Текст книги "В провинции"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Элиза Ожешко
В провинции
ПЕСНЯ КОЛЕСНОГО МАСТЕРА
Катится колесо
По путям-дорогам,
Бьется сердце молодое
Радостью-тревогой.
Разлетелось колесо,
Поломались спицы,
Жизнь наша быстрая
Мчится точно птица.
Хоть холоп, хоть господин,
Милый ли, постылый —
Всем нам, братцы, путь один —
Во сыру могилу.
Тех, кто утверждает, будто можно достичь чего-либо без труда и усилий, следует назвать отравителями.
Бенджамин Франклин.
Часть первая
I
Неподалеку от берегов Немана, в плодородной и лесистой полосе расположены были обширные земли графини X. Богатая владелица с давних пор жила за границей и в больших городах родной страны, а поместья свои сдавала в аренду состоятельной окрестной шляхте.
Одно из этих поместий, Адамполь, арендовал пан Ежи Снопинский.
Усадьба в Адамполе была большая, издалека можно было разглядеть в широком кольце пирамидальных тополей неказистый, но удобный жилой дом с опрятными, прочной постройки службами. Высокий и плотный забор из гладко отесанных досок огораживал двор и сады от полей, которые тянулись далеко-далеко, до самого подножия леса, узкой и темной чертой отделявшего край широкой равнины от небосвода.
В один из теплых солнечных апрельских дней, около полудня, по дороге к усадьбе неторопливо катилась пароконная бричка. В бричке сидел пожилой мужчина с сильной проседью на висках и с усами, со спокойным и приветливым взглядом серых глаз, крепкого и ладного сложения, хотя годы, а быть может, и бремя жизненных невзгод уже слегка согнули его спину. Одет он был в темное суконное пальто, а на голове была шапка, отороченная серым барашком.
Кругом зеленели весенние всходы; теплое неяркое апрельское солнце бросало на поля полосы золотистого света, и, словно привлеченные этим светом и теплом, из низкой густой поросли выпархивали жаворонки и, стрелой устремляясь в вышину, распевали свои звонкие песенки. Вдали, ближе к лесу, пахали землю под яровые; со стороны усадьбы, видневшейся среди едва одетых листвой деревьев, доносились отзвуки хозяйственной суеты, невнятные голоса людей.
Путешественник с любопытством оглядывал окрестности. Лошади, утомленные долгой, должно быть, дорогой, шли шагом, кучер, молоденький паренек с заспанной физиономией, и не думал погонять их; бричка медленно катилась по белой наезженной дороге между двумя рядами старых верб и рябин.
Вдали на поле показался человек, он быстро и бодро шел по узкой меже, ловко перескакивая через канавки, прорытые там и тут для стока воды. Человек направлялся к дороге; спустя минуту, перепрыгнув через последнюю канаву, отделявшую дорогу от поля, он вышел прямо к бричке.
Это был стройный и красивый юноша в сером охотничьем костюме, в высоких охотничьих сапогах, в маленькой, отделанной черным бархатом конфедератке на голове и с ружьем за спиной.
Путешественник, увидев, что юноша приближается, крикнул кучеру:
– Стой, Якубек!
Лошади стали, и пожилой мужчина, приподняв шапку, а другой рукой указывая на усадьбу, лежавшую в нескольких стах шагах, вежливо спросил:
– Прошу прощения, это не Адамполь, имение графини X.?
– Да, сударь, – ответил молодой человек с легким поклоном.
– И в этой усадьбе живет пан Снопинский?
– Да, сударь.
– Спасибо, – поклонился путешественник юноше, затем крикнул кучеру: – Трогай, Якубек, да поживей!
Юноша поглядел вслед удаляющейся бричке.
– Кого же это нам Бог послал? – проговорил он. – Кажется, я уже видел когда-то этого господина… Интересно, честное слово… А, ладно! Пусть себе отец принимает гостя, а я пойду постреляю. Эх, хорошо бы кот мне попался, вот бы пульнул в него из ружьишка! Жаль, не взял с собой борзых.
Он снял с плеча ружье, посвистывая, осмотрел заряд и пошел по обочине дальше.
