Текст книги "В провинции"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
VII. Провинциальная почта
В конце зимы по всей округе пронеслась неожиданная, странная, ошеломительная весть, будто пани Карлич выходит замуж.
Сперва это вызвало изумление и злорадные усмешки. Вскоре изумление сменилось любопытством, а закончилось все расспросами и даже слежкой. Вопросы: кто? как? почему? каким образом? – не сходили с языка, а из ответов и рассказов гостей, приближенных и дворни Песочной сложилась довольно цельная и правдивая история.
Как-то осенним утром – а утро у пани Карлич обычно начиналось не раньше двенадцати часов, – прекрасная вдова, преклонив колена пред образом Мадонны работы итальянского мастера, перебирала в руке агатовые четки и пунцовыми губами десятки раз повторяла шепотом благовествующего Ангела. Вдруг в дверь постучали. Любимая камеристка сообщила о прибытии поверенного, который вел финансовые дела всего поместья Песочной. Пани Карлич поднялась с колен и, как весталка, вся закутанная в прозрачный белый муслин, с четками, обмотанными вокруг кружевного рукава, вышла к гостю. После короткого приветствия и обмена любезностями хозяйка с некоторым беспокойством спросила, что привело гостя так рано в Песочную. Поверенный, силясь сохранить самообладание, но заметно встревоженный, ответил:
– Я счел своим долгом сообщить, как обстоят ваши дела: вот список доходов и расходов, реестр вашего имущества, его стоимость и общий итог ваших долгов.
Пани Карлич приняла из рук поверенного большой лист бумаги, исписанный цифрами, пробежала его глазами и побледнела. В графе «приход брутто» стояла довольно внушительная сумма, а в графе «приход нетто» – одинокий нуль. Стоимость поместья выражалась в огромной сумме, но итог в рублях был также нуль.
Пани Карлич помолчала, сложила лист вчетверо и бросила на стол.
– Что же вы мне посоветуете? – спросила она.
Юрист встал, застегнул сюртук на все пуговицы и коротко ответил:
– Увы, ничего.
Прекрасная вдова самым недвусмысленным образом кивнула ему, поверенный откланялся и оставил ее одну.
В тот день пани Карлич долго молилась перед образом, потом написала письма в некоторые места, славные чудесами, с просьбой помолиться за нее. Изменилась она до неузнаваемости – погрустнела, посерьезнела, о чем-то часто задумывалась, и все чаще на ее опечаленном лице появлялось выражение твердой решимости. Когда через неделю поверенный пришел узнать, каковы будут дальнейшие распоряжения, и попросил уплатить ему гонорар, пани Карлич вежливо, но надменно ответила, чтобы он повременил, ибо она не думает отказываться от его услуг и месяца через два-три расплатится со всеми долгами. Поверенный, пряча улыбку, удалился и в тот же день объявил управляющему Песочной:
– Скоро в Песочной будет хозяин!
– Каким это образом? – удивился управляющий.
– Пани Карлич выйдет замуж.
Спустя несколько недель перед усадьбой в Песочной остановилась великолепная карета, запряженная великолепными лошадьми, с лакеями в великолепных ливреях. Судя по сундукам на запятках, карета прибыла издалека.
Этот красивый экипаж не впервые приезжал в усадьбу пани Карлич. А за последний год его видели здесь довольно часто; принадлежал он пану Каликсту К. из соседнего уезда, что в двадцати милях от Песочной. Пан Каликст К. – сорокалетний представительный мужчина с бледным и важным лицом, светлыми волосами, уже слегка поредевшими спереди, с большими голубыми глазами, обычно тусклыми и бесстрастными, но временами вспыхивающими огнем и выразительными, – был обладателем знатного имени и весьма солидного капитала в два миллиона злотых.
