Текст книги "Декабрь без Рождества"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

«В чем ты винишь себя, Сережинька? – она едва не плакала. – Это ведь война!»

«Мы не должны были пускать врага так глубоко в Русскую землю, – лицо Сергея словно худело на глазах. – Я многого наслушался в оправданье сему! Быть может, отступленье и было умно, быть может, оно уменьшило потери в войсках! Но сколькими беззащитными жизнями мы заплатили за то!»

«Не думай о том, прошу тебя, не думай! – взмолилась она, понимая, что слова ее жалки и глупы. Но тогда она еще не понимала, что может сказать ему вместо этого жалкого лепета».

«Не думал бы, кабы теперь топтал их землю, как Роскоф и Медынцев! Как бы и я хотел идти на Париж! Да поди, повоюй, когда часами дрожишь в ознобе. Завидую им, ну да пустое. Ты так похорошела за неполный год, Панна».

Через три дни они встретились вновь. Но минула не одна неделя прежде, чем намеренье солгать окончательно вызрело в ее душе.

Воротившийся через полгода Арсений от неожиданности и обиды понял все так, как обыкновенно и зачастую обоснованно понимают подобные коллизии: кто первый воротился, того и невеста, не дождалась.

Нет, она не жалеет ни о чем! Она подарила Сергею четыре года жизни и продолжение жизни в сыне. Без нее он сгорел бы в считанные месяцы, она знает наверное. Но крушением всего было бы для Сергея догадаться, что она протянула ему себя как подаяние. Она сумела не ранить ненужной правдой живого, не оскорбит и мертвого. Пусть Арсений думает, что она виновата перед ним. Да и вправду ли она так безвинна?

По лицу Прасковьи Филипповны лились слезы. Она стояла у балконной двери, так и не решившись выйти наружу. Откуда было ей узнать, что всадник трижды оглянулся через плечо, прежде чем, раздосадованный, пустился в галоп.

Глава XI

Роману Кирилловичу бог весть по какой причине снился канун Аустерлица. Спящее тело его билось и тряслось, показывая, сколь ложно было внешнее спокойствие, якобы владевшее им в глубоком сновиденном пространстве. А пространство сие было таково: небольшой пенал комнаты, прилепившейся к дверям, за которыми располагались в те дни скромные покои Александра, дверь во временную же кордегардию, из коей выглядывали в порыве естественного любопытства юные свитские, два гренадера-австрияка в белых своих мундирах и лохматых шапках, а между ними разряженный в пух и перья человек, при появлении коего Сабуров не удосужился приподнять ягодиц со стула, но, напротив, упер локоть о небольшой столик, за которым сидел.

«Право, Сабуров, уж это слишком, – по-русски заметил ему второй находившийся в комнатке офицер. – Война не отменяет приличий».

«Ну, пошла задница скакать по кочкам, – Роман Кириллович, адресуясь к собеседнику, глядел мимо парлементера. – Вы и представить себе не можете, князь, сколь я вежлив, что до сих пор не свернул этому галльскому курёнку шеи. Я удерживаюсь от сего естественного побуждения уже двадцать минут».

Савари, не понимая языка, бросал быстрые взгляды с одного офицера на другого. Глядел он копией Бонапарта, разве что превосходил своего повелителя ростом – обстоятельство, не слишком удобное для копии. То же полноватое холеное лицо, мелкая горбинка носа, масличные непроницаемые глаза, раздвоенный маленький подбородок. Высокие залысины отгоняли черные волоса назад, отчего невысокий лоб казался выше. Таков был убийца герцога Энгиенского, желавший предстать перед Александром.

«Не знай я вас хорошенько, Сабуров, подумал бы, что вы нарываетесь на вызов. Вы невежливы уже ко мне, защищающему неприкосновенную особу».

