Текст книги "В провинции"

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– Недурная шляхтяночка!

Последней подъехала маленькая изящная двухместная карета, запряженная шестеркой каурых лошадей и с ливрейным лакеем на запятках.

– Пани Карлич! – послышались голоса, и все глаза обратились на Александра.

Тот с трудом сдерживал насмешливо-самодовольную улыбку.

Из игрушечной кареты высадилась женщина лет тридцати с лишним, но еще очень красивая. Лицо у нее было смуглое, волосы чернее воронова крыла и глаза черные, огненные; шлейф ее платья волочился по земле, лицо полуприкрывала прозрачная кружевная вуалька, на руке висели агатовые четки с дорогим золотым крестом. Весь ее вид говорил о светской женщине, привыкшей вращаться в высшем кругу, но вместе с тем о женщине порывистой, впечатлительной, капризной, которая всеми силами стремится продлить последние годы молодости, несомненно бурной и блестящей. Выходя из карсты, она бросила быстрый взгляд Александру, который вместе с ливрейным лакеем распахивал дверцы кареты, подала ему руку, и они вполголоса обменялись несколькими словами. Затем пани Карлич еще раз остановила свой огненный взор на прекрасном лице юноши, улыбнулась ему и пошла через кладбище к костелу. Александр вернулся на свое место у калитки, но был задумчив; время от времени он слегка улыбался, видимо, поглощенный приятными или забавными мыслями.

– Ну, пойдемте же и мы в костел, все дамы уже приехали, – сказал Сянковский.

– Не все! – возразил Александр.

– Он еще кого-то ждет! – послышался голос.

– Я знаю кого, – возразил другой.

– Кого?

– Панну Неменскую.

– Это правда, Олесь?

– Правда, – бросил Александр.

– А что сказала бы на это пани Карлич? – ехидно заметил Котович.

– Ах, что за сравнение, – ответил Александр небрежно. – Винцуня Неменская прелестна, свежа, как ягодка, молода… А пани Карлич… ну, разумеется, это очень милая дама, но с нею можно только так, pour faire passer le temps[4]4
  Провести время (фр.)


[Закрыть].

– Смотрите-ка! И по-французски калякает, – шепнул Рыбинский Котовичу.

– А панну Винценту ты уж будто бы мог полюбить серьезно, этакий баламут! – воскликнул Сянковский.

– До безумия! – воскликнул Александр. – Я и так уже влюблен в нее по уши, хотя мы с ней и трех слов не сказали. Не верите? Честное слово, правда!

– Погоди же, – воскликнул Сянковский, – вот я это скажу моей сестре Юзе.

– Говори, если хочешь! Теперь меня никто не занимает, одна она.

– Кто?

– Винцуня Неменская.

Раздался общий смех.

– Ты забываешь, Олесик, что у нее есть жених.

– Скорее он черта съест, этот шляхтишка, чем получит ее в жены, – сердито буркнул Олесик.

– Бедный он! Уж если ты, Олесь, упрешься, подставишь-таки ему ножку!

Снова раздался взрыв хохота. Но тут несколько человек закричали:

– А вот и она!

В хорошенькой пароконной бричке подкатила к костелу пани Неменская со своей племянницей. Вслед за первой бричкой затарахтела вторая, точно такая же, и Болеслав Топольский, поспешно соскочив на землю, стал высаживать свою невесту и ее тетушку.

Винцуня снова была в розовом платье, только не в ситцевом, а в праздничном, муслиновом. Видно, это был ее любимый цвет. Круглая соломенная шляпка, опоясанная розовой ленточкой, дополняла ее простой, почти детский наряд. Неменская прошла вперед, Винцуня последовала за ней, рядом со своим женихом, лицо которого излучало, как обычно, спокойную доброту.

Винцуня шла потупившись, казалось, она внимательно разглядывает траву, которую топтали ее стройные ножки, выглядывавшие из-под платья. Но около входа на кладбище она вдруг подняла глаза и встретилась с пристальным взглядом Александра. Лицо ее залилось ярким румянцем. Александр ловко сорвал с себя шапочку и приветствовал девушку самой очаровательной своей улыбкой и самым изящным поклоном.

Винцуня ответила легким кивком и поспешно направилась к костелу. Болеслав говорил ей что-то, она не слышала. Вид у нее был смущенный.

Ударили в колокола, затем на площади и на кладбище воцарилась глубокая тишина, лишь из храма долетали торжественные аккорды органа или вырывались звуки церковного пения, подхваченного многими голосами.