Он знал пани Карлич давно, встречался с ней то в Италии, то в Париже, тут и там предлагал ей руку и сердце, тут и там неизменно получал отказ, но не падал духом, не кончал жизнь самоубийством и не считал свое дело проигранным. Узнав, что пани Карлич поселилась в Песочной, он дважды наведывался, чтобы сделать предложение, дважды получил отказ, но это отнюдь не помешало ему быть частым гостем в доме вдовы и всем своим видом выказывать неизменность своих намерений. Постоянство чувств пана Каликста к пани Карлич было своего рода психологическим феноменом и вскоре стало притчей во языцех того круга, где он вращался; над ним слегка подтрунивали, ему удивлялись, но он не обращал внимания на насмешки и говорил ближайшим друзьям: «Поживем – увидим!»
Недели через две после злополучного разговора с поверенным, увидев в окно подъехавшую карету, пани Карлич залилась краской, бросилась к зеркалу и окинула себя быстрым взглядом. На ней было дорогое темное и, как обычно, длинное платье со шлейфом, косы были уложены надо лбом короной и заколоты двумя жемчужными шпильками; черная кружевная мантилья живописными складками падала на платье. Пани Карлич выглядела восхитительно, и пан Каликст, по-светски церемонно здороваясь с ней, сильнее, чем следовало, пожал ей руку и дольше, чем позволяло приличие, задержал взор своих бледно-голубых глаз на ее лице. Обедать сели вместе с двумя компаньонками хозяйки, и разговор за столом шел общий, пани Карлич сыпала остротами и была в ударе. После обеда прекрасная вдова направилась в будуар, давая тем знать компаньонкам, что она желает остаться с гостем наедине, и обе барышни тут же удалились в свои комнаты. Пан Каликст, закурив сигару, устроился в кресле напротив предмета своих долгих воздыханий и бесстрастно смотрел, как та поигрывает кружевами своей мантильи; вид его отнюдь не свидетельствовал о намерении начать важный разговор. Молчание затянулось, наконец пани Карлич подняла взор и не то печально, не то насмешливо улыбнулась, потом, глядя на гостя, сказала:
– Я устала от разговоров, хочется помолчать. Может, вы мне скажете что-нибудь? Неужели нечего?
Пан Каликст выпустил изо рта струйку сизого дыма и, стряхивая пепел сигары в серебряную пепельницу, не спеша проговорил:
– Разумеется, могу сказать, а вернее, повторить то, что я уже не раз имел честь говорить вам, но, к сожалению, всегда безуспешно. Я прошу вашей руки и предлагаю вам свое имя, свое состояние и свою любовь, такую постоянную, что ей позавидовал бы любой средневековый рыцарь, будь то сам Аладдин.
Сказав это, он слегка поклонился и снова поднес сигару ко рту. Пани Карлич залилась неудержимым смехом.
– Буду отвечать по пунктам, – сказала она. – Пункт первый: будь у меня фонарь Диогена, я дала бы обет ходить по свету до конца дней своих, пока не найду другого такого оригинала, как вы; пункт второй: я обожаю все средневековое и, желая сохранить верность этому чувству, вознаграждаю ваше рыцарское постоянство и соглашаюсь стать вашей женой.
Она вытащила руку из-под кружев и протянула пану Каликсту. Новоявленный Аладдин аккуратно отложил сигару, чтобы не поджечь кипу журналов, разбросанных на столике, поднялся и церемонно поцеловал протянутую руку, затем снова сел, взял двумя пальцами из пепельницы дорогую гаванскую сигару и с наслаждением затянулся. Выпустив изо рта струйку дыма, пан Каликст сказал:
– Перед вами самый счастливый человек: шесть лет я добивался цели и вот ее достиг; вы меня удостоили большой чести и осчастливили, и все же я наберусь смелости высказать вам сразу свое мнение кое о чем, и, если вы с ним согласитесь, я буду счастлив вдвойне.
Пани Карлич слегка нахмурилась, но тут же улыбка снова озарила ее лицо.
– Говорите, я слушаю, – сказала она.
– Отныне я считаю вас моей невестой, – начал пан Каликст, – и поэтому хочу, чтобы вас окружали достойные люди. Многих из тех, кого я постоянно вижу в Песочной, мне неприятны. Вы по доброте сердечной принимаете у себя этакую pele-mele[24]24
Мешанину, и то и се (фр.)