«В том-то и дело, князь, что вы всерьез готовы верить в его неприкосновенность. Я ни на волос этого павлина не считаю таковым. Кто вторгался в чужую страну, дабы похитить человека? Очень его-то самого трогала суверенность герцогства Баденского? Когда им надобно для исполнения преступных замыслов, а иных замыслов, замечу, у них и не бывает, они без спросу вламываются в наши дома и топчут ковры грязными сапогами, и хватают пироги на нашей кухне. Мы же должны ждать, чтоб о нас доложили, сидим не больше пятнадцати минут, а коли нас не желают принять, оставляем красивый кусочек золоченой картонки. Почему? Только потому, что мы хорошо воспитаны? Речь о манерах может идти, когда манеры, знаете ли, обоюдны».

«Я понимаю ваши чувства, Сабуров, – собеседник во время спохватился, что переходит на французский. – Но нельзя самим уподобляться тем, кто поступает неблагородно».

«А коли вы встретите в лесу медведя, вы ему станете кланяться? Не станете, да не только потому, что не ждете от медведя ответного поклонца. Вы понимаете, что сие не имеет смысла. А нонче – не хотите понимать. Полноте, князь, для чего они навесили на себя все эти титулы королей да герцогов? Пустого тщеславия ради? О, нет. Они хотят прикинуться нами, но они – не мы. У них нет чести, чтоб прикрыть сей изъян, они и бряцают тем, что по правде не может быть в их глазах ценно. Зачем он сюда приволокся? Я не верю, что Бонапарту надобен мир!»

«Бонапарт – человек практической складки. – Долгоруков, а это с ним говорил наяву и во сне Роман Кириллович, тонко улыбнулся. – Да, бедолагу Мака он разбил, но ведь и себя истощил донельзя. Четыреста верст гнать людей маршем под дождем и снегом! Ищет мира, потому что не хочет быть разбитым, все понятно. Он отведет войска за Рейн, мы выторгует обратно Вену и войне конец».

«Он не отведет войск за Рейн. Предложенье мира – обман, потому что Бонапарт, знаете ли, хозяин своему слову: хочет – дает, хочет – обратно берет. Он не желает, чтоб мы торопили Леонтия Леонтьевича идти на соединение».

«Да нам и не нужно с ним соединяться! Увидите, настает черед дипломатии».

«Я много чего увижу, князь. Вы – тоже. Право, как же мне охота свернуть этому липовому герцогу шею своими руками – не только за герцога настоящего, не только за Бурбона, но и за Жоржа Кадудаля».

Не до слова, понятно, разговор сей приходил Сабурову во сне, но все тогдашние чувства всплывали с прежней горечью, и в конце концов Роман Кириллович не сдержался, протянул через всю комнату странно удлинившуюся руку, стиснул прикрытый кружевным шарфом острый кадык и жал, покуда адамово яблоко не хрустнуло, покуда не чавкнули мышцы, а голова с вытаращенными глазами не покатилась отчего-то прыгать по полу, ругаясь площадными французскими словами. Австрийцы, коих оказалось вдруг не двое, а очень много, принялись разбегаться со страху, кто в двери, а кто и в окна… Но вместо отлетевшей головы Савари из золотого ворота полезла новая. Роман Кириллович тут же узнал эти кучерявые, словно грязные, волоса и устремленные к носу бакены. Теперь это был Иоахим Мюрат. Роман Кириллович, прыгнув за собственною рукою, принялся душить и его. Вот уж две головы, гримасничая друг на дружку, кружились по паркету, а из воротника лезла третья. Мишель Ней с его продолговатым лицом казался почти хорош собою, но по лошадиному щелкал зубами, пытаясь впиться в руку Романа. Вот уж целый хоровод голов фальшивых герцогов и фальшивых королей вертелся вокруг Сабурова все быстрее и быстрее, а главная голова, голова Бонапарта, все никак не являлась. Пальцы невыносимо ныли от напряжения, но ослабить их было нельзя, покуда дело не кончено. Роман знал, что Бонапарте хитрит, выставляя вперед себя других, но должны же были когда-нибудь закончиться эти другие… Когда нужная голова наконец вылезла, под Бонапартом оказалась лошадь, под Сабуровым тоже, хоровод голов исчез, а внизу был не паркет, а вязкая грязь по самые стремена, ведь в начале декабря тогда нисколько не подморозило, а теснота при столкновении стояла такая, что иной раз трудно было размахнуться для режущего удара, и приходилось молотить друг друга по головам рукоятями пистолетов, которые уже некогда было заряжать. Увидевши, что к ним скачет одетая мальчишкою сестра Лена, совсем юная, с непокрытой головой, Роман рассердился не в шутку: он не может выпустить шеи Бонапарта, а как теперь защищать сестру? Он сильнее стиснул шенкелями лошадиные бока и бросил повод, чтоб хоть одна рука оказалась свободна. «Лена, ни к чему читать мне морали, на сей раз я должен убить!» – «Должен, Роман, я не спорю. Только прошу тебя, не поддавайся мести! Не поддавайся мести!»

