Текст книги "В провинции"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Винцента очень изменилась: это была уже не девушка, а женщина, не Винцуня, а Винцента. Казалось, она немного подросла и вместе с тем похудела, кожа лица стала прозрачно-нежной, какая обычно бывает у людей чувствительных и физически слабых; глаза не сияли так ярко, как прежде, их блеск был приглушен влажной и туманной поволокой; не было и уложенных короной кос, волосы она собирала в изящный пучок на затылке. Тщетно было искать в лице ее следов наивности и беспечной веселости, выражение глаз было внимательным и умным, а губ – пожалуй, печальным. Словом, видно было, что за минувшее время Винцуня духовно созрела, прежняя куколка в шелковичном коконе превратилась в бабочку с распростертыми крыльями; она была и не так хороша, как прежде, и в то же время еще краше; людям веселым она вряд ли могла бы понравиться, но склонным к грусти – сразу бы пришлась по сердцу. Хотя она и не выглядела несчастной, однако некая печать грусти чувствовалась во всем ее облике: в медленных движениях, в долгом взгляде, в прозрачной бледности лица. Одета Винцуня была превосходно, если не сказать – изысканно: на ней было черное очень длинное шелковое платье и легкая белая кружевная косынка, приколотая к волосам золотыми шпильками.
Болеслав тоже изменился, хотя и не так разительно, как Винцуня. Лицо у него тоже стало бледнее, а между бровями появилась глубокая морщинка, которой прежде не было, прежнее мечтательное умиление, сквозившее, бывало, в его взгляде, сменилось выражением сдержанной задумчивой грусти. Теперь у него был вид человека, который много страдал, о многом в одиночестве передумал и обрел наконец спокойствие духа, свойственное людям, которые живут в ладу с самими собой и неуклонно следуют к однажды избранной и милой сердцу цели. Венгерка, напоминавшая покроем рыцарское одеяние, плотно облегала его сильную мужскую фигуру, слаженную, подтянутую, как прежде.
Оба долго молчали, словно читали на лицах друг друга историю дней, проведенных в разлуке.
Трактирщица принесла им два стакана чая и деликатно удалилась в другую комнату.
Болеслав первым нарушил молчание.
– Давно мы с вами не виделись, – произнес он, заставив себя улыбнуться.
– Полтора года, – отозвалась Винцуня. – сейчас конец февраля, а последний раз мы виделись…
– Двадцать восьмого июля, – докончил Болеслав.
Эта как бы невольно названная дата взволновала обоих. Винцуня потупилась. Болеслав отвернулся и нахмурил брови, точно почувствовал внезапно острую боль. Но он тут же взял себя в руки, лицо его разгладилось, и он сказал непринужденным тоном:
– Вы, говорят, сегодня побывали в гостях у пани Карлич.
– Да, – подтвердила Винцуня.
– Какой же она вам показалась при ближайшем знакомстве?
На этот раз брови сдвинулись у Винцуни, а на бледных щеках проступил легкий румянец. Она молчала, не зная, как ответить, и наконец медленно произнесла:
– Несимпатичная!
По ее дрогнувшему голосу, по выражению лица Болеслав догадался о многом. Перед ним мгновенно возникла картина – на адампольском балу Винцуня и пани Карлич стоят перед Александром, точно два противоположных духа, оспаривающих его друг у друга.
Одна, вспомнилось ему, назвалась огнем, а другая зефиром, и он подумал, что теперь обе женщины, должно быть, готовятся противостоять друг другу, подобно выбранным ими когда-то роковым стихиям. Эта мысль причинила ему острую боль. Его Винцуня, его духовное дитя, идеальная и чистая невеста, женщина, с которой он теперь хотя и разлучен навеки, но чувствует себя навеки связанным, – в борьбе с пани Карлич, своенравной и капризной особой, жизнь которой заполнена мелкими любовными интрижками и унизительной праздностью?! Эта светловолосая, хрупкая, слабая женщина борется с той, страстной, черноокой, дерзкой – за человека, от которого теперь зависит все ее будущее, ее счастье или гибель! Все воспоминания и прежние мечты, вся доброта его сердца, жалость, глухой гнев – разом ожили в нем, но по лицу его ничего нельзя было угадать. Напротив, он улыбнулся и продолжал все тем же тоном обычного разговора:
– У вас, вероятно, немало знакомых, и вы могли бы выбирать тех, кто вам приятен.