[Закрыть], с чем я, при всем желании угодить вам, не могу примириться. Всевозможные господа Снопинские и вообще весь этот genre[25]25
Здесь: род людей (фр.)
[Закрыть], окружающий мою невесту, тем более… жену, был бы мне крайне неприятен. Поэтому припадаю к стопам вашим и умоляю: заприте двери ваших гостиных для подобного рода публики отныне и навсегда.
Пани Карлич покраснела и долго молчала, опустив голову, казалось, слова гостя ее смутили, но все же она заставила себя улыбнуться и, снова поигрывая кружевами мантильи, невозмутимо сказала:
– Хотя я привыкла жить независимо, но ваше замечание нахожу справедливым и готова его выполнить.
– Вы бесконечно добры! – произнес пан Каликст. – Но не подумайте, что верность средневековых рыцарей во мне сочетается с тиранией новомодных деспотов. Сейчас объясню, чем вызвано мое желание. Причины этому три. Первая: если в гостиных постоянно толчется разномастная публика, то это может вызвать сплетни о такой восхитительной женщине, как вы, а я считаю, что «жена Цезаря должна быть выше подозрений». Второе: если в нашем обществе проводят время люди ниже нас по роду и состоянию, то это для них же вредно, потому что они превращаются в бездельников, прихлебателей, лакомых до чужой роскоши; наконец, третье: общение с подобной публикой в высшей мере претит моему эстетическому чувству, – это люди всегда не на своем месте и чаще всего выглядят жалкими. Не подумайте, что я спесив. Хотя я горд своим происхождением, но как огня боюсь спеси – матери всех смертных грехов, потому что она еще и мать всех смертных глупостей. Я полагаю, что люди небогатые и заслуживающие уважения не обивают пороги наших гостиных, им некогда этим заниматься, а те, кто находит время, – это пустые бездельники, которые чванятся знакомством с нами: их не принимать, а гнать надо в шею. Вот причины, по которым я осмелился высказать вам свои соображения, но есть еще одна причина: я по призванию помещик, немного промышленник, немного литератор, мне бы хотелось вести жизнь хоть и незамкнутую, но спокойную, против чего, думаю, вы не станете возражать.
Пан Каликст умолк, покуривая сигару и машинально перелистывая журналы на столе. Но лицо пани Карлич совершенно преобразилось. Непривычная серьезность появилась на нем и как бы удовлетворение.
– Пан Каликст, – помолчав, проговорила она, глядя на умное и с виду невозмутимое лицо гостя, – вы ведете себя со мной откровенно и благородно; я вас понимаю, понимаю даже то, о чем вы умолчали, и мой долг ответить вам такой же откровенностью. Пан Каликст, я полностью разорена.
Гость не изменил позы и, продолжая разглядывать обложку немецкого журнала мод, равнодушно ответил:
– Я это знаю давно.
Пани Карлич встрепенулась, и лицо ее еще больше просияло.
– Год назад, – продолжал пан Каликст, – я узнал, что ваши долги равны вашему состоянию. Это дало мне лишний повод сделать вам брачное предложение, но вовсе не из сентиментальности – о, нет! – я знаю, что вы обошлись бы и без меня, но просто потому, что помочь вам тогда, когда вы в этом остро нуждались, мне самому было бы весьма приятно. По правде говоря, мое отношение к вам лишено всякого расчета: во-первых, я и сам принадлежу к числу людей состоятельных, если не сказать богатых; во-вторых, хотя я после многочисленных ваших отказов никогда не грозился покончить с собой или стать монахом-отшельником, мое чувство к вам вполне искренне и неизменно.