Не прошел он и двадцати шагов, как на одну из придорожных верб с громким карканьем села ворона. Юноша поднял глаза, усмехнулся, вскинул ружье и прицелился. Ворона, не предчувствуя грозившей ей опасности, расселась на ветке, запрокинула голову и все каркала, каркала, как бы беседуя с лучиком солнца, который играл на ее черных перьях и заглядывал в раскрытый клюв. Внезапно раздался выстрел, ворона свалилась с ветки. Охотник подбежал, поднял ее, приторочил к сумке и пошел дальше, победно насвистывая какой-то марш.
Тем временем бричка уже въезжала в просторный адампольский двор. Перед воротами лошади вспугнули целое стадо гусей, которые, хлопая крыльями, с гоготом взлетели в воздух и тут же опустились на землю, около не менее многочисленного стада индюков. Предводитель последнего, огромный индейский петух, посмотрел на своих крикливых соседей, распустил хвост и презрительно закулдыкал. Одновременно из-за дома выскочили две лохматые собаки и с яростным лаем запрыгали вокруг брички. В ответ на все эти звуки, которые вместе со стуком колес вдруг заполнили двор, в одном из открытых окон дома показалась сначала женская голова и тут же спряталась; немедленно в другом окне показалась мужская голова и тоже исчезла. Лишь спустя некоторое время отворилась дверь, и на крыльцо вышел мужчина лет за пятьдесят, небольшого роста, толстый, с могучей лысиной, блестевшей среди седоватых волос, и с румяным и приветливым, однако как бы озабоченным лицом; он поспешно одергивал на себе черный сюртук, надетый, очевидно, в последнюю минуту, и хватался за галстук, узел которого уже почти развязался. Нетрудно было догадаться, что арендатор Адамполя совершал свой туалет второпях, нарочно в честь прибывшего гостя.
Едва бричка остановилась перед крыльцом, путешественник живо соскочил с нее, а хозяин дома шагнул ему навстречу. Они посмотрели друг на друга, и у обоих вырвалось громкое восклицание.
– Анджей! – с непритворной радостью вскричал арендатор.
– Ежи! – ответствовал приезжий.
И, бросившись друг другу в объятия, они расцеловались.
– Сколько лет, сколько зим! – восклицал пан Ежи в перерывах между поцелуями. – Откуда же Бог привел? Каким счастливым ветром занесло тебя в наши края?
– Да, давненько, давненько мы не видались, дружище, – отвечал пан Анджей, высвобождаясь из энергичных объятий хозяина. – Как видишь, гора с горой не сходится, а человек с человеком вдруг да и сойдутся.
– Да, уж что вдруг, то вдруг! Но прошу, прошу в хату, ведь жена еще и не знает, кто у нас в гостях!
И, взяв под руку дорогого ему, как было видно, гостя, адампольский арендатор повел пана Анджея в дом. На крыльце он еще оглянулся и крикнул стоявшему поблизости парубку, который с раскрытым ртом таращился на панские объятия и поцелуи:
– Лошадей поставь в конюшню и задай им овса! А кучера отведи на кухню, пусть ему там дадут пообедать!
Спустя какой-нибудь час после столь сердечной встречи Снопинские и пан Анджей сидели в просторной комнате, которая напоминала обычную сельскую горницу, не лишенную при этом известных претензий казаться гостиной. Перед ними на столе стояли разные домашние закуски и настойки, однако, судя по отодвинутым тарелкам и пустым рюмкам, застолье было окончено.
Гость и хозяин сидели рядом. Оба были одних лет, оба глядели друг на друга с одинаковым выражением сердечной симпатии, вместе с тем трудно было бы найти двух людей более несхожих, чем эти. И отличались они друг от друга не тем только, что пан Анджей был высок и широкоплеч, мускулист, но скорее сухощав, а пан Ежи, наоборот, роста был малого и толщины непомерной; также и не только тем, что у второго была лысина, а у первого ее не было; главным образом и с разительной наглядностью их несходство выявлялось в характере лиц. Лоб у пана Ежи был изрезан морщинами, но морщины на его лбу пролегли в ширину, как обычно у людей, которые поглощены постоянной борьбой за существование и пекутся единственно о материальном достатке; морщины же на лбу пана Анджея, не менее многочисленные и глубокие, располагались вертикально, причем самая глубокая была между бровями, что свидетельствовало об усиленных умственных занятиях и о приверженности к нелегким размышлениям над делами общегражданскими и общечеловеческими. В честных и добродушных глазах хозяина постоянно сквозила забота, ставшая, видимо, уже привычной. Взгляд гостя был приветлив и ясен, но когда он умолкал и задумывался, серые, все еще огненные глаза его застилались как бы печальной тенью. Случалось, он с отсутствующим выражением устремлял свой взор вдаль, словно озирая некие необъятные, недоступные другим пространства и горизонты, – вот тогда-то тень печали в его глазах становилась заметнее всего.
