Текст книги "В провинции"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
XI. Раздумья Александра
Александр вернулся из Неменки возбужденный, ликующий. Родители, несмотря на усталость, ждали его, сгорая от любопытства.
– Ну что? – спросил пан Ежи, когда сын с какой-то особенной нежностью прильнул к его руке.
– Предложение принято, папенька! – весело ответил молодой человек, и в его голосе прозвучала хвастливая нотка.
Оба, и мать, и отец, радостно хлопнули в ладоши.
– А как отнеслась тетка? – спросил пан Ежи.
– Сначала, когда я почтительнейше стал просить у нее руки ее племянницы, она очень расстроилась; чуть не со слезами на глазах заговорила о Топольском, что, мол, они ему так обязаны и так далее. Но Винцуня поцеловала ей руку и сказала: «Милая тетя, иначе быть не может, я пану Александру уже дала слово!» Ну и тут мы пали на колени, и она нас благословила.
– Слава Богу! – воскликнул пан Ежи. – Молодец, парень, лихо справился! Правда, жаль мне немного Топольского, но как-нибудь обойдется. Он не так глуп, чтобы убиваться из-за девушки… Да и что за радость от жены, если она тебя не любит, брак без любви гроша ломаного не стоит… Да, нравится мне твоя Винцуня, хорошенькая девчушка и, видно, добрая, ласковая, к тому же и с недурным приданым, а уж влюблена, должно быть, без памяти, если ради тебя отказала такому достойному человеку, как Топольский… Ну, благослови вас Господь!
Александр припал к родительским ногам. Мать его целовала, приговаривала, всхлипывая: «Мой ты Олесик, мой единственный сыночек!» Отец молча крутил седой ус; помолчав, он велел сыну встать и, глядя на него серьезным добрым взглядом, заговорил:
– Послушай, Олесь! В эту важную для тебя минуту жизни мать целует тебя и плачет; что ж, на то она и женщина, чтобы изливать свои чувства в поцелуях и слезах. Я же – старый мужик, огрубевший в трудах, нежничать и слезы лить не умею, однако это не значит, что я тебя не люблю. Может, я далее слишком любил тебя, когда ты был ребенком, и поэтому плохо воспитывал. Ну ладно, прожитое, что пролитое – не соберешь, теперь поздно жалеть о прошедшем. Выслушай же отцовский совет и наказ, пусть хотя бы сегодня моя любовь окажет тебе услугу…
Он украдкой смахнул набежавшую слезу, затем продолжал:
– Ты женишься и хорошо делаешь. Я тоже женился совсем молодым, на женщине, которую горячо полюбил и, несмотря на годы, люблю до сих пор. По себе знаю, что такое семья: как она облагораживает наше сердце и выбивает дурь из головы. У тебя, сынок, сердце доброе, и умом Бог наградил, какой не всякому дан, и руки у тебя золотые – все тебе удается, за что ни возьмешься, лишь бы взялся с душой. Это большие достоинства, и в них тебе не откажешь. Но при всем том ты ветрогон, повеса, работать не любишь, зато любишь гулять, и замашки у тебя панские, прихоти, капризы – бедному шляхтичу они не к лицу, могут и до нищенской сумы довести. Пока ты жил при нас, вольной птицей, без забот и обязанностей, – все это, худо ли, хорошо ли, было не так уж страшно. Но для женатого человека это беда, и беда великая, если он не сумеет себя переломить. Ведь отец семейства, дитя мое, – это не пустое слово, семья обязывает человека к самоотверженному труду, от которого зависит уже не он один, а существование нескольких людей. Если ты это поймешь и выполнишь свои обязанности, семейная жизнь даст тебе много радости, можешь мне поверить на слово. Только это будут не те радости, которыми ты жил до сих пор. Ты не найдешь их и не должен искать ни в зале у Шлёмы, ни в гостиной у этой ветреницы, пани Карлич, ни у барышень или деревенских девок. Твоей радостью, если ты ее заслужишь, будет добрая и красивая жена, которую ты сам себе выбрал; будут дети, которым Бог, наверное, одарит тебя; труд, который даст тебе и твоей семье кусок хлеба, а прежде всего – спокойная совесть, сознание, что ты живешь так, как подобает честному человеку. Я, сынок, только этим и жил всю жизнь. Не играл ни в бильярд, ни в карты, всяких пьянок-гулянок остерегался как огня, а с тех пор, как женился на Анульке, на других женщин даже не глядел. И, как видишь, прожил жизнь достойно. Правда, не без забот – один Бог ведает, сколько всего пришлось перенести, – зато с чистой совестью, без греха на душе да и не без счастливых дней… Так и ты живи, Олесь: брось свою великопанскую фанаберию, небогатому шляхтичу она ни к чему, брось своих шалопаев дружков да шашни с женским полом, а берись ты с душой за хозяйство, проводи побольше времени дома и всем сердцем люби жену. Помни, что ради тебя она отреклась от человека, достойного во всех отношениях, и, зная тебя так мало, доверила тебе свое будущее, – пусть же ни единой слезинки не прольет она по твоей вине!
