Текст книги "В провинции"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
V. Мутная вода
Кто может сказать: я постиг человеческое сердце? Кто внес в бездну, именуемую человеческой натурой, столь яркий факел, чтобы осветить все ее закоулки?
Даже у самых превосходных людей фальшивые ноты инстинкта и греха звучат порой в душе пением сирен, а дурным являются видения добра, и они со стыдом и болью закрывают глаза. Это кульминационные моменты в драме человеческой жизни. Нет ничего мучительней, чем укоры пробужденной совести; нет тоски отчаянней, чем тоска о загубленных сокровищах души и былой душевной чистоте. Призраки прошлого спят, погребенные в могиле забвения. Их могильщик – быстротечное время, которое поет над ними разгульную или пошлую песню, но вот воскресают грехи человека, преследуют его, и наедине с самим собой, впав в отчаяние, он восклицает: «Я мог быть другим!»
Мог и не стал? Что же ему помешало?
Снова загадка, ответ на которую надо искать в самой человеческой натуре.
Разве в один день нарождается и крепнет духовная сила человека? Разве дух не мужает с годами, постепенно, а если не мужает, то гаснет, пока не оставит человека? Каждому ли дано меняться, если он того сегодня захочет? Нет, конечно! Иначе все дурные люди, пожелай они, тут же стали бы хорошими, ибо нет меж ними ни одного, кто бы ни разу не раскаивался.
Александра Снопинского часто посещали минуты раскаяния и мучила совесть. В такие минуты он бывал очень несчастен. Ему хотелось стать лучше, чем он есть, но сил для этого не хватало. Праздная жизнь погубила в нем зачатки духовной стойкости, и наносами той жизни, которую он вел, замутились чистые источники чувств и мыслей, он это понимал и мучился.
Александр принадлежал к тем людям, которых называют благопристойными грешниками.
Если вас спросят, что плохого сделал такой человек, вы станете в тупик и не сразу сможете ответить.
Он никого не убил, никого не ограбил, может, даже не пьянствует. Он вполне воспитан, никому не досаждает. Он даже мил и любезен. Но все же ты убежден, что он плохой человек, хотя и благовоспитанный. Он плох тем, что слаб духом; на преступление он не способен, потому что для этого тоже требуется сила, хотя и сила жестокости, но ежедневно он марает себя мелкими грешками и проступками, а стать другим не может.
Благопристойного грешника можно сравнить с мутной водой: наверху гладь, а внизу копошится всякая мерзость; иной раз со дна пробьется на поверхность белая лилия и тут же увянет; иногда золотой луч заглянет в это озерцо, но тут же потускнеет, замутненный серой хлябью. Бурь в таком месте не бывает, одна муть. Испив такой воды, не упадешь замертво, отравленный, но долго тебе будет тошно и противно. Недальновидные люди, проходя мимо такой воды, говорят: «Какое славное и тихое озерцо!..» Это потому, что они не видят мути и копошащихся на дне гадов.
Душа Александра Снопинского была похожа на такое мутное озерцо.
Он постоянно был в разладе с самим собой: то он стремился к добру, то снова погрязал в привычных пороках и слабостях. И чем сильнее было желание подняться, тем унизительнее было падение: это действовало на него раздражающе, но противостоять искушениям он не мог.
Вся его жизнь превратилась в сплошное раскаяние, вернее – в целый поток мелких и слабых сожалений.
Когда он бывал с женой, его тянуло к другим женщинам. Когда он бывал с ними, он жалел жену; когда он видел близкий крах своего состояния, то рьяно брался за работу, но, поработав недолго, снова стремился гулять с приятелями. В корчме его допекали угрызения совести, а вернувшись домой, он сетовал на то, что рано оставил приятелей. Он горевал о том, что в юности недоучился, а взяв книгу в руки, начинал скучать и откладывал ее. Он обвинял родителей, что они не направили его жизнь по нужному руслу, а получая от отца устные или письменные наставления, сердился и обижался. Он сожалел, что не родился графом или князем, сожалел, что не родился богачом; сожалел, что рано женился, сожалел, что полюбил Винцуню, и сожалел, что разлюбил ее. Были минуты, когда он жаловался, что слишком молод, но были и такие, когда его охватывала тоска о прошедших годах. Он пугался, когда видел, что ему грозит неминуемое разорение, и негодовал на себя за растраченные деньги, но когда они снова у него появлялись, снова их тратил и снова сожалел об этом.