После богослужения площадь перед костелом вновь заполнилась толпой прихожан. Публика разделилась на группы, рассеянные по всему кладбищу. Уважаемые граждане, состоятельные землевладельцы и арендаторы окружили вышедшего из ризницы ксендза и завели беседу о хозяйстве, об урожаях, о газетных новостях и т. п.

Пожилые женщины тоже подходили друг к дружке и обменивались приветствиями. Среди них была и пани Неменская, а около нее стояла Винцуня. Она не присоединилась к кружку девиц, возле которых увивалась молодежь, но молча стояла рядом с теткой и по-прежнему упорно глядела в землю, точно боялась увидеть нечто постоянно попадавшееся ей на глаза.

Это «нечто» имело облик красивого юноши, которого звали Александром Снопинским. Вопреки своему обыкновению, и он не присоединился к молодым людям, соревновавшимся в ухаживании за барышнями, чьи шляпки напоминали издали украшенный лентами цветник, не блистал в этой компании своей красотой, светскими манерами, смелостью взглядов и остроумием, а, сам не свой, бродил в задумчивости вокруг группы пожилых дам, где среди темных уборов светлело розовое платье. Мимо проходил Болеслав Топольский. Александр хотел заговорить с ним, притронулся пальцами к шапочке и уже раскрыл было рот, но Болеслав, увлеченный оживленной беседой с Орлицким, который шел рядом, не заметил намерений юноши, лишь кивнул издали в ответ на его поклон и присоединился к обществу серьезных людей, окруживших приходского священника.

Александр недовольно нахмурил брови.

– Кто же ей меня представит? – пробормотал он. – Не могу же я так это, ни с того ни с сего, заговорить с ней.

И снова стал кружить вокруг группы с розовым платьем, медленно, словно в задумчивости, иногда останавливаясь и ковыряя тросточкой в траве.

– Ха! – проговорил он наконец. – Ничего не поделаешь, придется самому о себе доложить.

Он сделал несколько шагов, заколебался было, однако робость не принадлежала к главным чертам его характера; тут же он решительно тряхнул головой, поправил шапочку и спустя минуту уже стоял перед пани Неменской, которая как раз перестала разговаривать со своими соседками. Ловко поклонившись и сияя любезной улыбкой, которая его еще больше украшала, Александр быстро проговорил:

– Я давно жажду чести быть в числе ваших знакомых, но нет никого, кто мог бы меня представить, поэтому прошу прощения за то, что, как последний деревенщина, бесцеремонно делаю это сам. Александр Снопинский, – добавил он с еще более низким поклоном.

– Да что за церемонии между нами, сударь мой, мы-то разве не в деревне живем? – воскликнула Неменская, с удовольствием приглядываясь сквозь очки к красивому юноше. – Очень, очень приятно, жаль только, что так поздно знакомимся. Но позвольте, – она повернулась к племяннице, – Винцуня, пан Александр Снопинский так любезен, что хочет познакомиться с нами.

Винцуня поклонилась, подняла глаза и снова встретилась со взглядом Александра, полным нескрываемого восхищения. С минуту они смотрели друг на друга, и вдруг оба опустили глаза, но на этот раз щечки Винцуни не заалелись, как обычно, напротив, она слегка побледнела, а на лице Александра вспыхнул и погас слабый румянец.

Далеко не всякому понятны эти огненные письмена на лицах, в которых выдает себя тайный язык сердец, иной и вовсе их не видит, но для наблюдательных глаз они полны значения. По ним, как по буквам в букваре, едва прикрытым прозрачным лоскутком, можно прочитать не только то, что творится внутри человека, но даже то, что с ним будет.

Если при разговоре двух молодых людей щеки девушки рдеют румянцем – это дело обычное. Но если под взглядом мужчины лицо ее вдруг покрывается бледностью – это признак впечатлительной натуры и предзнаменование внезапного и сильного чувства, которое уже начинает овладевать ею. Девушки часто краснеют без всякой причины, по тому же закону, по какому краснеют лепестки расцветающей розы. Но если вдруг бледнеет свежее, не тронутое жаром жизни лицо, о, значит, глубоко проникло волнение и скоро, скоро в девичьей груди запылает пламя страсти.

Винцуня побледнела под жарким взором Александра.

– Пора нам возвращаться домой, – сказала пани Неменская, обменявшись любезностями с молодым Снопинским, и, прощаясь, добавила: – Надеюсь, что вы нас как-нибудь навестите. Будем очень рады.

– Я давно мечтаю об этом, – ответил Александр, помогая дамам сесть в бричку.

Бричка была уже далеко, а молодой человек все еще стоял на месте и задумчиво ворошил тросточкой траву.