Вот такие, сынок, даю я тебе наставления к началу твоей новой жизни. Человек я простой, говорил с тобой не по-ученому и не так, как говорят в гостиных, зато от души. Прими же их вместе с отцовским благословением, и да сопутствует оно тебе всегда, в добрую и в недобрую пору…
Старый арендатор прервал свою речь, слезы не давали ему говорить; Александр, растроганный отцовским волнением, снова бросился к его ногам.
– А теперь, – сказал пан Ежи, помолчав, – я хочу, чтобы ты, Олесь, знал, на какие средства ты можешь рассчитывать. Среди людей я слыву богачом, и ты, может быть, разделяешь их мнение. Так вот, дитя мое, вы все ошибаетесь. Арендатор работает как вол, и жизнь у него тяжелая; но богатств он обыкновенно не наживает. Я держу в аренде большое имение, арендную плату графине внес за два года вперед, инвентарь у меня изрядный, вот люди, видя это, и кричат: капиталист! Между тем капитала у меня всего десять тысяч рублей, да я и это сколотил с большим трудом. Можно бы, конечно, нажить и больше, но за чужой счет и за счет своей доброй славы, а я этого не хотел; сколько есть, столько есть, зато заработано честным трудом. Когда ты женишься, я для тебя откуплю долю пани Йеменской и дам тебе тысячу рублей на обзаведение; на все вместе уйдет больше половины моих сбережений, – а остальное будет нам с Анулькой на старость. Может, удастся и прибавить немного… Так ли, сяк ли, все, что останется после нашей смерти, тоже, конечно, пойдет тебе, ты ведь наш единственный наследник. Но у тебя и без того, считая приданое жены, будет весьма недурное состояние. Неменка, хоть и невелика, – прекрасное именьице с отличным, благоустроенным хозяйством и по своим размерам доход приносит прямо сказочный. Словом, был бы почет, а доход будет, об этом я не беспокоюсь.
Пан Ежи умолк, а Александр глядел на него с удивлением и разочарованием. Было видно, что цифры, названные отцом, поразили его, по его прежним расчетам, родительский капитал должен был быть по крайней мере втрое больше. Однако голова его была слишком занята сегодняшними впечатлениями, не хотел он в эту минуту думать о неприятном и лишь молча поцеловал отцу руку.
– О всяких подробностях, связанных с твоей женитьбой, поговорим потом, – добавил пан Ежи, – а теперь давайте ложиться спать. Я до смерти устал от вчерашней кутерьмы, мы с Анулькой все время клевали носом, пока тут тебя дожидались.
На этом их разговор кончился, и через несколько минут Александр уже был у себя в комнате, один.
Состояние его мыслей можно было бы сравнить с потоком, рвущимся из-под мельничного колеса. Точно в бурном водовороте, где все смешалось – капли, светлые, как жемчужины, мутная пена, блестящие камешки, брызги грязи, лилии, мерцающие в темных волнах, и выплеснутая с взволнованного дна бледная подводная нечисть, – точно так же шумело и кипело в смешавшихся мыслях молодого человека; мелькали радужные видения, а из глубины, со дна сознания бил и вырывался наружу мутный осадок, в котором отлагается все дурное, что жизнь дает человеку.
Из этого водоворота выплыло слово и прозвучало вслух:
– Женюсь!
Александр произнес это – и испугался.
