Текст книги "В провинции"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
Но сейчас не время мечтать, надо довести до конца одно дело и лишь потом браться за другое; если берешься за несколько дел сразу, ни одно, как правило, не доводишь до конца. Итак – благоразумие, упорство и терпение…»
II. Молодые супруги
Идешь себе по дороге жизни, тащишься помаленьку, путь известно какой: пни да кочки, – а дорогой, по необходимости или ради развлечения, присматриваешься к своим попутчикам; чем бы мы друг от друга ни отличались, мы все следуем к одной и той же цели, бледный и немой призрак которой маячит вдали и зовется он – смертью. Смотришь: одни идут кряхтя и охая на каждом шагу, другие каждую пядь пройденной земли обливают кровавыми слезами, третьи терпеливо влачат тяжкое бремя труда и глазами, полными любви, озираются по сторонам или с надеждой устремляют их к небу; есть такие, что ползают в грязи и пыли, как мерзкие гады, есть и такие, что прыгают, как трясогузки, или порхают, как бабочки, с шуточкой да разухабистой песней одолевают половину пути, потом падают, подкошенные болезнями, и с гримасой неверия на устах доползают до общей для всех цели. Смотришь на них и думаешь: «Боже! Какие же они жалкие, грустные или отвратительные!» У одного лицо искажено мукой, другой согнулся под ярмом, а награда еще не скоро, третий скачет и воет, но вот-вот рухнет и окажется самым несчастным, потому что в сердце у него нет ни искорки спасительной любви, он полон горькой иронии. Зачем же меня уверяли на заре моей юности, будто мир чудесен? Где хваленое веселье, блеск, упоительные минуты счастья, которыми я грезил, когда душа только-только загоралась юношеским огнем? Чем порадовать взор? Чем слух усладить? Чем душу утешить? Идешь, так размышляя, и вдруг мимо тебя проносится чудесное видение: двое – он и она. Они, казалось бы, ступают по земле и в то же время парят в воздухе: они витают, витают в облаках и ничего не видят, будто мира не существует. Он видит только ее, она – только его. Нет для них ни земли, ни неба, и смотрят они как завороженные друг на друга. Он обхватил ее за талию, она обняла его голову, а губы слиты в поцелуе…
Обращаешься к ним – не слышат… преграждаешь им путь – обходят тебя, словно ты жалкая букашка… И до такой степени оба поглощены друг другом, что окликни ее: «Прекрасная!» – она и не обернется, поставь перед ним красавицу из красавиц – он и не заметит. Над головами у них сияние, за спиной крылья, сотканные из любви и восторга, а слитые поцелуем губы пышут огнем…
Смотришь, пораженный, очарованный и спрашиваешь у попутчиков: «Что за диво? Кто эти полубоги, которые смеют блеском своего счастья омрачать взоры больных, усталых, печальных?»
А тебе отвечают: «Молодожены!»
И все, вздыхая, шепчут: «Счастливые!»
Хочешь ли знать историю этих двух небесных созданий? Слушай: он был молод, она была молода, очарование молодости, молодые сердца, – встретились, почувствовали влечение друг к другу, сильное, потом еще более сильное, оно стало вскоре непреодолимым, оба воскликнули «Люблю!» – и отправились под венец. Священник соединил их руки, они бросились друг другу в объятия и с тех пор порхают над землей, влюбленные без памяти…
Спросишь: хорошо ли узнали они друг друга? Вряд ли, потому что истинно глубокое чувство обыкновенно прячется от посторонних глаз…
Спросишь: давно ли они так парят? – Неделю, быть может, месяц. – И надолго это? – На год, не больше. – А потом? – Потом разомкнутся объятия, расстанутся уста с устами, отвернется сердце от сердца, и прежние счастливцы, витавшие в облаках, поплетутся по земле, спотыкаясь и охая…
Какое же чувство ими владеет теперь? – Безумство плоти, душа тут ни при чем… – Что есть счастье, рожденное безумством? – Мыльный пузырь, который переливается всеми цветами радуги, но не пройдет и минуты на часах вечности – он лопнет, и ничего от него не останется.
