Текст книги "В провинции"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
X. Раздумья Винцуни
Наутро после адампольского празднества ясный солнечный свет, всегда благотворно влияющий на людей, которые сжились с природой, вернул Болеславу душевное спокойствие. Он бранил себя мысленно за свои ночные страхи, а прекрасный мир Божий улыбался ему по-прежнему, призывая трудиться, любить и надеяться.
Побледневший и осунувшийся от пережитого волнения, но успокоенный, даже веселый, он поехал в Неменку.
– Наваждение ночное, и только, – говорил он себе по дороге. – Одурел я от этого шума, к которому не привык, расстроился оттого, что Винцуня выглядела не так, как обычно, вот и примерещилось невесть что. А настало утро – и снова все по-старому.
Неменскую он застал уже на ногах и узнал от нее что Винцуня веселилась на славу, затем вместе с нею благополучно вернулась домой, а теперь все еще крепко спит.
– Еще бы, после этакой маеты, – сказал Болеслав, – пусть спит подольше. Когда проснется, скажите ей, что я заезжал и просил передать привет. Очень рад, что ей было так весело. А теперь я прощаюсь с вами и сегодня в Неменке уже не побываю – прямо от вас отправляюсь на ярмарку в К. Говорят, туда привезли семена сандомежской пшеницы, хочу попробовать ее на нашей почве. Есть у меня там и другие дела, а поскольку другой ярмарки в этом году у нас не предвидится, надо ехать сегодня. Вернусь я поздно, а вы после бессонной ночи, вероятно, рано ляжете спать, так что до завтра.
Он с сыновьей нежностью поцеловал у Неменской руку, еще раз попросил передать привет Винцуне и уехал. Проезжая мимо усадьбы, он обернулся: окно Винцуниной спальни розовело среди зелени, освещенное косыми лучами солнца. Болеслав глядел на окно, и какой-то невнятный голос шептал ему: «Вернись! Вернись!»
Он чуть было не приказал кучеру повернуть обратно, но вовремя спохватился, пожал плечами и, усмехаясь пробормотал:
– Право, я начинаю терять голову!
Миновав рощу, он еще раз обернулся. Двор скрылся за деревьями, только пепельный, позолоченный солнцем дым из неменковских труб стлался над рощей, гонимый легким ветерком. «Вернись! Вернись! Стереги свое сокровище!» – все громче взывало предчувствие, сердце било тревогу, и Болеславу казалось, что его невесте и впрямь угрожает опасность.
– Стой! – крикнул он кучеру, но тут же снова усмехнулся. – Поезжай, брат, да побыстрей.
Бричка покатила дальше. Болеслав уехал, смеясь над своими страхами и предчувствиями, ругал себя фантазером, но на душе у него было тяжело, невесело.
В Неменке после позднего в тот день обеда царила воскресная тишина. Двор опустел, прислуга разбрелась, одна Неменская молилась в саду.
Винцуня сидела в своей комнатке у открытого окна и смотрела во двор: ни одной живой души не видно около дома, ни один листок не шевельнется на дереве; люди отдыхали после трудовой недели, а природа, отдохнув от дневной жары, как бы задремывала в предвкушении ночного сна. За рощей садилось солнце в багряные облака, и по зеленой траве, устилавшей двор, скользили красноватые лучи.
Винцуня оперлась головой на руки и… ни о чем не думала. Мелькали какие-то обрывки мыслей, невнятные мечты сплетались с обрывками странных видений, но распутать их она не могла. В ушах звучали аккорды вчерашнего вальса, тоскливо и страстно пел кларнет, а перед глазами упорно вставало лицо юноши в ореоле золотых волос, и голубые, как небо, глаза смотрели на нее так пламенно… так влюбленно. Винцуня даже зажмурилась, чтобы не видеть это лицо, но оно проникало сквозь веки, и еще пронзительнее запел кларнет, еще явственней послышался далекий шум бала, а рука юноши легла на ее руку, увлекая в головокружительный вихрь танца…
Винцуня открыла глаза и вздохнула.
Что-то легонько коснулось ее волос. Подняв голову, девушка увидела одного из своих любимых голубей, который, хлопая крыльями, примащивался на подоконнике около ее руки. Она взяла его, стала гладить птицу по белым перышкам, и слезы потекли у нее из глаз.