Словом, нетрудно был распознать в пане Ежи человека, который всю жизнь хлопочет об одном лишь хлебе насущном и мысли которого заняты исключительно посевами, жатвой и молотьбой; не было для него горя горше, чем градобитие либо неурожай, а единственные его радости, – не считая урожаев в хорошие годы, когда с одного морга удавалось собрать целых десять мерок пшеницы, – были женитьба на любимой Анусе и затем рождение сына. Что до пана Анджея, то он непременно должен был принадлежать к тем, кому отдано во владение царство духа и чьим мыслям привольно в этом царстве.
Напротив мужчин сидела Снопинская, сорокалетняя женщина, худая, бледная, с постным лицом и с огромной связкой ключей у пояса. На ней еще более отчетливо, чем на муже, был виден отпечаток хлопотливых будней, не скрашенных ни малейшим дыханием поэзии, не согретых ни единым лучом мысли, выходящей за пределы хозяйственных забот. Сыры, масло и мука наложили на ее сухое лицо печать безнадежной прозы, и вся она, в своем черном шерстяном узком платьице и белом чепчике, из-под которого виднелись гладко причесанные рыжеватые волосы, выглядела так, как будто вот-вот превратится в длинный заржавленный и скрипучий ключ, которым отпирают дверь в кладовую.
– Ну, милые хозяева, – заговорил пан Анджей, – теперь, когда вы меня, странника, накормили-напоили, пора рассказать вам, с какой целью я прибыл и как решился проделать такой дальний путь.
– Правильно! – подхватил пан Ежи. – Хоть и рад я тебе душой и сердцем, однако не могу надивиться, откуда ты тут взялся. Как с неба свалился, ей-же-ей. Ведь от тебя до нас миль пятьдесят, не меньше?
– Да, около того, но что это значит для такого молодца, как я, – ответил пан Анджей с улыбкой. – Знаете ли вы, что в этой же самой бричке, которая привезла меня к вам, с этой же парой лошадей и с этим же кучером Якубеком я два года тому назад совершил путешествие в Варшаву, да что там – за Варшаву, до самых Карпат.
– Не может быть! – воскликнули пораженные хозяева.
– Вот-вот, хоть мы с вами и родня, вы еще не знаете моих чудачеств. Из-за этих-то постоянных странствий иные и считают меня чудаком. И, может быть, правы, если годится назвать чудачеством неудержимую склонность, пристрастие к чему-либо настолько сильное, что ради него человек готов на любые труды. Вот такое, дорогие мои, пристрастие питаю я к наукам и к природе. Да Ежи должен это помнить и по школьным годам…
– Как же, как же, – отозвался Ежи, – помню, что в школе я всегда шалопайничал, а ты учился лучше всех.
– Но сердце у тебя было золотое, потому, не говоря уже о родственных чувствах, я и полюбил тебя, и ни годы, ни разница в характерах не сумели нарушить наших отношений. Итак, уже в детстве и в ранней молодости я больше всего на свете любил книги, а достигнув зрелого возраста, сам начал их писать.
– Знаю, знаю! – воскликнул Снопинский. – Я всегда гордился тем, что мой родственник и школьный товарищ пишет такие ученые книжки, что мне их и не понять.