– Срочные вести, Роман Кирилыч, срочные вести, сами приказали будить! – голос молоденького лакея Савелия звенел от страху.

– Ах, нелегкая! – Роман Кириллович встрепенулся, пытаясь отогнать сон. Но сон еще владел им, еще досадовал он о своей молодости, что не давала ему голоса на военном совете, хоть и пытался он незаметно вложить мысли свои в голову не только одного Долгорукова, но и нескольких других. Еще рука его не хотела разжаться, вцепившись в край подушки, еще Лена летела к нему на лошади, развевая свободные золотые волоса. – Савка, в самое ухо орешь, который час?

– Третий пополуночи пошел, батюшка, Роман Кириллович, четверть третьего…

– Кто прибыл? – Сабуров уже совершенно пробудился. Без крайней необходимости в такое время никто б не посмел его поднять.

– Господин Шервуд прибыли-с!

– Вот тебе раз. Проси, я скоро.

Осенняя ночь плескалась в окнах холостяцкой квартиры Романа Кирилловича, расположенной на Миллионной, неподалеку от Преображенских казарм. Накинув халат и ополоснув лицо холодной водою, он вышел в небольшую гостиную.

Рыжеволосый и долговязый Василий Шервуд, уланский унтер-офицер, уже мерил ее шагами.

– Не ждал раньше послезавтра, – вместо приветствия уронил Роман Кириллович. – Сорвалось? Изюмин не провел вас в ложу?

Ложу Теолога, собранья которой проходили в дому Богданова на Фонтанке, Роман Кириллович уже более месяца как удостоил своего самого пристального внимания. Приперевши к стенке на кой-каких тайных грешках одного из членов ее, он решил обследовать ложу изнутри. Больше всего смущало Сабурова обстоятельство крайней секретности: подчиненность братьев, надо полагать, уходила куда-то за границу, минуя местную иерархию. Такая ложа была в Санкт-Петербурге одна, и наличие в свите ее члена – двадцатипятилетнего Петра Бибикова, весьма Романа Кирилловича настораживало.

– Провел, – лицо Шервуда как-то странно дрогнуло. – Насколько я понял, у бедняги и другого выхода не было. Только помните, Роман Кирилыч, он все жалился, что ложа Теолога – это вовсе не то, чего б я мог ожидать?

– Слишком позднее время для пространных повествований. Ближе к сути.

– Легко сказать, ближе к сути… Бога ради, не найдется ль у вас стакана той малаги? Мне надобно прийти в себя.

– Похоже на то, – Сабуров, подошед к буфету, достал бутылку лагримы и небрежно расплескал добрую ее половину по стаканам для воды.

Нектар, полученный из подвяленного педро хименеса, русский шотландец опрокинул в себя залпом, словно солдат – водочную манерку.

– Я только что оттуда, – лицо Шервуда вправду воротилось к более естественному выражению.

– С заседания?

– А вот этого бы я не сказал. Скажу, что я с Фонтанки. После месяца…

…После месяца напряженных усилий Шервуд ехал на заседание ложи. План Сабурова представлялся весьма прост, но вместе с тем мудрить было уже некогда. После заседания, на торжественном ужине, Шервуд должен был в порыве хвастливости проговориться, что следует с утра поране за царским поездом – нагонять с поручением. При том выезд на тайную дорогу ему не должен быть известен, до дороги он будет сопровожден особо назначенным человеком. Если тайный враг в свите – Бибиков, к чему все больше склонялся Роман Кириллович, братья-масоны едва ль не захотят воспользоваться подобною оказией.