– Мне не хочется да и некогда вести светский образ жизни, – ответила Винцуня и добавила с чувством: – У меня дочь!..
– А! – протянул Болеслав, и впервые в его голосе прозвучала горечь, глаза помрачнели, а у губ пролегли скорбные складки; это длилось мгновение, не больше, он тут же овладел собой и спокойно добавил: – Да, знаю, я слышал, что у вас дочь.
– Прелестный ребенок! – с материнским восторгом воскликнула Винцуня.
В глазах Болеслава, безотчетно смотревшего на огонь, промелькнуло выражение невыразимой боли. Но он и тут овладел собой, поглядел на Винцуню и сказал:
– От всего сердца желаю вам быть счастливой матерью и женой, – и протянул ей руку.
Винцуня подала ему свою и почувствовала рукопожатие, которое она узнала бы среди тысячи других: через него как бы передавалось пульсирование горячего сердца; и ее прошлое, все, что роднило и связывало ее с этим человеком, встало перед ней, она его отвергла, а он великодушно желает ей счастья… Слезы выступили у Винцуни на глазах…
Скрипнула входная дверь, и в дверях показался паренек в нарядной ливрее, слегка припорошенной снегом.
– Чего тебе, Павелек? – спросила Винцента.
– Извиняюсь, – произнес кучер нагловатым голосом, свидетельствующим, что его обладатель не совсем трезв, но человек – не собака, чтобы стоять так долго на морозе, и кони иззябли и беспокойны…
Винцента растерялась, но выручила трактирщица, которая как раз вошла из соседней комнаты.
– Если позволите, – предложила она, – я напомню вашему мужу, что вы его ждете и кони стоят на морозе…
– Хорошо, милая пани Сарра, – ответила Винцуня и, обратившись к кучеру, велела ему вернуться к лошадям: хозяин сейчас уладит дела со Шлёмой, и они поедут.
Трактирщица стала подниматься по лестнице в мансарду. Чем выше она взбиралась, тем явственней до нее доносился шум, разговоры, смех, пение. Она отворила дверь в залу и замерла на пороге, пораженная открывшимся ей зрелищем.
На бильярдном столе, почти упираясь головой в потолок, возвышался широкоплечий и рослый Франек Сянковский с полным бокалом в руке. Вокруг толпились молодые и не очень молодые люди с бокалами в руках, среди них был и Александр Снопинский; очевидно, это была овация в честь виновника торжества.
– Виват, Франек! – выкрикнул чей-то зычный голос, когда хозяйка открыла дверь; в ответ послышались возгласы, смех, шутки, а весь этот галдеж покрывал громовой бас рассыпавшегося в благодарностях Франека.
Никем не замеченная хозяйка приблизилась к Александру и легонько дернула его за полу сюртука, Снопинский обернулся.
– Чего тебе, несносная женщина? – спросил он нетерпеливо.
– Извините, сударь, – сказала еврейка, – но ваша жена ждет внизу, и кони стоят на морозе.
Наступила минутная тишина. Александр схватился за голову.
– Бог ты мой! – воскликнул он. – Совсем забыл!
Он поставил бокал на бильярдный стол и сказал приятелям:
– Ну, будьте здоровы! Мне надо ехать!
– Как! Ты нас покидаешь? – раздалось сразу несколько голосов.
– Так скоро? Ни за что тебя не отпустим!
И несколько рук ухватили его за плечи.
– Побойтесь Бога!.. Жена! – смущенно оправдывался Александр.
Грянул гомерический хохот. Франек, все еще стоявший на столе, насмешливо покачал головой и басом пропел:
Что, волчище, хвост поджал?
Упился?
Нет, дружище, тут почище —
Оженился!