Пан Анджей рассмеялся, услышав наивное признание арендатора, затем продолжал:
– Ты, Ежи, должен знать, однако, что главный предмет моих научных штудий – это природа. Я люблю природу, везде ищу ее, езжу по белу свету, чтобы исследовать ее разнообразие, а затем описываю то, что увидел и чему научился в своих поездках. В этих-то целях и ездил я в Карпаты и на берег Вислы, а в будущем году отправлюсь, быть может, еще дальше; с этой же целью прибыл я и сюда. Я поставил себе задачей всесторонне исследовать отечественную флору, поэтому в разъездах по стране я не пользуюсь ни железной дорогой, ни почтовыми, предпочитая всем средствам передвижения своих медлительных лошаденок, на них я могу не торопиться, останавливаться где хочу и свободно располагать своим временем. Когда я в прошлом году решил навестить здешние края, то сначала имел намерение подыскать себе квартиру на летние месяцы в вашем губернском городе, но потом вспомнил, что здесь живут мои милые Снопинские, и мне захотелось остановиться у вас, тем более что и для моих изысканий будет лучше, если я поселюсь в деревне. Гостем я буду непостоянным, придется часто делать вылазки в разные места вашей провинции, но, если позволите, отсюда я буду отправляться в поход и сюда возвращаться; более того, сюда я буду сносить все свои трофеи, alias пучки всякого рода трав, а также рисунки деревьев и цветов, которые я тут сделаю. Однако, если это вам неудобно или неприятно…
Кончить ему не дали, хозяин бросился обнимать его, восклицая:
– Ах, дай тебе Бог здоровья за твою прекрасную мысль! Поверь, я тебе рад от всей души! Особой роскоши ты у нас не найдешь, но все, чем хата богата… Теперь я смогу хоть в малой мере отблагодарить тебя за то, что ты для нас сделал.
– Не вспоминай об этом, Ежи! – воскликнул пан Анджей.
– Никогда не забуду, даже если бы и хотел, – живо возразил Снопинский. – Помнишь, Ануся, – обратился он к жене, – как было под Ковно, когда мы арендовали там именье; пшеницу градом побило, на скотину мор напал, сгорели стога сена на полях, а помещик, бесчувственный к нашим несчастьям, хотел подать на нас в суд за долги, Если б, Анджей, не твоя помощь, мы бы тогда по миру пошли…
Последние слова пан Ежи произнес со слезами на глазах, и даже лицо его жены вдруг осветилось как бы искрой умиления.
– Отлично помню, как страшно мы бедствовали и как пан Анджей помог нам, – сказала она, – и прошу вас поверить, что мы оба рады вам от всей души. Поживите у нас, а если это поможет вам написать книжку, мы будем рады вдвойне.
Видно было, что Снопинская чувствует себя польщенной: шутка ли, принимать в своем доме гостя, который пишет книжки, да к тому же, как сказал ее муж, такие ученые, что вряд ли она бы и поняла их.
Некоторое время обменивались любезностями и воспоминаниями о прошлом, из которых явствовало, что пану Анджею не раз случалось выручать Снопинских из беды, затем пан Ежи спросил:
– Анджей, ну а как у тебя там с хозяйством, если ты постоянно в разъездах?
Пан Анджей усмехнулся, подумав, должно быть: «что на уме, то и на языке».
– Хозяйством у меня ведает мой средний сын, – ответил он. – Старший, как вам известно, инженер, младший еще учится в медицинской академии, ну, а среднего я определил в хлебопашцы. Он кончил агрономическое училище, и вот уже два года, как я свалил на него все полевые работы, вообще все дела, связанные с имением, а сам без помех отдаюсь наукам и моим излюбленным странствиям по родной стране.
– Какой ты, Анджей, счастливый, имеешь сына, который тебя выручает, можешь хоть отдохнуть под старость, – проговорил Снопинский со вздохом, и привычное выражение озабоченности явственнее проступило на его лице.
– О да, – сказал пан Анджей, – я доволен своими сыновьями. Я их так и воспитывал, чтобы кроме имения, которое я им оставлю, каждый из них имел профессию, благодаря которой мог бы своим трудом и обществу служить, и обеспечить себе существование.
Но тут пан Анджей, как видно, спохватившись, прервал себя и воскликнул:
– А где же твой-то сынок, Ежи? Ведь он у вас единственный! Я его видел, когда ему было лет восемь-девять, и, помню, красивый и шустрый был мальчуган. Где он теперь? Чему учится? Какое ты дал ему направление?