В обширной передней, среди сваленных темными грудами шинелей и клюющих носами лакеев, возвышался проросший крест, сиречь крестообразное мраморное дерево. Подобные деревья Василий Шервуд уже встречал, но вот росписи, росписи стен не имели ничего общего с где-либо им виденными масонскими символами. Какой мрачный гений изображал адских этих исчадий, словно надвигающихся на входящего, тянущих к нему клешни либо руки, трудно уж и сказать, что? Перемещаясь к дверям, Шервуд испытал неприятное ощущение, что чудовища переместились также, не желая выпустить его из виду.

Вышедший навстречу человек, чьего лица не было видно из-за ярко освещенной залы за его спиною, сделал странный жест: направил указательный палец в свое адамово яблоко, словно бы желая пронзить собственную шею.

Изюмов в ответ столь же выразительно ткнул пальцем в собственную грудь.

– Так принято средь наших братьев узнавать друг друга, – сдавленным голосом проговорил Изюмов. Шервуд видел, до какой степени раздавлен несчастный навязанной ему ролью, но жалости не испытывал. Уж коли так неохота вводить к своим незнамо кого, так прими, что заслужил, в конце-то концов. Порядочный человек никогда не поддается шантажу, да и не стал бы Сабуров шантажировать порядочного, подобрал бы другой ключ. Откуда у Сабурова немыслимый этот нюх на людские слабости? Такое дается от рождения, как талант. Боже, избави от такого таланта.

Они ступили меж тем в освещенную залу, и Шервуд с изумлением узнал во встретившем Леонтия Наузова, давнего своего знакомца. Весельчак и повеса, кто б его заподозрил в столь высоких и темных масонских степенях? Ловок притворяться, однако.

Попадались и другие больше или меньше знакомые лица. Комната представлялась обыкновенной клубной гостиной. Зловещих атрибутных знаков в ней не было. Можно было подумать, не знаючи, что предстоит обыкновенная холостяцкая вечеринка. Шампанские вина дожидались своего часа в ведерках со льдом, красные в теплой воде. На карточных столиках лежали непочатые колоды.

– Господа! Мы принимаем сегодня нового члена! – громко провозгласил Наузов. – Изюмов поручился, что пробуждающийся сохранит наши тайны. Готов ли ты принять немедленное посвящение, брат?

Вот так раз, Изюмов не предупредил, что придется валяться в гробу! Сговаривались же, что его представят масоном. Тьфу ты, нелегкая, неприятно-то как! Ну да не отступать же теперь, жизнь Государя важней всего.

– Готов, брат, – ответил он по возможности внушительно.

– Бильярд или карты?

Шервуд оторопел, решительно не понимая вопроса.

– Наш Вильегорский весь избранился, что хороших игроков в бильярд, на его мерку, мало, – продолжил Наузов совсем иным тоном. – Я не клевещу, граф?

– Вы все катаете, как сапожники, – весело отозвался названный Вильегорским. – Устал обыгрывать. Вдруг да мне повезет в новом члене?

– Да погоди со своими шарами, – вмешался еще один. – Первым делом надлежит откупорить вдовицу Клико!

Изюмов краснел и бледнел с устрашающей скоростью перемен. Шервуд, боясь подвести его, растерянно молчал. Но состоянье Изюмова уже было подмечено тем высоким брюнетом в пенсне, что предлагал выпить шампанского.

– Верно, вы ждали, что мы все ж устроим какие-то игрища?

– Да, – рискнул выдавить из себя Шервуд.

– Ну, это уж Алешкина вина, мог бы предупредить. И то верно, раньше мы представляли шарады, покуда не надоело. Все одно ж никто не знает!

– Гениальная сия мысль принадлежала Болотову, – развеселился еще один собеседник. – Не всем же охота корчить из себя идиотов и размахивать ветками акации. А карьеру-то поди сделай, коли ты не каменщик! Вот мы и основали высокотайную ложу, которой нет! Куда как приятно перекинуться в картишки в хорошей кампании, не правда ль? А кто проштрафится за вечер, тот наутро садится писать протокол заседания. А уж какой у нас повар! Рыбный пудинг вас сегодня удивит!