Новый взрыв смеха раздался в ответ. Снопинского держали за руки, за полы сюртука.
– Не отпустим! Не отпустим! – кричали со всех сторон.
– Видит Бог, я бы рад остаться, но куда мне деть жену? – продолжал оправдываться Александр.
– А может, заночуете у нас в трактире? – предложила еврейка.
– Побойся Бога, женщина! Оставаться на ночлег в двух шагах от дома?
– Послушай, что я скажу! – возвестил Франек, спрыгивая со стола. – Дам тебе дельный совет: жену отправь домой, а сам оставайся!
– Молодец Франек! Умница Франек! Вот это рассудил! – закричали все.
– А что? Может, так я и сделаю, – произнес, поразмыслив, Александр.
– Только так! Только так, Снопинский! – кричали все. – Ничего с твоей женой не случится, если она одна уедет домой. Лошади у тебя смирные, кучер отменный! Да и недалеко!..
– Попытаюсь, – сказал Александр и выбежал из залы, сопровождаемый хохотом и звуками разудалой песни:
Что, волчище, хвост поджал?
Упился?
Нет, дружище, тут почище —
Оженился!
– Не поджал! Вот увидите, что не поджал! – крикнул он приятелям с лестницы и быстро вошел в нижнюю комнату.
Он был так возбужден и озабочен, что не заметил Топольского, стоявшего в стороне, у окна; подбежал к жене, схватил ее за руку и торопливо стал объяснять:
– Извини, душечка, я тебя заставил ждать, никак не мог прийти раньше. И ты знаешь, поезжай без меня, а то у меня здесь…
– Но я боюсь ехать одна в такую ночь, – мягко возразила Винцента, с удивлением глядя на мужа.
– Чего же бояться, моя милая? Павелек отлично правит.
– Он не совсем трезв… – напомнила жена.
– Фантазия! – буркнул Александр, и тут его взгляд упал на Топольского.
– Вы здесь… Как поживаете, пан Топольский? – произнес он слегка растерянно. Внезапно глаза его блеснули и он оживленно воскликнул: – Какая удача! Ведь вам в одну сторону! Вы не откажетесь проводить мою жену до Неменки? У меня тут, видите ли, столько дел…
Болеслав выступил из тени.
– Если позволите, сударыня, я с большой радостью вас провожу, – обратился он учтиво к Винценте.
Винцента поднялась, решимость и обида сверкнули в ее глазах.
– Благодарю вас, – сказала она, – если муж не может меня проводить, я поеду одна. В самом деле, ничего со мной не случится. – И пошла надевать шубу.
– Извините, но о том, чтобы вы поехали одна, ночью, в метель, да еще с пьяным кучером, не может быть и речи, – возразил Болеслав. – Нас тут двое мужчин, и коль скоро один не может, другой обязан оградить вас от возможной опасности.
Слово «обязан» он произнес с ударением и при этом выразительно посмотрел на Александра. Снопинский отвел взгляд и, казалось, немного смешался, но тут же к нему вновь вернулись привычная смелость и присутствие духа.
– Вы неоценимый человек, пан Топольский. Я вам весьма признателен за услугу, которую вы оказываете нам обоим, – сказал он, протягивая Болеславу руку.
Но Топольский, подававший Винцуне шубу, сделал вид, что не замечает, и оставил этот жест без ответа.
Вскоре все трое вышли во двор; за ними, накинув на голову платок, двинулась хозяйка, освещая фонарем путь.
– Прикажите своему кучеру сесть в мои сани, – тихо сказал Болеслав Снопинскому. – Я сам повезу вашу жену.
Александр распорядился, поцеловал руку жене и поспешно вернулся в корчму; вслед за ним, ежась от холода, удалилась трактирщица. Александр одним духом взлетел наверх, когда он подошел к двери в залу, до него донеслись смех и пение подгулявших приятелей, а с другой стороны, вместе с воем ветра, – удаляющийся звон колокольчика. Александр приостановился, что-то похожее на раскаяние выразилось на его живой физиономии; тут же это выражение сменилось улыбкой, и, весел напевая, он вошел в залу.