Ах, любознательный путник, запомни раз и навсегда: если видишь, что молодые супруги обращают на себя всеобщее внимание своей пылкой любовью, без конца целуются и милуются на виду у всех, присмотрись к ним внимательней, вдруг да заметишь, как в разгар этих взаимных восторгов мужчина на миг нахмурил лоб или женщина на мгновенье задумалась, и тогда не говори про них: «Счастливые!» – говори: «Несчастные!» Ибо чем слаще сон, тем горше пробуждение, чем выше они вознесутся, тем ниже падут.
Любовь, выставленная напоказ, – вещь подозрительная. В ней кроется если не фальш, то потеря разума. А где нет разума, там счастье ненадежно, зыбко.
Не один путник, удрученный печальными картинами жизни, с умилением взирал на молодую чету.
Когда Снопинские поженились, все в один голос твердили: «Счастливые!»
Они были до того влюблены друг в друга, что никого и ничего кругом не замечали. Александр в присутствии многих людей обнимал и целовал жену; она краснела, но, не скупясь, отвечала ему тем же.
Не нарадоваться было, какое между ними царило согласие в мнениях, желаниях, вкусах. Чего хотела она, того хотел и он, чего он хотел, того и она хотела. Девушки завидовали ей, юноши – ему. Говорили: оба в сорочке родились – и пророчили им молочные реки и кисельные берега.
Однажды кто-то осмелился усомниться в общем мнении и сказал, что будущее этой пары скорее вызывает тревогу. «Почему?» – удивились все. Мизантроп в ответ пропел известную народную песенку:
Как женился молодой
Да на конопатой,
Что им делать день-деньской?
Подпалили хату.
– По-вашему, они слишком молоды? – спросили его.
– Да, – последовал ответ.
Всеобщее возмущение.
– Одним старикам, что ли, жениться?
– Нет, но и не детям!
Была высказана и еще одна точка зрения:
– Теперь-то все хорошо, но потом худо с ними будет.
– Почему? – спросили с недоверчивой усмешкой.
– Потому что у него великопанские замашки и привычки, а она простая шляхтянка.
Но самым решительным пророком, сулившим беду молодой чете, был некий пан Томаш, бодрый седовласый старик с белыми как снег усами, слывший в округе оригиналом.
Оригиналом он слыл за то, что частенько шел наперекор общему мнению и придерживался своего собственного, порой противоположного.
Однажды к нему заехал сосед. Сидели они, греясь у очага, и старик спросил гостя:
– Не из Неменки ли, сударь, едете?
– Оттуда, милостивый государь, – ответил гость.
– Ну и как там поживают молодые Снопинские?
– Счастливы!
– А? – переспросил Томаш.
– Счастливы, – повторил сосед громче.
– Извините, я думал, ослышался. Думал, скажете: несчастны!
– С какой стати? Через месяц после свадьбы? Влюблены друг в друга без памяти!
– Такой у них вид?
– А как же!
Пан Томаш многозначительно покачал головой.
– Это плохо, – сказал он, помолчав.
– Чем же плохо, почтеннейший? Дай Бог всякому такого несчастья! Они неразлучны, и сколько бы ни было вокруг людей, он никогда от нее не отходит.
– Сколько бы ни было вокруг людей, он от нее не отходит, – повторил пан Томаш. – Это скверно, сударь.
– На третий день свадьбы понаехала в Неменку куча народу. А молодые все рядышком сидели, за руки держались, когда на них ни глянешь, все целуются украдкой.
– Куча народу, а они целуются? Совсем скверно, сударь! – задумчиво промолвил пан Томаш.
– Что это вы, почтеннейший, заладили: «скверно» да «скверно»! Чем же плохо, если молодые любят друг друга?
– В том-то и беда, что не любят! – серьезно возразил старик.
– Как так? – возмутился сосед. – Притворяются они, что ли?
– Избави Боже! Но им только кажется, что они любят.
Сосед пожал плечами.
– Были бы довольны, и ладно.