– А что ж тогда означал сей жест, пальцем в горло? – начиная понимать, спросил Шервуд.

– Как что? – расхохотался Наузов. – Не пора ли промочить глотку?

– А ответ?

– Да, надобно принять на грудь, – подхватил Болотов среди всеобщего смеха.

– Стало быть, эти жуткие рожи в передней, они ничего не значат?

– Как это не значат? – даже обиделся Наузов. – Это человек мой, Федот, малевал. Талантище у дурака, страсть. По-хорошему надо б ему вольную да стипендию в Академию художеств, да вот ведь беда, белочка у малого. Пропадет без присмотра, к гадалке не ходи, под забором сдохнет. Как запой начинается, бросает любую работу и давай чертей рисовать, которые-де за ним гоняются. Протрезвеет – рвет и выбрасывает. А я тут и сообрази ему на стены кивнуть. Ведь вышло-то как – не хочешь, а испугаешься.

– Святая правда, – кивнул Шервуд, не зная, смеяться ему или плакать.

Веселый туман уж заполнял иззябнувшие хрустали. Колоды с хрустом вылуплялись из своих оберток, заскрипели меловые палочки, зазвучали пересуды, шутки и смех, в первый раз прозвучало имя Семеновой, и тут же ему в антитезу раздалось имя Колосовой, в другое соперничество вступили стати лошадей.

– Приятно бы я провел нынче время, когда б не лопался с досады, – завершил Шервуд, не без опасения глядя, как на лицо Сабурова набегает темная туча. – Ретировался, едва лишь позволили приличия, и решил не откладывать до утра, без того…

– Ах, провели, бачокки им в мотню, ну я дурак… – Роман Кириллович раздавил в руке опустевший стакан, и, даже не обратив вниманья на порезы, швырнул на ковер осколки. – Сколько труда псу под хвост, а главное, человечкам-то своим я приказывал как раз за Бибиковым приглядывать… Платон, правда, о том не знает, я подумал, пусть свежим глазом смотрит. Ладно, пустое. На рассвете я выеду, лучше мне теперь там быть самому. Здесь машина запущена, остальное подождет.

– Я могу повести разработку дальше, – Шервуд немного смешался. Сложность общения с Сабуровым, которую он то и дело с разочарованием ощущал, проистекала, как смутно он чувствовал, не единственно из различия в возрасте, равного между тем почти пятнадцати годам. В Сабурове было нечто, исключающее самое возможность дружества, некий внутренний хлад, не ощущаемый только им самим. И вместе с тем он, как никто, вызывал острую потребность заслужить одобрение, компанион в любом деле невольно начинал оценивать себя его глазами.

– Пусть так, – помолчав с минуту, пришел к своему выводу Сабуров. – Но с моей квартиры бумаги не выноси.

– Да, конечно. Коли ко мне на дом те сунутся, так человек мой мигом сюда, я ничего не упущу, – Василий Шервуд не знал, что голос его предательски дрогнул.

– Что-то мы уже упустили, чую, есть какой-то изъян, – Сабуров, заметив наконец, что окровавил ладонь, промокнул ее носовым платком. – С Пестелем покороче сойдись, не нравится он мне. Но если что смутит – за шкирку его немедля! Завтра Сирин, Алешка, к тебе будет, поделите все на двоих. С тою полудюжиной дел, по которым уже арестовывать можно, ступай на днях к Аракчееву, чтоб у него лопнуло. Это надо же догадаться, все бразды старому хрену в рученьки всучить. Пустое, даже он будет делать, что скажем, беспокоиться не о чем. Ох, и далёко ж мне догонять! Поди уж к Таганрогу подъехали.

Глава XII

Таганрог и впрямь приближался.

