Текст книги "В провинции"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
III. Портрет
Кто же была пани Карлич?
Знатность, значительное состояние и привлекательная наружность обеспечили ей в обществе место видное, а потому и влиятельное.
Нельзя сказать, что она была плохим человеком в обычном значении этого слова: явно и заведомо она никому зла не причиняла, а часто у нее бывали добрые и даже благородные побуждения. Те, кто ее близко знал, могли перечислить много великодушных поступков, которые она совершила за свою жизнь: не одну семью спасла от голода, не одну сироту воспитала на свои средства, не одному нищему кинула горсть монет. Прислуга тоже на нее не жаловалась, она была щедрой и обходительной хозяйкой, несмотря на капризный и вспыльчивый характер; если кто-нибудь оказывал ей услугу, она умела сполна отплатить и подарком, и добрым словом. Хотя она была знатного рода, но никогда не кичилась своим происхождением. Ее бы не заставили улыбнуться даже монарху, если бы он ей был неприятен, а если кто-нибудь ей нравился, для нее безразлично было, какого он сословия.
Она была неплохой женщиной.
И набожной, очень набожной.
У нее в комнате стоял красивой резьбы налой со скамеечкой для коленопреклонений, а в углу висел святой образ кисти итальянского мастера, обрамленный цветами и серебряными украшениями. Пани Карлич часто носила на руке агатовые четки с большим золотым крестом, а на шее у нее всегда можно было видеть ладанку с освященной реликвией. Даже отправляясь на бал, она прятала ее за корсаж декольтированного платья. Живя в городе, она избирала себе духовником кого-нибудь из смиренной монастырской братии и раз в неделю ходила на исповедь, а в деревне у нее был свой капеллан, который ежедневно служил мессу в садовой часовенке. Набожность пани Карлич была вполне искренней, даже пылкой, хотя было в этом что-то примитивное, присущее южным народам. Пани Карлич верила в существование ада со всеми адскими муками, в чертей и котлы с кипящей смолой, а небо виделось ей таким, каким оно приснилось Магомету, о чем он возвестил своим последователям. Пани Карлич горячо поклонялась Богоматери и некоторым святым, но молиться могла, только имея перед собой святой образ; если его не было, молитва не шла на ум. Главной сути учения Христа она не знала, да и не задумывалась над этим, но церковные ритуалы, обряды, блеск огней у алтаря, дым кадил, сверкающие балдахины и облачения церковников приводили ее в трепетный восторг. Во время больших церковных праздников в храме, окруженная этим великолепием, она завидовала китаянкам, которые сами зажигают золотистые бумажки перед своими божествами в храмах; лишенная подобной возможности, она довольствовалась тем, что покупала гирлянды роз, серебряные и золотые украшения и обряжала ими алтарь. Рим был для нее идеалом и святым городом; любимой книгой были страстные и экстатические писания святой Терезы, а самыми излюбленными проповедниками – итальянские священники.
Своей набожностью и многими другими свойствами пани Карлич скорее походила на испанок или итальянок, нежели на своих соотечественниц. Ей безумно нравились три места на земле: Рим, Париж, Испания. Рим она любила потому, что там ее душа загоралась при виде ярких огней в базиликах во время великих церковных торжеств и таяла, утопая в клубах благовонных курений; Париж ее привлекал светским великолепием, успехами, вихрем головокружительных балов; Испанию она любила потому, что там жарко, знойно… там страстью дышат апельсиновые рощи, пламенная синева небес и смуглые лица чернооких идальго…
Самой любимой эпохой, о которой она часто думала и много читала, было средневековье. Философско-историческое значение этой эпохи ее мало заботило, она довольствовалась лишь несколькими происшествиями и скандалами тех времен и была от них в восторге. Полудикие бароны, закованные в латы с головы до пят, обитатели замков, затерянных среди отвесных скал, грабители с больших дорог и похитители путешествующих красавиц в ее глазах выглядели романтичными героями. Ей нравились странствующие рыцари, которые изъездили вдоль и поперек всю Европу, залепив один глаз пластырем или приковав левую руку к правой ноге, дабы этим доказать даме сердца свою любовь. Самым великим человеком на свете представлялся ей римский папа Гильдебранд[15]15
Григорий VII Гильдебранд – римский папа (1173–1185), добился для духовенства свободы от светских властей. Ввел для духовных лиц безбрачие. В 1177 г. заставил покориться папской власти самого стойкого своего противника, германского императора Генриха IV.