Странное дело! Он так долго думал об этом, так усердно этого добивался, а теперь его охватил страх.
Вдруг вспомнилась смешная песенка, которую его дружки-товарищи хором распевали на гулянках:
Что, волчище, хвост поджал?
Упился?
Нет, дружище, тут почище —
Оженился!
Александр задумался.
Почему волк, женившись, поджимает хвост – ну, а человек, поскольку хвоста у него нет, вешает в таких случаях голову?
Да что же тут думать? Пока ты холостой, делай себе, что вздумается, развлекайся, влюбляйся и увивайся за кем только душенька пожелает, а женился – шалишь! Вместо «мне так хочется» ты должен говорить себе: «это мой долг», твою вольную волю подавляют обязанности.
Обязанности? Да это хуже неволи, к чему только они не принуждают, от чего только не придется отказываться!
Обязанности? Караул!
Александр вскочил со стула, схватился за голову и забегал из угла в угол.
Но пока он так бегал, предмет его размышлений предстал перед ним с другой стороны.
«Да, но если не жениться, как же я заполучу Винцу-ню? А она такая миленькая, чудо! Что за глаза, что за волосы, и такая добрая, и так любит меня! А и я ее люблю, ей-Богу, люблю безумно!.. Эх, почему она не какая-нибудь деревенская девушка, мы бы и так могли сойтись, был бы я для нее этаким «фон бароном», как говорит пани Карлич!.. Но с ней… где там, жениться, и баста! Да тут еще этот Топольский, который даже танцевать не умеет… Ха-ха-ха! В девятнадцатом-то веке! Нет, надо ее спасать, жалко отдавать ее этакому чурбану. А как славно будет, когда я женюсь! Заживем себе в Неменке, конечно, не в старом домишке, я там построю новый дом, большой и красивый, ну и за хозяйство возьмусь… Говорят, Топольский чудеса сотворил в этой Неменке, – что ж, если он сумел, так я сумею и подавно, богачом буду…
Богачом? Ой ли!»
Он остановился и начал крутить усики.
«Отец дает всего несколько тысяч. Не ждал я этого, думал, что он у меня и впрямь капиталист. Знать бы заранее, стоило бы подумать о более выгодной партии… а мог бы я, мог жениться на богатой! Хотя бы на Юзе Сянковской, у которой приданое в три раза больше, чем у Винцуни… только у нее такое красное лицо и руки громадные. А пани Карлич? Я ей нравлюсь, и стоит мне захотеть… И эта бы пошла за меня, хоть она и лет на десять меня старше. Правда, она, пожалуй, слишком уж богата, однако чего не бывает… Да, но тридцать лет! Брр! Нет, все-таки хорошо, что я женюсь на Винцуне. Семнадцать годочков, и личико свеженькое, и нетронутое сердце! Ах ты моя прелесть, ангел ты мой!»
Он улыбнулся и невольно протянул руки, точно увидел перед собой Винцуню. И как хорош он был в эту минуту, с просиявшим лицом, с растроганным выражением глаз, пылавших молодым чувством.
«Люблю, – говорил он себе, – и буду всегда любить за ее любовь ко мне. Потому что она меня любит, ох, любит! Какая она была сегодня красивая с белой розой в волосах! Господи, как я боялся увидеть ее без этого цветка! О, как она прощалась со мной, Какие у нее были горячие ручки и как блестели глаза, когда она мне говорила: «до завтра»! Милая, прелестная…»
Он упал на стул и отдался мечтам; все, что было в нем изначально доброго и прекрасного, в этот миг словно очистилось от наслоений жизни, которую он вел, и на лице его сияло искреннее волнение юной души.
Но недолго это длилось; он вскочил на ноги и внезапно завопил чуть не во весь голос:
– А как же моя драгоценная свобода?! Я ее потеряю! Боже мой!
И снова забегал по комнате, твердя про себя: «Хорошее дело! Сиди дома, как учит отец, отказывайся от развлечений, от других приятных вещей… Будь я хоть постарше… Но когда тебе только-только пошел двадцать второй год… Терять свободу в такие молодые лета… Страшное дело! Ну, и влопался я! Ни одна девица глядеть на меня не станет, когда я женюсь. Ах, будь я лет хоть на восемь постарше, как это было бы хорошо! Тогда уж свобода ни к чему, женился бы я на Винцуне и ни о чем не жалел. Ах, эта несносная молодость!»