Платон Филиппович снисходительно наблюдал, как повеса Гремушин, похоже, не шутя, по-мальчишески теряет голову от юной Заминкиной. На последнем диком биваке сия парочка даже заставила себя ждать, явившись, когда все готово было сниматься – с толстенными пучками каких-то багряных цветов, похожих на огромные колокольчики. Или не на колокольчики, а на ландыши, коли сделать ландыш красным да увеличить раз в десять. То-то всю поездку вспоминалась старшая Прасковья, вот бы кто мигом рассказал обо всех достоинствах и пользах сего растения да назвал бы его трогательное нелатинское имя! В отличье от своего прозаического дяди, Платон Филиппович все отрочество являл немалый респект к цветам, но преимущественно к садовым и оранжерейным. Иной раз ему доводилось воспеть в стансах и неброскую красоту полевого цветочка, но роль оного обыкновенно играла незабудка. Да сей неброским и не назовешь!

– Мы наткнулись прямо на кабанью тропку! – веселилась обворожительная Аглая. – Копыта по грязи набиты эдак четко, как печати! А по обеим сторонкам от тропки эта прелесть! Сколько их там еще осталось! Ну, нельзя было не собрать, никак нельзя! И ведь вот, что жалко, эти цветочки – последние! На самом верху длинных стеблей сидели. Это растеньице точь-в-точь как лимонное деревце в оранжерее: наверху еще цветы, а внизу уж плоды, кубышечками такими. А Поль даже не знает, как оно называются!

– Вы и самое не знаете, сударыня, чего уж спрашивать с меня? – смущенно сиял в ответ Гремушин. – Не ромашка и не василек, в том поручусь!

Вот егоза девчонка, невольно подумалось Платон Филипповичу. Запросто назвать неродственника Полем, то-то бы ей маменька устроила взбучку! Но вроде бы недобрые на язычок фрейлины не приметили, увлекшись составлением букетов из Аглаиной добычи.

Господи, неужто можно подумать немного о девушках и цветочках? Добрались покойно, ничто не насторожило за весь путь. Вот уж впрямь береженого Бог бережет. Особенно если береженый бережен до такой степени.

Несколько домов было приготовлено заранее, и выбор оказался остановлен на самом скромном, каменном, в полтора этажа. Под одной крышей с августейшею четой расположились только самые необходимые приближенные. Императору досталось две комнаты: спальня соединилась с кабинетом, в боскетной же, употребляя англицизм, негде было повесить кошки. Обставленная жесткой мебелью центральная зала превратилась в столовую, гостиную и одновременно кордегардию. Одну из комнат срочно обустраивали под временную часовню, а на подвальной обширной кухне уже суетились повара. Сквозь уходящее вниз окно Платон Филиппович, стоявший в яблоневом саду, видел на подоконнике противень с предназначенными для печи тестом. Тот, для кого булочки были слеплены, собственноручно вооружившись граблями, равнял дорожку, ведущую к покоям супруги. Был Александр Павлович без сюртука: сентябрьский день стоял теплее летнего.

– Сколь же приятно будет всего-то-навсего отобедать за столом, – приветливо произнес он, когда труды его приблизились к почтительно поклонившемуся Роскофу. – Как мне все сие напоминает последний поход! Походы мне легко даются, я чаю, ни разу в оных не простыл, спасибо бабушке, что заставляла обливаться холодною водой с малолетства. А вообще теперь жизнь военная куда как легче, что в казарме, что в походе. Ты, Роскоф, молод, где тебе знать, как мы начинали. Николай с Мишей в сравнении с нами, старшими, баловни! Бывало маневры на морозе, а волосато до корней покрыты помадой, как положено, чтоб коса хорошо лежала… Ох! Мороз помаду-то схватит, иной раз по пять часов к голове ледяная корка прижата. Поди тут, не наживи плеши раньше тридцати лет! Нет, куда вам знать!

– Отец мой покойный был изумительный фехтовальщик, – Платон Филиппович, беспечно празднословя, в действительности впитывал каждое слово Императора и просеивал эти слова сквозь решето в поисках скрытых смыслов. – В своем поколении я таковых не встречал. Для перемен, что раньше созревали столетьями, в новом веке иной раз десятилетий не надобно.

Почти тут же Платон Филиппович мысленно обласкал себя дураком. Надо ж было только что произнести слово «отец»!

Но вроде бы обошлось, в лице Александра не промелькнуло теней.