Как далеко то время, думала она, когда эти милые невинные создания были чуть не единственной ее утехой в часы досуга, главным предметом ее забот и ласк. Куда делся ее душевный покой? Где былая ясность мыслей и детская беспечность? Почему ей так грустно, ничего не хочется делать, в сердце боль и тревога, в голове туман и все время слезы вскипают на глазах? Почему она не бежит во двор кормить своих голубей, почему не поется ей так, как прежде, не тянет вечером в сад смотреть, как после томительного жаркого дня раскрываются чашечки цветов, оживая под алмазными брызгами росы? Что за смутные бессвязные мысли терзают ее бедную голову, а руки горят, и так щемит в груди, как будто сердце вот-вот разорвется… Что это с ней? Какая сила смутила тихое течение ее жизни? Разве прошлая жизнь ей только приснилась? Что с ней делается и что ждет ее в будущем, которое еще так недавно казалось ясным и простым, а теперь заволоклось непроглядным туманом?
Винцуня выпустила из рук голубя, который весело взвился в воздух, и снова оперлась головой на ладонь.
Постепенно мысли ее стали проясняться, запутанный клубок в голове распутывался, распадался на отдельные нити, пока одна из них не заблистала, как солнечный луч. За нее Винцуня ухватилась, в ней нашла душевную опору, потому что эта нить уводила в прошлое.
И увидела себя Винцуня ребенком, бедной девочкой-сироткой без матери и отца, за которой некому присмотреть, кроме доброй, правда, но немолодой и беспомощной, подавленной заботами женщины; целыми днями девочка носится одна по лугам и полям. Обветшалая кровля отцовского дома прохудилась, и потоки вод небесных, проникая в щель, заливают готовые обрушиться стены. Во дворе тихо, пусто, работников нет, не мычит скотина, хлева опустели, в саду сохнут фруктовые деревья, одни голые ветки торчат, точно призраки надвигающейся унылой нужды. Все кругом приходит в упадок, и каждый день, утром и вечером, тетка с удрученным лицом говорит Винцуне: «Сложи, детка, ручки и моли Бога, чтобы Он спас тебя от нищеты». Эту зловещую картину обнищания заслоняет фигура Болеслава, который с благородной простотой протягивает им руку помощи.
Дальше тянется путеводная нить, и перед мысленным взором Винцуни встает другая картина.
Неменка повеселела, благоустроилась, новый дом блещет светлыми окнами и золотистой стрехой, во дворе людно, работа кипит, в хлевах мычат коровы, блеют овцы, в конюшне бодро ржут сытые лошади. В саду все зеленеет, пестреют цветы, ветки деревьев клонятся к земле под тяжестью плодов, на полях золотится буйная пшеница, васильки синеют в густой ржи; жнецы жнут и поют, и аист, стоя на крыше полного зерном гумна, вторит им громким клекотом. И за всем присматривает Болеслав, верхом на коне разъезжает по полям, загорелый, всегда приветливый, всегда с добрым и веселым словом на устах, и каждый день, утром и вечером, тетка говорит сироте: «Винцуня, сложи руки и помолись за него, это он тебя уберег от нищеты!»
Дальше тянется нить, и Винцуня видит еще одну картину.
Долгий осенний вечер, в комнате горит лампа, в камельке гудит жаркий огонь. За стеной воет ветер, хлопает ставнями, шумит в кустах, дождь барабанит по стеклам, а в комнате мир и покой; тетка, приютившись у камелька, вяжет чулок, время от времени из другой половины дома доносятся разговоры и хихиканье девок, сидящих за прялками. А около лампы – все та же фигура: Болеслав, спокойный, простой, сердечный, сидит за столом и разговаривает с Винцуней. И каким языком! Так с ней еще никогда не разговаривали; это язык разума и знаний, данный людям Богом для того, чтобы приводить в восхищение молодые сердца, которые еще только начинают жить, и отрезвлять, и утешать старые, уже утомленные тяжким путем.
Что она знала до тех пор, кроме утренней и вечерней молитвы, что видела, кроме родных лугов да рощи? Черневший на горизонте лес казался несмышленной девочке краем света. Слова Болеслава открыли ей другой, огромный, далекий мир, перед которым она склонилась в изумлении. Сначала он рассказал ей о Творце вселенной. Прежде она боялась Бога, Бог представлялся ей сердитым седобородым стариком, который держит в руке розгу, чтобы наказывать непослушных детей. В рассказах Болеслава Бог предстал перед ней как Дух непостижимый и беспредельный, всепонимающий, всезнающий, всесильный и всетворящий, а главное – добрый, исполненный любви и бесконечного милосердия. Этот Бог не наказывал, а прощал, в руке у него была не розга, а жезл справедливости. Винцуня перестала бояться и полюбила Бога, увидела Его в каждой звезде на небе, в каждом цветке на земле.