Странно он выглядел, говоря обо всем этом, потому что лицо его и поза выражали полную невозмутимость, если не сказать холодность, словно речь шла не о его чувствах, а о постороннем предмете. Зато огненные глаза вдовы затуманились от сильного волнения, а на бледном, матовом лице медленно выступил румянец. Она поднялась и с чувством проговорила:
– Вы тоже не думайте, будто я согласилась выйти за вас, лишь потому что разорена. Да, не будь этого, я вряд ли рассталась бы со своей свободой и изменила привычный образ жизни, но выбрала я вас не случайно, хотя добивались моей руки не вы один. В других я видела минутное увлечение или расчет, а в вас – настоящее и сильное чувство, которое может по праву называться любовью и вызвать ответное чувство. В других была притягательна слабость: приятно, когда тебе поклоняются и воскуряют фимиам; в вас же я почувствовала силу, на которую может опереться даже такая женщина, как я, и которой можно довериться на всю жизнь… Вы мне никогда не льстили, как другие, не клялись в вечной любви, не произносили пышных фраз; а когда я отказывала вам, не грозили покончить с собой; словом, вели себя не как другие и этой непохожестью на других вызвали во мне уважение и симпатию, которые, надеюсь, продлятся дольше, чем в других случаях; женщину слабую и даже грешную сила разума и благородства в мужчине всегда притягивает и оказывает на нее благотворное влияние.
Пани Карлич говорила с улыбкой и с жаром, а гость медленно поднялся, сохраняя полное спокойствие.
– Ваши слова меня ничуть не удивили, – сказал он, – я знал, что рано или поздно их услышу. Мое постоянство вызвано вовсе не безумством или мечтательностью, для этого я слишком реалист, да, и, пожалуй, староват. Поначалу, когда мы познакомились, вы заинтересовали меня как некая психологическая загадка; я присматривался к вам, и мне казалось, что я читаю какую-то таинственную книгу, где одни страницы написаны ангелом, а другие чертом. Видимо, я излишне увлекся этим чтением… потому что влюбился в вас. Тогда мне захотелось вычеркнуть в этой прелестной книге страницы, написанные Сатаной, и оставить лишь ангельские. Но для этого надо стать вашим мужем, близким вам человеком, чтобы постепенно заменять вычеркнутые страницы – новыми, написанными мною самим. Так будет, могу даже сказать, что отныне так есть. Я ведь не собираюсь лежать у ваших ног с кадильницей; валяться в ногах вообще больше подходит болонке или английскому мопсу. Но всеми силами моего ума, сердца и богатства я постараюсь сделать вашу жизнь интересной. Разномастную и случайную публику, что толчется в гостиных, мы заменим кругом моих знакомых и друзей; ручаюсь, что вы с ними не соскучитесь, кроме того, в моем имении есть отличная коллекция картин, хорошая библиотека, эраровский рояль, сад с огромным парком, а в окрестностях людные деревни, шумные фабрики, зеленые поля, возделанные по образцовой плодосменной системе, горы, леса, ручьи в долинах, летом соловьи, а зимой огромные снежные сугробы, и иней на соснах сверкает, как алмазы… Для вас начнется совершенно новая жизнь; я настолько самоуверен, что думаю, у меня вам будет неплохо, и со временем в вашей душе останется лишь то, хорошее и благородное, что создала природа, а остальное, говоря словами поэта, «утонет навек в пучине забвения».
Все это пан Каликст произнес совершенно спокойно, без малейшего пафоса, порой даже с улыбкой, а при последней фразе слегка поклонился. Пани Карлич стояла перед ним зарумянившись от волнения и еще больше похорошев. На длинных черных ее ресницах блестели слезы. Пан Каликст некоторое время молча смотрел на нее, потом взял за руку.
– До сих пор, – произнес он, – я говорил с вами как официальный жених, обсуждающий условия брака, а теперь скажу как влюбленный и будущий муж! Матильда, я обожаю тебя! – Он прижал ее руку к губам, и в этот миг, казалось, распались невидимые цепи, сковывавшие его душу и не дававшие проявиться чувствам, лицо его оживилось, бесцветные глаза загорелись.
– Каликст, – промолвила взволнованным шепотом пани Карлич, – я столько раз в жизни грешила словами любви, столько раз я произносила их, когда в моем сердце едва-едва теплился огонек увлечения или прихоти, что в этот торжественный для меня час, когда в моей жизни наступает важный перелом, я не произнесу этих слов. Скажу только одно: Каликст, я уважаю тебя!