– Так-то оно так, да недолго это продлится! Послушайте, сударь, знаете вы Марьяна С. и его жену? Видели, как они любили друг друга? Ни на один день расстаться не могли, целовались каждую минуту, ровно шестьдесят раз в час, а теперь что? Разводиться вздумали, через три-то года после свадьбы! И почему? Да потому, что он глуп и флегматик, а она образованная и бойкая, разные у них характеры, разные души. Когда шли под венец, они в душу друг другу не заглядывали, все больше глазами интересовались; ему нравились ее глаза, ей нравились его, вот и решили, что у них любовь, а как вдоволь друг на друга нагляделись, так и улетучилась любовь. А Юзека М. знаете? Помните, как он нянчился с женой после свадьбы? Страсть какая любовь была! В теперь? Сидят вместе, глядят врозь! А почему? Он ее взял за красоту и за хорошее происхождение, а она за него вышла, потому что у него прекрасный фольварк. Юзек хороший и умный парень, а жена у него – кукла намалеванная, только и знает, что перед зеркалом вертеться да с молодыми людьми любезничать. Ей не нравится, что муж постоянно занят хозяйством и не любит по паркетам шаркать, он не дает ей транжирить деньги на тряпки, а как заметит, что жена стреляет глазками направо да налево, ревнует, кипятится, и такие у них в доме скандалы, что не приведи Бог. Вот вам еще одна неподходящая пара, – разные у них души, хотя глаза, право же, недурны – что у него, что у нее. То же произойдет и со Снопинскими. Я знаю их обоих. Она хорошая женщина, и Топольский ее научил многому хорошему, о чем этот юнец слыхом не слыхал. Он – способный и смышленый парень, ничего не скажешь, но ветрогон, себялюбец, бездельник, гуляка. Почему они поженились? Хорошо ли узнали друг друга? Прониклись ли взаимным уважением? Уверились ли, что будут ладить всю жизнь? Где там! Ей, молодой, жизнерадостной, захотелось новых впечатлений, вот и поддалась на сладкие слова, влюбилась в смазливое лицо; он тоже воспылал чувствами к хорошенькой девушке: захотелось ему Топольского победить, а может, Неменка приглянулась, бац – женился! Скверно будет, сударь мой! Сначала у них жизнь потечет как по маслу, на втором году начнутся трения, а закончится все, как говорится, и шатко, и валко, и на сторону. Она станет для него обузой, тяжелой гирей на ногах, а он для нее – вечным угрызением совести и разочарованием. Видите ли, сударь, мне кажется, что, выходя за него, она страдала галлюцинациями, а галлюцинации – это такая болезнь, когда человек видит то, чего нет на самом деле. Ничего, он быстро вылечит ее от этой хвори, да только она, когда выздоровеет, увидит себя уже не Винцуней Неменской, цветущей, живой и веселой невестой всеми уважаемого пана Топольского, а Винцентой Снопинской, усталой, печальной, разочарованной женой молокососа, которому она будет нужна, как телеге пятое колесо. И начнет муж бегать от нее, то сыграть в бильярд в корчме у Шлёмы, то с барышнями пофлиртовать в гостиных или в другом месте… Эх!..
Пан Томаш с досадой махнул рукой и продолжал, а сосед удивленно и недоверчиво слушал.