А снаружи свирепствовал ночной буран; северный ветер носился по полям, гудел, выл, иногда утихая на миг, чтобы тут же разбушеваться с удвоенной яростью; не встречая на голой равнине преград, он крушил снежную пыль, наметал сугробы, вздымал поземку и бешено гнал ее, то рассыпая мелкой колючей пылью, то сгущая в облачка, которые нес к дальнему лесу, и разбивался, грохоча, стеная и вздыхая, точно полчище сокрушенных исполинов.
Все небо было затянуто серой пеленой как бы цельным полотнищем, сотканным на гигантском станке; ни одна звезда не виднелась вверху; над землей проносился странный шорох, с неба обрушивался мощный гул, воздух дрожал от пронзительных воплей, которые кончались вдали глухим вздохом, и казалось, это устало вздыхает измученная земля.
Сквозь этот хаос возмущенных стихий, под дикую музыку обезумевшей природы Болеслав вез Винцуню. Случай еще раз отдал ее под его опеку. Оба молчали, Болеслав изредка понукал лошадей, которые, несмотря на сугробы, довольно бойко тянули повозку.
О чем же думал этот человек, оказавшийся после долгой разлуки наедине с горячо любимой когда-то женщиной, о чем он думал, едучи в чистом поле, наполненном зловещими голосами, под темным небом, с которого не глядела на них ни одна звезда? Неистовствовала ли у него в груди такая же буря, какая бушевала вокруг? Остыли ли в ней прежние чувства и больше не тревожили струн его сердца?
Притворялся ли этот человек спокойным или на самом деле был спокоен? Трудно сказать, но всякий раз, когда ветер разгонял тучи, обнажая клочок неба, а поземка рассеивалась, Винцуня ясно видела Болеслава, крепко державшего в руках вожжи; казалось, он единственный оставался спокойным среди всеобщего смятения. Иногда Винцуня видела его профиль – бледное и строгое лицо; несколько раз Болеслав оборачивался, спрашивал, не озябла ли она, и прикрывал ей ноги меховой полостью. Голос у него был совершенно спокойный, может быть, как показалось Винцуне, непривычно суровый; но говорил Болеслав тихо и с трудом. Заглушала ли его голос бушевавшая метель? Или буря, клокотавшая в нем самом? Кто знает? А о чем думала Винцуня, оказавшись рядом с человеком, который опекал ее в детстве, духовно воспитал, полюбил и которого она могла осчастливить, но отвергла, отдалила от себя и так давно не видела? Печальные, наверно, угнетали ее мысли, если она понурила голову и зарылась лицом в муфту. Болеславу показалось, что сквозь шорох поземки он услышал тихий вздох. Он не обернулся, но, когда снежное облако, клубившееся впереди, на миг развеялось, лицо его было еще более бледным и угрюмым, чем прежде.
Порой из-за метели они сбивались с пути. Болеслав останавливал лошадей, слезал с козел и, разыскав санный путь, возвращался на свое место. Один раз Винцуня не удержалась и сказала ему:
– Боже! Сколько же я вам доставляю хлопот!
Болеслав ничего не ответил, но ей показалось, что он странно усмехнулся.
Раз, найдя утерянную дорогу, он не тотчас уселся на козлы, а постоял возле саней, прислушиваясь к вою метели.
– Не кажется ли вам, – спросил он погодя, – что этот грохот и рев ветра напоминают отзвук грандиозных сражений, криков и проклятий миллионов людей, доносящийся со всех концов света?
– А эти стоны и вздохи напоминают жалобы людей, оплакивающих свое утраченное счастье, – тихо ответила Винцуня.
Болеслав быстро повернулся; казалось, с губ его вот-вот сорвется какое-то слово, может быть, крик, однако он так ничего и не сказал, быстро сел на свое место и погнал лошадей.
Показалась роща, блеснули огоньки; они приближались к Неменке.
– Вот и конец нашему путешествию, – промолвил Болеслав.
Вскоре они уже стояли на крыльце неменковского дома, вслед за ними въехали во двор и сани Болеслава.