[Закрыть]. В ее комнате висела огромных размеров картина, где он попирает стопой голову кающегося и униженного германского императора.
Сочинения св. Терезы стояли у пани Карлич на одной полке с «Парижскими тайнами», историей папства и хроникой времен инквизиции, впрочем, тут же можно было найти криминальные романы и мрачные дневники отравительниц.
Помимо того, что эта очаровательная женщина обладала знаниями, почерпнутыми из подобного рода литературы, она еще свободно изъяснялась на четырех европейских языках, которые изучила во время путешествий, но английскому предпочитала испанский, ибо насколько она любила страстных и фанатичных испанцев, настолько ей были антипатичны холодные и рассудочные англичане.
Она играла на рояле мастерски и своеобразно; своеобразие выражалось в манере игры, необычайно стремительной, капризной. Каждая музыкальная пьеса в ее исполнении меняла свой характер: меланхолия Шопена становилась бурной рыдающей страстью; сладкие баркаролы Мендельсона закипали пенистыми волнами стонущих, жгучих, буйных звуков. Тот же характер носило ее пение, теми же свойствами отличался рисунок, так как она еще и рисовала, искусно, со знанием дела, но из-под ее карандаша выходили какие-то странноватые существа: то прекрасные, как ангелы, идеально возвышенные, то несуразные, страшные, уродливые, но всегда фантастические, изображенные капризно изломанными линиями.
Во всем, что она умела, подобно тому как в набожности, проявлялась ее буйная, не знающая удержу фантазия, которая стремилась найти свой идеал, но, найденный, он бывал сведен на землю, воплощенный, обретал земные пристрастия и превращался из божества в идола, из идеи в страсть.
Все это были видимые проявления ее натуры, она их ни от кого не скрывала, наоборот, всячески выставляла напоказ, движимая желанием выразить то, о чем думает и что чувствует.
А вот дальше начиналась таинственная бездна, потемки, в которых мудрено было глазами смертного что-нибудь увидеть.
Пани Карлич любила лишь раз в жизни, но влюблялась тысячекратно.
Ее первая любовь, глубокая и беззаветная, была омрачена изменой; после этого у нее бывали только увлечения. Их было так много, как летом бабочек на лугу. Увлечения эти приходили и по одному, и по два, и по три, и даже по нескольку сразу. Одно посильнее, другое послабее, и различие между ними было ничуть не больше, чем между ярко-алыми или лазурными тропическими бабочками и их северными бледно-желтыми или бледно-голубыми сестрами.
Ее очень юной выдали замуж, и очень юной она овдовела; независимая, богатая, она сделалась героиней нескольких бурных романтических историй, которые нанесли немалый урон ее доброму имени и сильно пошатнули ее престиж в обществе. Поговаривали, будто очаровательная вдова потеряла голову от любви, но на самом деле ее тогдашние чувства были не чем иным, как тропическими бабочками с пурпурными крыльями.
Далеко ли заходила в своих многочисленных увлечениях эта красивая женщина? Переступала ли она границы дозволенного в своих внезапных прихотях, безумствах, страстях? Никто того достоверно не знал, и все, что толковали об этом люди, было лишь домыслами, которые в равной мере могли оказаться и правдой, и клеветой.
