекрасно поете. Окажите же любезность, доставьте нам это удовольствие.
– Честно говоря, сударыня, я сегодня не в голосе, – начал было отказываться Александр, – правда, я брал уроки пения в Варшаве, но боюсь, что сегодня у меня ничего не выйдет!
– В Варшаве! Тогда тем более…
– Право, не знаю… – все еще сопротивлялся Александр и смотрел на Винцуню.
– Спойте что-нибудь, – несмело проговорила девушка, не поднимая глаз.
– Воля женщины – закон! – Александр встал. – Се que femme veut, Dieu le veut, – прибавил он по-французски, старательно выговаривая слова.
Этой фразой он также был обязан знакомству с пани Карлич и не замедлил щегольнуть ею, не заботясь, знают ли здесь французский язык.
Все перешли в соседнюю комнату, ярко освещенную горевшей на столе лампой.
Александр сел за фортепьяно, откинул волосы и взял несколько аккордов, затем чистым и приятным, хотя совершенно не поставленным голосом спел популярный романс «Почему так бьется сердце?». Сначала он манерничал, пел «с надрывом», закатывал глаза к потолку, но потом остановил их на Винцуне, стоявшей неподалеку, и продолжал смотреть на нее, пока не допел последнюю строфу:
Ах, но чары девы милой
Всех сетей и уз сильней,
Оплела, приворожила
Взором голубых очей!
Эти слова он спел без гримас, горячо, сильно, с чувством, подкрепляя его выразительным взглядом, которого не сводил с Винцуни.
Ничем мужчина так легко не тронет сердце молодой, неопытной и впечатлительной девушки, как песней, спетой пусть неумело, но с огнем, пусть необработанным, но красивым и звонким голосом. Каждый звук песни несет с собой искорку чувства и проникает в девичью грудь. Искра за искрой, и вот уже внутри затлелся уголек. И голос уж умолк, а отзвуки песни все еще тревожат, все еще дрожат в ее груди, и э тот внутренний трепет выдает себя блеском глаз, ярким румянцем на щеках. Девушка взволнована, хоть она и пытается скрыть свое волнение, девушка сама готова запеть, вторить песне мужчины если не голосом, так сердцем. Наутро, очнувшись от своих снов, она пойдет поглядеть на свои цветы и будет стоять среди них в задумчивости, а губы ее, увлажненные каплей росы, упавшей с ветки, безотчетно повторят вчерашнюю песенку, и вместе со звуками песни вновь вспыхнут в груди вчерашние искры, и вспыхнет тоска, и вспыхнет любовь, которую она уже чувствует, хотя, может быть, еще долго сама не будет знать об этом.
Александр кончил петь, а Винцуня, бледная, с опущенной головой, продолжала стоять, опершись на спинку стула. Неменская одна рассыпалась в благодарностях и похвалах; затем она обратилась к Болеславу с расспросами о настоятеле и об общих знакомых. Александр подошел к Винцуне.
– Пора ехать, – сказал он, вынимая красивые золотые часы с множеством звенящих брелоков, – хотя, видит Бог, не хочется мне уезжать отсюда. Мне кажется, будто я побывал в раю.
– Очень рада, что вам понравилось в Неменке, – ответила девушка, поднимая глаза.
– Поверьте, – тихо, взволнованным голосом проговорил юноша, – поверьте, что часы, которые я здесь провел, я считаю счастливейшими в моей жизни. Но я чувствую, что потом мне будет грустно, очень, очень грустно…
Он быстро отвернулся, как бы желая скрыть от Винцуни избыток волнения. Спустя несколько минут он начал прощаться с хозяйкой дома, которая в самых приветливых и любезных выражениях пригласила его почаще заезжать в Неменку. Тут ей пришлось выйти по какому-то хозяйственному делу, и Болеслав, как свой человек в доме, проводил гостя до самого крыльца.
Когда бричка, стуча колесами, выехала из ворот, Болеслав вернулся в комнату. Винцуню он застал на том же месте, на котором оставил, выходя. Она стояла не шевелясь, не отрывая глаз от земли, с бессильно повисшими руками и так о чем-то задумалась или замечталась, что не слышала даже, как Болеслав подошел к ней.