– Да, и это также, – оживленно продолжил он, опираясь на грабли. – К чему годами выворачивать суставы в позициях, когда палить из пистолета обучаешься за пять минут! И чем совершенней делается огнестрельное оружие, тем меньше решает холодное. Э, да я чую, Фока уж печет мои любимые булки к чаю!

Хлебный дух в самом деле струился из подвальных окон. Первый противень с маковыми булочками уже остывал на окне, там, где только что томилось сырое тесто.

Роскоф обрадовался тому, что Император с голоду позабыл о его особе, устремившись в дом. Всю поездку длится странный его фавор, вовсе не полезный для дела. Но диктовать венценосцу, чтоб перестал отличать заурядного флигель-адьютанта, Платон Филиппович не решился: без того слишком много инструкций. Как говорится, лошадь, и та взбрыкивает.

Показалось ли ему, что выходящий из флигеля Гремушин глядит как-то слишком пристально? Заметил ли еще одну беседу его с венценосцем или уж позже вышел на крыльцо? Да ладно, можно и не напрягаться так сильно, не так оно и важно.

– Для кого это плюшки стынут, а, Роскоф?

– Эта порция уж наверное не для нас, – рассмеялся Платон Филиппович.

– Платоша, будь друг, постереги у дверей, а я сопру одну горяченькую для прелестной малышки Аглаи! – взмолился Гремушин, наклоняясь к окнам.

– Корыстны же ныне чаровницы, я гляжу, цветов им мало! Уволь, старый ты волокита, ребячься без моего участия!

Покинув Гремушина, и впрямь прилаживающегося, как бы просунуть сквозь решетку ручищу, Роскоф направился в сад. Старая скамья под яблоней так и манила подумать хоть о чем-нибудь, не относящемся к безопасности Императора. Поздние пифагорейцы красиво осмыслили предписания акусматиков. Из запрета «не ходи по дороге» было извлечено красивое предписание не следовать общепринятым мнениям. «Не ешь сердце» из пищевых предписаний сделалось предписанием не предаваться тому состоянию, что по-русски зовется «есть себя поедом». Все это, конечно, красиво, только как пробиться через толщу наслоений к грубой правде архаики? Не с потолка же своего меандрового акусматики приказывали ученикам топать по бездорожью обеими своими ногами – и первой обутой правой и первой вымытой левой? На заре своей абстрактная мысль была яростной, как трубный звук.

– О чем так угрюмо задумались, Платон Филиппович, неужто уж слыхали?

Роскоф обязательно поднялся навстречу лейб-медику.

– Смотря о чем, Яков Васильевич. Но, сдается, уж пару часов я прожил без неприятных известий.

Осанистый шотландец многозначительно сморщил свой изрядный нос. Не понимая причин странного приближения Роскофа к августейшей особе, он тем не менее стал держаться с ним на короткую ногу.

– Позволите? – Виллие уселся на скамью, не дожидаясь кивка.

Подавив вздох, Роскоф уселся вновь.

– С полчаса, как курьер прибыл, – охотно продолжил Виллие, получая безобидное удовольствие от превосходящей собеседника осведомленности. – Покуда мы в лесах-то блуждали, в столице-то что творилось! Как изволите помнить, все дела Его Величество оставил на графа…

Платон Филиппович сохранил бесстрастное выражение в лице, хотя всякое упоминание Аракчеева было для него скрипом ножа по стеклу.

– Вот и получается, что власти вовсе нет! Граф-то срочно в Грузино отбыл, все побросал. Любовницу его, Настасью Миткову, дворовые зарезали. Между нами сказать, похоже, что покойница была изрядная мегера. Я видал. Было б о чем горевать: нехороша, ряба, охотница приложиться к домашней наливке. А уж руки распускала чуть что, всю дворню извела. Но граф впал в полное умопомешательство, рыдает, кричит, сам сыск затеял… Его Величество сели писать, чтобы ворочался в столицу, нельзя же… Только будет ли от него теперь толк, в эдаком-то состоянии?

