Текст книги "В провинции"
Автор книги: Элиза Ожешко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Доктор был серьезен и задумчив.
– На сей раз наука подвела меня, – тихо произнес он. – Я здесь был утром и уехал, считая, что ребенок поправляется, иначе не оставил бы бедную женщину одну, тем более…
Он помолчал и сочувственно посмотрел на Винцуню, которая лежала неподвижно, как изваяние.
– Тем более, – закончил он с печальной усмешкой, – что отца девочки нет…
Тут Винцуня разрыдалась еще сильней и прошептала, не открывая глаз:
– Бедное мое дитя! Умерло сиротой! Без отца!
В страшном отчаянии она обхватила голову руками и вновь стала исступленно теребить распущенные косы. Болеслав содрогнулся от душевной боли и, стиснув руку врачу, шепнул:
– Оставайтесь здесь! Я поеду за ним! Мне здесь долго оставаться невозможно, но оставлять ее одну у тела мертвой дочери нельзя!
Еще раз с глубокой скорбью взглянул он на Винцуню и выбежал из комнаты.
– Куда поехал пан Снопинский? – спросил он у прислуги, вышедшей посветить ему.
– Я слышала, он сказал Павелку, чтобы, в случае чего, послать за ним в Песочную, – ответила служанка.
– В Песочную? – вскричал Топольский и тихо процедил: – Негодяй!
Некоторое время спустя по снежным просторам быстро неслись сани – лошади скакали галопом. Болеслав то и дело привставал и смотрел вдаль, точно ему не терпелось поскорей увидеть цель своей поездки.
– Живей! Живей! – поторапливал он кучера.
По небу ползли разодранные на тысячи клочьев облака самых фантастических форм; они то закрывали мерцающую в серебристой мгле луну, то открывали; с севера налетали вихри и с шумом сталкивались, поднимая и кружа снежную пыль, свивая ее в клубки и рассеивая, обволакивая сани прозрачным туманом. Сквозь этот туман Болеслав разглядел среди голых деревьев сада мерцание огней; потом показались залитые лунным светом белые стены с высокой башенкой; сани въехали в огромный заснеженный двор, обнесенный красивой оградой, и остановились перед высокой галереей с чугунными перилами.
Вдоль галереи тянулся ряд светящихся окон; из дома доносились шум голосов, смех, музыка. Болеслав в несколько шагов преодолел лестницу и галерею, отделанную под мрамор, и вошел в переднюю; вдоль стен, оклеенных дорогими темными обоями, висели шубы, женские и мужские; под самым потолком горела большая лампа, освещая всю переднюю; а в углу за круглым столиком шумно и весело несколько ливрейных лакеев играли в карты. При виде Болеслава один из лакеев вскочил с места и бросился снимать с гостя шубу, но, узнав Топольского, остановился, помня, что тот никогда не бывает у пани Карлич.
– Прикажете доложить о вас ясновельможной пани? – вежливо осведомился лакей. – Вы, вероятно, по делу?
– Да, по делу, – подтвердил Болеслав, – но к пану Снопинскому. Он здесь?
– С самого утра, – ответил слуга.
– Доложите, что его ждут по очень срочному делу.
– Может, вы сами зайдете в залу?
– Нет.
Лакей окинул взглядом Топольского и ухмыльнулся. Болеслав был в обычном, будничном платье, в таком виде еще никто никогда не приезжал с визитом к пани Карлич, тем более в день ее ангела, а сегодня были как раз именины прекрасной вдовы. Александр за долгие годы знакомства с ней ни разу не пропустил этого дня, всегда приезжал поздравить ее и принять участие в торжестве. В этот раз Александр менее чем когда-либо мог себе позволить не поздравить именинницу: с некоторых пор пани Карлич стала относиться к нему с прохладцей, если не сказать с пренебрежением. Правда, он привык к перемене настроений и привязанностей этой взбалмошной женщины; в прошлом он не раз лишался ее благосклонности и приобретал ее вновь; но теперь – Александр видел, вернее, предчувствовал – ему могло грозить полное изгнание из этого богатого и блистательного дома, бывать в котором стало для него необходимостью и привычкой, который он считал основой своего положения в обществе и без которого не мыслил себе существования.
Лакей отправился выполнять поручение Болеслава и оставил дверь открытой. Дверь эта вела в великолепно обставленную столовую, в которой прислуга накрывала стол к ужину: серебро, хрусталь. За столовой тянулась длинная анфилада больших и маленьких комнат, залитых ярким светом и полных нарядными гостями.