Снова далекое эхо донесло до его ушей песенку о волке, который, женившись, поджал хвост.
Грустно ему стало.
«Ладно, – сказал он наконец, очнувшись от своих раздумий, – не буду я больше мучиться. Не так страшен черт, как его малюют, и не всем женатым грозит неволя, как это кажется некоторым. Мало ли я знаю женатых людей, ведущих развеселую холостяцкую жизнь. Наоборот, только теперь я стану вполне свободным человеком, потому что у меня будет свой дом, свои деньги, свое положение в обществе. До сих пор мне обо всем приходилось просить отца и по всякому случаю испрашивать его разрешения. Он, правда, редко мне отказывал, но зато ворчал, ворчал, ворчал… Это он, конечно, от доброго сердца, я знаю, славный у меня отец. Но, что ни говори, я от него зависел, а теперь буду сам себе хозяин. Винцуня – ангел! Она у меня будет не из тех жен, что изводят своих мужей капризами и воркотней, это ведь сама доброта и кротость. Ах, что там, все будет хорошо! Винцуня станет моей, Топольский получит отказ, у меня будет собственный дом, собственное состояние, и моя свобода останется при мне. Ну, положим, не полностью… но авось обойдусь…»
Он начал напевать песенку, в которой часто повторялось имя Винцуни, и так с песенкой и спать лег.
Последнее, что Александр увидел, засыпая, был образ девушки в розовом платье; в полутьме она стояла у порога, он держал ее руки в своих, а она тихо говорила:
– Люблю и буду твоей.
Вглядываясь в это чудное виденье, Александр уснул с блаженной улыбкой на устах.
XII. Отвергнутый
На другой день утром Винцуня стояла в своей комнате у открытого окна, там, где накануне она так долго размышляла и боролась с собой. Лицо ее и вся поза выражали твердую решимость. Молча водила она глазами за теткой, которая быстро и нервно шагала из угла в угол. Очки у пани Неменской взъехали на лоб, в руке она держала носовой платок, которым отчаянно размахивала, платье было криво застегнуто, чепец сбит набок, – словом, весь ее вид свидетельствовал о сильнейшем волнении и растерянности.
– Матерь Божия Остробрамская! – восклицала она на ходу. – Что я ему скажу? Как я посмею ему сказать об этом? Ну и заварила же ты кашу, Винцуня! Кто мог подумать? Столько лет знакомы, дружны, а тут – прямо обухом по голове! Послушай, Винцуня, – воскликнула она вдруг, остановившись перед племянницей. – А может, ты еще передумаешь? А?
Винцуня медленно покачала головой.
– Нет, милая тетя, – ответила она твердо, – если бы я могла, это случилось бы вчера.
– Так скажи ему об этом сама, когда он придет! – крикнула Неменская, взмахнув платком. – Выйди к нему и скажи: «Я за вас не пойду, потому что люблю другого!» – и кончено!
– Нет, сама я ему никогда не скажу, не смогу, сил не хватит! – воскликнула Винцуня, сжимая руки.
– Вот видишь, а меня заставляешь. Мне тоже трудно. Это раньше могло показаться, что легко; сказала: «Будь здоров!» – и дело с концом! Но когда наступает решительный момент… нет, я не знаю, что делать! С чего начать? Как сказать ему это? Иисусе милостивый, спаси и сохрани, я, кажется, сойду с ума!
Она все ходила по комнате в большом волнении, затем снова остановилась перед Винцуней и спросила еще раз:
– А может, ты все-таки передумаешь?
Страдание выразилось на лице Винцуни.
– Тетя, миленькая, – воскликнула она, – не задавайте больше этого вопроса, у меня от него сердце болит. Вы, тетя, не знаете, сколько я страдала, как боролась с собой… Неужели вы думаете, что я не ценю Болеслава? Что не чувствую, как скверно поступаю, обманув его и причиняя ему боль? Но, Боже, Боже, не могу я иначе… не могу…
Слезы не дали ей договорить. Неменская подошла к своей любимице и стала гладить ее по щеке.