Слабый дух его метался, терзаемый тысячами противоречий, и эти метания человека без руля и без ветрил, конечно, не могли не сказаться на семейной жизни. Александр стал раздражителен, непостоянен, глумлив, впадал то в мрачное уныние, то в безудержное веселье. Он гулял с дружками ночи напролет, а возвращаясь домой на рассвете, лил горькие слезы раскаяния. Не раз валялся он в ногах у жены, прося прощения, клялся ей в любви, нежно ее обнимал, осыпал поцелуями, но к вечеру снова впадал в уныние и убегал из дому, а вернувшись, вел себя с ней отчужденно и даже жестоко.
Винцуня понимала все, что происходит с мужем. Для ее пробужденного и закаленного в страданиях разума душа Александра была открытой книгой. Не раз, заглянув в нее, она в ужасе зажмуривала глаза. Она узнавала вещи, о которых раньше понятия не имела: на примере самого близкого ей человека она постигала темные стороны человеческой натуры.
После собрания у священника и возвращения Александра от родителей прошло несколько месяцев.
За все это время, скучное и однообразное, лишь несколько событий глубоко врезались в память молодой женщина, оставив неизгладимый след. Как-то зимой Александр по обыкновению уехал, не сказав Винцуне, куда и зачем. Но она знала, что в зале у Шлёмы празднуют день рождения одного из приятелей Александра. Женщина осталась одна коротать унылый зимний вечер; ребенок, который весь день играл и прыгал возле матери, давно уснул, в доме стояла полная тишина. Винцуня долго сидела при свете лампы, что-то шила и задумчиво прислушивалась к монотонному шуму леса. За полночь, устав от раздумий и бодрствования, она уткнулась головой в подушку дивана и уснула. Она спала, а приглушенный свет лампы падал на ее бледное, прозрачное лицо, по которому пробегали смутные тени грусти и тайной тревоги. На дворе уже светало, когда у крыльца раздался громкий стук колес по мерзлой земле, дверь с треском отворилась. Винцуня тут же проснулась, вскочила на ноги и, увидев вошедшего мужа, пошла ему навстречу. Александр посмотрел на жену мутным взглядом и резко спросил:
– Ты что? Еще не спишь?
Скрипучий и неприятный звук его голоса сразу привел ее в чувство. Она с удивлением и беспокойством уставилась на мужа. Щеки его ярко горели, глаза были тусклые и бессмысленные, волосы растрепаны. Винцуню невольно охватила тревога.
– Олесь! – испуганно спросила она. – Что с тобой? Ты болен?
Александр в ответ пробормотал что-то невразумительное: язык ему не повиновался. Дрожащей рукой Александр отстранил жену и нетвердым шагом направился в свою комнату. По дороге он натыкался на мебель, на стены и чуть не падал.
Винцуня растерянно и удивленно проводила его взглядом. Дверь за ним закрылась, а женщина долго еще стояла неподвижно посреди комнаты. «Что с ним?» – подумала она.
Постепенно удивление на ее лице сменилось догадкой и вместе с тем – тревогой и неприязнью. Опустив взгляд и сжав руки, она пробормотала:
– Боже! Он пьян! – и добавила горестно: – Так опуститься! Так опуститься! Ах!
Тяжелый вздох вырвался у нее из груди. Она подняла блуждающий взор, посмотрела в окно: рассветало. Но Винцуне показалось, что день предстоит серый и пасмурный, а солнце, что восходит над розовой каймой горизонта, обезображено багровыми пятнами так же, как красивое лицо мужа.
Несколько месяцев спустя в погожий летний день Винцуня сидела в саду; недалеко от нее расположился и Александр. Он был еще более мрачен и озабочен, чем обычно. Оба молчали. Давно уже им не о чем было разговаривать друг с другом. Александр первый нарушил тягостное молчание.