В небольшом зале, за столовой, дверь в который была открыта настежь и не завешена портьерами, общество делилось на три группы. Возле окон за большим столом компания из десяти с лишним человек, мужчин и женщин, играла в карты. Играли, вероятно, в модную игру под названием «комерс», потому что всякий раз кто-нибудь из игроков подымал вверх три карты и с триумфом провозглашал: «Масть!» – или: «Бриллиант!» В ответ раздавался взрыв смеха, шутливая перебранка, карты смешивали, перетасовывали, снова сдавали, и игра продолжалась до тех пор, пока кто-нибудь опять радостно не восклицал: «Бриллиант! Бриллиант!» Тогда карты с шелестом летели на мраморную мозаичную столешницу с огромной райской птицей посередине.
Напротив шумной компании игроков сидела за фортепьяно статная, красивая девушка в лиловом платье, золотистые локоны ниспадали ей на плечи; наигрывая одной рукой обрывки каких-то мелодий, она всякий раз поворачивала свое хорошенькое личико к обступившим ее молодым людям, которые вели с ней светскую, остроумную болтовню, такую же обрывочную, как звуки, выходившие из-под своевольно пробегавших по клавишам пальцев.
– Шуберта! Шуберта! C'est divin![22]22
Это божественно! (фр.)
[Закрыть] – громче всех воскликнул красивый молодой блондин с моноклем, стоя за спиной девушки. – Chantez quelque chose de Schubert, m-lle Amelie![23]23
Спойте что-нибудь из Шуберта, мадемуазель Амелия! (фр.)
[Закрыть]
Красавица взглянула на него большими сапфировыми глазами, обворожительно улыбнулась и, пробежав пальцы по клавишам, запела звучным сопрано одну из грустных песен Шуберта. Тоскливые, тайной страстью дышащие звуки смешались с веселым смехом компании, игравшей в комерс; красивый блондин, стоявший позади девушки, впился взглядом в ее густые золотистые волосы и белую, с изысканной простотой украшающую их камелию.
В углу салона на голубой атласной кушетке сидела сама пани Карлич. Она была в белом со шлейфом кашемировом платье, расшитом веточками кораллов; волосы цвета воронова крыла тоже были украшены крупными кораллами; пани Карлич грациозно поворачивала голову к двум юношам, опиравшимся на спинку кушетки, а ножкой, небрежно высунутой из-под платья, опиралась на бархатную подушку. По обеим сторонам от пани Карлич, друг против друга, стояли двое: надменного вида барышня с высокой прической светлых волос и классическим профилем, вторым был Александр Снопинский. Он стоял возле пани Карлич, но не сводил глаз с надменной девушки, которая, казалось, его не замечала и от нечего делать играла нежными лепестками розы, которую держала в руках; время от времени девушка вставляла словцо в оживленную беседу хозяйки дома с двумя стоявшими позади кушетки юношами изысканного и барственного вида. Лицо у Александра было озабоченное, из всей группы никто с ним не разговаривал и никто на него не обращал внимания. Снопинский тщился держаться независимо, делал вид, что увлечен разговором и невнимание красивой девицы ему безразлично, но притворство ему плохо удавалось, и он разительно отличался от прочих гостей, державшихся с непринужденной легкостью и изяществом.
Видно было, что Александр здесь не в своей среде, хотя изо всех сил старается слиться с нею в одно целое.
За маленьким голубым салоном, где находились эти три группы, в длинной анфиладе комнат, видных сквозь полураздвинутые портьеры, прохаживались под руку молодые дамы, обмахиваясь веерами; сидели на бархатных кушетках матроны; ухаживали за женщинами молодые люди; увлеченно беседовали между собой мужчины в возрасте; а на головы этих развлекающихся людей струился белый, синий и розовый свет люстр и канделябров, под ногами пестрели пушистые ковры и навощенный пол блестел, как зеркала, что висели всюду на стенах, усиливая яркость света и посылая из одной комнаты в другую отражения фигур, лиц, одежд, портретов – далеко-далеко, до бесконечности.
Вся эта разнообразная картина веселья предстала взору Болеслава через открытые двери передней и столовой. Из салона веяло весельем и мечтами, звуки музыки мешались с возгласами восторга, смех – с томными вздохами, всюду свет, цветы, ароматы, шелест женских платьев, вспыхивающие и затухающие, как метеоры страсти, забвение завтрашнего дня и упоение великолепным, пленительным сегодня.