– А ты его сейчас увидишь, – ответил пан Ежи, – с утра он вышел пострелять, но должен вот-вот вернуться.
– Как, он дома? Разве у него каникулы? Да нет, время не каникулярное…
– Какие каникулы! – сказал пан Ежи с еще более озабоченным взглядом. – Уже четыре года, как дома сидит.
– Так рано кончил школу? Почему же вы не отдали его в какое-нибудь высшее учебное заведение, ведь у него, должно быть, выдающиеся способности!
– Да где там кончил! Четыре класса он кончил, а больше не захотел, вот я и взял его домой.
– И что же он делает дома, ваш молодой человек? – просил пан Анджей.
– Помогает мне хозяйничать, – ответил пан Ежи тихим голосом, но взгляд его, грустный и смущенный, явно противоречил словам.
– Гм, – произнес пан Анджей и задумался.
– Вы меня извините, – вмешалась Снопинская, – но у мальчика есть родители, есть кусок хлеба, так зачем ему было ради каких-то школ слоняться по чужим углам?
Пан Анджей посмотрел на нее с удивлением.
– Конечно, – сказал он, – вам лучше знать, как руководствоваться судьбой вашего сына, однако мне думается, уважаемая пани Ануся, что тот, кто смолоду не слоняется, как вы выразились, по чужим углам, тот не сможет потом заработать и на свой собственный угол.
– Для того мы всю жизнь ломаем спины, – ответила Снопинская, звякнув ключами, – чтобы нашему сыну собственный угол и кусок хлеба достались без труда.
– Без труда… без труда… – повторил пан Анджей как бы про себя, а глаза его снова устремились в пространство и опечалились.
Пан Ежи вздохнул.
– Эх, – сказал он, – по мне, пусть бы парень и впрямь занимался каким-нибудь делом, чем с завтрака до обеда ворон по полям стрелять, а потом спать с обеда до ужина. Но что делать, дорогой Анджей! У нас, сельских тружеников, если парень умеет читать, писать и считать, так и слава Богу. Да в конце-то концов, была бы охота к труду… была бы охота…
– А откуда ей взяться, охоте, если он смолоду привыкнет к безделью? – спросил пан Анджей.
Пан Ежи только посмотрел на него озабоченным взглядом, но пани Ануся, покачав головой и решительно звякнув ключами, возразила:
– Э, лишь бы жил честно и не забывал Богу молиться, а премудрости эти, ученость особая – к чему ему это? Так, по крайней мере, дитя при нас, нам на радость, да и среди людей бывает, учится обхождению. И стыда, слава Богу, родителям не приносит! Вот, пан Анджей, сами увидите, Заговорит, так есть что послушать, и как держится, в сто раз лучше, чем какой-нибудь графский сынок. Среди наших соседей он прямо нарасхват, на руках его носят…
– Видишь ли, Анджей, – прервал жену арендатор, – у моего сына будет состояние, правда, небольшое, но все-таки. Мне-то мои родители ничего не оставили, сами всю жизнь таскались по посессиям, а под старость потеряли все, что имели. Когда мы с Анусей поженились, у меня в аренде было ровно пять хат и жил я чуть ли не в курной избе. Да вот удалось же с Божьей помощью выкарабкаться из нужды и для сына немного денег сколотить. А ему будет легче, не с пустыми-то руками, у меня ведь ничего не было.
– Но у тебя было желание трудиться и была привычка к труду, – перебил его пан Анджей.
– Это верно, – согласился пан Ежи.
– Да как он мог не желать! – вскричала пани Ануся. – Не было бы желания трудиться, он попросту помер бы с голоду. А наш сын и так с голоду не умрет, пусть же пользуется жизнью, пока молод, незачем ему корпеть над книжками или батрачить в поле.
На этот раз пан Анджей ничего не возразил ей, только задумчиво опустил голову на грудь, а пан Ежи стал глядеть в окно.
– Вот и Олесь идет! – воскликнул он.
Поглядел в окно и пан Анджей и увидел во дворе того самого юнца, которого встретил, подъезжая к Адамполю.
– А! – промолвил он. – Так мы уже виделись с паном Александром; я встретил его по пути и даже разговаривал с ним, но кто бы в нем узнал того маленького Олеся, которого я видел десять лет назад!