– Милая Винцуня, пора наконец покончить с затворничеством, на которое ты себя обрекла. Тебе надо бывать в свете.
Не отрывая глаз от шитья на коленях, Винцуня ласково спросила:
– Где бы ты хотел, чтобы я бывала, Олесь?
– Всюду, – порывисто ответил Александр. – Ты превратила дом в настоящий монастырь, это невозможно выдержать. Ты не умеешь вести мой дом так, как надлежит в нашем обществе. Ты заперлась в четырех стенах, как монахиня, и стала серьезной, как столетняя матрона.
Винцуня побледнела и долго ничего не отвечала.
– Олесь, – промолвила она наконец. – Ты знаешь, что я занимаюсь хозяйством и ребенком; кроме того, последнее время я чувствую себя неважно и бывать в обществе для меня было бы утомительно.
Александр нахмурил брови, лицо его выразило злость и недовольство, но он сдержался и, оставив слова жены без внимания, продолжал:
– Вот, к примеру, графиня X. уже целый год живет в своем родовом имении, от Неменки до него рукой подать, неужто тебе трудно нанести ей визит и завязать приятное знакомство? Если бы графиня стала ездить к нам, это придало бы нам престижу в глазах общества и приравняло к самым богатым фамилиям в округе.
Печальная усмешка скользнула по лицу жены: она еще ниже нагнула голову, чтобы не показать, как ей горько все это слышать, и ответила:
– Мне кажется, Олесь, в нашем теперешнем положении нельзя заводить знакомства, связанные с большими расходами. Ты же сам говорил, что мы должны равняться на тех, с кем водим знакомство. Что до близости с графиней, то эта честь…
Она не договорила. Александр весь вспыхнул и вскочил на ноги.
– Да! – запальчиво прокричал он. – Жениться на тебе было ошибкой, теперь я это понимаю! Мы с тобой не пара! Ты родилась и выросла среди шляхты, ты осталась провинциалкой, не знаешь света, не умеешь вести себя в обществе, вот почему ты не хочешь нигде бывать. И зачем я тебе предлагаю ехать к графине? Это моя глупейшая оплошность, потом мне же придется краснеть за тебя… ведь ты даже не умеешь говорить по-французски. Я, конечно, знал, что женюсь на простой шляхтянке, но надеялся тебя перевоспитать… Я бы мог жениться на светской женщине, в десять раз богаче тебя…
Он запнулся, увидев, что Винцуня вспыхнула, а обычно кроткий ее взгляд сверкнул гневом. Шитье упало у нее с колен, она встала и гордо выпрямилась.
– Вот как! – произнесла она, задыхаясь от волнения. – Вот до чего ты договорился! Ах!
И, не в силах больше произнести ни слова, смертельно бледная, она прислонилась спиной к стволу дерева.
Побледневшее лицо жены, ее гневный взгляд испугали Александра, он ринулся к ней. Мутная вода зашумела; он уже жалел, что оскорбил жену, пытался взять ее за руку, просить прощения, но Винцуня медленно отстранилась и, глядя ему в глаза уже спокойно, без всякого гнева, с бесконечной грустью сказала:
– Александр, я давно замечаю, что ты меня не любишь. Да и раньше любил ли – сомневаюсь… Сейчас ты произнес слова, которые глубоко ранят женское сердце… Я было рассердилась, ты задел мою гордость, но я больше не сержусь… Мне просто очень, очень грустно! Разве возможно счастье без любви? А наша любовь – где она? Но есть одно связующее нас звено… наш ребенок, ради него я тебе все прощаю… Ради него я все вытерплю, что бы меня ни ожидало… Никогда ты от меня не услышишь упрека.
Она медленно повернулась и пошла в рощицу, откуда доносились радостный смех и лепет маленькой Андзи.
Трехлетняя дочь бросилась к матери, держась одной рукой за подол няниного платья, а другой сжимая букет ландышей. Винцуня присела на корточки и губами, еще дрожащими от волнения, поцеловала девочку в русую головку.
– Откуда у тебя цветы, маленькая? – спросила она нежно.
– Мне их дал в лесу один дядя, – ответила девочка.
Краска бросилась в лицо Винцуне.