Болеслав, глядя на эту картину, горестно задумался; может быть, он сравнивал ее с той полутемной комнатой, где царили смерть и отчаяние, где час назад он оставил Винцуню. Он отвернулся и невольно прижал руку к сердцу, потому что оно болезненно сжалось. Из задумчивости Болеслава вывели приближающиеся шаги. Перед ним стоял Александр, удивленный и сильно обеспокоенный, хотя старался не показать этого. Болеслав молча окинул его холодным взглядом.
– Вы хотели меня видеть? Я к вашим услугам! – в некоторой растерянности произнес Снопинский, протягивая руку Болеславу, но тот не протянул в ответ свою, а, глядя Александру прямо в глаза, тихо сказал:
– Пан Снопинский! Ваша дочь умерла.
Александр побледнел и с неподдельным ужасом схватился за голову.
– Умерла?! – вскричал он. – Великий Боже! Как же так, врач мне утром сказал, что ребенок поправляется!
– Только это и оправдывает ваше пребывание здесь, – с горечью произнес Топольский и тут же добавил: – Ваша жена дома одна, она вне себя от горя.
– Еду! Еду! – воскликнул Александр и повернулся к лакеям. – Велите подать мне лошадей. Какое несчастье! – снова воскликнул он, и глаза его наполнились слезами. – Такой чудный ребенок! Еще сегодня утром меня уверяли, что ребенок выздоровеет!
Он поднес к глазам платок и зарыдал. В это время на пороге появилась надменная девица, на которую минуту назад Александр смотрел с таким обожанием. Грациозной, величественной походкой она прошла через столовую, ступила в переднюю и горделиво осмотрелась по сторонам. Когда ее большие, красивые, с прищуром глаза наткнулись на Александра, она, так же небрежно теребя лепестки розы, сказала безразличным, почти презрительным тоном:
– Мсье Снопинский! Меня послали сказать вам, что вас ждут играть в комерс; кто-то ушел, и вам нужно его заменить.
При звуке ее голоса Александр тут же опустил руку с платком и весь просиял, он весьма элегантно поклонился барышне, но она больше не смотрела на него, а, теребя белую центифолию, степенно и гордо удалилась обратно в гостиную. Болеслав посмотрел на Александра удивленно и насмешливо.
– Я только на минуту зайду попрощаться с обществом и тут же буду к вашим услугам, – сказал Снопинский. – Ведь мы поедем вместе, не правда ли?
Кровь ударила в лицо Болеславу; больше не сдерживаясь, он крепко ухватил Александра за плечо.
– Ни с кем прощаться вы не пойдете! – сказал он тихо, но веско. – Там ваша жена умирает от горя, некому сказать ей утешительное слово…
На подвижной физиономии Снопинского скорбь сменилась злостью, он ехидно усмехнулся и нагло, глядя прямо на Болеслава, с издевкой спросил:
– Почему же вы не взяли на себя роль утешителя моей жены?
Болеслав от неожиданности опешил. Брови у него нахмурились, губы дрогнули. Казалось, он сейчас по достоинству ответит этому ухмыляющемуся юнцу; минуту длилось молчание, но он сдержался и сказал с ледяным спокойствием:
– Тем, что вы сказали, вы незаслуженно оскорбили не только меня, но и несчастную вашу жену. Но сейчас я вижу в вас не обычного человека, которому можно как следует ответить на оскорбление, а ее мужа. Какой ни есть, вы теперь единственный человек, который может в эту тяжелую минуту поддержать ее. Поэтому я прощаю вас: одевайтесь и едем!
Ледяное спокойствие, с которым все это было сказано, суровый и повелительный жест, сопроводивший сказанное, разом привели Александра в чувство. Он смешался: робкая и неустойчивая, как тростник, его натура заколебалась, злоба и ехидство сменились раскаянием и покорностью.
– Простите меня, простите! – торопливо воскликнул он. – Я немного вспылил, но я вовсе не намеревался вас оскорбить… Я знаю, вы самый верный, неоценимый наш друг.
Он схватил руку Болеслава и хотел ее пожать, но Топольский высвободил руку и холодно сказал:
– Я вам вовсе не друг.
Лицо Александра дрогнуло и перекосилось; самолюбие его было уязвлено.
– Ну, разумеется, вы друг моей жены! – произнес он с ядовитым смешком.
– Да, – спокойно подтвердил Топольский, – я друг вашей жены и, как ее друг, прошу вас, одевайтесь и едем! Каждая минута, пока она там остается одна в таком отчаянном состоянии, – хотя я ей всего лишь друг, а не муж, – причиняет мне боль.
– Но мне еще не подали лошадей! – возразил Александр, снова смущенный тоном Болеслава и украдкой поглядывая на дверь в гостиную.
– Вам незачем ждать лошадей, поедете со мной, в моих санях, – сказал Болеслав и повернулся к выходу.