– Надеюсь, вы зайдете на минуточку, – сказала Винцуня, – согреетесь стаканом горячего чая.
– Нет, спасибо, – ответил Болеслав, – я не озяб и тороплюсь домой…
Тон был решительный.
Он подал Винцуне руку, она протянула в ответ свою. На лице ее выразилось крайнее изумление: несмотря на страшный холод, рука у Болеслава пылала. Винцуня взглянула ему в лицо, на которое падал отблеск свечи в окне – лицо было совершенно спокойным…
Четверть часа спустя старый Кшиштоф, уже не надеявшийся на возвращение хозяина, открывал ему дверь и, громко смеясь от радости, помогал снимать шубу. Вдруг он смолк, в его глазах мелькнул испуг.
– Господи Христе! – воскликнул старик. – Что с вами? Не заболели вы, избави Бог?
– Не тревожься, дорогой Кшиштоф, – глухо проговорил Болеслав, – я просто продрог немного.
– Ну вот! Я всегда говорил, от этих зимних поездок не жди добра. Садитесь-ка поближе к огню, сейчас принесу чай.
Старик засуетился, брюзжа и охая.
– Ничего мне не надобно, мой славный Кшиштоф, – сказал Болеслав. – Не хочу я чаю, оставь меня одного.
Поворчав еще немного и повертевшись по комнате, Кшиштоф вышел, перед тем, однако, положил на стол, за которым обычно сидел Болеслав, запечатанное письмо.
Как только слуга ушел, Болеслав с тяжелым вздохом рухнул на стул и закрыл лицо руками. Двухчасовое нечеловеческое напряжение исчерпало его силы. Маска безразличия и спокойствия слетела с него, едва он оказался наедине с самим собой. Сегодняшняя встреча с Винцуней потрясла его: все воспоминания прошлого разом нахлынули на него, все переболевшие чувства ожили в сердце с новой силой. Винцуня показалась ему стократ прекрасней, чем была, отмеченная духовной зрелостью, которая светилась в ее взгляде, более ясном и выразительном, чем прежде; ее грустный вид и физическая слабость, о чем свидетельствовали тонкая бледная кожа лица и хрупкая фигурка, невыразимо тронули его. Никогда он не был в обиде на нее, а если оставалась какая-то капля горечи, то сегодня он все простил и все забыл. Сейчас он видел только одно: на ее жизненном пути встал призрак несчастья, и чувствовал, что любит ее, любит беспредельно, разлука и тревога за ее будущее лишь усилили его любовь.
В этот миг он пал духом и готов был возроптать на судьбу; лицо его выражало безграничную боль, почти отчаяние. Машинально он взглянул на письмо, лежавшее перед ним на столе, и чем дольше в него вглядывался, тем светлее становился его взгляд; так светлеет небо, когда луч солнца пробивается сквозь мрачные тучи. С чувством невыразимого душевного облегченья он произнес:
– От Анджея.
Он распечатал конверт и при свете горящего камелька пробежал глазами письмо. По мере того как он читал, лицо его все больше прояснялось, в глазах исчезло выражение отчаяния, уступая место привычной тихой грусти. Болеслав положил листок перед собой и, подперев рукой голову, долго перечитывал строки дружеского послания.
Губы медленно шевелились, точно повторяли усталому сердцу ободряющие и утешительные слова письма.
Длинное послание пана Анджея кончалось так:
«Помни, что еще не настал конец твоим жизненным испытаниям. Какие бы ни выпали на твою долю беды, за ними последуют еще и еще. Твоя душа должна быть готова к этому. И как бы велико ни было твое страдание, каким бы оно тебе ни казалось непосильным, не забывай, что нельзя поддаваться ему. Крепко запомни это слово, – нельзя. Это слово кажется заурядным и жестоким, но в нем заключены правда и долг, которые будут тебе защитой в жизни. Твои страдания касаются одного тебя, а твоя работа, мысли, деятельность – принадлежат обществу. Пренебрегая ими по какой-нибудь личной причине, уклоняясь или расслабляясь хотя бы на миг, ты совершаешь кражу, потому что отнимаешь плоды твоей духовной силы у общества, хотя они по праву принадлежат ему. Тебе придется много страдать, но будь мужественным; в кровь разобьешь ты ноги на каменистом пути жизни, но, как это ни трудно, смело иди вперед, только вперед, не ограничивайся своим тесным мирком, смотри на вещи широко; мир велик, и надо его любить, это излечит твои сердечные раны и скрасит твое одиночество высокими радостями, которые заменят тебе то, что ты потерял».