– О чем задумался? – раздался за его спиной гулкий голос молодого Сянковского. – Пойдем в залу, поиграем в бильярд.

Александр очнулся.

– Не пойду, – ответил он коротко.

– Почему?

– Домой поеду.

– Торопишься насладиться назиданиями своего родича? Так они тебе понравились? – негромко рассмеялся Сянковский.

– Что за вздор, Франек, – поморщился Александр, – тороплюсь, потому что на сегодня у меня есть более приятные планы.

– Какие?

– Не скажу.

К приятелям подошел старый Снопинский.

– Ну как, Олесь, остаешься, конечно? – спросил он сына.

– Нет, папа, я еду домой.

– Чудеса! – воскликнул пан Ежи. – По воскресеньям ты всегда остаешься в N. до поздней ночи. Что случилось?

– У меня сегодня другие планы.

– И ты не пойдешь в залу? – недоверчиво спросил отец.

– Не пойду, папа.

– Чудеса! – повторил пан Ежи. – Ну раз так, поехали. Я чертовски проголодался.

Вскоре площадь перед костелом почти опустела, лишь несколько оборванных еврейских ребятишек, крича и тараторя, бегали по ней, да вдалеке тарахтели отъезжавшие брички. Из корчмы доносился пьяный шум, а на верхнем этаже раздавался стук бильярдных шаров.

VI. Запоздалые сожаления

Сидя со Снопинской в ее гостиной, пан Анджей рассказывал о своем намерении съездить в Беловежскую пущу, а Александр расхаживал по комнате, чему-то улыбался и так был поглощен своими мыслями, что, против обыкновения, ни разу не вмешался в разговор.

В комнату вошел пан Ежи; озабоченно глядя на сына, он сказал ему чуть ли не с возмущением:

– Олесь, я видел, что закладывают твоих лошадей, куда это снова? В N., что ли, в залу? Надо было сразу там оставаться, по крайней мере, не гонял бы лошадей.

– Я, папа, не в N. еду, – ответил Александр с усмешкой.

– А куда тебя несет?

– Не могу сказать.

– Это еще что за секреты? Раньше ты, по крайней мере, не скрывал от родителей, куда ездишь!

– Милый папа, – решительно возразил Александр, – я взрослый человек, и позволь мне иметь свои секреты. Расскажу, где был, когда вернусь, а теперь не могу.

Продолжая усмехаться, он вышел из комнаты. Вслед за ним выскользнула Снопинская. Пан Ежи пожал плечами и с хмурым видом сел около гостя.

Через несколько минут легкая двуколка, запряженная четверкой, подкатила к крыльцу, и кучер, молодой паренек, дважды громко щелкнул кнутом. Александр в своем элегантном варшавском пальто сел в бричку; лошади тронулись. Увидев сидевших у открытого окна отца и пана Анджея, молодой человек улыбнулся им, поднес руку к шапочке и крикнул кучеру:

– Живей!

Пан Ежи смотрел в окно, пока бричка не скрылась за воротами, потом вздохнул и проговорил как бы про себя:

– Дня не было, чтобы парень дома посидел!

Он махнул рукой, опустил голову и задумался. Казалось, под влиянием тяжелых мыслей у него прибавилось морщин на лбу, а привычная озабоченность в его глазах сменилась глубокой тоской.

Пан Анджей с сочувственным взглядом положил ему руку на плечо и мягко сказал:

– Ну, старина, поделись со мной своей заботой, легче станет на душе. Скажи откровенно: радует тебя твой сын?

Ежи покачал головой.

– Может ли радовать такая жизнь, какую он ведет изо дня в день: вечное безделье, ни одной толковой мысли в голове, – ответил он дрожащим голосом, и в словах его слышалась глубокая боль и тревога.

– Прости, мой дорогой друг, – продолжал пан Анджей, – но скажу тебе то, что уже давно лежит у меня на сердце… Не сам ли ты виноват, что твой сын растрачивает свою молодость впустую? Почему ты не дал ему более серьезного образования? Почему с детства не наставлял, не приучал к какому-либо труду?

– Ах! – воскликнул Снопинский, срываясь со стула. – Ты прав, Анджей, тысячу раз прав! Я сделал ошибку, страшную ошибку и теперь боюсь, что Бог сурово накажет меня за нее.

– Успокойся, Ежи, – сказал пан Анджей, – но, раз уж мы затронули эту печальную тему, объясни мне: как это ты, с твоим природным здравым смыслом, с твоим трудолюбием, сам всю жизнь работая, так неразумно воспитал своего сына?