– Вымахал парень, как дуб, – сказал пан Ежи, а его жена довольно заулыбалась.
– Знаете, пан Анджей, – обратилась она к гостю, – хоть я Олесю и мать, но могу смело сказать, что он самый красивый кавалер во всей нашей округе. Недаром все девицы с ума сходят по нем; если б захотел, он мог бы на любой жениться, хоть сегодня! – прибавила она, понизив голос, с кокетливой ужимкой, которая удивительно не шла к ее худому и сухому лицу.
– Жениться? В его годы? – поразился пан Анджей. – Ему, я думаю, не больше двадцати?
– Скоро исполнится двадцать один. А хоть и молод, что ж в этом плохого? Говорит же пословица: кто рано встает и молодо женится, тому Бог удачу пошлет.
– Простите, дорогая пани Ануся, – улыбнулся пан Анджей, – но по старому знакомству осмелюсь заметить, что пословица во второй своей части глупость говорит.
– Почему? – возмутилась хозяйка дома.
– Потому что прежде чем жениться, человек… – начал пан Анджей, но пан Ежи перебил его:
– Нет уж, что до женитьбы, так и я за то, чтобы Олесь женился как можно скорее. Обзаведется семьей, так и бездельничать расхочется, и дурь всякая вылетит из головы.
– А если не вылетит? – спросил пан Анджей, а пани Ануся, видно, недовольная намеком на легкомысленные склонности сына, сердито пробормотала:
– Дурь! Дурь! Какая там дурь! Нет никакой дури!
Но тут дверь отворилась, и в комнату вошел молодой Снопинский.
Красив он был безусловно, красавец в полном значении этого слова: высокий и стройный, с белым гладким, классической формы лбом, с глазами, голубыми как незабудки, и редкой красоты золотистыми кудрями. Его щеки, слегка опаленные весенним ветром, были покрыты легким юношеским пушком, а пунцовые губы оттенены небольшими светлыми усиками. Когда он смотрел на кого-нибудь, глаза его вспыхивали и искрились; когда улыбался, обнажались два ряда зубов, таких белых и ровных, что им могла бы позавидовать любая женщина. Прекрасному лицу этому нельзя было отказать и в живости выражения, говорившего о подвижном, легко схватывающем уме, но прежде всего о молодой, неудержимой жажде жизни, которая так и рвалась наружу, вспыхивала в каждом взгляде, в каждой складке лица.
Когда он вошел в комнату, как был, в охотничьем костюме, только без сумки и без ружья, пан Ежи, указывая на юношу, обратился к гостю:
– Мой сын, милый Анджей, – затем добавил: – Олесь, это пан Анджей Орлицкий, о котором ты уже наслышан, наш родич и благодетель.
По лицу молодого человека можно было догадаться, что последнее слово ему не понравилось. Он, однако, поспешил подойти к пану Анджею и с ловким, хотя несколько аффектированным поклоном подал ему руку. Затем взял стул, энергично поставил его возле гостя, сел и спросил непринужденным тоном:
– Это не вас ли я, пан Орлицкий, имел удовольствие встретить часа два назад, по дороге в Адамполь?
– Как долго ты сегодня охотился, Олесь, – заметила Снопинская.
– Эх, маменька! – воскликнул молодой человек. – Если б не проголодался и не спешил приветствовать нашего уважаемого гостя – хоть и не имел чести знать его раньше, – прибавил он с новым преувеличенно изящным поклоном, – я бы еще часа два охотился. Что дома делать? Ах, сударь, вы себе не представляете, – обратился он пану Анджею, – какая тут скучная жизнь! Если б не ружье, не верховая лошадь и…
– Ну, и что тебе удалось подстрелить сегодня? – торопливо перебил его отец, который с той минуты, как сын вошел в комнату, казался еще более озабоченным, чем обычно. – Настрелял ли хоть дичи на жаркое к ужину?
– Где там! – ответил Александр. – Какая теперь дичь! Три вороны – вот и вся моя добыча. Но если бы вы только видели, папенька, как это было смешно! Иду я себе по дороге, вдруг вижу: ворона садится на вербу. Я ее на мушку, а она – клюв к небу и каркает, точно зовет кого-то из-за облаков. Я – паф, а она – бац, тут же свалилась, даже не пикнула. Таким манером я целых трех укокошил.