– Кто дал девочке цветы? – обратилась она к няне.
– Пан Топольский, – ответила та, – мы его часто встречаем в рощице, всякий раз он играет с Андзей и собирает для нее цветы.
– Мама! – залепетала девочка. – Этот дядя меня поцеловал и сказал, что я очень похожа на маму.
Винцуня быстро поднялась и направилась в дом.
Войдя в свою комнату, она выдвинула ящик письменного стола и достала золотой перстенек с небольшим бриллиантом, – подарок Болеслава ко дню помолвки; став женой другого, Винцуня не носила этого кольца. Сейчас она впервые решилась взглянуть на памятку своей юности. И странное дело, ей показалось, что с того времени прошли годы и годы! Что тогда она была другой и все вокруг были другими! С тяжелым сердцем думалось ей об этом, и на глазах выступили слезы; медленно в задумчивости она надела перстенек на палец. Возможно, в душе она сейчас вторично обручалась с человеком, отделенным от нее непреодолимой преградой, которую Винцуня сама воздвигла.
Александр после разговора с женой сразу уехал из дому. Винцуня на закате стояла среди рощи одна, обхватив руками стройную березу и прижимаясь к ее белой коре вздымающейся от волнения грудью; бледная и заплаканная, она тоскливо смотрела в ту сторону, где находилась погруженная в спокойную трудовую жизнь тополинская усадьба.
VI. Верное сердце
Снова наступила зима. По дороге между Тополином и городком, звеня колокольчиком, мчались сани, запряженные парой резвых лошадей. В санях сидел мужчина, закутанный в шубу. В чистом морозном воздухе издалека отозвался другой колокольчик, и другие сани, повернув с проселка на дорогу, поравнялись с первыми. В них тоже сидел мужчина, закутанный в лисью шубу.
Оба путника взглянули друг на друга и, приподняв барашковые шапки, тепло поздоровались.
– Вы откуда, доктор? – спросил громко первый седок.
– Из Неменки! – ответил другой, стараясь перекричать звон колокольцев.
Первый седок встрепенулся.
– Из Неменки? – спросил он. – Там что-нибудь случилось?
– Ребенок у Снопинских захворал.
– Что с ним?
– Сильный жар, пока еще не знаю, но кажется, скарлатина… Девочка у них слабая, хрупкая, выдержит ли…
Сани скользили бок о бок, слова были хорошо слышны, но ответа на них не последовало. Первый седок нахмурился и опустил голову.
– А вы куда путь держите, пан Топольский? – немного погодя спросил врач.
– В N., к чиновнику, дело есть, – очнувшись от оцепенения, ответил Болеслав. – Скажите, доктор, а как пани Снопинская?
– В отчаянии! – кратко сообщил врач.
– Бедная! – произнес Болеслав и замолчал.
Когда подъезжали к городку, Топольский спросил:
– Как вы думаете, доктор, она выживет?
– Кто? Дочка Снопинских? – переспросил врач и, подумав, ответил: – По правде говоря, надежды мало, но я сделаю все возможное, чтобы ее спасти. Отец сразу же, когда я еще был в Неменке, поехал в городок за лекарством.
На том расстались. Болеслав приказал ехать к чиновнику, к которому у него было дело. Тот был в шубе, собираясь куда-то.
– Я вижу, вы торопитесь. Я вас долго не задержу, – сказал Топольский и вкратце изложил цель своего визита.
– Думаете, мне очень хочется тащиться невесть куда в такую стужу? Но ничего не попишешь! Эти молокососы-гуляки понаделают кучу долгов, даже налоги не платят, а потом мне приходится ездить да описывать их имущество!
– Кому же сегодня такое везение? – спросил Болеслав.
– Да вот этому шуту гороховому Снопинскому. Всего пятый год он владеет Неменкой, а уж так задолжался, что придется пустить ее с молотка.
– Значит, вы едете в Неменку? – мрачно осведомился Болеслав. – А у Снопинских ребенок смертельно болен… Пожалейте их, отложите свой неприятный визит до лучших времен.