Снопинский долго молчал, очевидно, собираясь с духом и с мыслями, затем, смахнув украдкой слезу, заговорил:

– Слабость, Анджей, отцовская слабость, слишком сильная привязанность к единственному сыну были тому причиной. Видит Бог, я хотел делать как лучше, кто желает зла собственному ребенку? Но я сам не ведал, что творил. Я человек простой, необразованный, должно быть, потому и не мог предвидеть последствий своего обращения с мальчиком; должно быть, сказалось и влияние жены, для нее он как был, так и остался восьмым чудом света. Словом, все так сложилось, что не сумел я руководить его воспитанием… А теперь вижу, что это плохо, очень плохо.

Он снова вздохнул и продолжал говорить:

– Ты ведь знаешь, Анджей, что, кроме него, у нас было еще трое детей и все они умерли во младенчестве. Из четверых он один остался – вот мы его и любим за всех четверых. Когда маленький был, баловали его наперегонки, и мать, и я. К двенадцати годам он еще читать не умел; чуть заплачет за уроком – мать тут же букварь в печку, а мне не до того, с утра до ночи на хозяйстве, времени не было с ним заниматься. Ладно, говорил я себе, еще успеется, нашему сословию особой науки не нужно. На двенадцатом году отдал я его в школу. Способности у него были большие, и учился он отлично, когда хотел, только редко это бывало, привык дома бить баклуши, и одни лишь глупости лезли ему в голову. Четыре класса он все же кончил и такой был способный, что хоть мало учился, но, когда приехал на каникулы домой и начал рассказывать, что видел да слышал, могло показаться, будто он чуть не все науки превзошел, человеком стал, как говорится. И после каникул ни за что не захотел возвращаться в школу. Не хочу и не хочу. Мать тоже все время жужжала мне в уши: «Да хватит ему учиться, да на что нам эти науки, да Олесь у нас и так умнее всех своих приятелей!» Сначала я не соглашался, но как начали они оба меня просить, и он, и мать, я подумал, что, может, оно и неплохо, если парень останется дома – будет помогать мне хозяйствовать. А помощь мне была нужна, я тогда арендовал крупное имение в Ковенской губернии. Хватит, думаю, с малого ученья, приставлю его к хозяйству. Вот тут-то я и просчитался. Школа уже одним тем хороша, что приучает к труду, а кроме того, так уж теперь повелось, что без учения – ни шагу, хотя бы и в том же земледелии. Я, старик, и то это чувствую. Короче, я позволил Олесю остаться дома. Тут-то он и дал себе волю, стал сорить деньгами, дружки, гулянки, – словом, все то, что и теперь его занимает. А я его не ограничивал, попросту не обращал на него внимания, работая с утра до ночи. Говорил ему, правда, время от времени: «сделай то, сделай это», но он мои поручения исполнял один раз хорошо, а десять раз плохо, и так оно и пошло, чем дальше, тем хуже… А теперь уже ничего не поделаешь.

– Почему же? – возразил пан Анджей. – Ты и теперь можешь склонить его к трудовой жизни. Постарайся подействовать на его самолюбие, представь ему прекрасное будущее, которое ожидает способного человека, если он идет по правильному пути, уговори поступить в какое-нибудь учебное заведение, – еще не поздно, он достаточно молод для этого.

– В том-то и беда, что поздно, не так давно я в этом убедился, – печально ответил пан Ежи. – В прошлом году съехались тут на каникулы студенты университета: младший сын Сянковского, родственники пани Карлич и другие. Олесь часто с ними встречался, несколько раз они и к нам заезжали. Видно, он почувствовал себя ниже их, и это его задело. Однажды приходит ко мне и говорит: «Поеду поступать в университет!» У меня прямо сердце запрыгало от радости! Я его обнял, сказал, что согласен, благословляю и никаких расходов на это не пожалею. Какое-то время он был очень занят этим своим проектом, взял у Сянковского список предметов, которые нужно знать, чтобы поступить в университет, – и вдруг перестал об этом говорить. Каникулы кончились, молодежь разъехалась, а он и не думает об отъезде. Я спросил его: «Ну как, Олесь? Когда собираешься?» Отвечает: «А я и не собираюсь». – «Почему?» – «Потому что надо сдавать экзамены, а я ничего не знаю. Не садиться же мне сызнова на школьную скамью, – поздно, не хочу!..» Что я мог сделать? Только горевать, что лопнула моя последняя надежда. Видно, и ему было неприятно, он долго ходил точно в воду опущенный, а я смотрел на него и думал, как один неразумный и ложный шаг может все погубить. Не позволь я ему тогда остаться дома и заставь его кончить школу, парень бы теперь в университете учился. Но тут и жена моя много виновата… Ох, матери, матери!..