Это уже была заветная область ее существа, не освещаемая ни одним лучом света Божьего, область таинственного мрака, где блуждают неподвластные разуму инстинкты, неистовствуют не сдерживаемые волей страсти; увлечения эти вспыхивали внезапно, точно блуждающие огоньки на кладбище, что летают, потрескивая и сталкиваясь друг с другом, потом гаснут, потом вновь загораются. Пани Карлич этими огоньками не слишком дорожила, никогда их сама не зажигала, но и не гасила. Вспыхнут? Хорошо! Погаснут? Тоже хорошо! Когда они гасли, у нее не находилось ни одной слезы, чтобы оплакать их исчезновение, лишь в глубине осиротелой души томился бледный призрак скуки. Все же она радовалась, когда со свежей могилы ее манил новый огонек; его отблеск вспыхивал в ее черных глазах синеватым мерцающим пламенем.
А еще пани Карлич любила блеск, шум, поклонение. На мужчин она действовала точно опиум; одурманивала всех, кто с ней соприкасался, многие мужчины теряли рассудок и власть над собой и тешили себя бредовыми мечтами.
Наряды занимали пани Карлич лишь постольку, поскольку делали ее более привлекательной и тем самым усиливали действие опиума. Одевалась она фантастически и оригинально, часто в темные и еще чаще в черные платья. Свои густые длинные волосы цвета воронова крыла она любила украшать ниткой жемчуга или кораллов, а иногда набрасывала на голову испанскую тонкую кружевную мантилью, которая окутывала ее всю волнами шелковой паутины.
Вот такой была пани Карлич, такой ее сделало воспитание, окружающая среда, несчастная обманутая любовь, принадлежность к высшему свету, независимость, богатство и в придачу ко всему необузданная фантазия. В душе этой женщины когда-то крылись богатые сокровища, щедро отпущенные ей природой, но часть этих сокровищ она растеряла на крутых жизненных поворотах, а часть лежала нетронутой, как бы выжидая, чтобы какое-нибудь чудо или случай пробудили их к жизни. Должно же такое когда-нибудь случиться! Тот, кто близко знал пани Карлич, предвидел, что не сегодня завтра ее существование коренным образом изменится, а тем самым изменится и весь ее нравственный уклад. Ее богатство было скорее кажущимся, чем действительным, этот мыльный пузырь грозил вот-вот лопнуть. Песочная со всеми угодьями была так обременена долгами, что уже несколько лет не давала возможности своей владелице жить в городе; разумеется, жить так, как она привыкла, широко и с блеском. Пани Карлич поселилась в деревне, предпочитая, как Цезарь, быть первой среди последних, нежели последней среди первых. Своими доходами и расходами она никогда особо не интересовалась, потому что сызмальства привыкла к богатству и думала, что так будет всегда, другого она себе и не представляла.
Она поселилась в деревне, и сразу сказалось ее дурное и сильное влияние на окружающих. Будучи в кровном родстве и. приятельских отношениях со многими почтенными семействами в стране, она принимала у себя много гостей, и всюду, куда простиралось ее обаяние, воздух был насыщен испарениями опиума. Опьяненные этим опиумом, многие теряли голову, и то, что в пани Карлич было от душевной широты, в других проявлялось пустым тщеславием, любовью к блеску.
Говорили, будто несколько молодых людей, прежде хозяйственных и бережливых, после ее приезда совсем отбились от дома и в погоне за роскошью и модой вконец разорились; два или три студента, приехав на каникулы домой и познакомившись с пани Карлич, не вернулись на занятия в университет, чтобы иметь возможность постоянно видеть ее и ухаживать за ней; многие молодые женщины, прежде жившие скромно и умеренно, стали подражать ей в одежде, роскоши, жизненном укладе.
Пани Карлич увидела впервые Александра Снопинского, когда ему было лет девятнадцать; ей понравился миловидный юноша, она пригласила его к себе, и с тех пор ее дом стал для него школой. Школой? Чему же он там учился? Щегольству, великосветским правилам и манерам, острословию, барским привычкам, любви к блеску, тщеславию, праздности и взаимному одурманиванию, которому предавались мужчины и женщины, точно курильщики опиума.