Затем она узнала про разные страны и разные народы, населяющие землю, глазами Болеслава увидела их прошлое; увидела блестящую вереницу великих людей, сердца которых горели огнем самопожертвования, услышала бранный гул сражений, стоны угнетенных и вздохи о свободе. Каждый рассказ заставлял ее обливаться горячими слезами, а сердце ее полнилось любовью к людям. При каждом случае Болеслав читал ей стихи великих польских поэтов, услаждая ее слух гармонией родной речи. С восхищением прислушивалась Винцуня к каждому слову гениальных мастеров, их стихи возвышали ее душу, и она еще жарче полюбила родные поля и это бледное небо, под которым они слагали свои песни, и еще глубже сочувствовала миллионам своих братьев, чьи страдания звучали в этих чудных строках.
Еще немного пробежала светлая нить, а вслед за ней устремился духовный взор Винцуни.
Она – невеста человека, который спас ее от голода и от тьмы невежества. Когда он впервые сказал ей о своей любви, уже не братской или отцовской, а такой, какою любят мужчины, ее сердце, правда, не забилось сильней, чем обычно, но было блаженное чувство доверия, глубокой привязанности к достойному человеку, который раскрыл ей свои объятия, и как светлый сон ей явилось ее будущее: спокойное, без волнений и бурь, мирно текущее рядом с тем, кто всегда сумеет защитить ее, уберечь от забот и беззаветно любить. Она сказала «да» – и была счастлива всей душой, чистой и безмятежной, не ведавшей потрясений, доверчиво улыбавшейся миру Божию, где ей было так хорошо и, наверно, будет еще лучше, если она прильнет к чьей-то широкой и честной груди, исполненной горячей любви и благородной доброты. Легкая, как весенний ветерок, веселая, как жаворонок, Винцуня с песенкой на устах выбегала каждый день навстречу жениху и, по усвоенной в детстве привычке, здоровалась с ним ласковым поцелуем. Потом они, рука об руку, гуляли по роще, по полям и лугам, над головой, трепеща крыльями, летели ее любимые голубки, Винцуня радостно щебетала, как птица, вылетевшая из гнезда, а Болеслав разговаривал с нею так разумно, так нежно, так горячо ее любил…
На этом образе недавнего прошлого лучистая нить остановилась. Винцуня улыбнулась светлому видению, протянула к нему руки, и ее губы тихонько вымолвили: «Болеслав».
И вдруг словно молния ударила в нее, и перед ослепленным взором возникло лицо юноши с золотыми кудрями, с глазами, то сверкающими огнем, то мечтательно туманными… «Какой же он, – спрашивала себя девушка, – кто он, этот пришелец, который смутил мой покой и поселил в моем сердце тревогу, разлад и желания, каких я раньше не знала?»
Вместо лучистой нити, которая повела Винцуню в страну воспоминаний, появилась темная тучка, и сквозь нее стала смутно прочитываться история знакомства Винцуни с Александром.
Она часто видела юношу в костеле, когда приезжала на воскресные богослужения, но никогда не выделяла его среди других и едва сумела бы сказать, как он выглядит и как его зовут. Этот красивый молодой человек интересовал ее не более, чем какой-нибудь случайный прохожий. Но однажды, – это было в первые весенние дни, – когда она направлялась вслед за теткой к костелу и уже представляла себе, как будет молиться на своем излюбленном месте у подножия алтаря, из рук у нее выскользнул молитвенник и упал на еще сырую землю. Стоявший у кладбищенской калитки юноша подбежал, проворно поднял книгу и подал ее владелице. Принимая из его рук молитвенник, Винцуня встретилась с ним взглядом и несколько секунд смотрела ему в глаза; она впервые увидела его так близко. Случай как будто ничем не замечательный, однако с Винцуней произошло что-то странное: у нее забилось сердце, задрожали руки, она поспешила уйти, но, хотя ни разу не оглянулась, еще долго чувствовала на себе пристальный взгляд юноши…
В тот день, впервые с тех пор, как Болеслав научил ее любить Бога, Винцуня плохо молилась: между нею и алтарем стояло лицо чужого, незнакомого юноши, которое она едва успела рассмотреть; оно заслоняло священника, возносившего руки к небу, оно виделось ей в дыму кадильниц. Выходя из костела, она уже искала это лицо глазами, желая и страшась его увидеть, и потом всякий раз искала его, приезжая по воскресеньям в костел, и всякий раз молитва не шла ей на ум. Она покаялась Богу в том, что считала грешным, себя самое спрашивала, что с ней, – и не умела ответить, мечтала и не понимала о чем. Любила ли она уже тогда незнакомого юношу? Нет, эта была не любовь, это был безотчетный, слепой инстинкт, одна из тех тайных внутренних сил, которые внезапно овладевают человеком, вступая в борьбу с благороднейшими силами его души.