– Знаю, знаю, кисанька, тебе это тоже очень тяжело, а я тоже виновата, сама же и помогла заварить эту кашу. Слепота! Слепота! Надо же мне было приглашать Снопинского в Неменку! Но кто мог подумать? Я была уверена, что ты любишь Топольского, и скорей бы поверила, что ночью взойдет солнце, чем ты захочешь с ним когда-нибудь расстаться. Какой это человек! Другого такого днем с огнем не сыщешь! Мне ли не знать? Золотое сердце!
Старушка печально покачала головой и украдкой утерла слезу.
– Ну что ж, – сказал она погодя, поправляя очки, может быть, для того, чтобы скрыть от племянницы непрошеные слезы. – Ничего не поделаешь. Свершилось! Молодое сердце потянулось к молодому, что же тут удивительного. Снопинский всем взял – и собой хорош, и хорошо воспитан, и, кажется, честная душа. Наверно, ты будешь с ним счастлива, и я ничего против него не имею, только жаль мне славного Болеслава! Боже, Боже, как я ему это скажу? Как я ему скажу?..
И снова она ходила по комнате в ужасном смущении и расстройстве.
Вдруг Винцуня отскочила от окна и закрыла лицо руками.
– Иисусе, Мария! Что с тобой? – воскликнула испуганная Неменская.
Винцуня, дрожа, схватила тетку за руку и прошептала:
– Болеслав идет! Если он меня увидит, он со мной заговорит. Идите, тетенька, идите!
Действительно, Болеслав был уже во дворе, он вошел со стороны поля, по-видимому, кончив хозяйственный осмотр. У колодца вертелись двое парней.
– Эй, Адась, – окликнул одного из них Болеслав, – запряги мерина да отвези жнецам бочку воды, а то становится жарко.
Подходя к крыльцу, он бросил взгляд на Винцунино окно и ускорил шаг.
Неменская схватилась за голову.
– Иисусе, Мария, что мне делать, несчастной? Как я ему это скажу? – повторяла она.
Шаги Болеслава послышались в соседней комнате.
– К Твоей защите прибегаю… – шептала старушка, стоя у двери, – во имя Отца и Сына и Святого Духа, – договорила она, торопливо перекрестилась и со словом «Аминь!» отодвинула задвижку, вышла и быстро закрыла за собой дверь.
Винцуня стояла посреди комнаты, безмолвная, с опущенными руками, на лице ее застыло страдание. Несколько раз девушка поднимала глаза на образ, висевший над изголовьем кровати, но странное дело, глаза тут же опускались, словно изнемогая под бременем стыда и печали.
– Добрый день, пани Неменская, – раздался приветливый голос Болеслава. – Я осматривал поля и вот зашел, стосковался уже по вас… Но что с вами? – прервал он вдруг. – Вы больны?
Дряблые щеки Неменской окрасились лихорадочным румянцем, сквозь очки на Болеслава смотрели глаза, полные слез.
– Что с вами? – повторил Топольский с растущим беспокойством. Внезапно он побледнел. – Где Винцуня? Может, она заболела?
– Нет, дорогой пан Болеслав, не то, – ответила старушка дрогнувшим голосом. – Винцуня не больна, но плохо с ней, очень плохо!
– А! – вскрикнул Болеслав. – Так что же с ней? Где она? Я хочу ее видеть!
Он рванулся было к двери Винцуниной комнаты, но Неменская преградила ему путь.
– Не ходите туда, не ходите, дорогой пан Болеслав, – взмолилась она, – пойдемте лучше в сад, там я вам все объясню!
Страшная, должно быть, догадка мелькнула у Болеслава, на лице его появилось угрюмое выражение.
– Почему вы не хотите сказать мне здесь, сразу? – глухо спросил он, но Неменская уже семенила к двери, ведущей из дома в сад; Болеслав следовал за ней.
Половину аллеи прошли молча. Неменская мяла в руке платок.
– Так что же с Винцуней? – заговорил наконец Болеслав, чувствуя, что больше не в силах выдержать эту пытку.
– Дорогой пан Болеслав, – начала старушка, глядя в землю, – право, сама не знаю, как вам все это объяснить. Не сердитесь на нас… не посчитайте за обиду… мы знаем и помним, сколько вы для нас сделали, мы вас любим, уважаем, но кто мог предвидеть?.. Винцуня так молода, и он молодой, и такой красивый, милый юноша…
Она смешалась и не знала, что говорить дальше.