Он взял ее за руки.
– Винцуня, – сказал он, глядя ей в лицо, – теперь, когда посторонних нет, скажи мне, что с тобой? Никто, кроме меня, не услышит.
– Да ничего, – ответила Винцуня, осторожно высвобождая свои руки из рук жениха. – Голова немного болит, – добавила она, – пойду в свою комнату. Спокойной ночи.
– Как? Ты уже уходишь к себе? Так рано? Я думал, мы сегодня еще почитаем, я привез от священника интересную книгу.
– Не могу я сегодня читать… пойду, – проговорила тихо Винцуня и медленно двинулась к двери, а Болеслав глядел на нее с удивлением и грустью.
Вдруг она повернулась, быстро подошла к жениху и, протянув ему руку, прошептала:
– Пан Болеслав, вы не сердитесь на меня, правда?
– Я? Сердиться на тебя? – воскликнул Болеслав, обнимая ее и прижимая к груди. – Милый мой ангел, но за что же?
Винцуня подняла голову и смотрела на него ласково и со странной жалостью. Вдруг две слезинки блеснули на ее ресницах.
– Ты такой добрый… добрый… – шептала она, – я так тебе обязана… Ты был мне отцом, братом, опекуном… Все, что я знаю, – все это благодаря тебе, тебе… Ох, какая же я неблагодарная!..
Слезы падали с ресниц и текли по щекам.
– Винцуня, что с тобой? – воскликнул Болеслав, еще крепче прижимая ее к себе. – К чему ты это вспоминаешь, в чем упрекаешь себя? Не заболела ли ты? Ты вся дрожишь, бледна, а руки горячие… Боже мой! Когда же наконец я стану твоим мужем?! Тогда бы я мог оберегать тебя ежечасно, ежеминутно и так тебя любить, так заботиться о тебе, чтоб ни единая тучка не смела омрачить твое лицо и никакие печальные мысли не тревожили сердце!
При последних словах Болеслава Винцуня вздрогнула всем телом.
– Ты нездорова, моя единственная, – повторил, глядя на нее, Болеслав. – Пойди, ляг. Завтра тебе, наверно, станет лучше.
Она пошла медленно, молча. Он проводил ее до дверей спальни и тут, поцеловав одну за другой обе ее руки, серьезно сказал:
– Если тебя действительно гнетут грустные мысли, гони их прочь! Помни, что рядом есть человек, который любит тебя так, как должен любить настоящий мужчина, – больше, чем себя самого… твой верный страж, в любую минуту готовый защитить тебя. Ступай и спи спокойно, мое дитя, надеюсь завтра увидеть тебя здоровой и веселенькой.
Слова «мое дитя» Болеслав произнес с истинно отцовским чувством, так, словно он в самом деле был вправе обращаться со стоявшей перед ним молоденькой девушкой по-отцовски. Что ж, он чувствовал себя отцом ее души, и это было справедливо.
Дверь за Винцуней закрылась, Болеслав вернулся в гостиную. Там он застал Неменскую.
– Вы не знаете, что случилось с Винцуней? Она так бледна и молчалива, даже чуть не расплакалась несколько раз, – с беспокойством спросил Болеслав.
– Да, я тоже заметила, что она сегодня сама не своя, – ответила тетушка. – Как только мы вернулись, она стала жаловаться на головную боль и весь вечер сидела, не проронив ни слова, а ведь с ней этого никогда не бывает! Хоть бы, не дай Бог, на расхворалась.
– Лихорадка свирепствует в округе… – прошептал Болеслав, дотронувшись рукой до внезапно побледневшего лба. – Если ночью или под утро Винцуне станет хуже, – обратился он к Неменской, – не теряя ни минуты, посылайте за мной, я сам немедленно поеду за доктором. Дома я распоряжусь, чтобы лошади всю ночь стояли наготове.
Он простился с хозяйкой и, уходя, еще и еще раз просил Неменскую немедленно его известить, если окажется, что Винцуня действительно занемогла.
Спустя полчаса мертвая тишина воцарилась в Неменке. Вся усадьба спала, все огни погасли, лишь в окошке Винцуниной спаленки до глубокой ночи горела свеча.