Молодой человек навестил ее дома; с этого дня она потеряла покой, начала томиться, тосковать, редко ей бывало хорошо и весело. В глубине души девушка чувствовала себя виноватой, но в чем была ее вина, она не понимала. Она боролась с чем-то незнакомым, с каким-то призраком, который ею овладевал; не выходила к Александру даже поздороваться, когда он заезжал к ним, перестала бывать в костеле; однако же увидела его у себя в доме еще раз и в третий раз. Какое-то неведомое чувство росло в ней, временами доводя до умоисступления, о веселье она забыла совершенно, была бледна и всячески избегала своего жениха. И наконец настала эта ночь, ночь танцев, ночь головокружительного шума, она довершила остальное. В вихре вальса рука юноши обнимала Винцуню за талию, глазами он впивался в ее глаза, а слова, сливавшиеся со звуками музыки, дышали такой мечтательной страстью… И вот теперь…
Что теперь?
«Люблю!» – сказало сердце.
Девушка вздрогнула. Страшно ей стало.
«Люблю? – спросила она себя. – А тот… а тот? Добрый, сердечный друг моего детства, который был мне отцом, братом и так хочет быть моим мужем? Неужели ему нет места в моем сердце? Неужели я чудовище, неблагодарная, бесчувственная, тупая тварь?»
Так она спрашивала себя, прижимая руки к сердцу.
Нет! Нет! Ей и тот дорог, и того она любит, но совсем по-другому, не так, как прекрасного юношу со стройным станом и золотистыми кудрями. Перед тем она готова преклонить колени, а при этом вся дрожит от сладкого волнения.
С первым расстаться – грех и жалко, тяжело, а с другим – ах! – нет, нет, слишком больно!
Так как же поступить? Кого избрать?
Она прижимала руки к груди и все спрашивала себя, спрашивала…
И вот задумавшуюся девушку обступили какие-то странные видения. Как бы собственные ее сокровенные мысли явились ей во плоти и жестоко заспорили между собой, и так страшен был девушке этот спор, что грудь у нее разрывалась от боли.
У одной из явившихся ей призрачных фигур, окутанной легким белым покрывалом, лицо было ласковое, приветливое; в ее мягких золотистых волосах зеленел венок из оливковых веточек. Это была Доброта. Рядом с нею, держа ее руку, стояла Совесть, с лицом ясным, но строгим, другою рукой, поднятой к небу, она как бы напоминала о существовании Высшего Судии. На воздушных одеждах Доброты и на спокойном лике Совести играл отблеск алого пламени, – пламя источала одетая в пурпур третья фигура с огненным венцом на черных, беспорядочно разбросанных волосах; она была прекрасна собой и держала в руках охапку цветущих роз. Это была Страсть.
Над тремя главными действующими фигурами реяло целое полчище маленьких крылатых существ: как бы два хора, один из которых составляли Воспоминания, другой – Грезы. Воспоминания парили над Добротой и Совестью, а Грезы велись вокруг Страсти. Воспоминания, бледные, неотчетливые, парили как бы в тумане; Грезы заливались тихим упоительным смехом, пели, как соловьи, как жаворонки, купались в огненных лучах венца, украшавшего голову Страсти, и всякий раз выносили из пламени кто душистую розу, кто цветущую апельсиновую веточку.
Первой заговорила Доброта.
– Девушка, – промолвила она с укором, – неужели ты причинишь боль человеку, который столько для тебя сделал и так тебя полюбил? Для того ли он учил тебя познавать доброту Творца, чтобы ты сама ею пренебрегла?