Болеслав остановился как вкопанный.
– Ради Бога, выражайтесь ясней! – проговорил он тихо, опираясь спиной на дерево.
– Эх, – воскликнула Неменская, собравшись наконец с силами, – во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь, и да свершится воля Господня! Скажу сразу все как есть! Винцуня влюбилась в молодого Снопинского и вчера дала согласие выйти за него замуж!
Короткий, глубокий стон вырвался у Болеслава, словно в груди у него что-то оборвалось. Со смертельно побледневшим лицом он смотрел на Неменскую безумными глазами.
– Что вы сказали? – спросил он. – Мне кажется, я плохо расслышал.
Неменская, испуганная его бледностью и странным взглядом, схватила Болеслава за руки.
– Мой хороший, мой золотой, мой дорогой пан Болеслав, – говорила она торопливо, а слезы ручьем лились из ее глаз по горящим щекам, – не огорчайтесь вы так, не отчаивайтесь, найдете себе другую! Видно, Винцуня слишком молода для вас, вот ее сердце и потянулось к более молодому. Видит Бог, как мне это больно, да и она, бедная, страдает, ведь она вас любит, любит как брата, как друга, но что делать!.. В того она влюбилась без памяти и говорит, что жить без него не может. Что делать? Сердцу не прикажешь! Пойдемте, дорогой пан Болеслав, в беседку, там мы с вами обо всем поговорим…
Болеслав слушал, склонив голову на грудь и уставившись в землю стеклянным взглядом. У него был вид человека, который не понимает, что с ним творится, и не может собраться с мыслями. Он машинально пошел за Неменской и сел с ней на скамью.
Теперь, когда лед был разбит, тетушка осмелела и разговорилась. Она посвятила Болеслава во все подробности знакомства Винцуни с Александром, заметив, что ей, Неменской, Винцунины чувства были неизвестны, так как девушка никому их не поверяла, а боролась с ними втайне и именно потому худела, бледнела и т. д. Закончила тетушка рассказ описанием вчерашнего вечера: как приехал молодой Снопинский, как сделал предложение и Винцуня его приняла, а она, Неменская, не могла противиться, видя взаимную любовь двух молодых людей. Тем более что она Винцуне не мать и родительской власти над ней не имеет, хоть и любит ее по-матерински; у Винцуни есть свое состояние, и она может поступать по своей воле.
Болеслав выслушал рассказ тетушки, не проронив ни слова; руки он скрестил на груди, глазами уставился в землю, лицо у него было по-прежнему бледное.
Когда Неменская умолкла, он негромко и слегка прерывистым голосом заговорил, не отрывая глаз от земли:
– То, что вы мне сейчас сообщили… не совсем для меня неожиданно. У меня было предчувствие… Я считал его плодом расстроенного воображения… Наши отношения с Винцуней казались такими прочными… такими надежными…
– Ах, мой дорогой, что надежно в нашем мире? – прервала со вздохом Неменская.
– Что надежно в нашем мире? – медленно повторил Болеслав. – Я-то считал это надежным. Но если Винцуня меня не любит… если это мешает ее счастью… – Он с трудом перевел дыхание. – Мне ли стоять на ее пути? – закончил он и поднялся со скамьи.
Лицо его было еще бледнее прежнего, он снова оперся спиной о дерево.
Пани Неменская тоже встала и переминалась с ноги на ногу, не зная, о чем говорить. Болеслав первый нарушил молчание.
– Я хотел бы только, на правах старого друга, спросить вас: вы действительно находите выбор панны Винценты удачным? И уверены, что брак с молодым Снопинским принесет ей счастье? Если она меня не любит… Что ж, она может мне отказать, но зачем ей выходить за человека, который…
Он запнулся, не находя нужного слова.
– Я понимаю, меня можно заподозрить в желании охулить человека, который отнял у меня сердце Винцуни… – промолвил он, помолчав. – Но поверьте, я в эту минуту думаю не столько о своей утрате, сколько о ее будущем.