– И вам доставляет удовольствие убийство безвредных птиц? – спросил пан Анджей, а складка между его бровями углубилась.
– Ничего, сударь, не поделаешь, – бойко возразил Александр, – надо же как-то время коротать. К соседям не всегда съездишь, дома оба, и отец, и мать, вечно заняты хозяйством, а мне что прикажете делать? Умирать от скуки?
Пан Ежи прислушивался к речам своего сына со все более и более озабоченным видом; Снопинская вышла по хозяйственным делам; пан Анджей помолчал, затем заметил, как бы шутливо:
– Не кажется ли вам, пан Александр, что вы слишком часто употребляете слово «скука»?
Александр сделал руками жест, изображающий отчаяние.
– Ах, вы, сударь, должно быть, приехали из большого города и не знаете, какая тут у нас жизнь в провинции! Вот послушайте: встанешь утром, позавтракаешь, оглядишься по сторонам – и что же ты видишь? Папенька на гумне, маменька в кладовой, работники молотят, куры кудахчут, гуси гогочут да петухи поют. Согласитесь, что все это вместе взятое вряд ли так уж забавно. Ну и ходишь, заложив руки за спину, из угла в угол, по двору, по саду и, как спасенья души, ждешь обеда – не потому, что хочется есть, – просто это хоть какое-то развлечение, способ убить время. Пообедаешь – и опять то же самое: ходишь, бродишь да ждешь ужина. А после ужина еще хуже: папенька ложится спать, маменька ложится спать, челядь ложится спать, одни комары гудят да кусают. Вот она какая, наша жизнь! Да что я вам рассказываю, вы сами, сударь, должны понимать, каково молодому человеку зарыться в деревенской глуши.
Он тяжело вздохнул и тряхнул головой, откидывая упавшие на лоб волосы.
Пан Анджей приглядывался к нему с легкой усмешкой.
– Гм, – произнес он, – стало быть, для того чтобы скрасить жизнь, которую вы изображаете в таким мрачных красках, вам не удается найти ничего лучшего, чем охота на ворон?
Должно быть, печальная и язвительная нотка, прозвучавшая в его голосе, не осталась незамеченной, потому что Александр опустил глаза и проговорил, на этот раз тише:
– Что ж поделаешь?
Пан Ежи в разговор не вмешивался, только вздыхал и, сцепив руки, озабоченно вертел большими пальцами.
В дверях показалась Снопинская и пригласила к столу.
За обедом арендатор и его гость толковали о давних временах, о старой своей дружбе и об общих знакомых. Ежи, разогретый, видно, старым медом, который был подан к столу, и присутствием милого ему человека, стал гораздо разговорчивее; зато пан Анджей говорил все меньше, часто поглядывал на Александра, а потом задумался, и глаза у него были печальные.
За столом, кроме хозяев, сидела молодая девушка, судя по всему – сирота, которую Снопинские приютили из милости. Домашние называли ее Антосей, и пани Снопинская то и дело посылала ее куда-то с ключами. Она была даже и недурна собой, но бледна, худа, бедно одета и упорно не поднимала глаз, опущенных с полугрустным, полусмиренным выражением. Александр, сидевший рядом, часто наклонялся к ней и со смехом что-то говорил вполголоса. Очевидно, он подшучивал над девушкой, но вряд ли эти шутки были ей приятны; она поминутно краснела, все упорнее смотрела в свою тарелку, и лицо у нее было все более грустное; а когда Снопинская окликнула ее и она на миг подняла глаза, в них стояли слезы.
Подавала и убирала тарелки и блюда молодая румяная пригожая девка в полукрестьянском платье. Александр и на нее часто поглядывал, а раз-другой улыбнулся и подмигнул ей, как бы подавая условный знак.
При этом он успевал участвовать в общем разговоре и мнение свое высказывал смело, говорил громко, а смеялся еще громче.