– Не могу! Рад бы! Весьма рад бы вам угодить, но, ей-Богу, это не в моей власти! – стал оправдываться чиновник. – Мне и самому жаль пани Снопинскую, но что поделать? Это моя обязанность. У Снопинского за два года налоги не уплачены, и кроме того, Шлёма-корчмарь на него жалобу подал: просит взыскать долг.
Болеслав задумался.
– Послушайте, нельзя же добивать людей, когда они и без того в отчаянии, – сказал он чиновнику. – Я уплачу налоги за Снопинского, а он мне потом вернет деньги.
Чиновник хохотнул.
– Не видать вам тогда ни в жизнь своих денежек. Репутация у пана Снопинского самая недвусмысленная. Так сказать, печально известная. Но если вам угодно, я приму деньги. По мне, лишь бы казна получила сполна, а от кого – неважно. Но ваша щедрость напрасна, потому что Неменку все равно опишут за долг Шлёме.
Болеслав нахмурился.
– А если Шлёма откажется от своих притязаний? – спросил он.
– Если откажется, я останусь дома и поеду в Неменку разве что выразить соболезнование Снопинским.
– Пожалуйста, повремените с поездкой всего один час, – попросил Болеслав и достал из кармана бумажник.
– Я весь к вашим услугам, – вежливо ответил чиновник; он пересчитал ассигнации, вручил Топольскому квитанцию об уплате налогов за Неменку и с улыбкой сказал: – Видно, вы все еще не забыли прежнее, если так заботитесь о благополучии пани Снопинской.
Болеслав холодно посмотрел на чиновника, дав понять, что не допустит разговоров на эту тему.
– За четыре года я всего лишь дважды видел пани Снопинскую, – сказал он медленно и спокойно.
Чиновник молча поклонился.
Через несколько минут Болеслав уже входил в трактир Шлёмы. Хозяин сидел за столом, уткнувшись носом в толстую книгу, и вполголоса бормотал молитву.
При виде Топольского Шлёма радостно вскочил.
– Ну, гость! – воскликнул он. – Какой редкий гость! Вы уже несколько месяцев к нам не заглядывали.
– Некогда, – ответил Болеслав, – да и сегодня я к вам по делу.
– По какому делу? – спросил с готовностью еврей. – Я всегда к вашим услугам.
Болеслав положил руку на плечо трактирщику.
– Послушайте, пан Шлёма, – промолвил он. – Скажите правду, сколько вам должен Снопинский?
– Разве я это скрываю?
И он назвал довольно значительную сумму. Болеслав помрачнел.
– И вам эти деньги срочно нужны?
– Срочно – не срочно. Слава Богу, не на последние гроши живем. Если бы деньги находились в надежных руках, можно было бы и подождать. Но Снопинский без конца залезает в долги, а что это значит? Это значит, что у него долгов будет больше, чем состояния, и я могу лишиться своих денег.
– Пан Шлёма, – произнес Топольский. – Возьмите обратно свое прошение, хотя бы на время. У Снопинских серьезно болен ребенок, они в отчаянии.
Как бы в ответ на эти слова из залы донесся дружный гогот, сопровождаемый стуком бильярдных шаров. Шлёма усмехнулся и погладил бороду.
– Вы сказали, они в отчаянии, – с издевкой проговорил он. – А надо бы сказать: она в отчаянии, а не они… потому что он находится там…
Трактирщик указал на дверь в залу.
Болеслав весь вспыхнул и метнул взгляд туда, куда указал Шлёма, из уст его вырвался возглас негодования. Опустив голову и тяжело дыша от еле сдерживаемого гнева, он долго молчал. Наконец он провел рукой по лбу и обратил к трактирщику лицо уже спокойное, хоть и глубоко опечаленное.
– Пан Шлёма, – сказал он, – если бы у меня была под рукой нужная сумма, я бы тотчас вернул вам долг Снопинского, но таких денег у меня сейчас нет, и в ближайшие две-три недели не будет. Поверьте моему слову, если Снопинский за это время не вернет вам долга, то я его вам верну.
Корчмарь подумал немного.
– Что ж! – сказал он. – Ваше слово лучше всякого документа… но… вы понимаете, что значит уплатить долг Снопинского… Это значит бросать деньги на ветер…
Болеслав загадочно усмехнулся.