Александр еще раз тоскливо поглядел на дверь и, полностью покорившись холодной воле Топольского, вышел вслед за ним во двор. Когда они садились в сани, в доме грянула музыка и заглушила все голоса. Великолепное трио: рояль, скрипка и флейта исполняли увертюру к «Вильгельму Теллю». Снопинский не отрываясь смотрел на освещенные окна усадьбы, пока они не скрылись из глаз за деревьями парка.
Снова Болеславовы лошади быстро мчались по белой степи; сани проваливались в сугробы, скрипели полозьями и постанывали; колокольчик рассыпал вокруг себя серебряные трели; издали ветер доносил далекий перезвон других колокольцев. Может быть, там началось бесшабашное деревенское катание в масках и диковинных нарядах, а может, свадебный поезд спешил из костела в танцевальную залу.
Долго ехали молча. Несколько раз в руке Александра мелькал белый батистовый платочек, которым он вытирал слезы. Наконец, Александр, всхлипывая, заговорил:
– Я самый несчастный из людей. Я потерял ребенка, на которого возлагал большие надежды. Не знаю, видели ли вы нашу Андзю, она обещала стать настоящей красавицей. Вид у нее был не шляхетского, а аристократического дитяти. Я дал бы ей блестящее образование, и она сделала бы отличную партию. Никогда я бы не отдал ее за человека простого. В мечтах я прочил ей в женихи одного из двух сыновей графини; ведь живем-то по соседству. Они, конечно, с титулом и миллионным состоянием, но ведь и мы из хорошего рода; и что же это на свете делается! Теперь все пропало!
Он прижал платочек к глазам и заплакал. Болеслав ничего не отвечал; луна, выглянув из-за облаков, осветила его суровое и скорбное лицо. Александр помолчал немного и снова заговорил:
– Я понимаю, вы вправе упрекать меня, что я в день столь великого для меня несчастья развлекался в доме пани Карлич, но, во-первых, доктор заверил меня, что девочка поправится, а во-вторых, существуют определенные дружеские обязательства, которыми мне, человеку, бывающему в свете и знающему светское обхождение, пренебрегать нельзя. Сегодня именины пани Карлич, я часто бываю в ее доме и всегда там желанный гость, так что, согласитесь, нельзя было не поехать. И потом, это очень приятный дом, единственный во всей округе, где я могу найти для себя подходящее общество. Знаете, когда привыкаешь, как я, к людям хорошего тона, то обойтись без них невозможно. Сегодня, к примеру, в Песочной подобралась прекрасная компания: та девушка, что выходила в переднюю и звала меня играть в комерс, – графиня В., родственница пани Карлич, я только нынче с ней познакомился, но она была со мной необычайно мила. Когда садились обедать, она обратилась ко мне по-французски, чтобы я сел подле нее, и хотя она мало со мной разговаривала, но все время улыбалась. Потом я видел, как она говорила с сестрой, и они смеялись; говорили они тихо, но я услышал, как она назвала меня очень остроумным. Такие вещи слишком лестны, чтобы не привлечь молодого человека вроде меня; правда, я женат, и поэтому некоторые считают, будто мне следует больше бывать дома, нежели вне дома, но, уверяю вас, они заблуждаются; они не знают, как магически действует хорошее общество на таких людей, как я, кто имеет честь к нему принадлежать, и потом, они не хотят войти в мое положение. Я женился слишком рано… вы сами это признаете; я не насладился светом, в котором, говоря откровенно, пользуюсь немалым успехом… Моя жена – ангел доброты, но она чересчур серьезна для своих лет, притом, не любит развлечений… здоровье у нее слабое… Что же удивительного, если я, совсем еще молодой человек, обладающий вкусами, сложившимися в обществе людей хорошего тона, ищу себе развлечений вне дома, тем более что это никому не причиняет вреда…
Александр умолк, тяжело вздохнул и, прошептав: «Бедная моя Андзя!», поднес к глазам платочек, от которого пахнуло духами.