Пани Карлич забавлялась им, как ребенком, учила его ходить, сидеть, кланяться, петь, говорить по-французски; она муштровала его, придиралась к нему, сердилась на него и потом в знак примирения протягивала ему для поцелуя белую руку со сверкающим бриллиантовым перстнем.
Порой она снимала с себя кружевную мантилью и набрасывала Александру на голову или завязывала ему глаза надушенным батистовым платком и заставляла играть с ней и двумя ее компаньонками в жмурки. Одно время Александр был самым частым и самым желанным гостем в ее доме, красивая вдова играла с ним, как играют со смышленым и миловидным ребенком, играли с ним и ее компаньонки, и никому из них не приходило в голову, какой вред они ему приносят. Александр важничал и петушился, радуясь, что богатая и красивая соседка оказывает ему предпочтение перед другими, и все больше проникался любовью к блеску и праздности, которые царили в этом доме.
Когда на сверкающем паркете Песочной Александра вышколили и выдрессировали, когда он выучился грациозно ходить, садиться и кланяться, со вкусом одеваться, когда он своими манерами, изысканной одеждой стал выделяться среди шляхетской молодежи и больше походить на великосветский образчик, когда он, кроме того, провел несколько месяцев в Варшаве и примчался в Песочную поделиться своими впечатлениями о столице, пани Карлич, взглянув на него, подумала: «Какой молодец!» Блуждающий огонек вспыхнул в ее сознании, перекинулся в сердце и засиял в глазах.
Но, когда в сердце пани Карлич вспыхнул этот огонек, Александр, к счастью для него, познакомился с Винцуней и женился.
После женитьбы он целый год не бывал в Песочной.
За это время у пани Карлич несколько раз вспыхивали и гасли другие огоньки, но настал миг, когда все они погасли и над могилами блуждала скука.
Вот тут-то в одно прекрасное весеннее воскресное утро пани Карлич встретила у ворот кладбища Александра, заговорила с ним и, глядя на него своими большими черными глазами, пригласила к себе.
Александр поехал в Песочную и… с тех пор зачастил туда.
IV. Предсказания оригинала сбываются
Как утверждал пан Томаш, если супруги после свадьбы слишком много и открыто целуются, то первый год все идет как по маслу, а на второй начинаются трения.
Молодые Снопинские будто задались целью подтвердить, что старый оригинал иногда говорил дельные вещи: чем больше проходило времени со дня женитьбы, тем Винцуня страдала сильней и тем серьезней становилась. А чем меньше молодая женщина ребячилась и веселилась, как прежде, тем меньше она подходила своему весельчаку мужу.
Мало-помалу она поняла, что жизнь не может быть похожа, как ей раньше казалось, – на шумный бал с танцами, музыкой и любовными грезами, но Александр себе иначе этого не представлял.
Пропасть между ними росла, и забывалось то время, когда им вдвоем было хорошо и приятно…
Пробуждение наступило не сразу, а постепенно: глаза ее открывались медленно, но почти каждый час приносил новые мысли и новые наблюдения, и чем больше она узнавала человека, с которым была связана, и чем сильней росло ее самосознание, тем тоскливей ей становилось. Она еще не считала себя несчастной, но твердо знала, что счастливой ее тоже не назовешь. Несчастной она не была потому, что у нее был ребенок, которого она любила всеми силами своей горячей, порывистой натуры; а счастливой она себя не чувствовала, потому что с тех пор, как она стала матерью, не с кем ей было поговорить, поделиться своими мыслями, и еще потому, что она перестала быть любимой… и сама переставала любить!
Равнодушие к Александру тоже пришло не сразу, а по мере того, как душа ее пробуждалась от волшебного сна, который был навеян бурной бессознательной страстью к прекрасному юноше и первыми месяцами замужества.