– А другой? – воскликнула Страсть. – Такой молодой, такой пылкий – разве он будет меньше страдать, если ты его отвергнешь?
– Но другого ты едва знаешь, он тебе почти чужой, а первому ты давно поклялась в верности до гроба, и его благородное сердце живет этой надеждой! – серьезно напомнила Совесть.
– Ты ведь чувствуешь, как он тебя любит, ты это чувствуешь и по словам его, и по делам! – шептала Доброта. – Он будет несчастливым, если ты его оставишь!
– Нет, нет! Я не сделаю этого! – воскликнула Винцуня и отвернулась от Страсти.
Но Страсть тряхнула огненным венцом, и перед глазами Винцуни, вынырнув из пламени, возникло лицо Александра.
– Смотри, как он прекрасен! – воскликнула Страсть. – Как он глядит на тебя! Разве в его взгляде ты не чувствуешь горячности молодого сердца, восторженной и полной жизни души?.. Каким огнем, какой страстью дышат его речи… Их мог подсказать лишь зрелый и возвышенный ум! А эти золотистые кудри! Притронься к ним – они нежнее шелка! Ты слышишь? Какой небесный голос… Он говорит, что любит тебя…
Винцуня с трепетом вглядывалась в призрачный образ юноши; она увидела там и сердце горячее, и возвышенный ум и, сложив молитвенно руки, дрожащими губами прошептала:
– Люблю!
Но Доброта оливковой веточкой прикрыла ей рот.
– А того не любишь? – спросила она. – Так и расстанешься с ним, и заставишь страдать, быть может, всю жизнь?
Подстегнутые голосом Доброты, из тумана, которым они были окутаны, выплыли Воспоминания и закружились над головой девушки.
– Вспомни! Вспомни! – взывали они. – Вспомни, как он был добр к тебе, как учил, как ограждал тебя от дурных людей, как трудился для тебя и без конца повторял, что ты его счастье, радость его жизни!
Тут Грезы сомкнули свои ряды и ринулись на хор Воспоминаний.
– Загляни в будущее, – запели соловьиные голоса, – подумай, какое это блаженство жить рядом с человеком, к которому ты рвешься всем сердцем! И разве он любит тебя меньше, чем тот, разве не так же добр и великодушен, а вдобавок еще и красив, и полон молодого веселья? Да, верно, с тем, таким серьезным, ты проживешь жизнь спокойно, но не жди от нее ни разнообразия, ни блеска… А этот поведет тебя по радужному мосту прямо в страну сияющего счастья, где твоя жизнь промчится с такою же упоительной быстротой, как эта минувшая бальная ночь…
– Вспомни! Вспомни! – прервали Вспоминания. – Разве плохо тебе было с тем, первым? Разве рядом с ним ты когда-нибудь скучала или тосковала о чем-нибудь другом? Вспомни те минуты, когда вы вглядывались в звездный купол неба, вместе восторгаясь красотой природы, и он вел тебя от звезды к звезде, называл их по именам, словно это были твои родные сестры. Вспомни те долгие часы, когда он услаждал твою душу дивными звуками родной поэзии или знакомил тебя со страницами отечественной истории, чтобы ты, научившись чтить героев и сочувствовать угнетенным, преклонила колени перед великим прошлым и молилась о столь же славном будущем. Разве эти высокие радости могут сравнить с мимолетным удовольствием, которое доставил тебе другой своим балом? Оглянись и подумай, кто создал для тебя этот тихий уголок, где ты, как птица в гнезде, пела и наслаждалась солнцем и небом? Кто построил для тебя этот уютный домик? Кто, зная, что ты любишь цветы, украсил плющом и розами стены твоей комнаты? Он, все он! Он повесил над твоей девичьей постелью святой образ Богоматери, потому что хотел, чтобы Она тебя охраняла и укрепляла твой дух, когда ты по утрам и вечерам обращаешь к Ней свои молитвы. Погляди на эти поля, озаренные спокойным светом заката, – это он их возделал. Загляни к себе в душу – это он вывел ее из мрака…
– О да! Все это правда, – прошептала Винцуня, и слезы умиления потекли по ее лицу.
Но тут Страсть снова тряхнула своим венцом, и перед глазами Винцуни, озаренное алыми огнями, снова встало лицо Александра.
– Смотри! – приказала Страсть.
И Винцуня смотрела, долго-долго, а когда огонь осушил ее слезы, она сжала руки и тихо промолвила:
– Люблю!