– Пан Шлёма, вы же знаете, что я один как перст, семьи у меня нет; жениться я не собираюсь, а состояние мое не уменьшается, а увеличивается. Аренда, которую я два года назад взял у графини, приносит немалые доходы, в Тополине тоже все идет как по маслу, так что долг Снопинского меня не разорит. Значит, согласны? Мы можем это официально оформить.
– Зачем же официально? – запротестовал еврей. – Я вам и так на слово верю. Раз вы говорите, что я получу мои деньги, то я сейчас же пойду и откажусь от моей жалобы.
– Даю вам честное слово! – заверил Болеслав, подавая руку Шлёме.
– Ну, тогда и говорить не о чем! Раз вы дали честное слово, я тут же иду забирать жалобу, потому что у вас честь не на кончике языка, как у некоторых, а в душе, вам я верю…
Корчмарь взял шапку и двинулся к дверям. Топольский тоже последовал за ним; на пороге они столкнулись лицом к лицу с пареньком, в котором Болеслав тут же узнал дворового из Неменки.
– Михась, как ты сюда попал? – спросил Топольский, отвечая на его вежливый поклон.
– Хозяйка послала меня за лекарством для больной девочки. Хозяин еще с утра за ним поехал, но до сих пор не вернулся. А девочке все хуже…
Печально-ироническая улыбка появилась на смышленной физиономии Михася. Такая же улыбка скользнула по губам Шлёмы, который с шапкой в руках все еще стоял на пороге.
– Вы тут устраиваете его дела, – сказал он Болеславу, – а он там в зале развлекается… Лекарство еще два часа назад принесли из аптеки, он об этом знает. И лошади стоят наготове, но он играет в бильярд с Франеком Сянковским… Ах, конечно, что и говорить, нам выгодно, если господа посещают залу, но совесть тоже надо иметь. Клянусь святой Торой, я говорю правду: лучше бы его там не было… потому что это безобразие так поступать… большое безобразие…
Болеслав побледнел, глаза его снова вспыхнули гневом. Он молча указал слуге на дверь в залу и, не говоря ни слова, быстрым шагом вышел из корчмы.
С этого дня между Тополином и Неменкой наладилась постоянная и тайная связь, настолько тайная, что о ней не знала даже та, ради кого она возникла, – Винцуня. Она не знала о ней, но чувствовала ее; с этого дня она и ее больной ребенок оказались под надежной опекой. Несмотря на разорение неменковского хозяйства по вине Александра, несмотря на отсутствие достатка в доме из-за растущих долгов Александра, все необходимое появлялось всегда вовремя и в нужных количествах, точно по мановению волшебной палочки. Если бы Винцуня не была целиком поглощена своим несчастьем, если бы не постоянное опасение за жизнь своего горячо любимого ребенка, она бы, конечно, заметила это, но сейчас она ничего не видела и не слышала, ни о чем не могла думать, кроме как о своей золотоволосой дочурке, над которой нависла угроза смерти. Дни и ночи в слезах и молитвах, охваченная смертельной тревогой, проводила Винцуня у детской кроватки, где еще недавно столько раз предавалась материнским мечтам, где находило утешение и силы ее истерзанное, обманутое сердце. Эту тайную помощь, безусловно, заметил бы и Александр, будь он хорошим мужем, отцом и хозяином. Но в мутной душе его даже угроза смерти единственного ребенка не пробудила никакого определенного чувства. То он отчаивался, молил врача помочь, ломал пальцы и, как женщина, рыдал; то тревога жены казалась ему преувеличенной, вызванной больным воображением и капризом. В такие минуты Винцунины слезы раздражали его, он еле сдерживался, чтобы не взорваться, убегал из дому, говоря себе, что не в силах вынести ее постоянной скорби и стонов, которым переполнен весь дом, что это его выводит из себя, тяготит и самого сведет в могилу. Он уезжал, возвращался, снова впадал в отчаяние, снова раздражался, жаловался на тяжелые заботы, которые выпадают на долю отца семейства, снова уезжал из дому и говорил своему любимцу:
– Павелек! Какой ты умный: до сих пор не женился!