Наступила весна, в Неменке началось строительство нового дома. Александр лихорадочно этим занимался. На дворе царило большое оживление: привозили материалы, тесали, пилили, закладывали фундамент. Винцуню огорчало, что она не в силах разделить восторга, с каким муж смотрел на эти работы, и его интереса к ним; сердце у нее сжималось от боли при мысли, что милый дом, где прошло ее детство, будет покинут и разрушен, а рассудок ей подсказывал, что слишком большой и требующий расходов дом в Неменке будет выглядеть смешно и в конце концов их разорит. Она не перечила мужу, но совсем не разделяла его радужных надежд и зодческого пыла. Александр видел это, мрачнел, не заговаривал при жене о том, что его больше всего занимало, и… ему становилось с ней все скучнее.
Однако, несмотря на усердие и рвение, с каким Александр всегда брался за дело, строительство за весну не очень-то далеко продвинулось.
Непреодолимая преграда встала на его пути – отсутствие денег. Хотя на закупку материалов Александр использовал весь годовой доход Неменки, – а точнее, половину, потому что деньги были профильтрованы сквозь пальцы разлюбезного Павелка, – и кроме того, занял довольно крупную сумму под залог имущества, этого оказалось мало для осуществления всех его планов и желаний. Обычай жить не по средствам, который он завел у себя, поглощал бездну денег, но и без того они у него расходились неизвестно как и на что. Иной раз Александр сам удивлялся, как быстро они таяли, хотя казалось, вот-вот он их держал в руках. Тогда он принимался учитывать и записывать расходы, но, набросав на бумаге несколько цифр, он начинал зевать, сначала слегка, затем сильнее, потом совершенно спазматически; в конце концов его охватывала такая скука, что он бросал перо и звал на помощь Павелка.
Разговоры с верным слугой в таких случаях ограничивались короткими вопросами и ответами, которые очень напоминали излюбленный диалог блаженной памяти короля Августа III Саксонского со своим верным министром Брюлем. «Habe ich Geld?»[16]16
Есть у меня деньги? (нем.)
[Закрыть] – обычно вопрошал вечно нуждавшийся в деньгах монарх. «Ja, Majestät!»[17]17
Да, государь! (нем.)
[Закрыть] – отвечал министр.
– Павелек, деньги у тебя есть? – спрашивал Александр.
– Достанем, – отвечал эконом и почти всегда выполнял обещание, но на каких условиях!
У него было много знакомых евреев процентщиков в городке N и его окрестностях. В угоду своего хозяину Павелек пользовался их карманом. Какая часть этих субсидий принадлежала банкирам в лапсердаках, а какая самому фавориту – оставалось глубокой тайной. Александр брал деньги, давал расписки, какие с него спрашивали, принимал на себя обязательства, какие у него требовали, и всякий раз клялся, что берет в последний раз, причем для очень полезной цели, чтобы построить новый дом, улучшить хозяйство, увеличить доходы Неменки, и что издержки потом вдвойне окупятся. Но стоило ему получить в руки прелестные зеленые и розовые бумажки, как они престранным образом расходовались на пустячки, наряды, увеличение комфорта в доме, на услуги, оказываемые всяким дамам, и вскоре королевский диалог возобновлялся: Habe ich Geld?..
Чем чаще повторялись эти диалоги, тем сильнее возрастали вес и власть Павелка в Неменке и его влияние на Александра. А повторяться эти диалоги могли еще долго. Когда Александр получил в приданое Неменку, за ней не числилось ни гроша задолженности, хозяйство процветало, и об этом знали все. Так что кредитная компания «Павелек и его друзья евреи» еще долго могли снабжать Снопинского деньгами, уповая на имущественный ценз Неменки.
Винцуня ничего не знала о финансовых сделках мужа, она слабо разбиралась в денежных делах, и ей даже в голову не приходило расспрашивать мужа об их материальном положении, тем более разузнавать об этом стороной. Иногда, правда, она удивлялась, откуда Александр берет деньги на предметы роскоши, которыми он наводнил дом, на содержание многочисленной прислуги, на бездну ненужных вещей и строительство нового дома. Но эти случайные мысли не были вызваны какими-нибудь серьезными опасениями. Возможно, неменковских доходов вполне хватало на все, и кроме того, у мужа могли быть свои сбережения, о которых она не знала, а спрашивать не хотела: ее ли это забота? Лишь иногда, когда ей вспоминалась бедность, окружавшая ее в детстве, от которой ее некогда спас Болеслав, она невольно пугалась и думала, как бы снова не разориться, потому что теперь она была не одна, у нее был ребенок, которому она готова была отдать все духовные и материальные блага мира. Но это было лишь смутное, неосознанное опасение. Осознавала же она лишь то, что семейное счастье рушится. Все остальное она поняла много позже.