Они помолчали, глядя друг на друга, тут же к пану Каликсту вернулось обычное хладнокровие, он пожал кончики пальцев невесты, отступил на несколько шагов и с поклоном спросил:
– Eh bien, madame! Et quand la noce?[26]26
Итак, мадам! Когда же свадьба? (фр.)
[Закрыть]
– У меня нет причин откладывать, – ответила невеста.
– У меня тоже, итак, месяца через два…
– Хорошо.
Портьера раздвинулась, на пороге появился камердинер и позвал пить чай.
Когда садились за столик, освещенный алебастровой лампой, компаньонки долго с большим удивлением приглядывались к пани Карлич. Лицо ее совершенно преобразилось, оно как-то странно сияло, взгляд стал трогательным, говорила она мало, сидела серьезная и задумчивая. Зато с паном Каликстом не произошло никаких перемен, он флегматично пил чай и рассказывал барышням о театре и карнавальных празднествах в одном из больших отечественных городов, откуда недавно вернулся. Лишь изредка он украдкой смотрел на невесту, и тогда глаза его снова темнели и сверкали огнем.
В тот вечер пани Карлич, войдя в спальню, не преклонила колен перед образом мадонны итальянской кисти и не раскрыла молитвенника с золотой застежкой, а бросилась на колени перед окном, за которым виднелось сапфировое зимнее небо, усеянное мириадами звезд, вздохнула всей грудью и тихо промолвила:
– Боже, благодарю тебя!
Дня три спустя вся округа уже знала о том, что пан Каликст К. опять сделал предложение пани Карлич, и на этот раз успешно. Каким образом стало известно то, что происходило в тихом уединенном будуаре? Кто угадает? Кому удастся проникнуть в тайны провинциальной почты и телеграфа? Они так быстры и разветвленны, что им нет равных на свете; их станции – болтливые горничные, ухмыляющиеся лакеи, евреи в лапсердаках, разъезжающие в бричках кумушки, управляющие с самоуверенными физиономиями, приживальщики с их таинственными знаками. Этот первобытный способ связи прост, но в то же время замысловат и так хитро оплел своей сетью провинцию, что подхватывает на лету все разговоры, проникает в самые сокровенные мысли, угадывает, что делается в доме, по свету в окнах и что происходит в душе человека – по его одежде или взгляду. Если войдешь в чей-нибудь дом и заметишь, как горничная, прижав палец к губам, шепчется с лакеем, знай, это почтовая станция; если увидишь бричку, что торчит посреди лужи на дороге или увязнув колесами в песке, а из нее высунулась кумушка в черном салопе и навострив уши впитывает то, о чем ей рассказывает проезжий еврей, знай: и это почтовая станция. Если сидишь дома, читаешь книгу и вдруг – дверь настежь, к тебе врывается еще не старый господин с физиономией, раскормленной на чужих пирогах, и, забыв поздороваться, хлопается на стул с возгласом: «Потрясающая новость! Потрясающая новость!» – почтовая станция. Или, допустим, сидишь в кругу знакомых, беседуешь о том о сем, о пятом о десятом, о погоде, о дорогах и т. п. и вдруг случайно замечаешь, как две дамы в чепцах с большими бантами многозначительно переглядываются и перемигиваются, – телеграф. Или едешь мимо роскошной усадьбы и видишь: в воротах, точно изваяние, застыл еврей и, поглаживая бороду, как завороженный смотрит на окна, всем своим видом как бы говоря: «хотя мы и евреи, но кое-что знаем», – тоже телеграф.
А то входишь неожиданно в гостиную какой-нибудь молодой особы и застигаешь врасплох горничную, что в изящной позе притаилась под дверью будуара или спальни, а то и прильнула глазом к замочной скважине – телеграф. Кому же дано проникнуть во все тайны провинциальной почты и телеграфа?