Он снова махнул рукой и глубоко вздохнул. Пан Анджей был задумчив и печален.

– Ты говорил мне, – сказал он, помолчав, – что у Александра большие способности к механическим работам. Может, он мог бы и хотел обучиться какому-нибудь ремеслу? Мог бы открыть в городе мастерскую и торговать своими изделиями. Для этого ведь не нужно ни законченного семиклассного образования, ни экзаменов…

Снопинский глядел на своего друга с изумленным, чуть ли не с гневным выражением.

– Как, ты хочешь, чтобы мой сын стал ремесленником? Ведь мы, хоть и нет у нас собственной земли, происходим из доброй старой шляхты!

Пан Анджей грустно улыбнулся.

– Ну и что же? – сказал он. – Неужто труд, каков бы он ни был, может унизить человека и стереть с родового герба почетные знаки, заслуженные его предками – тоже ведь не чем иным, как трудом, а то и кровью? Неужто ремесленники не приносят пользы? Неужто нет среди ремесленников таких, что добиваются независимого существования, а бывает, что и славы, и богатства?

– Да, знаю, знаю, – горячо возразил ему Снопинский, – для вас, умных людей, теперь все сословия равны и всякий труд почетен. Кто знает, может, Олесь и впрямь охотнее занялся бы ремеслом, чем науками, но я человек старого склада и ни за что не позволил бы моему сыну стать ремесленником!

– Так ты предпочитаешь, чтобы он стал паразитом, дармоедом? – с горечью воскликнул пан Анджей. – Чтобы безделье развивало в нем дурные наклонности, сделало из него пьяницу или картежника? Чтобы он на кутежи, на пустые прихоти промотал все твое состояние, сколоченное с таким трудом, и под конец, скатившись на дно, умер бы в нищете?

Пан Ежи молчал и морщил лоб; вид у него был удрученный.

– Да уж что верно, то верно, промотает он мои денежки, заработанные в поте лица, – проговорил он тихо, словно поверяя другу самую тайную свою заботу, – сколько уже и растранжирил. Захотелось паничу съездить в Варшаву. Поехал, истратился, зато навез себе пиджаков, галстуков, пальто, конфет для барышень и черт его знает чего еще, да фанаберии прибавилось, да ветра в голове. Три месяца тому назад послал я его в уездный город уплатить поземельный налог, это входит в мои обязанности по контракту. Думаешь, уплатил? Где там! Прогулял! А деньги были немалые. И написал мне, чтобы я ему новые прислал, те, мол, он потратил на свои нужды. Пришлось заплатить в другой раз. Держит в конюшне четверку лошадей, до которых никому дотронуться не дает, перчатки носит только варшавские, других его руки не терпят, проигрывает кучу денег в бильярд, – будь она проклята, эта зала, сам черт ее придумал, чтобы вводить людей в искушение! – и разъезжает по всем соседским усадьбам, лишь бы там была смазливая мордашка. Эх! Знаешь, Анджей, что я тебе скажу: больше всего его портят женщины, начиная с матери и кончая пани Карлич; эта уже сама не знает, чем развеять деревенскую скуку, вот и нашла себе игрушку. Приглашает его, держит у себя чуть ли не неделями, выставляет напоказ перед всем светом, расхваливает и баламутит, а ему кажется, что он великий герой и восьмое чудо света. Красивый парень, золотые кудри, белые зубы, вот женщины и льнут к нему, ему голову морочат и сами, дуры этакие, увлекаются этим молокососом. Лучше бы уж он женился, может, хоть это бы его остепенило. Да где там! Наверно, и теперь полетел любоваться чьим-нибудь хорошеньким личиком, улыбнулась ему какая-нибудь… но с честными ли мыслями он к ней поехал, с серьезным ли чувством? Эх!

– Гм, – задумчиво произнес пан Анджей, – все это плохо, Ежи, очень плохо.

– Ой, плохо, плохо! – горячо подхватил Ежи. – Знаешь, Анджей, как подумаю, глядя на Александра, о его будущем и о том, сколько горя ждет меня на старости лет, мне хочется влезть на самую что ни есть высокую колокольню и крикнуть оттуда всем отцам: «Сызмальства растите своих сыновей в любви к добродетели и труду, не думайте, что им не нужно учиться, старайтесь каждому из них указать цель жизни, которая была бы дорога его сердцу, иначе они станут у вас мотами и негодяями, а сами вы на старости лет, вместо того чтобы радоваться своим детям, будете мучиться угрызениями совести и кровавыми слезами оплакивать свое недомыслие».

Кончив свою взволнованную речь, пан Ежи прижал платок к глазам и горько заплакал.