Постепенно Винцуня отходила от того образа жизни, какой вела в первый год замужества, и возвращалась к прежнему. Она увлеченно занималась хозяйством и находила в этом удовольствие. Но самую большую радость, с тех пор как перестала витать в облаках и опустилась с небес на землю, она испытала в минуту, когда дочь улыбнулась и впервые выговорила слово «мама». В этот день Винцуня чувствовала себя невыразимо счастливой, весь мир казался ей несказанно прекраснее, чище, и какими-то радужными надеждами исполнилась ее душа. А когда ребенок, теребя ручонками ее косу, уснул с улыбкой на устах, Винцуня выбежала в сад и, улыбаясь цветам на клумбах, звонко запела ту самую песенку, которую часто пела девушкой. Но к вечеру ей снова стало грустно. Она вспомнила, что некому разделить ее радость. Александр весь день отсутствовал. Печальная и задумчивая, сидела Винцуня в темноте у колыбели ребенка. Бог ведает почему ей вспомнился тополинский дворик, где она с теткой не раз бывала, и Болеслав. «Почему же он не слышал, как мой ребенок произнес первое слово? – подумала она. – Он бы порадовался вместе со мной! А Олесь, Олесь – даже не знаю, когда домой вернется, да хоть и вернется, я уверена, его совсем не удивит это первое проявление сознания у нашей дочурки!» Принесли лампу, и при свете ее у Винцуни блеснули дрожащие на ресницах слезы. Одна слезинка тихо упала на личико спящей девочки, а молодая мать долго еще сидела одна и думала.
Думала она о том, что раз ее ребенок заговорил, то с каждым днем он начнет говорить все лучше и лучше, а потом станет обо всем расспрашивать. На эти вопросы пробуждающегося разума придется находить ответы, потихоньку вести его дорогой мысли к свету и знаниям. Но чтобы кого-то учить и наставлять, нужно самой иметь знания. И Винцуня впервые задумалась о том, что же она знает. Она представила себе, какие вопросы будет задавать дочь и что на них придется отвечать. Эти размышления привели ее к заключению, что ей самой нужно кое-чему поучиться, накопить некоторые знания, если она собирается стать единственной наставницей и воспитательницей Своей дочери.
– Ах, никогда я ее никому не доверю, а отец… ее отец мне не помощник…
И снова ей вспомнился Болеслав.
– Он бы мне помог, вернее, это я бы ему помогала, – подумала она вслух и мысленно представила себе лицо Болеслава.
С этой минуты она стала усердно изучать книги, присланные Болеславом, и те, которые он дарил ей прежде. Но даже когда она не была занята чтением, а просто думала и наблюдала, она неизменно училась чему-то новому или что-то новое узнавала. Она внимательно присматривалась к людям и природе; лицо любого встречного, всякое растение, птица, звезда о чем-то говорили. В одном был источник знаний, в другом – поэзия; все это старательно накапливалось и откладывалось в памяти, словно в копилке, которой потом воспользуется ее ребенок.
Ее новые пристрастия и произошедшие в ней перемены все больше отдаляли от нее Александра. Когда Винцуня проходила мимо с ключами в руке, он весело посмеивался над ней, если бывал в благодушном настроении, но гораздо чаще ехидно ухмылялся и убегал из дому, увидев ее с книгой.
– До чего же ты быстро состарилась, милая Винцуня, – как-то сказал он ей.
Молодая женщина глянула на себя в зеркало и, улыбнувшись, ответила:
– Я что-то не замечаю у себя ни одной морщинки, ни одного седого волоса!