– Зарубите себе на носу, сосед: если хотите знать, будут ли супруги счастливы, смотрите на них не тогда, когда они целуются, а когда не целуются. Коли муж после свадьбы как ни в чем не бывало сразу берется за работу, и жена тоже находит себе занятие, а целуются они только кончив дела, да так, чтобы не на виду у всех, – хорошо! Быть им счастливыми!.. Если они, сидя рядом, так иной раз заговорятся, что на долгие часы забывают о поцелуях, – хорошо! Быть им счастливыми! Но если оба ничего не делают, ничем не заняты, только ласкают друг друга с утра до вечера, невзирая на то, что на них смотрят, – это, сударь, добра не сулит! И если, сидя рядом, не разговаривают, только целуются, а как перестанут, так скучно им до зевоты – плохо дело, из рук вон плохо! А почему? Да потому, что шли под венец, не понимая, что такое брак, семья. Решили, что это так себе, забава, развлечение, исполнение прихоти, не подумали, что союз двух людей, предназначенный для взаимной помощи и взаимного совершенствования души. А какая же помощь, если оба бездельничают? Какое взаимное совершенствование, если им и говорить-то не о чем? Поцелуи скоро станут привычными и наскучат им, начнут молодые, сидя рядом, зевать, потом спорить, потом ссориться, потом вовсе разговаривать перестанут, а там и смотреть друг на друга не захотят, и либо разойдутся, либо будут жить под одной крышей как, с позволения сказать, два кота в мешке. Человек уважаемый, берясь за что-нибудь, должен знать, для чего он это делает, и, вступая на тот или иной путь, думать о конечной цели. А когда молодые люди женятся, не познакомившись как следует и не понимая, что такое семья, они не ведают, что творят, не знают, к чему идут. А где ничего не смыслят в труде, там и труд не спорится, где цель неясна, там и пути неверные…
Сосед внимательно слушал пана Томаша. Понял он что-нибудь из этого разговора или нет, неизвестно, но с тех пор он стал при всяком удобном случае внимательно наблюдать за молодыми Снопинскими. Особенно его поразило замечание старого оригинала о зевании, то есть способны ли молодые супруги увлечься задушевным разговором настолько, чтобы забыть о поцелуях, или же их одолевает зевота, едва они перестают целоваться. Однажды, глядя на Снопинских, сосед подумал: «Сейчас увидим – заговорятся они или начнут зевать?» Снопинские сидели рядышком и, не обращая внимания на многочисленное общество, держались за руки; сначала они как будто стали разговаривать: Александр о чем-то спросил жену и поцеловал ей руку, жена ответила, и они чмокнули друг друга в губы, после чего умолкли. Сосед все смотрел и думал: любопытно, увлекутся они разговором или нет? Смотрел, смотрел, а молодые все молчали да молчали. Сосед уже устал наблюдать за ними и хотел уйти, как вдруг заметил, что Александр, слегка отвернувшись, проглотил зевок и тут же Винцуня, точно заразившись от него, тоже отвернулась и зевнула.
Сосед даже глаза вытаращил. «Ну и ну! – подумал он, – а ведь старый чудак – колдун, не иначе! Как он догадался, что они будут зевать?» Он снова поглядел на Снопинских, они снова целовались, но глаза у них были такие, как будто им хотелось зевнуть, и сосед невольно повторил слова пана Томаша:
– Скверно, сударь мой!
Нет ни малейшего сомнения в том, что супруги Снопинские в первое полугодие после свадьбы упивались друг другом и всем миром вокруг. Они ничего не делали, только веселились да ласкались, ездили в гости, приглашали гостей к себе; Александр привозил жене из города наряды, цветы, разные безделушки, Винцуня радовалась подаркам, расставляла их, украшала цветами комнаты и каждый день меняла прическу, спрашивая у зеркальца: «Не понравлюсь ли я так Олесю еще больше?» Олесь без конца повторял, что она ему нравится всегда, в любом наряде и никогда не перестанет нравиться, но ей хотелось слышать это еще и еще, и она уже не знала, какого цвета подбирать платья и какую придумать новую прическу, чтобы выглядеть в его глазах еще краше. Розовое ситцевое платье она сунула в какой-то ящик, на самое дно, как оставленную на память ненужную вещь, а носила то черные, чтобы оттенить белизну своего лица, то голубые, как нельзя лучше подходившие к цвету ее золотых волос, то белые, потому что Олесь объяснился в любви, когда она была в белом платье. Александр обожал жену, и, когда она, завершив утренний туалет, выходила из своей комнаты, свежая, нарядная, просто ослепительная, он бросался перед ней на колени, целовал ей руки и восклицал: «Мое божество!» Иногда он хватал ее на руки и носил по комнатам, как ребенка, осыпая поцелуями, ему хотелось всему миру показать, какая у него жена, и он без конца возил ее по гостям, приглашал гостей к себе. В Неменке постоянно слышались шум, смех, веселье, окна ярко светились ночи напролет, в доме звучала музыка, танцевали. Впрочем, танцы бывали не только при гостях: иногда Александр усаживал Винцунину тетку за рояль и просил сыграть какой-нибудь старинный вальс, а сам, обняв Винцуню за талию, кружился с ней по всем комнатам до тех пор, пока оба, хохоча и запыхавшись, не падали с ног. Однажды Александр попросил соседа, дряхлого старичка чиновника, выучить его танцевать менуэт, а пани Йеменская, сидя за роялем, умирала со смеху. Больше того: как-то, когда родители навестили Александра, он пристал к отцу и к Винцуниной тетке и уговорил их станцевать. Напрасно те отнекивались, отшучивались и даже сердились, Александр умел так подольститься и упросить, что ему невозможно было противиться. Винцуня села за рояль и сыграла менуэт, который выучилась играть у своей тетки; пан Ежи с пани Неменской танцевали, а Александр, стоя между ними, руководил.