В Песочной было много народу: компаньонки, горничные, лакеи, управляющий с женой, пан писарь с мамашей. Компаньонки любили перекинуться словом со служанками, служанки обожали позубоскалить с лакеями, лакеи поигрывали в карты с управляющим, жена управляющего строила глазки пану писарю, пан писарь обо всем услышанном и увиденном делился с мамашей, а мамаша пана писаря, урожденная З-ская, имела родственников среди арендаторов и мелкой шляхты, полжизни она проводила в разъездах, навещая то одного, то другого родственника, а по дороге останавливалась со всяким встречным и поперечным, приветствуя каждого возгласом: «Слава Иисусу Христу!.. Ну, что нового?» Все это были превосходные почтовые и телеграфные станции, и когда через два дня пан Каликст покинул Песочную, все в один голос затрубили и затрезвонили во всех уголках провинции, и весть эта эхом отозвалась во всех усадьбах и усадебках: «Пани Карлич выходит замуж!»
VIII. Буря в мутной воде
Как-то ехал Александр Снопинский к соседям в гости, катил в своей щегольской коляске, запряженной четверкой лошадей. Коляска, прежде легкая и изящная, немного поблекла, лак на ней облупился, бронза потускнела, рослые крепкие кони отощали и поубавили пыл, ярко-красные и белые полосы краковских попон засалились, на длинной ливрее кучера рядом с серебряной гербовой пуговицей появилась заплата, пришитая суровой ниткой. Словом, вид у экипажа, так же как у хозяина его с испитым и надменно вздернутым лицом, был претенциозен и… убог.
Узкую насыпь дороги слегка развезло, коляска медленно двигалась по талому снегу и вскоре совсем остановилась: путь ей преградила почтовая станция в лице мамаши пана писаря из Песочной. Звонкий голос из встречной одноконной повозки прокричал:
– Слава Иисусу Христу!.. Ну, что новенького?
Повозка развернулась и, тяжело утопая в грязи, потащилась обок коляски.
– Слава Иисусу… – повторила почтовая станция, откинув с лица кусок белого муслина, служившего вуалью. – Мое почтение пану Снопинскому! Давно я не имела чести видеть вашу милость, а жаль! Что же вы к нам не едете? У нас большие перемены…
– Какие же это? – равнодушно спросил Александр.
– Наша пани выходит замуж!..
– Что?! – вскричал Александр, и бледные его щеки окрасились румянцем, но тут же он спохватился и, усмехнувшись, недоверчиво прибавил: – Этого быть не может!
Почтовая станция рассмеялась и с наслаждением выложила все подробности распространяемой ею вести. Александр слушал, нахмурив брови и сжав губы; затем поспешно распрощался со словоохотливой кумушкой и, отъехав немного, крикнул кучеру: «В Песочную!»
Бегло оглядев свой наряд, он нашел, что вполне прилично одет для такого визита: давно уже завел он привычку даже в будни надевать визитный костюм.
Всю дорогу он торопил кучера: «Быстрей! быстрей!», а себя уверял, что «все это пустое и быть этого не может!». В конце концов за голыми ветвями деревьев показался красивый господский дом. Александр что есть духу взлетел по ступенькам на галерею и ворвался в переднюю. Здесь обитала тишина, лишь один камердинер, сидя у камина, читал газету. При виде вошедшего лакей поднялся, церемонно поклонился, как подобает слугам богатых господ, но не двинулся снимать с гостя шубу, а объявил:
– Госпоже нездоровится, она никого не принимает.
– Вот еще новости! – воскликнул Александр. – Доложи, что приехал я.
– Госпожа строго наказывала никого не принимать, – невозмутимо повторил камердинер.
Александр побледнел, опустил глаза, постоял немного и, кивнув лакею, торопливо вышел. Как только его коляска выехала со двора, камердинер преспокойно опять сел у камина и развернул газету.