– Я имею в виду не это, – поправился Александр, – ты, безусловно, стала еще красивее, чем раньше, но у тебя появились старушечьи наклонности и привычки.
– Что ты имеешь в виду? – спросила жена.
– Ты не любишь общества, тебя не привлекают красивые вещи, которые я приношу в дом, ты равнодушна к нарядам, которые я тебе покупаю, и ты необыкновенно чопорна. Будь и у меня такой отвратительный характер, мы бы с тобой жили как затворники и всю жизнь зевали, глядя друг на друга.
Винцуня подошла к мужу и нежно погладила его по голове.
– Не сердись на меня, дорогой Олесь, – сказала она, – чем же я виновата, что мне лучше всего дома с тобой, с нашим ребенком, с книгой? Другой жизни я себе не мыслю.
Александр недовольно пожал плечами.
– Кто тебе запрещает жить, как вздумается? – ответил он. – Кажется, деспотичным мужем меня не назовешь? Но до женитьбы я не подозревал, что у тебя такие склонности.
Он старался говорить бесстрастно и вежливо, но в голосе его звучали горечь и упрек.
Он ушел. А Винцуня сидела грустная и долго думала, нет ли в том ее вины, что между ними возник разлад? Но совесть говорила ей, что она не должна поступаться своими убеждениями, что она прежде всего мать и, для блага ребенка, ей необходимо все время совершенствовать знания и духовно обогащаться, а не разбрасываться попусту. Вдруг она вспомнила свои мучительные раздумья после адампольского бала, когда на весах лежали две судьбы и ей предстояло сделать выбор. И снова перед глазами встали те же видения, что прежде, но – увы – не было между ними Страсти, отсутствовали Грезы. Страсть угасла, а Грезы давно рассеялись, зато Совесть ожила в ней с новой силой, вспомнилось, что тогда она сказала Винцуне: «То, что ты чувствуешь, – не любовь, это безумие, наваждение, гибельный омут».
Винцуня в испуге закрыла глаза. Край черной пропасти, казалось, был совсем близко… почти рядом. Винцуня не хотела признаваться себе, что она разочаровалась и разлюбила. Она изо всех сил себе доказывала, что это она виновата во всем, и оправдывала Александра. Она отбивалась от своих сомнений и вопросов, но на сердце было тяжело. И снова ей вдруг привиделся тополинский дворик и Болеслав, – и долго сквозь слезы она любовалась этой картиной.
Образ Болеслава все чаще возникал у нее перед глазами. Когда все было спокойно, он не появлялся, но стоило ей чему-нибудь обрадоваться или чем-нибудь огорчиться, как Болеслав возникал перед нею, точно по мановению волшебной палочки. Ему она тихо изливала свою наболевшую душу, с ним делилась всем приятным, у него спрашивала совета, если ее мучили сомнения. Лицо Болеслава бывало то спокойное и веселое, то грустное и задумчивое, то болезненно-бледное – каким она его видела в день разлуки И тогда Винцуню мучило страшное раскаяние, необъяснимый стыд, грызла тоска, а Совесть тихонько нашептывала: «Я же тебя предупреждала!» Доброта, – бывшая пленница давно угасшей Страсти, – теперь стояла заплаканная, без оливкового венца, а Воспоминания туманным роем кружились над ней и пели дивные песни о детстве и безмятежной юности. Тогда молодая женщина бросалась на колени перед святым образом и молилась долго, исступленно. Однажды она в отчаянии воскликнула: «Боже мой! Я согрешила!» Но еще горше ей бывало, когда перед ней возникали два видения: бывший жених и муж. Винцуня старалась отвлечься, но оба упрямо преследовали ее: один сильный духом, умный, благородный; другой хотя и более красивый, но ветреный, слабовольный, гуляка. И внутренний голос настойчиво, мучительно повторял ей: «Сравни! Сравни!»