А когда Александр, мрачный и бледный, являлся в корчму, приятели посмеивались над ним и пели ему песенку о том, как волчище хвост поджал. Александр поеживался и играл в бильярд на последние гроши, а если их у него не было, он пил рюмку за рюмкой за счет кого-нибудь из приятелей. Иногда он забивался в угол залы и сидел так часами, уронив голову на руки и ни с кем не разговаривая, или бродил день-деньской по улицам городка. Тогда у него бывал вид человека, который вот-вот пустит себе пулю в лоб.
А тем временем между Тополином и городком ездили взад-вперед по делам Неменки лошади Болеслава. Сам он каждый день виделся с врачом, а любимая Винцунина служанка, внучка старого Кшиштофа, дважды в день на опушке леса встречалась с дедом и сообщала, что делается в Неменке. Всякий раз перед уходом Кшиштоф предупреждал внучку: «Смотри, Катажина, никому не проболтайся о наших встречах, и особливо хозяйке!»
Прошло две недели. Как-то вечером старый Кшиштоф вошел к Болеславу в кабинет и с глубокой скорбью сказал:
– Пан Болеслав, ребенок помер.
Топольский вскочил как ужаленный.
– Умер? Великий Боже! – воскликнул он.
Эта весть поразила его в самое сердце. Он смертельно побледнел и схватил Кшиштофа за руки.
– Откуда ты знаешь? А с ней что? Муж ее дома? – быстро спрашивал он слугу.
– Только что прибегала Катажина, спрашивала, как быть. Дитя скончалось два часа назад. Пани Снопинская ни жива ни мертва от горя. В доме переполох. А Снопинского нету. Он еще как с утра уехал, так до сей поры и не вернулся.
Болеслав схватился за голову.
– Что же делать? – заметался он. – Такое несчастье! Такое несчастье!.. А она совсем одна… Куда же он делся?.. Нет, я не могу ее так оставить!
Он обернулся к Кшиштофу:
– Сейчас же скачи за доктором. Ребенку он больше не нужен, но может быть полезен матери. Вези его прямо в Неменку. Да поживей. Там меня найдешь.
Он схватил шапку и в лютый мороз пешком помчался в Неменку.
В неменковской усадьбе непривычно тихо сновали люди, все разговаривали шепотом – скорбные, таинственные приметы несчастья.
По дворе при свете месяца двигались слуги, они сходились, расходились; тихому шепоту вторил скрип снега под ногами; в окнах мелькали огоньки, то гасли, то снова зажигались; тут и там раздавались вздохи.
Никем не замеченный Болеслав пересек двор и вошел в дом, где двери были распахнуты настежь, так что прямо из передней он увидел, что делается в Винцуниной спальне.
Возле стены, на которой висело черное распятие и образ Пресвятой Девы в золоченой раме, стояла маленькая кровать, и слабый отсвет свечи падал на белоснежную постель, где лежал мертвый ребенок. Руки у него были молитвенно сложены на груди, густые золотистые локоны обрамляли бледное лицо; смерть стерла с него выражение муки, и девочка кротко улыбалась, точно просила мать о последнем поцелуе. Но Винцуня не отвечала на этот зов. Прямая, застывшая от страшного горя, она стояла у кроватки, неподвижная, неживая. Взглядом, исполненным отчаяния, граничащего с безумием, она впилась в бледное личико умершей; посинелые губы Винцуни были сжаты, на щеках выступил лихорадочный румянец, а по лбу разлилась смертельная бледность. Высвободив руки из широких рукавов белой длинной кофты, она подняла к вискам дрожащие пальцы и стала машинально теребить свои золотые косы.
Мертвый ребенок и оцепенелая от горя мать, освещенные колеблющимся пламенем свечи, являли собой как бы отдельную группу, а напротив у стены, прислонясь друг к другу, стояли три служанки и время от времени содрогались от беззвучного рыдания. В соседней темной комнате мерцали мрачные лунные блики, проникающие сквозь открытое окно.
Вдруг тишину комнаты, где господствовала смерть, нарушили мужские шаги, и на пороге появился Болеслав. Впервые за много лет, впервые со дня разлуки с Винцуней он входил в этот дом, где когда-то видел ее сияющей и счастливой.