Было уже далеко за полночь, когда Болеслав писал ответное письмо пану Анджею.
«Да, мой благородный друг, нет предела моим страданиям, и кто знает, наступит ли им когда-нибудь конец. Я был печален, но спокоен, а сегодня я встретил Винцуню и опять во мне разразилась буря. Я потерял власть над собой, отчаяние овладевало мною, и кто знает, сумел ли бы я с ним совладать, если бы не твои слова; ты снова поддержал меня в тяжелую минуту. Как раз вовремя, спасибо тебе за это! Мы встретились с тобой в пору моего безоблачного счастья, а теперь твоя душа братски сопутствует мне по дороге непредвиденных страданий. Ты идешь рядом со мной в образе совести и разума, поддерживая меня, когда я падаю духом, напоминая мне о долге и о моей жизненной цели. Еще два часа назад я был во власти отчаяния, удручен, полон тяжких сомнений и жаловался на судьбу, но, прочитав твое письмо, поразмыслив над ним, я настолько успокоился и пришел в себя, что теперь могу, мой уважаемый и мудрый друг, рассказать тебе о делах, какие больше всего занимали меня в последнее время.
Сегодня я вернулся из уездного города, где выхлопотал наконец разрешение открыть в N. больницу для крестьян и евреев, с штатным врачом. Больница будет построена на средства, пожертвованные наиболее просвещенными, состоятельными местными жителями, а в дальнейшем она должна содержаться на деньги тех, кто будет ею пользоваться. Инициатором этого предприятия был наш почтенный ксендз, я его поддержал, и мы организовали нечто вроде комитета, куда вошли несколько человек, самые просвещенные в округе и более всего пекущиеся о всеобщем благе, – цель комитета выработать план, подсчитать, во сколько обойдется такое предприятие, и т. д. Должен тебе сказать, что в это маленькое общество, по моему предложению и настоянию, был вовлечен молодой Александр Снопинский. Мне казалось, что благородная идея пробудит в нем благородные порывы и первый шаг на пути общественной деятельности даст серьезное направление его дальнейшим стремлениям. Поначалу, казалось, я не ошибся. Он горячо увлекся нашими проектами и собраниями, принимал в них деятельное участие и даже, должен признать, подал нам несколько светлых и удачных идей. Я с удовлетворением смотрел на все это, радуясь, что один из членов общества, к которому я принадлежу, притом муж женщины, о будущем которой я беспокоюсь более, нежели о своем собственном, начинает приобретать добрые и похвальные наклонности. К сожалению, радость моя длилась недолго.
Снопинский, охотно и деятельно участвовавший в первых заседаниях нашего комитета, на третьем был уже рассеян, на четвертом явно скучал, а на пятое и вовсе не явился; в конце концов он пренебрег нашим предприятием. У этого человека хорошие побуждения, но ему недостает силы воли, чтобы выработать в себе твердые принципы. Поначалу он горячо хватается за какое-нибудь хорошее дело, но скоро охладевает к нему; его разум, привыкший бездействовать, быстро устает и обращается к привычным для себя пустякам или вовсе засыпает. Способностей он не лишен; даже то, чего он не умеет и о чем не имеет ни малейшего понятия, ему удается постигнуть благодаря интуиции и врожденной сметливости, но эти незаурядные способности гибнут, погребенные в праздности. Ум его можно сравнить с плодородной, но заброшенной почвой; чем больше в этой земле живительных соков, тем гуще и быстрей зарастает она сорняками, иной раз пробьется на ней красивый цветок, но тут же сохнет и вянет, вытесненный сорной травой.