– Что за бред Шекспировский, – с досадою уронил Роскоф. В отличие от лейб-медика, он имел весьма успокаивающий довод против беспокойств: посыльные Сабурова не опередили курьеров, значит, в столице покойно. Но воображение услужливо нарисовало Аракчеева в трагедийных красках, и Платон Филипповича замутило. В отличие от многих, он превосходно понимал природу доверия Александра к Аракчееву. Мнительный, иной раз на грани маниакальности, Александр не доверял действительно ни одному человеку. Кроме, сказал бы любой свитский на его месте, но, по убеждению Платона Филипповича, правило венценосца как раз не имело исключений. В том-то и дело, что в Аракчееве он видел, быть может, не осознанно, не человека, но пса, пса, преданного слепо и грозно, уничижающегося с тем упоением, с коим лижут хозяйскую ладонь… А сколько между тем сил потратилось на этого намыленного буффона, сколько помех чинил он в расследованьи заговора! Туп донельзя, до того туп, что хоть на стенку лезь…

– Шекспира я не читывал, он англичанин, – засмеялся между тем Виллие. – Предпочитаю в свободную минуту перечесть превосходные вирши нашего Роберта…

– Яков Васильевич! – озабоченным голосом окликнул с крыльца Егор Годениус. – Яков Васильевич, скорей, Его Величеству нездоровится!

– Вот те и Бёрнсовы вирши! – Виллие, невзирая на изрядную тучность, вскочил легко, но Роскоф уже бежал вперед него в покои.

В зале, где, за недостатком места в спальне и боскетной, и был недавно сервирован чай для Императора, теперь царила суета. Александр сидел не за столиком, а в креслах. Елизавета Алексеевна, бледная не более обыкновенного, озабоченно хлопотала вокруг него, устраивая в ногах фаянсовую грелку. Вторую держал наготове дежурный офицер, видимо, только что принесший сосуды.

– Вы говорили, Яков Васильевич, когда в руках и ногах холод, немедля согревать, – оборотилась Императрица к лейб-медику.

– Да, Ваше Императорское Величество, холод от конечностей надобно оттягивать, – Виллие тут же начал щупать пульс.

– Да пустое все это, – слабым голосом произнес Александр. – Стоит ли так беспокоиться, Lise? Немного голова закружилась, я даже не ушибся сильно. Роскоф, сие право не по твоей части.

Платон Филиппович поморщился: это выходил первый случай, когда Александр при свидетелях проговаривался о его тайных обязанностях. При скрытном его нраве это более слабого голоса свидетельствовало о дурном самочувствии.

Елизавета Алексеевна не ответила, заботливо укладывая свободную руку мужа на грелку. В лице ее трепетала не тревога, но страстная забота, какую иной раз испытывает к супругу женщина, лишенная забот материнских. Тихохонько, на цыпочках, подбежала юная фрейлина Наталия Полонина с несессером, за которым, видимо, была послана. Аглая Заминкина маячила в дверях.

– Вы пустите кровь, Яков Васильевич? – вполголоса спросила Императрица.

– Подождем, – Виллие все слушал биение пульса. – Необходимо подождать, я не убежден.

Отошед немного, чтобы не беспокоить никого своим присутствием, Платон Филиппович внимательнейшим образом вглядывался в лицо Александра. Оно было бледно, кончик носа даже чуть посинел. Судя по тому, как хмурился лейб-медик, пульс частил. Но более ничего не настораживало. В самом-то деле, венценосец уж не юноша, у мужчин его возраста сердце уже начинает пошаливать.

Виллие выпустил наконец руку. Полонина, белокурая, словно родная сестра Заминкиной, тут же протянула Елизавете Алексеевне еще одну грелку. Император неожиданно закашлялся. Императрица и Виллие обменялись через его голову быстрыми взглядами.

– Я бы, право, лучше выпил еще чаю, – проговорил Александр, откашлявшись. – Что-то в горле немного першит.

– Так вот оно что, – с облегчением вздохнул Виллие, покуда Аглая, давно уж маявшаяся без дела среди общих хлопот, торопливо наполняла чашку из английской урны. – Ваше Величество, да ведь это простуда!

– Разве можно было работать в саду в одном жилете! – укоризненно воскликнула Елизавета Алексеевна.