– О, поверьте, что и я тоже… – начала было Неменская, но Болеслав перебил ее:
– Что и вы тоже печетесь о будущем панны Винценты, а согласившись с ее выбором, тем самым видите в нем ее счастье? Да… Я многое мог бы сказать по этому поводу, но у меня просто нет сил… Мне хотелось бы увидеть Винцуню и проститься с ней.
– Пойду скажу ей об этом, – ответила Неменская и поспешно направилась к дому.
Болеслав не сразу пошел за ней. Он стоял все на том же месте под липой, опираясь на ствол. На лице его было совершенно не свойственное ему выражение: по губам блуждала горькая, язвительная усмешка, а глаза, устремленный в землю, горели мрачным огнем. Это было лицо человека, в чьем сердце умирала надежда, умирала вера во что-то бесконечно дорогое.
Наконец он медленно пошел к дому. На пороге Винцуниной комнаты он в первый раз оторвал глаза от земли и почувствовал, что делает это с трудом, веки словно сжимала какая-то невидимая сила. Затем он увидел Винцуню.
Она стояла посреди комнаты, опустив руки, с бледным лицом. Болеслав впился в нее глазами и долго смотрел, не двигаясь с места. И чем дольше смотрел он, тем явственней менялось выражение его лица. Перестали горько кривиться губы и сложились в скорбную улыбку, смягчился воспаленный отчаянный взор, и лишь тихая грусть светилась в глазах, глядевших на девушку с неизъяснимым состраданием.
Винцуня глядела на Болеслава с изумлением. Очевидно, не ждала, что бывший жених придет к ней, кипя от обиды, и станет осыпать ее упреками, а он стоит и смотрит так же, как всегда, задушевно и ласково, только бледен, страшно бледен, ни кровинки в лице.
Не сводя с нее глаз, Болеслав подошел и взял ее за руку. И тогда она почувствовала, что его руки, несмотря на жаркий день, холодны как лед.
– Панна Винцента, – голос Болеслава звучал глуше обычного, но спокойно, – верно ли то, что мне сказала ваша тетушка: будто вы…
У него задрожали губы, он сунул руку под сюртук и прижал ее к сердцу.
– …будто вы меня не любите, – вымолвил он с усилием.
– Пан Болеслав, – тихо ответила Винцуня, – я люблю вас как брата, как друга…
– Но возлюбленный, но жених – тот! – вырвалось у Болеслава, как ни старался он подавить свою боль.
– Да, – прошептала Винцуня.
Он выпустил ее руку, голова его склонилась на грудь, в глазах снова мелькнуло угрюмое выражение, по губам пробежала язвительная усмешка, казалось, его лицо отражает борьбу светлых и темных сил, кипящую в душе. Но это была недолгая борьба. Болеслав поднял голову. Бледное лицо прояснилось, руки Винцуни снова покоились в его руках, а он говорил ей с удивительной нежностью, проникновенным, почти торжественным голосом:
– Никогда в своих мечтах о личном счастье я не ставил себя на первое место, моим главным желанием было дать счастье тебе. Я потому и любил тебя, что, мечтая о минуте, когда ты станешь моей, был уверен… мне казалось, что ты будешь счастлива со мной… Могла ли ты этого не знать… не понять меня, ведь я всю душу открывал перед тобой… А ты побоялась мне довериться. Почему ты сразу не сказала, что твое сердце влечет тебя к другому? Зачем было бороться с собой, страдать, таиться от меня? Я бы тебя не корил, не неволил, ушел бы без единого горького слова, только, быть может, мой опыт, мой дружеский совет помогли бы тебе открыть глаза на многое, чего ты не видишь… Быть может, я сумел бы тебя уберечь от многих страданий в будущем, когда мы уже будем чужими другу другу…
Болеслав замолчал; казалось, силы его исчерпаны и голос отказывается ему служить. Он, однако, быстро превозмог себя и добавил:
– Винцуня, прости меня за вопрос, который я тебе задам… Он может показаться неделикатным, но мне сейчас не до условностей, это слишком серьезная минута в моей жизни, да и все-таки я твой старый друг… Скажи мне: хорошо ли ты знаешь человека, которому доверяешь свое будущее? Вполне ли ты уверена, что будешь с ним счастлива?