– Папенька направо! Тетушка налево! – кричал он. – Пониже кланяйтесь, милая тетя! Повыше прыгайте, милый папа!
Пан Ежи и пани Неменская после танца без сил свалились на диван, но весело хохотали и были в наилучшем расположении духа, потому что Александр и Винцуня, стоя на коленях перед стариками, смеясь, ластились к ним и целовали им руки.
Хотя это были осенние и зимние дни, в доме молодых Снопинских царили весна и лето. У окон, в клетках, увитых густой зеленью, пели канарейки; яркие ковры на полу напоминали цветочные клумбы; два больших трюмо, обрамленные плющом, отражали Винцуню, куда бы она ни повернулась.
Кое-где поблескивала золотистая бронза, пунцовая обивка стульев и кресел придавала веселый и красочный вид комнатам.
Вставали молодые обычно в одиннадцать часов; в полдень они, приплясывая, вбегали в столовую, где давно поджидала с завтраком пани Неменская, а потом начиналась беготня, пение, танцы, поцелуи, гости, и так до глубокой ночи. Засыпали в Неменке чаще всего тогда, когда люди встают на работу.
Так прошло полгода. В ту пору Александр и Винцуня выглядели как студент и институтка на каникулах. Ни прошлого, ни будущего для них не существовало: что будет, то будет, а пока люби да гуляй!
За все это время Винцуня ни разу не вспомнила о Топольском; если ей случалось ездить мимо Тополина, она отворачивалась, словно боясь, как бы воспоминания о прошлом не омрачили на миг дни ее светлых каникул.
И так продолжалось полгода. Ах! Значит позже все переменилось? Увы! Но было еще неплохо. Просто пришла пора проснуться, протереть глаза и взглянуть в лицо реальности, нельзя же постоянно жить как во сне. Через полгода после женитьбы, убедившись, что племянница счастлива, пани Неменская уехала туда, где ее ждали другие заботы. Винцуня сама принялась за хозяйство, и хотя тем самым в волшебную поэзию ее жизни ворвалась грубая проза, молодая женщина не испытывала недовольства, скорее, наоборот, даже обрадовалась новым обязанностям, потому что, – как правильно заметил сосед после разговора с паном Томашем, – она начинала слегка скучать и однажды неожиданно призналась себе: «Я устала!» В самом деле, ноги у нее болели от танцев, горло от смеха, голова от шума, а в сердце становилось как-то непривычно пусто, и не так в сердце, как в голове. Винцуне чего-то недоставало, а чего – она не могла понять и объясняла это себе так: «Я слишком много развлекалась, пора заняться делом!» и вот она пристегнула к фартуку связку ключей и начала хозяйничать: она возобновила знакомство с кладовкой, с амбаром, с кухней, с людской: снова стала заботиться о голубях; словом, хозяйничала вовсю и потом читала. Читала она одна. Почему одна? Да потому, что Александр тоже вовсю хозяйствовал. Весною отец сказал ему:
– Олесь, пора приниматься за дело.
– Хорошо, папа, – ответил он.
И принялся. Начал он с того, что стал переделывать заведенный Топольским порядок и прекрасно налаженную систему перевернул вверх ногами. Их четырех участков образовал три, луга – пустил под пастбища, пастбища – под луга, прежних слуг уволил и нанял новых, отборную породу скота заменил другой, а управляющим всем хозяйством назначил своего фаворита Павелка, который из кучера и лакея был произведен в камердинера, эконома, писаря – словом, в первые доверенные лица.
Эти преобразования и переделки необыкновенно увлекли Александра; во-первых, он впервые ощутил всю сладость власти и управления, во-вторых, был глубоко убежден, что поступает правильно, так как не верил ни в ум Топольского, ни в его знания. «Ну что хорошего мог придумать этот мужлан?» – говаривал он. Напрасно пан Ежи предостерегал сына, мол, портишь прекрасно налаженный фольварк. Александр только посмеивался и отвечал: «Поживем – увидим, папенька!» Пан Ежи пожимал плечами и говорил своей Анульке:
– Ладно, не беда! Раз обожжется, впредь осмотрительней будет. Слава Богу, что понравилось хозяйничать, появилась тяга к труду.
Кроме того, Александр задумал строить новый дом; не дом, а дворец – правда, деревянный, но трехэтажный и даже этакая квазибашенка и оранжерейка где-то сбоку припеку виделись ему в мечтах. От родителей он скрывал свои мечты и планы, предчувствуя с их стороны сильное сопротивление, но с женой поделился, и это вызвало первую размолвку между супругами. Винцуню испугала мысль, что ей придется покинуть любимый маленький домик, где она выросла, и перебраться в чужой, громадный, новый дом, который представлялся ей холодным, пустым и тоскливым. В этом каждый уголок был для нее другом детства, любое местечко уютным, связанным с приятными воспоминаниями, а там – ко всему придется привыкать, точно перенестись в какой-то другой мир.
– Дорогой Олесь! – сказала она. – Зачем нам новый дом? В этом так приятно.
– Душечка, но это же хата, а не дом! – отвечал Александр.
У Винцуни сжалось сердце.
– Мы с тетей здесь прожили долгие годы, – печально промолвила она, – и нам было хорошо и просторно.
– Одно дело – вы с тетей, другое дело – я, – возразил Александр. – Вы с тетей привыкли к тесным каморкам, а я нет. Мои родители всегда жили в больших домах. И потом, надо же где-то и гостей принимать!..
– Дорогой Олесь, – робко заметила Винцуня, – мы, я думаю, не всегда будем принимать столько гостей, как сейчас…
– Почему? – насторожился Александр.
– Слишком накладно, и потом, скажу тебе откровенно, меня это уже начинает утомлять.
Александр побагровел.
– Милая Винцуня, – сказал он резко, – ты рассуждаешь, как настоящая провинциалка, которая сидит в своих четырех стенах и ничего кругом не видит. Если бы ты это заявила при посторонних, я бы сгорел от стыда. Что до общения с людьми, полностью положись на меня, я лучше знаю свет, а теперь запомни одно: люди хорошего тона, желающие занять положение в обществе, не должны пренебрегать знакомствами и жаловаться на обилие гостей.
Он тут же ушел, а Винцуня долго сидела и думала. Она первый раз заговорила с мужем о практической стороне жизни, и сразу между ними возникла размолвка. Винцуня сожалела о случившемся и считала себя виноватой, но все же ей было грустно, и она не могла понять, какая связь между правилами хорошего тона и большими комнатами и как может зависеть положение в обществе от обилия гостей. Мысль ее заработала. «Наоборот, – рассуждала она, – тот, кто принимает гостей не по средствам, неизбежно должен разориться, а разорившемуся человеку еще труднее занять место в обществе».
И как-то само собой, в ходе ее размышлений, ей вспомнились слова Болеслава, которые он не раз повторял: что только непоколебимая честность, прямота и упорный труд на каком-нибудь однажды избранном поприще рано или поздно заслужат всеобщее уважение. «Пожалуй, когда тебя уважают, – думала Винцуня, – это и значит, что у тебя прекрасное положение в обществе, а разве добьешься должного уважения, владея огромным домом или давая обеды и вечера соседям?»
Так она долго размышляла и в конце концов пришла к убеждению, что положение, достигнутое подобными средствами, весьма иллюзорно и отнюдь не почетно.
И впервые со дня свадьбы она подумала: «Олесь ошибается!»
И впервые за много месяцев ей вспомнились слова Болеслава о том, каким образом человек должен добиваться положения в мире, и она подумала: «Он был прав!»
Впервые с тех пор, как она вышла замуж, ей стало грустно, и за весь вечер она лишь трижды поцеловала мужа.
Александр больше не заговаривал с женой о строительстве нового дома, но не отказался от своей затеи. Он даже с кем-то договорился о покупке материалов и найме рабочих, только не знал, где раздобыть денег, ведь требовался приличный куш.
Вдруг ему пришла мысль использовать для этого будущие доходы Неменки, правда, он тут же подумал, что в таком случае не останется денег на жизнь и на оплату налогов. Долго он ломал голову, как быть, и в конце концов решил так: «Если недостанет, займу!»
Мечта о новом доме не давала ему покоя, а покамест он лихорадочно – как всегда, когда брался за какое-нибудь новое дело, – занимался хозяйством. В первый раз ему повезло, удались весенние посевы, и пан Ежи не мог нарадоваться. Даже некоторые соседи отметили, что молодой Снопинский толковый и расторопный хозяин.
Винцуня тоже занималась хозяйством, читала, и время быстро летело. И все же ей чего-то недоставало, но чего – она не могла понять…
Между мужем и женой еще царила гармония, но это была гармония неполная: они не разговаривали, вместе не читали, не музицировали, лишь смеялись и танцевали. Винцуне не раз хотелось поговорить с Александром так, как, бывало, она разговаривала с бывшим женихом, о многих прекрасных и приятных вещах, которые успели полюбиться ее душе: о поэзии, о людях, о родном крае, об его истории, торжествах и неудачах.
Она нежно брала мужа за руку и, глядя ему в глаза, о чем-нибудь спрашивала или делилась своими мыслями, но Александр, – если он бывал в хорошем настроении, – рассмеявшись, говорил:
– Какая ты сегодня серьезная, Винцуня! – и закрывал ей рот поцелуем, весело смеясь, или хватал ее за талию и кружил по комнате. Но когда был утомлен или на что-то сердит, то говорил: – Ах, оставь меня в покое! – и уходил; раза два случилось, что он откровенно зевал.
И все же у нее еще бывали минуты счастья и упоения, как в те первые месяцы после свадьбы. Безмятежно счастливой она себя уже не чувствовала, но ей еще было хорошо. На крыльях любви она уже не парила, в облаках уже не витала, но и ногами земли еще не касалась.
Число поцелуев, которыми супруги дарили друг друга, уменьшилось от шестидесяти в час до шестидесяти в день, да и то большая их часть доставалась Александру от Винцуни.
На этом наспех устроенном пиршестве любви она еще только принималась за второе, а у него уже оставался один десерт.
Хотя и безотчетно, но порой он предчувствовал, что вот-вот наступит пресыщение.
И Винцуня замечала это по его слегка скучающей физиономии, но закрывала на это глаза, стараясь не видеть, а потом открывала и смотрела на Александра обворожительным взглядом, чтобы заставить его глаза сиять и лучиться, как то было прежде, несколько месяцев подряд, когда она чувствовала себя на седьмом небе.
И часто ей в самом деле удавалось заставить его глаза гореть и лучиться… Но горе той женщине, которой приходится все это пробуждать в любимом мужчине.
Впрочем, чем дальше, тем меньше ей хотелось вызывать в нем это чувство.
Так проходило второе полугодие.
Начало третьего ознаменовалось тремя весьма важными для супругов событиями.
Первым событием была ссора, и такая бурная, что Александр потом два дня не разговаривал с женой и недели две ни разу ее не целовал; вторым событием был отъезд стариков Снопинских из Адамполя; третьим событием было рождение дочери, которой при крещении дали имя Анна.
В хронологическом порядке первой шла ссора, и произошла она из-за кареты.
Александр узнал, что в нескольких милях от Неменки какая-то помещица, перебирающаяся на жительство в город, дешево продает почти новую и красивую карету. Александр поехал, купил ее и привез домой. Когда Винцуня взглянула на дорогой экипаж и узнала, что муж приобрел его, она прямо-таки ахнула:
– Боже мой! А это зачем?
– Будешь ездить в карете! – торжествующе заявил Александр.
Винцуня вся вспыхнула, еще раз окинула взглядом карету и решительно сказала:
– Нет, дорогой Олесь, я в карете ни за что ездить не стану!
– Это еще почему? – удивился он.
– Не хочу быть посмешищем.
Александр опешил от неожиданности.
– Что-то я тебя не пойму, дорогая, – гневно произнес он.
Винцуня объяснила:
– В карете прилично ездить людям богатым, а если мы станет раскатывать, про нас скажут, что мы важничаем, и засмеют.
– Милая Винцуня, я вижу, ты настоящая мужичка. Никогда бы не подумал.
– Мне очень неприятно тебя огорчать, милый Олесь, но я ни за что на свете не решусь сесть в карету, прости меня…
Она хотела взять мужа за руку, объясниться, дать ему понять, кому, по ее мнению, пристало, а кому не пристало разъезжать в дорогих экипажах, но Александр резко вырвал руку, повернулся и ушел, не сказав ни слова.
Винцуня расплакалась и, утирая слезы, думала: не следовало ли ей, в угоду Олесю, согласиться ездить в этой злосчастной карете? Но ее воля и разум бурно противились, и ничего она с собой поделать не могла. «Олесь одумается и сам поймет, что это нелепо!» – внушала она себе. Та коляска, в которой они до сих пор ездили, казалась Винцуне тоже претенциозной, и она с трудом к ней привыкла, но в первые месяцы замужества ей было все равно, на чем и куда ехать, лишь бы он находился рядом; теперь иное дело: она никак не могла согласиться делать то, что, по ее мнению, выглядело бы комичным и могло бы привести к неприятностям. Назавтра она повторила мужу, что ни за что не отважится сесть в карету, пусть он ее кому-нибудь продаст или отдаст; и хотела объясниться, но он сердито отстранил ее и потом два дня с ней не разговаривал.
Все два дня Винцуня плакала…
Так на их небосклоне появилась первая тучка, но вскоре ее рассеяло рождение маленького ангелочка. Роды были тяжелые и чуть не стоили Винцуне жизни. Александр бесконечное число раз целовал руки жене; к нему, казалось, вернулась забытая нежность. Потом были крестины, очень шумные, тем более что они совпали с прощальным вечером, устроенным в честь уезжающих стариков Снопинских.
Старики покидали Адамполь с горечью, не хотелось им с детьми разлучаться, уезжали они против своей воли, но ничего поделать не могли. Адампольское имение было прибыльным, кто-то позавидовал пану Ежи, оклеветал его, подкупил поверенного графини, ей настрочили письмо, где в самых мрачных красках изобразили хозяйничанье Снопинских, и контракт был расторгнут. Новое имение, куда переселялись Снопинские, находилось милях в тридцати от Адамполя, и пан Ежи отправлялся туда с тяжелым сердцем, жалуясь на горькую долю арендатора. Перед самым отъездом он несколько воспрянул духом: оказалось, что новое поместье сулит еще большие прибыли, нежели адампольское; дети же обещали часто писать и летом наведываться в гости. Прощаясь с Александром, мать заливалась слезами, а пан Ежи уже в который раз наказывал сыну беречь жену и дом, толково и осмотрительно хозяйничать.
Александр огорчался, что родители уезжают, но в то же время в душе радовался. Избавленный от отцовского надзора, он мог вести себя свободней, стать полным хозяином положения.