Одна из служанок подошла к Болеславу.
– Сударь, – произнесла она едва слышно, – посоветуйте, что нам делать, и помогите хозяйке. Вот уже два часа она стоит вот так, не двигаясь с места, ничего не слышит и не видит. Мы не в силах увести ее отсюда.
Болеслав медленно подошел к кроватке и остановился по другую сторону, напротив Винцуни; стеклянным отсутствующим взглядом она посмотрела на него и долго глядела, не узнавая, потом отступила на шаг и каким-то странным голосом воскликнула:
– Болеслав!
Глаза ее ожили, посинелые губы дрогнули и раскрылись.
– Боже! – проговорила она тихо и молитвенно сложила ладони. – В этот страшный час смерти моего ребенка он снова со мной… снова рядом…
Она простерла к Болеславу дрожащие руки и с громким рыданием припала к его груди. Все ее тело сотрясалось от страшного плача; она обвила руками шею Болеслава, тогда он бережно, как ребенка, поднял ее на руки, отнес и уложил на диване в углу комнаты. Потом опустился перед Винцуней на колени, спрятал ее руки в своих и тихо-тихо заговорил.
Слуги удалились, и Болеслав с Винцуней остались одни; свидетелем был лишь мертвый ребенок, лежавший под сенью распятия и со свечой в изголовье. Бледное лицо Винцуни печально выделялось в полумраке на темном фоне дивана; косы расплелись, и золотистые пряди падали на шею, плечи; Винцуня молча смотрела на своего старого друга, и из глаз ее тихо струились обильные слезы. Появление Болеслава вывело ее из мертвого оцепенения, в ее сердце ожил родник спасительных слез; из скорбного изваяния она превратилась в слабую, беззвучно рыдающую в страшном горе женщину.
Болеслав прижал ее руки к своим горячим губам.
– Пани Винцента, – произнес он тихо и проникновенно. – Разве вы не знаете, что страдания предопределены самой жизнью и наш удел на земле – страдать? Разве жизнь вам об этом еще не сказала?
– Давно сказала! – ответила Винцуня и тяжело, всей грудью вздохнула.
– Дитя ваше спит в объятиях тихой смерти; не тревожьте своим отчаянием его сон; мужественно проститесь с ним и продолжайте жить: неужели все для вас потеряно навсегда?
– Навсегда! – точно эхо повторила Винцуня.
Болеслав еще крепче сжал ее руки и еще тише заговорил. Лицо его выражало безмерную любовь, чистую, испытанную в страданиях и самопожертвовании. Он говорил долго, его голос тихим шорохом растекался по комнате и как живительный дух витал над пылающей головой несчастной. Может быть, в эту минуту Болеслав старался повлиять на Винцуню теми же словами и доводами, которыми некогда действовал пан Анджей, вернув Болеслава к жизни и излечив его от отчаяния. Быть может, для избранницы своего сердца Болеслав так же, как некогда для него пан Анджей, стал голосом совести, напоминающим о необходимости жить и мужаться, несмотря на все сокрушительные удары судьбы.
Долгие годы Болеслав нес бремя одиночества и тоски, боролся с болью воспоминаний и из этих битв вышел победителем. Теперь ему предстояло научить этому искусству ангельского терпения ту, кто была причиной всех его страданий.
Винцуня слушала его так же тихо, как тихи были слезы, что струились у нее из глаз; иногда губы ее медленно начинали шевелиться и, как эхо, повторяли слова Болеслава; дыхание становилось ровнее, слезы все реже поблескивали на длинных ресницах, наконец утомленные веки сомкнулись.
Болеслав умолк: силы покинули его, бледный, он прижался горячим виском к рукам Винцуни, которые все еще держал в своих; мерное ее дыхание овевало ему лоб.
Возле дома зазвенел колокольчик. Топольский поднялся и направился к дверям навстречу вошедшему врачу.
Винцуня, казалось, ничего не слышала, лежа с закрытыми глазами, но как только Болеслав отошел от нее, дыхание ее вновь участилось, стало порывистым от еле сдерживаемых рыданий, и слезы обильными ручьями побежали по лицу.