Величайшее изумление выразилось на лице Винцуни. Как? Этот человек, которого она так внезапно бросила, которого ранила в самое сердце, не только не жалуется, не упрекает ее, но еще заботится о ее счастье, лишь об этом говорит, об этом спрашивает, несмотря на то что сам так страдает! Ей вспомнились слова тетки: «У него золотое сердце!», и умиление, благодарность, глубокое уважение к тому, кого она оставляла навсегда, охватили ее. Не вполне отдавая себе отчет в том, что она делает, Винцуня положила ему, как бывало, руки на плечи и, глядя на него глазами, полными слез, прошептала:
– Какой ты добрый! Какой благородный!
Бледное лицо Болеслава вспыхнуло.
– Винцуня! Единственная моя! – вскричал он и, забыв обо всем на свете, прижал ее к своей груди.
Это длилось всего несколько секунд; руки его разомкнулись, а по лицу было видно, что он вернулся к страшной действительности.
– Панна Винцента, – промолвил он, помолчав, – подумайте и ответьте мне на мой вопрос. Помните, что это вопрос друга, которому дорого ваше будущее: хорошо ли вы знаете своего избранника? Проникли ли вы в душу человека, с которым хотите соединить свою судьбу? Не обольстил ли вас ложный блеск? То чувство, которое вас влечет к нему, – действительно ли это глубокое и прочное чувство? Проверили ли вы себя?
Винцуня долго не отвечала, по-видимому, ей трудно было собраться с мыслями; наконец она произнесла, медленно и твердо:
– Я люблю его.
Болеслав вздрогнул всем телом.
– Вы его любите, – повторил он глухо. – Да, это слово говорит о многом. Обо всем ли? Не всегда… Но ни расспрашивать, ни убеждать вас я больше не стану, это сейчас ни к чему, да и не мне это делать. Прощайте! Мы расстаемся, но помните, что я ваш друг… до конца жизни. Да хранит вас Бог и да пошлет Он вам такую жизнь… о какой я мечтал для тебя со мной…
Он отпустил руку Винцуни, которую все еще держал в своей, и медленно направился к двери. Винцуня провожала его растроганным, почти страдальческим взглядом. Когда он взялся за ручку двери, она не выдержала и, протянув руки, жалобно воскликнула:
– Болеслав!
Он обернулся, но ни тени надежды или радости не было в его глазах. Все его душевные силы поглотила борьба, которую он должен был вести с самим собой, пока разговаривал с Винцуней. С минуту он еще смотрел на нее, затем вышел.
Винцуня упала на первый попавшийся стул и разрыдалась.
Болеслав возвращался к себе через рощу, той самой дорожкой, по которой столько раз проходил, полный светлых мыслей и надежд. Но, как справедливо заметила пани Неменская, что надежно в нашем мире? Над его головой звонко щебетали птицы, бабочки роями вылетали из лесного полумрака на солнечный простор, с неба в чащу с любопытством заглядывали маленькие голубые облачка, все цвело и пело, все было пронизано солнцем и так же прекрасно, как неделю, как месяц, как год тому назад, только человек был уже не тот; в душе его безумствовала буря, которая опрокидывала все, что укоренялось и взрастало в нем годами, срывая струны, еще так недавно певшие о любви, обращая в прах надежды и сковывая душу льдом разочарований, сомнений и безответной горькой боли. Трудно было бы угадать, о чем думал Болеслав и думал ли он вообще о чем-нибудь; постепенно на его лице и в глазах проступало выражение странной апатии, он выглядел как человек, которого внезапно ошеломили ударом по голове. Он шел медленно, свесив голову на грудь и едва передвигая ноги, казалось, к каждой ноге у него привязана тяжелая гиря. Так взошел он на крыльцо своего дома; на Кшиштофа, выбежавшего встретить его, даже не взглянул, входную дверь, проходя в дом, оставил открытой настежь, точно у него не хватило сил захлопнуть ее, однако тщательно затворил за собой дверь в свою спальню. Кшиштоф, удивленный необычным поведением хозяина, увидел, как минуту спустя в спальне вдруг сдвинулись занавески на окнах. Окна выходили на северную сторону, солнце сюда не заглядывало, но, должно быть, даже дневной свет мешал Болеславу.