Я изучал этого человека со всей прозорливостью, на какую способен, всюду, где с ним встречался. Никто не вправе упрекнуть меня за это, ведь кроме того, что он мой соотечественник, а следовательно, по моему понятию, один из моих братьев, в его руках находится судьба той, кого я из всех людей больше всего полюбил! Так вот, я пришел к убеждению, что, будь этот человек по-другому воспитан, имей он более широкие знания и серьезные навыки, он мог бы, при своих природных данных и жизненной силе, стать личностью незаурядной и деятельной. Но свои способности он расходует на пустяки и удовлетворение своих прихотей; жизненная сила вылилась у него в лихорадочное стремление к разгульному времяпрепровождению и чувственным удовольствиям. Главные его пороки: себялюбие, безделие и безволие… Только чудо может его спасти и наставить на путь истинный. Если же чуда не произойдет, он – конченный человек… А она? Сегодня я явственно увидел и понял, что она начинает страдать и знает, что ее ждет печальное будущее. Именно это – горькая ее доля – мучает и возмущает меня больше всего.
Дай Бог, чтобы я ошибся, но я вижу, что ее постигло явное и неотвратимое несчастье: он ее больше не любит… Если вообще то чувство, которое он к ней испытывал – безумство и мальчишеская фантазия, – можно именовать любовью… Но исчезла, мне кажется, и эта бледная тень любви, и скоро жена станет ему в тягость, гирей на ногах… Кроме того, неминуемо ждет разорение: ему взбрело в голову строить новый дом в Неменке, который в уменьшенном виде должен повторить особняк пани Карлич в Песочной… Неменке не выдержать тяжести расходов на этот дворец в миниатюре, вдобавок еще кареты, гости, мебель из Варшавы, а хозяйство запущено… В прошлом году в Неменке не собрали и половинного урожая… Винцуне второй раз грозит нищета… Да! Безусловно, пока я жив, я никогда этого не допущу, но как мне оградить ее от моральных страданий, от домашних неурядиц, от разочарования, мрачный приход которого я прочел в ее глазах. Здесь я бессилен, и как вспомню об этом… Нет, мой единственный друг, я просто не в силах продолжать свою исповедь…
Все же надо тебе рассказать о дальнейшей судьбе нашего предприятия; ты знаешь людей и не удивишься, что в мое повествование ворвался крик души и воспоминание о любимой женщине… Хотя я разлучен с ней навсегда, она постоянно у меня перед глазами, и это не мешает мне, потому что образ ее у меня связан с самыми светлыми моими думами и чаяниями; и, думая о ней, я занят ими; пусть же все личное, боль и любовь всегда переплетаются с теми высокими мыслями и чувствами, о которых мы с тобой когда-то говорили, лишь бы не были им помехой.
Так вот, после нескольких заседаний, на которых нами был основательно продуман и разработан план больницы, мы ознакомили с ним всех соседей и предложили собрать деньги. Эта часть дела прошла удивительно легко. Происходило все в доме Сянковских, где собралось многолюдное общество. Наш маленький комитет выбрал меня докладчиком и выразителем своих мыслей. Я как сумел рассказал о пользе и необходимости больницы, а когда я кончил, то с великим удивлением увидел слезы на глазах стариков и задор в глазах молодежи. Меня обнимали, целовали, даже устроили мне маленькую овацию, потом стали раскошеливаться. Общая сумма сбора превзошла всякие ожидания: среди нас не было богачей, зато нас было много, а как говорит поговорка: «С миру по нитке – голому рубаха». Дочь хозяина поставила на стол поднос, и все стали выкладывать деньги. Я внимательно следил за лицами дарителей, стараясь определить, какими внутренними побуждениями вызвана их щедрость. Большинство жертвовали, поддавшись минутному порыву чувств, эти выкладывали весьма умеренные суммы. За ними шли те, кто делал пожертвования из тщеславия, чтобы выставить напоказ свой достаток или щедрость. Эти давали больше первых.
Таких, кто жертвовал по убеждению, думая о пользе дела, было немного, но они давали больше всех, даже больше, чем позволяли их доходы.