Через неделю по дороге из Неменки в Песочную снова катила коляска Снопинского, теперь лицо его выражало высшую степень встревоженности, тут смешались обида, гнев, унижение. За эти несколько дней он получил не одно, а множество почтовых и телеграфных депеш, и все они говорили об одном: «Пани Карлич выходит замуж!» Слова эти, повторяемые всякими кумушками да прихлебателями, звучали в его ушах, как шипение ядовитой змеи, впивались ему в сердце тысячью мелких жал. И странное дело, теперь он вообразил, будто безумно, страстно любит пани Карлич и, теряя ее, теряет все на свете. Мгновенно забылись все другие женщины, которыми он увлекался в ее же доме – неделю, день, час, – и перед глазами стояла лишь она с огненными черными очами, с улыбкой на коралловых губах, стояла в голубой гостиной, окруженная мебелью с бархатной обивкой, опираясь на мраморную консоль, такая красивая, такая богатая!.. Оставаясь наедине с собой, Александр восклицал:
– Я люблю ее, люблю! Неужто она выйдет замуж, неужто уедет отсюда! И я никогда ее не увижу, никогда больше не побываю в ее изумительной усадьбе, где дышал таким воздухом, какого мне здесь больше не сыскать!
Он с отчаянием ударил себя по лбу и заплакал.
И вновь он поехал в Песочную, и вновь белое, в готическом стиле здание возникло перед его глазами, среди серой широкой равнины, под серыми облаками, которые нависали над пунцовой кровлей башенки. Александр въехал во двор и поразился, какая тишина царила в этом всегда шумном имении. Узкие готические окна были завешены тяжелыми гардинами, в одном из них, точно задумавшись, стояло деревце камелии, усеянное белыми цветами.
Александр вошел в переднюю: у камина все так же, как неделю назад, сидел камердинер и читал газету. Казалось, он с того времени даже не сдвинулся с места.
– Госпожи нет дома, – произнес он медленно, с таким же вежливым поклоном.
– Куда она уехала? – спросил Александр.
– Не могу знать, – ответил слуга.
– А скоро она вернется?
– Не могу знать.
Снопинский был вне себя. Он выбежал из передней, вскочил в коляску и крикнул кучеру: «Погоняй!» Кони рванули с места, Александр машинально взглянул на окна и смертельно побледнел. В окне возле белых камелий мелькнул очаровательный профиль пани Карлич. Выходит, она была дома и показалась в окне нарочно, давая Александру понять, что не желает его видеть. Какой стыд! Какой ужас! Снопинский закрыл лицо руками и стал в отчаянии ерошить волосы. Он проехал с полверсты и снова обернулся: вдали белела усадьба, яркий луч солнца, пронизывая тучи, позолотил красную кровлю башенки и верхушки высоких деревьев в саду и большом парке. В этот миг Песочная казалась Александру потерянным раем…
Вернувшись домой, он закрылся у себя в комнате и всю ночь нервно шагал из угла в угол. Наутро он сел завтракать вместе с Винцуней; они сидели за столом друг против друга, оба бледные, безмолвные, точно призраки, а не живые люди. Они избегали не только разговаривать, но и смотреть друг на друга, а если случайно встречались взглядами, тут же отворачивались со странным выражением глаз – Винцуня с горечью и болью, а Александр со сдерживаемой досадой, отчужденностью, раздражением. Кто бы теперь узнал в них ту молодую влюбленную парочку, которая задавала тон на адампольском балу? Щеки у Винцуни ввалились и побледнели, сквозь тонкую кожу проступали пятна нездорового румянца; сидя за столом, она часто устремляла в пространство взор запавших глаз, словно всматривалась во что-то исчезнувшее из виду, и кашляла. Лицо Александра тоже лишилось той юношеской свежести, которая делала его таким привлекательным; кожа стала тусклой, серой; опытный глаз сразу отметил бы, что он ведет беспутную жизнь; глаза его, прежде сияющие, теперь потускнели и смотрели то с горькой иронией, то с внутренним отвращением.
Молча поднялись они из-за стола, машинально подали друг другу руки, но, едва соприкоснувшись пальцами, тут же повернулись и без единого слова разошлись по своим комнатам.
Под вечер Александр уехал из дому, всю ночь провел в корчме и вернулся на рассвете; хлопая дверьми и громко честя слуг, шатаясь и натыкаясь по дороге на мебель и стены, он прошел в свою спальню…
Той ночью он встретил в зале двух или трех дружков, проиграл им в карты последние сто рублей, вырученные от продажи зерна, выставил несколько бутылок шампанского… пил и напевал приятелям: «От всяких бед вино спасение одно!»