Только теперь можно было заметить в смышленом и жизнерадостном лице юноши черты какой-то дерзкой самонадеянности, особенно неприятной у такого молодого человека. И манеры у него были развязные, иногда до грубости; он сидел, развалившись на стуле, все поглаживал картинным жестом свои усики, ел за двоих, пил за четверых; две рюмки старки опрокинул, едва приступив к обеду, а затем то и дело подливал себе меда.
Пан Анджей смотрел на все это и все глубже задумывался.
– Скажи-ка, а кто тут у вас из соседей? – спросил он у пана Ежи, когда служанка подавала последнее блюдо.
– Есть тут у нас два приятнейших дома, – немедленно отозвался Александр, не дожидаясь, пока ответит отец, и отворачиваясь от Антоси, которой, видимо, только что шепнул очередное словцо, так как девушка в эту минуту покраснела до ушей. – О, очень, очень приятные дома. Во-первых, пан и пани Сянковские с двумя дочерьми. Прелестные девушки, честное слово! Панна Людвика – блондинка, панна Юзефа – брюнетка. На последнем вечере, который они устроили во время пасхальных праздников, панна Юзефа танцевала только со мной и даже подарила на память веточку мирта.
– Говорила я вам, что наши девицы без ума от него, – прошептала Снопинская, наклоняясь к гостю, затем обернулась к сыну и громко прибавила: – А ты, Олесик, покажи нам эту веточку. Она с тобой?
– Как же, маменька, ношу ее у сердца! – шутливо ответил Александр.
Он вынул из жилетного кармашка изящный миниатюрный бумажник, двумя пальцами извлек оттуда засохшую веточку и поднял ее с торжествующим видом.
– Ну, что? – хихикнув, шепнула гостю хозяйка.
– Другое наше приятное знакомство – в соседнем имении Песочная, – продолжал Александр. – Там живет пани Карлич. Вдовушка, ну, не первой молодости, но чудо что за женщина, честное слово! Веселая, живая и такая любезная, несмотря на то что богата! А глазки какие, ах! О, эти глаза хранят много секретов, надо лишь присмотреться. Один из них мне известен: очень милый секретик, честное слово!
И он многозначительно улыбнулся.
– Одно могу сказать, – заметил пан Анджей шутливым тоном, – что, будь я женщиной, я вам никогда не дарил бы сувениров и не поверял никаких секретов.
– Простите, но почему? – возмутился Александр.
– Потому что интимные сувениры вы показываете всем, а о поверенных вам секретах рассказываете вслух. Это некоторым образом компрометирует дам.
Александр потупился и сильно покраснел; но уже вставали из-за стола.
Спустя каких-нибудь полчаса пан Анджей сказал хозяину дома:
– Ну, мой друг, поскольку я побуду у вас довольно долго, ты, наверное, уже подумал о каком-то отдельном уголке для меня. Отведи же меня туда, я хочу отдохнуть и написать письмо сыну.
Пан Ежи провел гостя через ряд комнат, убранных с сельской простотой, там и сям можно было даже видеть предметы хозяйственного инвентаря; наконец они вышли в узкий коридор, где было четыре двери, по две с каждой стороны.
– Вот, Анджей, – сказал хозяин, – я нарочно выбрал для тебя комнату на отшибе, так как знаю, хоть сам книжным трудом никогда не занимался, что он требует тишины и уединения. Никакого шума здесь не слышно, службы всякие далеко, с той стороны чуланы, а с этой – твоя комната и Олеся. Да, – вспомнил он вдруг, – загляну-ка я к своему парню, если он у себя, надо ему сказать, что теперь у него есть сосед и пусть ведет себя потише.
– Прошу тебя, Ежи, не делай этого, я совсем не хочу стеснять твоего сына! – воскликнул пан Анджей, но тот уже открыл дверь в соседнюю комнату.
В комнате было несколько табуреток, у стены стоял верстак, рядом лежали столярные инструменты, в другом месте были сваленцы незаконченные корзиночки из разноцветной лозы. Около окна стоял столик, а на нем – круглое зеркальце и две пустые бутылки из-под водки или пива. На кровати, помещавшейся в простенке между окнами, как раз напротив двери в коридор, лежал лицом к потолку Александр. Глаза у него были закрыты, и он крепко спал, даже слегка похрапывал во сне.