Все быстрее, все определенней сбывались предсказания старого оригинала пана Томаша. Винцуня освобождалась от иллюзий, мираж исчезал, и на месте хрустальных замков мечты возникали ужасающие контуры действительности: она осознавала, что стоит на краю пропасти.
Осенью Александр ненадолго уехал к родителям. Оставшись одна, Винцуня еще больше времени уделяла своим занятиям и размышлениям. С отъездом Александра в Неменке стало тихо, лишь изредка наведывались сосед или соседка. Но и этих визитов оказалось достаточно, чтобы Винцуне рассказали все сплетни, ходившие о муже. Это больно ранило ее сердце и задевало женское самолюбие.
Наведался к ней как-то давний знакомый, простодушный и откровенный деревенский человек.
– Как это ваш муж решился в такую горячую пору оставить дом, да еще надолго? – удивился гость.
– Его замещает эконом, – ответила Винцуня.
– Ох уж этот эконом! – вздохнул сосед. – Скажу вам откровенно, сударыня: ваш Павелек отпетый мошенник и бессовестно вас обкрадывает. Об этом все говорят! Да и пристало ли нам, бедным шляхтичам, держать экономов и полагаться на них? Конечно, ежели громадное хозяйство, то другое дело, а на маленьком фольварке, как говорится, свой глаз – алмаз.
Винцуня не возражала. Конечно, сосед был прав.
Однажды пожаловала в гости дальняя Винцунина родственница, немолодая, румянощекая, пышнотелая дама, из тех, у кого глаза на мокром месте и язык без костей. Едва переступив порог, она порывисто обняла Винцуню, притиснула к груди, обтянутой цветастым платьем, и возопила:
– Бедненькая ты моя, бедненькая!
– Чем же я такая бедненькая? – шутливо спросила Винцуня.
– Ох, не притворствуй, не притворствуй! – предупредила гостья, сжимая Винцунину руку в своих пухлых ладонях. – От соседей ничего не утаишь, все видят. А то мы не знаем, что твой муженек по салонам шастает да глазки строит то этой кокетке Карлич, то Юзе Сянковской, а тебя, горемычную, оставляет дома как затворницу. Я давно собираюсь все это ему в глаза высказать, вступиться за тебя. Худо это, худо, имея такую славную и молоденькую женушку, амурничать с какой-то пани Карлич, что же это… Прости, Господи…
Долго она так разглагольствовала, и Винцуня, казалось, не имела сил ответить. Боль, удивление, обида, гнев попеременно окрашивали ее лицо то бледностью, то румянцем, а гостья не унималась. Из длинного ее монолога Винцуня узнала все сплетни, какие ходили о ней и муже. Их было много, но две из них составляли суть остальных, которые в разных вариантах повторяли одну и ту же тему: Александр Снопинский вертопрах и мот, он транжирит свое состояние и скоро совсем пустит его по ветру.
Когда соседка в конце концов устала говорить и умолкла, завершив свой монолог сетованием на испорченность нынешних нравов, Винцуня подняла голову и ответила очень спокойно и даже с улыбкой на устах:
– Дорогая пани Игнацова, я удивляюсь: как это людям такое может взбрести на ум? Впрочем, пусть себе болтают что хотят, какое нам до этого дело, если мы с мужем по-прежнему любим друг друга и вполне счастливы.
Соседка сделала большие глаза и подумала: «Глупая она, что ли, что ничего не замечает и ни о чем не догадывается, или притворяется?»
После отъезда гостьи под вечер Винцуня вышла прогуляться в рощицу. Вечер был осенний, туманный, но теплый; небо серое и спокойное; по земле стлались желтые листья.
Винцуня медленно брела по утоптанной лесной тропке; ветер тихо шумел среди ветвей безлистых деревьев, изредка вдалеке каркала ворона или сухая ветка с легким треском падала вниз с макушки березы.
Молодая женщина казалась грустной и подавленной, она шла понуря голову и сжав руки. Мысленно она сопоставляла свои наблюдения с рассказами гостьи и думала: «Неужели это правда? Неужели Александр любовник пани Карлич? Через два года после свадьбы?»