Прошло несколько недель. Как-то утром Александр вышел из своей спальни бледнее и мрачнее обычного, велел закладывать и, садясь в коляску, буркнул кучеру:
– В Песочную!
И снова он поехал в Песочную. Все это время он убеждал себя, что он жертва страшной и губительной страсти. Его бросало в дрожь при мысли, что он больше никогда не увидит огромных черных глаз пани Карлич, которые долго светили ему как путеводные звезды, что он больше никогда не побывает в ее усадьбе, не поднимется по мраморным ступеням галереи, не войдет в гостиные, освещенные хрустальными люстрами, наполненные шелестом шелковых платьев, гулом негромких разговоров; не услышит итальянские арии, исполняемые дуэтом или квартетом, не поведет под руку к столу ни одной надменной и нарядной графини. И придется ему навеки ограничиться мелкопоместным кругом, бывать в хатах с ясеневой мебелью времен царя Гороха, слушать разглагольствования лысых арендаторов-гречкосеев про урожаи да молотилки, а румянощекие шляхтянки в розовых платьях будут заводить с ним разлюбезные разговоры. При мысли об этом он в ужасе закрывал глаза и злобствовал, сетовал на судьбу за то, что не родился ни миллионером, ни графом, ни князем и вынужден поэтому вращаться в кругу… в кругу, который он презирает, но которым ему теперь придется ограничиться, ибо единственная дверь в мир роскоши и изящества перед ним захлопнулась, единственное окно, дававшее возможность видеть то, к чему стремилась его необузданная и увлекающаяся натура, навсегда закрылось для него; и закрыла его та же рука, которая его отворила перед ним в те лучезарные годы, когда он всей грудью вдыхал благоуханный и упоительный воздух, ставший для него жизненно необходимым…
И вновь у него перед глазами возникла эта поразительно красивая и богатая женщина в бархатном платье со шлейфом, с волосами цвета воронова крыла, украшенными кораллами, она улыбалась ему… Улыбалась так, как однажды вечером, когда лежала на кушетке в своем будуаре, а Александр стоял перед ней на коленях… И вспомнились ему многие счастливые минуты, которые роились, словно ночные огоньки, над их сблизившимися головами… исчезали и появлялись снова. Вспомнил, как в ту пору, когда он только-только познакомился с прекрасной вдовой, на него с завистью смотрели мужчины, и он сразу вырос в глазах женщин, старавшихся во всем следовать примеру хозяйки Песочной… Вспомнил, как еще совсем недавно горделивая и прекрасная графиня обратилась к нему по-французски и попросила быть ее кавалером за столом; вспомнил, как он играл в карты, сидя между графом и молодой миллионершей… Вспомнил все это, сорвался с места и поехал… в Песочную.
Во дворе усадьбы, возле конюшни, он увидел чей-то заляпанный грязью, наверно, после дальней дороги, красивый экипаж, из которого выпрягали четырех статных красивых рысаков.
«У нее гости! – подумал Александр. – Она дома и принимает, никаких отговорок у нее не может быть… А мне бы только ее повидать… только бы с ней поговорить…» Он вошел в переднюю, камердинер разговаривал с незнакомым слугой в темной строгой ливрее.
Увидев вошедшего, камердинер повернулся и с неизменным поклоном сказал:
– Госпожа никого не принимает.
– Как так! – возмутился Снопинский. – Я только что видел у конюшни чью-то карету…
– Это карета пана Каликста К., жениха нашей госпожи, – спокойно ответил камердинер и, повернувшись к огню, снова стал как ни в чем не бывало греть руки; вдруг над его головой запрыгал и зазвенел колокольчик.
– Меня вызывают, – произнес слуга и добавил, обратившись к Снопинскому: – Если угодно, подождите минутку.
Снопинский стоял, ничего не слыша и не видя, опершись рукой на железный козырек камина. Камердинер вернулся, широко раскрыл двери в столовую и с поклоном произнес:
