Текст книги "В провинции"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
Он встал и с беспокойством смотрел на своего гостя, видимо, опасаясь отказа.
– Гм, – произнес пан Анджей, подумав, – может быть, это будет выглядеть как очередное чудачество, но хочу надеяться, что ваша невеста и тетушка ее простят старику приезжему желание познакомиться с ними, тем более что вы же его и разбудили. Пойдемте.
Болеслав бросился в комнату и принес пану Анджею его шляпу.
– Еще одно только условие, милый мой и уважаемый хозяин. В Адамполе будут беспокоиться, если я не вернусь дотемна, пошлите же, если не трудно, кого-нибудь с уведомлением, что я здесь, и с просьбой от меня прислать сегодня вечером моих лошадей.
– О нет, с последним я не согласен, – возразил Болеслав, – мальчишку с уведомлением пошлю, а лошадей не нужно, отправлю вас на своих, и не сегодня, а завтра. Хотите не хотите – придется вам переночевать – вы мой гость, а по старому польскому обычаю гость не волен распоряжаться своим временем, уезжает не тогда, когда хочет, а когда его отпустит хозяин да не иначе, как с обещанием, что вскоре снова навестит своего тюремщика.
– Что ж, – ответил пан Анджей, – будь по вашему. Мне с вами хорошо, так зачем и торопиться, завтра я все равно никуда не собираюсь.
Они обменялись дружеским рукопожатием и обнялись.
Кто сказал бы, глядя на их объятие, что один из них – богатый человек и известный в стране ученый, а другой – простой шляхтич, хлебороб. Братство духа связало их тесными узами подобно тому, как душистый вьюнок, оплетая стволы и вершины деревьев, соединяет великолепную драгоценную лиственницу с простым, но крепким и благородным дубом.
III. Винцуня
Двор в Неменке был небольшой, так же вырезан кругом, как в Тополине, и обнесен ровным частоколом. Сзади его широкой дугой окаймляли густые заросли рощи, спереди открывался вид на луга, пестрящие желтыми цветочками. Весь двор порос шелковистой травкой, и по этому зеленому покрову пролегали крест-накрест узкие тропинки, соединявшие дом со службами. Крыльцо на двух столбах было увито диким виноградом, среди прошлогодних засохших веток уже зеленели молодые побеги. А около одной из боковых стен дома, напротив ворот, стояла раскидистая широкоствольная липа, которую кругом обегала довольно высокая каменная скамья. Над гумном высилось гнездо аиста, чуть подальше темнел колодезный сруб с поднятым журавлем.
Над лугами садилось солнце; огромный солнечный диск погружался в фиолетовые тучи, и вся усадебка была пронизана розовым светом заката. Все окна в доме были открыты, из-за крыши выглядывали ветки яблонь и груш, росших в саду за домом, во дворе было шумно. Куры, гуси, утки – целый птичий хор галдел там на разные голоса, а громче всех ворковали голуби, и под этот своеобразный нестройный аккомпанемент звонкий девичий голос весело напевал незатейливую песенку.
На каменной скамье под липой стояла молоденькая семнадцатилетняя девушка. На ней было розовое ситцевое платье, подпоясанное белым передничком. В золотистые косы, уложенные на голове короной, девушка вплела несколько белоснежных нарциссов, и ее белый гладкий лоб был достоин своего ореола. На этом белом и нежном личике влажно блестели большие голубые чуть раскосые глаза, затененные длинными темными ресницами, влажные пунцовые губки улыбались, приоткрывая ряд прелестных зубов.
Эту девушку, тоненькую, со стройной фигуркой, вряд ли можно было назвать красавицей, но она была очаровательна. Особенную прелесть ей придавало наивное, даже детское выражение лица и удивительная живость движений; она так сияла жизнью, и в каждом повороте, в каждом изгибе тела чувствовалась еще не сознающая себя пылкость.
Она стояла на каменной скамье, а ветки липы, опушенные мелкими молодыми листочками, обнимали ее, падали на голову, на плечи, касались розового платья, ласкали белую шею.
Одной рукой она придерживала за концы свой передник, а другой бросала зерна суетившимся у ее ног птицам; пшеница, ячмень, горох, все вперемешку, отсвечивая на солнце, потоком струилось в траву. Шуму там было, драка, крик, толчея – сущее столпотворение! Хохлатки, зеленоголовые селезни, маленькие утята и красавцы петухи, а среди них великое множество белых, сизых и глинистых голубей – все кучей набрасывались на зерно, охотились за отскочившим зернышком, выхватывали его друг у дружки, взлетали с громким кряканьем и кудахтаньем и тотчас снова садились на землю. Девушка все щедрее кидала корм этой крикливой и разноперой ораве и, распевая свою песенку, сама раскрывала рот, как птица.
Два белоснежных голубя, видно, уже насытившись, поднялись в воздух, один из них сел девушке на плечо, а другой стал кружить над ее головой. Но тут она вдруг замолкла, залилась пурпурным румянцем и выпустила из рук передник; все зерно разом высыпалось на землю.
Она увидела, что в воротах стоят двое мужчин и смотрят на нее; один из них был ей незнаком.
Несколько секунд она стояла на своем каменном пьедестале, опустив руки, смущенная, с пылающими щеками. Затем, как бы примирившись с неизбежным, решительно тряхнула головой, соскочила со скамьи и побежала навстречу гостям. Птицы, перепуганные ее внезапным прыжком, рассыпались в разные стороны, лишь голуби полетели за своей хозяйкой и сделали над ней несколько прощальных кругов.
– Добрый вечер, – сказала девушка Болеславу, подавая ему руку.
Болеслав крепко сжал ее тонкие пальчики и сказал:
– Веду к вам дорогого гостя, недавно прибывшего в наши края, а сегодня случайно попавшего и в мою хатенку. Панна Винцента – пан Анджей Орлицкий.
Услышав это имя, Винцуня слабо вскрикнула, снова заалелась, потупила глаза, как бы оробев, и стала вертеть в пальцах уголок своего передничка.
– Надеюсь, что вы не станете на меня сердиться за столь неожиданный визит, – учтиво сказал пан Анджей, любуясь прелестной в своем смущении девушкой.
– Сердиться? О нет, мы так давно вас знаем, – возразила она, смелея и искоса поглядывая на гостя своими голубыми блестящими глазами. – Верно ведь, пан Болеслав, ведь это пан Орлицкий написал ту чудесную книжку о птицах и цветах, которую мы вместе читали зимой?
– Да, – ответил Болеслав, – счастливый случай помог нам, и сегодня мы узнали человека, перед которым давно преклонялись.
– Ах, Боже мой, – продолжала Винцуня, – я так испугалась, когда услышала ваше имя. Первый раз в жизни вижу кого-то, кто пишет книжки, да к тому же такие прекрасные и ученые. Как чудесно вы описали соловья! – говорила она все смелее и все больше оживляясь, а нежные щечки ее розовели. – Или вот вы пересказываете восточную сказку о соловье, который пел для белой розы, пока не умер от изнеможения. Как это поэтично!
– Сказка о соловье и розе, – ответил пан Анджей, – хоть она и рождена богатым восточным воображением, не более поэтична, чем были вы, когда стояли вон на той скамье и на плече у вас сидел голубок, а другой голубь кружился над вашей головой.
Винцуня снова вспыхнула.
– Вся наша домашняя птица – это мое пернатое царство. А голуби – это моя пажеская свита; куда бы я ни пошла, они летят за мной. О, я очень люблю птиц и цветы. И птиц больше всего голубей, а из цветов – розовые или белые. У меня есть один голубок, так он умеет носить цветы в клюве. В прошлом году я вложила ему в клювик веточку ландыша, а он унес ее в рощу и, наверно, донес до самого Тополина. Правда, пан Болеслав? – вновь обратилась она к Топольскому. И залилась звонким, бездумным смехом.
Болеслав не отвечал. Он глядел на девушку не открывая глаз, завороженный этой игрой наивности и поэзии, бледности и румянца, робости и задора, выражавшейся на ее лице.
– Покажите же мне, какой из ваших голубков исполняет столь приятные поручения, – с улыбкой попросил пан Анджей.
– С удовольствием! – ответила Винцуня. – Ах, Боже мой, – воскликнула она вдруг, – я тут стою и разговариваю с вами, а тетя ничего не знает. Пойду скажу ей, что у нас гости, она в саду. – И вприпрыжку, словно козочка, она побежала к дому и скрылась за висевшей на двери портьерой.
Мужчины переглянулись; сияющие глаза Болеслава, казалось, спрашивали: «Ну, как?»
– Прелестное дитя, – промолвил пан Анджей вполголоса.
– Да, еще дитя, но в ней вся моя жизнь, – тихо ответил Болеслав.
Комната, в которую спустя минуту ввел пана Анджея его провожатый, была точь-в-точь такая же, как в Тополине, только гораздо более уютная: в ней чувствовался женский вкус. Низенькие кушетки, стоявшие у стен, были обиты светло-серым, в малиновых букетах, ситцем, из такого же ситца были занавески на окнах, и повсюду – на столах, на комодах, на подоконниках – красовались вазочки и горшки с зеленью и цветами. В небольшой соседней комнате, скромно обставленной ясеневой мебелью, стояло старенькое фортепьяно о шести октавах; распахнутая застекленная дверь открывала часть сада с зеленой стеной деревьев и несколько клумб около крыльца.
Немного погодя в дверях показалась пани Неменская, пожилая женщина лет пятидесяти с лишним, в белом чепчике и в очках, а за нею – запыхавшаяся и раскрасневшаяся от бега Винцуня.
Наступило маленькое замешательство. Болеслав представлял пана Анджея, пан Анджей извинялся, а пани Неменская уверяла, что счастлива видеть у себя такого почетного гостя, причем все это сопровождалось по-старинному церемонными и несколько жеманными поклонами с ее стороны. Наконец все сели, и начался обычный в таких случаях разговор, протекавший весьма живо благодаря словоохотливости хозяйки дома и светской обходительности пана Анджея. Болеслав не участвовал в разговоре. Он что-то примолк и задумался; лишь когда его взгляд встречался с глазами Винцуни, по лицу его пробегала какая-то искра.
– Вы, сударь, думаете все лето провести в Адамполе? – спрашивала Неменская пана Анджея.
– Да, только время от времени буду уезжать на недельку-другую. – отвечал гость, а Винцуня вдруг встрепенулась и стала к нему приглядываться, точно известие, что пан Анджей живет в Адамполе, чем-то поразило и заинтересовало ее. Впрочем, никто не обратил на это внимания, и пани Неменская продолжала свои расспросы:
– Вы, наверно, давно знакомы со Снопинскими?
– Мы с Ежи учились в одной школе, не говоря уж о том, что он мой дальний родственник.
– Какие же они счастливые, имея такого родственника, как вы, сударь! – воскликнула Неменская. – Оно и неудивительно, такие достойные люди! Мы, правда, мало знакомы и не бываем друг у друга, но с кем ни поговоришь, все отзываются о них с наивысшей похвалой. Пан Ежи хозяин, каких мало, да и она, говорят, ему под стать. Или возьмите их сына, пана Александра. Мы часто видим его в костеле – какой же это красивый и любезный кавалер! На прошлой неделе Винцуня уронила молитвенник, так он, хоть мы и незнакомы, тут же подбежал, поднял и с поклоном подал. Любезный, очень любезный кавалер!
Пан Анджей ни словом не отозвался на похвалы, расточаемые молодому Снопинскому, но Винцуня при упоминании о случае с молитвенником потупилась и покраснела, а по ее ясному личику словно бы пролетело облачко.
– Одно могу сказать, – не умолкала словоохотливая хозяйка, – что во всей нашей округе нет партии лучше, чем пан Александр Снопинский. Отец его, говорят, настоящий капиталист, а он у них единственный сын. И притом какие приятные манеры, а собой как хорош! Любо смотреть!
С каждым словом Неменской волнение Винцуни все росло. Она то краснела, то бледнела, поминутно опускала глаза и мяла в руках край своего передника. Вдруг она вскочила и сказала тетке:
– Пойду велю, чтобы подали чай в саду. Хорошо, тетя?
– Хорошо, моя кисанька – ответила Неменская, и Винцуня, повернувшись на каблуках, живо выбежала в сад.
Болеслав проводил ее взглядом, а когда она исчезла, вдруг, словно ее отсутствие вернуло его к действительности, заметил, продолжая начатый разговор:
– Странно мне только, что молодой Снопинский ничем не занимается. Живет здесь с родителями вот уже два года, а только и делает, что бродит с ружьем по полям или ездит в гости к соседям.
– А что ж в этом плохого? – воскликнула Неменская. – И хорошо, что он не должен спину гнуть, как простой парубок, у него отец богатый и оставит ему приличное состояние. Просто жалко было бы, если б такой красивый молодой человек погряз в хозяйственных заботах и отказался от общества.
– В том-то и дело, что молодой, как бы безделье его не испортило, не развило в нем дурных наклонностей.
– О, чего-чего, а этого не будет! – горячо возразила хозяйка дома. – Какие такие могут быть наклонности при его воспитании и манерах? Вполне светской молодой человек, принят в лучших домах. Говорят, его очень любит пани Карлич и всегда его приглашает, а ведь она у нас после графини первая дама, и дом у нее поставлен на широкую ногу.
– Пани Карлич! – иронически протянул Болеслав.
Но тут в комнату вбежала Винцуня и пригласила в сад пить чай.
Сад в Неменке был небольшой, квадратный, с трех сторон его окаймляла узкая и тенистая липовая аллея, а четвертой он примыкал к дому. Среди фруктовых деревьев были крест-накрест проложены чистые дорожки, обсаженные кустами крыжовника, смородины и малины, а в углу сада полукруг из старых лип образовывал довольно просторную и тенистую беседку. Сквозь деревья виднелся окружавший сад частокол.
В беседке, на каменном столе, вокруг которого стояли деревянные скамьи, гостей ждал сельский полдник. Посередине стола, между блюдом с жареными цыплятами и горшочком отличных сливок, красовался большой душистый букет.
Все уселись вокруг кипящего самовара; Винцуня разливала и подавала чай. Живая, как искорка, она быстро освоилась с незнакомым человеком и щебетала без умолку, то по-детски препираясь с Болеславом, то рассказывая гостю о своих цветах и голубях, даже о книжках, которые в зимние и осенние вечера читала вместе со своим женихом.
Чай был выпит, цыплята съедены, никто и не заметил, как за угощением да за разговорами прошел целый час; видно, все были довольны друг другом. Солнце уже зашло, наступали сумерки.
– Ах, Боже мой, совсем забыла! – вдруг воскликнула Винцуня, хлопнув себя по лбу.
– Что вы забыли? – спросил Болеслав.
– Полить цветы!
– Так пойдемте, польем их сейчас, я помогу вам.
– Ладно, пойдемте! – радостно согласилась девушка и, сорвавшись с места, побежала вперед, а Болеслав поспешил за ней.
Пани Неменская беседовала с гостем.
– Вот так-то, сударь, – продолжала она начатый рассказ, – отец Винцуни был моим родным братом, и третья части Неменки принадлежит мне. Раньше мы с мужем жили в Г., там он служил, а потом умер, упокой Господь его душу, и осталась я, бездетная вдова, одна на свете. Тогда я переехала к брату, он к тому времени тоже овдовел, и стала растить его девчушку. При покойном брате нам жилось неплохо, он был хороший хозяин, но после его смерти все пошло вкривь и вкось, и если бы не пан Топольский, давно бы уж не было у нас Неменки. Благослови его Бог и пресвятая Дева!
– Стало быть, Топольский помог вам? – живо спросил пан Анджей, радуясь, что узнает о еще одной благородной черте Болеслава.
– А как же! – воскликнула Неменская. – Ведь у нас, сударь, после смерти брата и дом наш старый стал валиться, и мор напал на скотину, и земля не родила – все беды разом, а потому, что некому было приглядеть! Еще немного – и хоть по миру с сумой! А когда взялся за хозяйство Топольский, все пошло как по маслу. Три года, сударь, он работал так, что сердце разрывалось на него глядя, ведь и на своем, и на нашем, и даже поблагодарить себя не позволял! Домик нам новый поставил, точнехонько как у себя, приобрел инвентарь, очистил луга, после брата остались кое-какие долги, так он из доходов от Неменки, которые прямо чудом каким-то росли из года в год, выплатил и долги, и теперь наш фольварк – это настоящее имение, о таком даже и брат покойник не мечтал.
– У Топольского были, быть может, какие-то обязательства перед вашей семьей? – спросил пан Анджей. Глаза его сияли.
– Никаких, сударь, ни малейших! Просто он к нам часто заходил, так это, по-соседски, и видел, как я мучаюсь, бьюсь, а справиться не могу. Видел, как меня обкрадывают, обманывают, словом, что без мужской опеки мы пропадем. Сначала он только советовал, иной раз и ругнет, бывало, за бабью бестолковость, но, видя, что проку от меня мало и все идет из рук вон плохо, да еще хуже становится, пришел он ко мне однажды и говорит: «Ладно уж, оставьте вы все эти дела, я сам всем займусь и спасу вас от разорения». Как сказал, так и сделал: поставил-таки нас на ноги. Помоги ему за это Бог и ангелы-хранители.
– Благородная душа! – прошептал пан Анджей, а разговорившаяся Неменская продолжала:
– Вы думаете, на этом конец? Где там! Когда брат мой умер, Винцуне было десять лет, и ее, как водится в шляхетской семье, еще ничему не учили. Отец всегда говорил: девушке науки ни к чему, а с грамотой еще успеется.
Потом, когда все хозяйственные заботы пали на меня, я и думать не могла, чтобы учить ее чему-либо, да и по правде-то говоря, чему я могла ее научить? Я, сударь, сама простая шляхтянка, умные книги не про меня, а если что и знала когда-то, все давно вылетело из головы. Винцуне уже и двенадцать исполнилось, а она даже азбуки не знала. Жалко было смотреть на девочку, как она растет, словно деревце в лесу, но что я могла поделать? О гувернантке нечего было и мечтать, какие гувернантки, если мы не сегодня завтра могли лишиться куска хлеба и крова над головой?
Так вот, как начал пан Болеслав тут у нас хозяйничать, так стал он и Винцуню учить. Говорит, бывало: когда панна Винцента вырастет, у нее будет недурное состояние, пускай же она и образование получит, чтобы имела понятие о той задаче, какую жизнь ставит перед женщиной, да и о своих общественных обязанностях; мол, как-никак землевладелица, должна отвечать за свой кусочек земли.
Учил он ее читать, писать, считать, учил географии, истории и я уже не знаю, чему еще. Бывало, сижу себе, вяжу чулок, а он там разглагольствует о всяких королях, о великих людях, о каких-то чужих народах, о далеких городах, а девчоночка слушает и глотает каждое слово, смышленая она была, живая, как искорка, – да она и сейчас такая. Потом стал приносить ей разные книжки; они вместе их читали, а уходя, он всегда просил ее, чтобы она и сама читала в свободное от домашней работы время.
Таким вот манером, сударь, и выучилась девочка, и отлично выучилась. Теперь и перед людьми не стыдно, ей есть о чем поговорить, а слушая, тоже рта не разинет, как будто диво какое услышала. Правда, по-французски она не умеет, но ей и ни к чему. Зато она играет на фортепьяно, потому что пан Болеслав сказал, что «женщина и музыка – это родные сестры и должны ходить в паре», и попросил учителя музыки в нашем городке, чтобы тот давал Винцуне уроки. Три года подряд он к нам приезжал, по три раза в неделю, а я ему за это платила. Но мне этих денег не жалко, они пошли впрок, и теперь я сама с удовольствием слушаю, когда Винцуня играет. Правда, только небольшие вещицы, но другие ей и ни к чему. Зато как заиграет краковяк или мазурку, ну, сердце так и скачет в груди, а от украинской «думки» так прямо плакать хочется.
Вот, сударь, чем мы обязаны пану Болеславу, но он это делал не по какой-либо обязанности и не корысти, а только по своему благородству и по сердечной своей доброте. Благослови его за это Господь!
И еще долго Неменская говорила, добавляя все новые подробности о Болеславе и о его достойных делах, а пан Анджей, подперев голову рукой, внимательно слушал, и время от времени губы его слегка шевелились, когда он шептал:
– Такие-то нам и нужны! Такие-то и нужны!
Меж тем перед крыльцом разыгрывалась сценка совсем в другом роде. Под ветвистым кустом сирени стояла большая бочка с водой, а рядом с бочкой стоял Болеслав и раз за разом наполнял жестяную лейку, которую подавала ему Винцуня. Девушка, подобрав свое розовое платье, чтобы его замочило вечерней росой, поливала недавно посаженные на клумбах цветы.
Серебристые струйки веером брызгали во все стороны, среди этих подвижных фонтанов мелькала тоненькая фигурка, а шум брызжущей из лейки воды аккомпанировал звукам песенки, которую тихо напевала Винцуня. Впрочем, песня часто перебивалась то радостными восклицаниями при виде только что распустившегося цветка, то просьбами снова наполнить лейку.
Болеслав погружал посудину в бочку и, вытащив, подавал ее Винцуне. Вдруг она сказала:
– Смотрю я, как вы черпаете для меня воду, и мне кажется, будто мы с вами библейские Иаков и Рахиль. Только у нас не колодец, а бочка.
– И вы не пасете овец, – с улыбкой добавил Болеслав.
Винцуня рассмеялась громко, задорно.
– Вам спасибо, а то бы и пасла! – крикнула она со смехом и побежала к другой клумбе.
Болеслав стоял, прислонившись к сиреневому кусту, и следил глазами за тоненькой девичьей фигуркой; казалось, он не в силах от нее оторваться.
Винцуня напевала, а он молчал, переполненный чувством, от которого у него пересекалось дыхание в груди; наконец он глубоко вздохнул и тихо, чуть слышно, прошептал:
– Моя!
В одном этом коротеньком слове выразилась вся его мужская гордость, вся радость и безграничная любовь.
Вдруг Винцуня, как видно утомившись, бросила лейку, опустила руки и, став посреди дорожки, крикнула ему:
– Почему вы ничего не делаете, пан Болеслав? Я тут работаю, а вы только стоите себе да поглядываете. Еще две клумбы надо полить. Вон там под кустом другая лейка, возьмите ее и помогайте!
Несколько секунд Болеслав стоял неподвижно. Затем, вместо того чтобы взяться за лейку, он быстро подошел к Винцуне, схватил ее руки и осыпал их поцелуями.
– Винцуня, моя дорогая, любимая моя, – говорил он тихонько, глядя ей в глаза.
Винцуня опустила голову и не отвечала, а он все крепче сжимал ее руки и шептал, почти неслышно, бессвязно нежные, ласковые слова.
Сумерки все сгущались, несколько крупных звезд выступало на темном небосводе, над липовой аллеей всходила яркая круглая луна.
– Пан Болеслав, – прошептала наконец Винцуня, – вы так добры ко мне, я этого не стою!
И еще ниже склонила голову, а по ее лицу пронеслось облачко грусти, так не вязавшейся с ее обычной веселостью.
– Ты мне дороже всего на свете, – тихо отвечал Болеслав, – ты моя звездочка ясная, моя голубка, мой цветочек душистый, радость глаз моих! Ты будешь счастьем и украшением всей жизни! Ты ведь меня любишь, моя единственная? Винцуня, скажи, ты любишь меня?
Она молчала, упорно не поднимая глаз.
– Винцуня, скажи, что ты меня любишь! – говорил Болеслав все более страстно, все более требовательно. – Я знаю, что это так, о да, знаю! Иначе как мог бы я жить? Но я хочу это услышать от тебя самой. Почему ты никогда мне этого не говоришь? Что тебя удерживает? Девичья стыдливость? Робость? О, не стыдись, не бойся, я уже теперь твой муж перед Богом и в сердце своем, а слышат нас только твои цветы, и они не повторят того, что ты скажешь, никому-никому, ведь ты их родная сестричка! Винцуня! Ты любишь меня?
Родная зашелестели листья сиреневого куста, и капля вечерней росы с легким стуком упала в траву. Девушка молчала. Глаза ее были прикованы к земле, губы сомкнуты, ни разу не заставил их приоткрыться вздох волнения, даже дыхание не участилось, хотя ее руки покоились в горячих руках нареченного, а взгляд его и слова могли бы, казалось, прожечь камень.
В саду послышались шаги – пани Неменская со своим гостем шли по аллее к крыльцу. Болеслав ничего не слышал, но Винцуня мигом вырвалась из его рук, отскочила в сторону и в три прыжка была уже у крыльца.
– Кончили вы свои труды? – спросил, подходя к ней пан Анджей.
– Не совсем, – ответила девушка, – и сегодня уже не кончу. А виноват пан Болеслав, потому что не хотел мне помогать и ничего не делал, – шутливо прибавила она.
Пан Анджей посмотрел на Болеслава, который присоединился к обществу, и сказал с улыбкой:
– Я полагаю, что пан Болеслав трудился самым приятным для себя образом.
– Как это? – удивилась Винцуня.
– Он глядел на вас.
Пан Анджей мог себе позволить эту небольшую вольность, так как не только Болеслав, но и Неменская посвятила его в отношения между молодыми людьми.
– Учил пан Топольский мою Винцуню, учил, – рассказывала она ему в беседке, – пока не влюбился. В прошлом году он попросил ее руки. Человек порядочный, разумный, с достатком, к тому же наш благодетель – не было причины отказывать ему. Я к Винцуне: что она об этом думает? А она хохочет, – ребенок еще, – и говорит: ладно! Я спрашиваю: «Но ты любишь его?» – «Сама, тетенька, не знаю, – отвечает, – кажется мне, что люблю. Пан Болеслав такой добрый и столько для нас сделал». Ну и обручились. Только Винцуня просила, чтобы свадьба была не раньше, чем через два года, а он, добрая душа, на все соглашался; так он ее полюбил, что, кажется, попроси она – на край света пошел бы искать для нее какое-нибудь поющее дерево или говорящую птицу. Год уже прошел, еще год подождем, а там, сударь, и свадьбу сыграем. Передам Винцуню мужу из рук в руки, а сама тут же уеду в Ковенскую губернию, там у меня, сударь, есть еще одна племянница, которую я люблю, как родную дочь…
И еще долго Неменская рассказывала своему гостю о своей племяннице и о разных других вещах, пока наконец темнота и вечерняя прохлада не заставили их покинуть беседку.
Посидев еще часок, пан Анджей с Болеславом ушли. Неменская, донельзя возбужденная визитом почетного гостя, никак не могла успокоиться, все расхаживала по комнате и на все лады расхваливала своего нового знакомого. Винцуня сидела на диване, ее руки со сплетенными пальцами лежали на коленях, глаза рассеянно блуждали, казалось, что слова тетки доходят до ее сознания. Она была задумчива и грустна.
– Что это ты, кисанька, приуныла, сидишь, ничего не говоришь? – спросила Неменская, останавливаясь перед племянницей и приглядываясь к ней сквозь очки.
Винцуня, словно очнувшись, подняла на тетку затуманенные глаза.
– Да так, тетенька, просто задумалась, сама не знаю о чем… Сегодня пятница, – прибавила она, помолчав, – послезавтра поедем в костел, да?
– Поедем, кисанька, поедем. Скажи, а что это ты в последнее время все напоминаешь мне о костеле? Раньше этого не было. Хочешь за кого-нибудь помолиться?
Винцуня вспыхнула до корней волос. По лицу ее было видно, что она испугалась, а еще больше устыдилась чего-то.
– Тетя, милая! – воскликнула она взволнованным голосом. – А что же тут удивительного, если я люблю бывать в костеле!
– Что ты, душенька, ничуть я не удивляюсь, наоборот, хвалю тебя за это, кто с Богом, с тем и Бог. Просто я подумала, не хочешь ли ты прочитать в костеле поминальную молитву.
– Да нет, тетенька, – отвечала Винцуня с какой-то необычной тоской в голосе, вставая и подходя к окну.
Разговор происходил в спальне. На подоконнике, оставленный, как видно, во время утренней молитвы, лежал открытый молитвенник. Винцуня долго на него глядела. Неменская возобновила свое хождение по комнате и свой восторженный монолог в честь пана Анджея. Только и слышно было: «Милейший человек, достойнейший человек» и т. д.
– Тетенька, – вдруг промолвила Винцуня, отрывая глаза от книги, – а родственник пана Анджея Орлицкого тоже очень милый, правда?
– О ком ты, кисанька?
– А о пане Александре Снопинском.
– Верно, верно, видно, вся семья у них такая.
– Помните, тетенька, как учтиво пан Александр подал мне молитвенник, когда я уронила его у костела?
– Да, да, он прекрасно воспитан.
– Он очень красивый, правда, тетенька? – тихонько сказала Винцуня, помолчав.
– Кто, душа моя? Пан Орлицкий?
– Нет, тетя, пан Орлицкий… он очень милый и умный, но я говорю о пане Александре.
– Вот это, детонька, верно, очень красивый молодой человек и с такими прекрасными манерами!
Последние слова Неменская проговорила уже в дверях, так как ее вызвал кто-то из прислуги. Винцуня осталась одна.
Опершись об оконный косяк, она глядела на луну, которая медленно плыла по чистому небу и заливала двор серебристым сиянием. В лунном свете лицо девушки казалось бледным и грустным, даже как будто слезинка блеснула в ее глазах.
– Почему мне так грустно? – прошептала Винцуня.
Она опустила голову, и по лицу ее потекли слезы.
– Почему мне грустно? – повторила она еще тише. – Он так любит меня, так любит… славный, добрый… А я… – и, сжав руки, жалобно воскликнула: – Думаю о другом!
И все ниже клонилась ее голова, как бы изнемогая под бременем стыда, а щеки пылали.
Наконец она выпрямилась, подняла лицо, и снова в глаза ей заглянула луна.
– Я его не знаю, – шептала одними губами Винцуня, – никогда с ним не говорила, а вот думаю о нем… Вижу его лицо в этих лунных лучах… Днем мне весело… мне кажется, что я еще ребенок, а приходит вечер… и я плачу…
Последние слова она выговорила сквозь слезы, закрыла лицо руками и тихо зарыдала.