Александр Снопинский выложил на поднос самую крупную сумму, при этом исподтишка взглянул на окружающих: видят ли они его щедрость. Меня так и подмывало сказать ему, что лучше бы он дал меньше, но положил свои деньги незаметно; другому, может, и сказал бы, по праву старшинства и из добрых побуждений, но Александр мог воспринять мои слова как выпад против него лично, и слова мои не достигли бы цели. Винцуни на этом собрании не было, с тех пор как у нее ребенок, от редко выезжает из дому, сегодня я встретил ее в первый раз…
В конце концов план был готов, деньги собраны, и разрешение властей получено. Весной, то есть через месяц, в N. начнут строить больницу. Должен еще сказать, что графиня X., узнав от своего поверенного о нашей затее, предложила брать лес для строительства из ее угодий, а пани Карлич, кажется, этому содействовал Александр в пору его горячей увлеченности нашим проектом, предоставила для работ своих постоянных мастеров.
Так что примерно через полгода больница начнет действовать. Это принесет нашей округе немалую пользу. До сих пор бедняки не имели возможности прибегать к помощи врача; заболев, они зовут к себе знахарей и ворожей, которые вгоняют их в гроб своими весьма сомнительными снадобьями и заговорами.
Теперь каждый больной еврей или крестьянин смогут воспользоваться больницей, где их ожидают просторная палата, хорошее питание, свежий воздух, лекарства и услуги врача. Кроме того, врач и с ним два фельдшера обязаны объезжать всю округу и следить, как соблюдаются правила гигиены. Если мы найдем во враче дельного и заинтересованного человека, он наверняка сможет привить простому народу любовь к чистоте и опрятности, которые являются залогом здоровья.
Пребывание врача в N. принесет немалую пользу и шляхте. Ведь сейчас в случае болезни за врачом приходится посылать далеко, за несколько миль. Но мы решили, что пожертвования пойдут только на строительство и оборудование больницы, а за лечение будут потом платить сами больные. Известно, что милостыня к добру не ведет, – разве что мы имеем дело с нищим, – каждый, зарабатывая себе на жизнь, должен откладывать и на случай болезни. С этим придется труднее всего! Попробуй-ка внушить крестьянам, чтобы не верили знахарям и платили за лекарства! Или евреям, чтобы доверились опеке христиан. К счастью, наш ксендз пользуется большим авторитетом у первых, а я – уже не знаю за какие заслуги – вызываю доверие у вторых, причем до такой степени, что они порой идут вместо раввина ко мне, прося, чтобы я их рассудил. Меня это от души забавляет. Но я надеюсь, что с помощью еще нескольких достойных и уважаемых людей мы добьемся своей цели и успешно убедим бедняков, что лекарства, приготовленные в аптеках, в тысячу раз полезнее всякого рода ворожбы, что врач знает больше, чем знахарь или ворожея, а в просторной, чистой больничной палате человек может быстрей выздороветь, чем в душной хате. Успех нашего дела в значительной мере зависит от врача, который к весне должен приехать в N. На него я возлагаю особые надежды. Среди врачей немало энтузиастов своего дела, сама профессия к этому располагает, а если он к тому же окажется душевным и доброжелательным человеком, то успех нам обеспечен.
Эта предстоящая борьба с темнотой не столько пугает меня, сколько печалит. Я не сомневаюсь, что мы добьемся своего, тому порукой наше горячее желание и упорство, но грустно, что в наш, как говорится, просвещенный век миллионам людей приходится доказывать полезность элементарных правил гигиены или общественной деятельности. Люди не имеют ни малейшего понятия о благодеяниях науки, более того, остерегаются ее и предпочитают платить шарлатанам, именующим себя чародеями, чем врачам, которые действительно могут им помочь! Мысленно я уже вижу рядом с больницей народную школу, где толковый сельский учитель просвещает умы молодого поколения, в то время как врач занимается лечением их физических недугов…
Прекрасная мечта, сколько их еще… Нет предела желанию приносить пользу тем, кто живет с нами на одной земле…