На пространную тираду спутника Болеслав долго ничего не отвечал; луна несколько раз освещала его страдальческое и сумрачное лицо, наконец он прервал молчание и заговорил внешне спокойно, но сдерживая дрожь негодования:
– Хотя я не вправе вмешиваться в чьи бы то ни было семейные и несемейные дела, я рад случаю высказать вам то, что давно намеревался сказать. Вы знаете, какие отношения существовали между мной и вашей супругой; когда вы с ней встретились, мы были помолвлены; я знал ее ребенком и любил ее, а как любил – об этом говорить не стану, потому что характеры и взгляды на вещи у нас разные, и вряд ли вы это поймете, если даже я вам стану объяснять. Когда мы расстались с ней, единственным моим желанием было видеть ее счастливой; ни обиды, ни злобы я к ней не имел, даже к вам я не испытывал неприязни, пока думал, что вы действительно ее любите. Мне казалось, что есть такое непреодолимое влечение сердца, за которое винить кого бы то ни было, тем более гневаться – безрассудно и несправедливо. В моем добром расположении вы имели возможность убедиться не однажды, я вас не избегал, а, наоборот, старался поддерживать с вами приятельские отношения. Но как только я убедился, что ваши чувства к женщине, которая некогда была моей невестой, надеждой моей души, вовсе не любовь, а лишь минутная прихоть, случайное влечение, в жертву которому вы безрассудно принесли ее жизнь; когда я узнал, что вы оставляете ее, причиняете ей боль, не вызванную с ее стороны никакой виною, – с тех пор, пан Снопинский, мое отношение к вам изменилось. Я сказал, что я вам не друг, дружеские чувства я могу испытывать лишь к тем людям, которых уважаю, а вас я уважать не могу, хотя искренне к этому стремился…
Александр, вспыхнув, сердито прервал:
– Вы сказали, что вы не вправе вмешиваться в чужие семейные и несемейные дела, а между тем…
– Да, – очень спокойно подтвердил Болеслав. – Я так сказал, но мы с вами разговариваем при особых обстоятельствах, это дает мне право высказаться начистоту. Пани Винцента вас предпочла мне и стала вашей женой, но от этого она не лишилась моей дружбы, да, я ее друг и никогда им быть не перестану, а для человека с честью и сердцем дружба – не пустой звук; она предполагает привязанность, преданность и такую заботу о благе другого человека, перед которыми меркнут все светские правила хорошего тона: просто о себе тогда не думаешь. Именно такую дружескую привязанность я чувствую к женщине, которая стала вашей женой и которой вы безрассудно исковеркали жизнь. Моя боль за нее дает мне право говорить открыто то, что я думаю. Как друг пани Винценты в самом высоком значении этого слова и как человек одного с вами сословия, скажу вам без утайки: вы плохой семьянин и плохой гражданин. Вы приносите несчастье своей молодой и прелестной жене, предаваясь всяким дурным привычкам; вы приносите вред обществу, подавая другим нездоровый пример и губя свои богатые природные данные. При этом обрекаете себя и свою жену не только на страдания нравственные, но и на материальную нужду, потому что ваше состояние полностью заложено, а долгов вы не платите…
– Откуда вы знаете про мои долги? – воскликнул Александр, пытаясь притвориться оскорбленным, но в голосе его звучали растерянность и стыд.
– Знаю, – спокойно ответил Болеслав. – В тот роковой день, когда заболела ваша дочь, у вас собирались описать имущество. Я уплатил за вас налоги и поручился, что ваши долги будут возвращены. Я говорю об этом не для того, чтобы похвалиться своей добротой, я старался не ради вас, хочу лишь показать, что мне известно положение ваших дел и всей округе это тоже известно; мне хочется вас пристыдить и предостеречь от грозящей опасности… Вы еще молоды и можете поправить свои дела, природа щедро одарила вас способностями, хотя вы их нещадно губите; из вас мог бы еще выйти полезный член общества и хороший семьянин. Смешно мне было бы выступать перед вами в роли моралиста или проповедника и указывать, как вам следует себя вести, думаю, что совесть вам лучше подскажет, как поступить, если вы захотите прислушаться к ее голосу. Одно лишь скажу вам: трудитесь! Труд – это святое крещение, очищающее погрязших в грехе, труд – это кладезь силы, укрепляющий слабых, труд – это неистощимый источник утешений во всех бедах, разочарованиях и тоске. Трудитесь, и вы излечитесь от дурных привычек, полюбите собственный дом и семью, ваш разум очистится от той скверны, которой он заражен, и вы убережете себя от гибели, на грани которой вы стоите и на которую обрекаете женщину, разделившую с вами судьбу. Говорю вам это как человек, который много страдал и думал; говорю как друг женщины, которая мне дороже жизни; наконец, как гражданин, которому совесть велит предостеречь заблудшего и гибнущего соотечественника, даже если мои слова бесследно развеет ветер, как развеивает он эту снежную пыль.
Болеслав умолк, сани въехали на неменковский двор. Снова из-за облаков выглянула луна и осветила двух мужчин: у одного лицо было строгое и глубоко печальное, другой потупился и молчал, покраснев от стыда.