– Неправда! – возразила Совесть. – То, что ты чувствуешь; – не любовь, это безумие, наваждение, гибельный омут, в котором ты утонешь, если не бросишься в мои объятия! Настоящая любовь – это то чувство, которое ты питала к своему жениху, – глубокое, спокойное, доверчивое. Опомнись и прислушайся к голосу Совести!
– Послушай нас, – шептали Воспоминания, – мы тебе расскажем о его безмерной любви, о покое и счастье, которое ты изведала, пока твое сердце было с ним.
– Да, – говорила Совесть, – только тогда ты была истинно счастлива и чиста! А теперь – посмотри, что с тобой стало! Бледная, измученная, растерянная, ты прислушиваешься к нашим голосам и борешься с собой. Доверься же Совести, и борьба тут же кончится, вернись к жениху, и снова душа твоя обретет покой!
– Вернись к нему! – вторила Доброта. – Не противься Доброте и Совести, не вплетай этот белый цветок в свои косы, а укрась им лик Богоматери, которая вон с той стены глядит на тебя в глубокой печали!
– Вспомни! Вспомни! И пожертвуй розу Пречистой Марии! – взывал хор Воспоминаний.
– А вместе с ней пожертвуй чувством, которое тобой владеет, отрекись от него, пройдет время – оно исчезнет бесследно, и ты будешь счастлива!
– Вспомни! Вспомни! И отдай розу Пречистой Марии! – повторял хор бледных ангелов прошлого.
И, расступившись, Доброта и Совесть открыли взору девушки розу, белевшую в горшочке с водой.
Винцуня бросилась к цветку; ее глаза остановились на святом образе, который висел над изголовьем кровати.
– Вспомни! Вспомни! И отдай розу Пречистой Марии! – радостно пел хор.
Лицо девушки вспыхнуло решимостью, ее пальцы уже коснулись цветка, но Страсть крепко схватила ее за руку. И тут началось великое замешательство. Грезы кинулись на Воспоминания, заглушая их хор своим соловьиным пением; Страсть схватила Совесть за плечи и до тех пор теснила ее, пока та не исчезла в туманной дали; Доброта держалась дольше, но затем и она отступила, опаленная огненным венцом Страсти, а Грезы обрушили на бледных ангелов прошлого целые охапки цветов, и те, отряхиваясь и рыдая, последовали за исчезающей Совестью.
Винцуня осталась наедине со Страстью.
Тогда госпожа в пурпурных одеждах прижалась к ней всем телом и из губ дохнула огнем. Ее дыхание, точно огненная змея, проникло девушке в грудь, а Страсть нашептывала ей слова любви и ласки, пока Винцуня не почувствовала, что огненная змея обвивается вокруг ее сердца. Она вздрогнула и, точно очнувшись от сна, огляделась вокруг.
Было тихо, смеркалось. Перед ней стояла белая роза, вечерний ветерок, веявший от окна, слегка шевелил ее лепестки, и казалось, цветок просит девушку: «Вплети меня в косы»!
– Уже темнеет, а его все нет, – прошептала Винцуня. – Может, и совсем не приедет?
Ее охватила тревога.
«Может, я его чем-то обидела, – думала она, – плохо танцевала или сказала ему что-нибудь неприятное». Во дворе раздался стук колес.
– Приехал! – воскликнула Винцуня и вскочила на ноги с бьющимся от радости сердцем.
И тут же посмотрела на розу. Вот он, последний, решающий миг, мелькнуло в голове. Надо сейчас же, немедленно вплести цветок в волосы… или выбросить его и сказать: «Нет!»
И было еще несколько минут борьбы. Она закрыла лицо руками и замерла, бледная, дрожащая…
Вдруг в соседней комнате раздался голос Александра, который спрашивал у служанки, где пани Неменская и Винцуня.
При звуке звонкого юношеского голоса девушка кинулась к цветку, и руки сами воткнули его в косу. В мгновение ока она очутилась у двери, распахнула ее и остановилась на пороге.
В минуту Александр тоже не шевелился, только смотрел; белоснежный цветок на ее голове, как звезда, сиял в сумрачном свете.
– С розой! – воскликнул Александр, бросаясь к девушке. – Значит, любишь меня и будешь моей?
– Люблю и буду твоей! – тихо ответила Винцуня, а он упал перед ней на колени и осыпал ее руки поцелуями.
