Текст книги "Декабрь без Рождества"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Глава XXII

«Сабуров, вне сомнений, прав, – думал Алексей Сирин, летя в сторону столицы на собранном галопе. – Покуда Белое Воинство ушло из России, надо приуготовить почву для его возвращения. Император Николай Павлович, а суток не минет, как Императором сделается он, поймет, что надобно устроить у нас нечто подобное тому, что основал в Великобритании Даниэль Дефо. И без того уж на столетье с лишком от англичан отстали… А уж те не теряли времени! Ничего, догоним!»

Первая изморозь усилила запах прелой листвы. Поздняя осень бодрила, сгущающиеся сумерки не портили расположения духа. Двадцатисемилетний Сирин, охваченный созидательным нетерпением, не думал о смерти, чья тень осеняла его одинокий путь. Да и с чего было о ней думать: не спальные покои, где звучали сдержанные рыдания и страшное дыхание умирающего, оставлял он за собой, а всего лишь краткий разговор с Сабуровым, состоявшийся в пустой кордегардии. Судьбоносные, важнейшие для Империи перемены! Ради того, чтоб осуществились они гладко, не жаль опять пускаться в путь, хоть и предыдущее путешествие – из Грузина в Таганрог, было куда как стремительным. Ну и ладно, не до отдыха теперь! Что еще нужно в эдакие дни, кроме свежей лошади!

Как хотелось Алексею поскорей обсудить все происходящие события с отцом, Никитой Васильевичем. Немало говорят нынче о различиях поколений, об отчуждении, возникшем между отцами и детьми… Пустое! Екатерининской ты эпохи либо Александровской, а коли в семье есть взаимное доверие, обыкновение вместе обсуждать живейшие вопросы, велика ли трудность друг друга понять…

Нет, Никита Васильевич никогда не выказывал ему и трем дочерям чрезмерной ласки. Человек веселого и легкого нрава, бывал он и крутенек, в особенности в рачении прочно привить детям религиозные правила. Лучший фарфор можно было разбить без боязни признаться в провинности, но за кусок сдобной булки, съеденный в пятницу, суровое наказание следовало неотвратимо. «Я хочу знать, сын, чего ты лишен – силы воли или любви к Господу? – безжалостно выговаривал он. – Ты не способен дня перетерпеть без лакомства, либо равнодушен к тому, что Господь ради тебя отправил Сына Своего на муки в этот день?» Что тут было ответить? Маленький Алеша желал только одного – провалиться сквозь землю.

Много потом, узнав все печальные обстоятельства отцовского детства, Алексей лучше понял, из чего отец перегибал иной раз палку.

Жили Сирины наособицу, что в серпуховском их имении Груздеве, что в московском особняке. Того и следует ожидать, когда кто-нибудь, подобно Никите Васильевичу, связывает себя брачными узами, изумляющими общественное мнение. Никита же Васильевич сочетался браком с вольною крестьянкой.

Федора Ивановна никогда и не пыталась скрыть, что не получала вовсе того воспитания, что пристало дворянским или даже купеческого сословия девицам. Танцы она знала только народные и вовсе не смущалась пройтись вместе с дворовыми девками в хороводе. Любила носить дома сарафан и слишком уж многого не доверяла рукам прислуги.

Странности семейного быта накапливались в сознании мальчика медленно. Поначалу Алеша и не обращал на них внимания. Что с того, что маменька поправляла его ошибки в древнегреческом языке? Разве не все взрослые его знают? Маменька любила выезжать с отцом на охоту? Ну и опять же что с того? Любимым ее увлечением была давно вышедшая из моды охота соколиная. Охотничьими благородными птицами маменька опять же занималась только самое. Снисходительное пренебрежение соседей и знакомцев к супруге Сирина постепенно сменилось почтительным недоумением.

Но тайну Алексею довелось узнать немногим раньше, чем он полностью осознал ее наличие. В тринадцать лет он совершил с отцом путешествие на далекий Алтай. Тогда-то и довелось узнать, что маменька на самом-то деле много знатней отца: крестьянкою же оборотилась для того, чтобы неприметно вступить в ту жизнь, где никакого места ей вовсе не было. Увлекательней любого романа оказалась история родительской любви. Пленником довелось отцу переступить ворота горной цитадели. Только спустя пятнадцать лет – другом и братом ее обитателей – он воротился в Россию. И воротился не один, а с юной княжною Феодорой.

Федора Ивановна не смогла в тот раз собраться с мужем и сыном: она носила тогда младшую из Алешиных сестер – Машеньку. А еще через год семью поразило чудовищное несчастье: мать умерла от змеиного укуса. От укуса, что и смертельным вовсе не показался спервоначалу, а все же убил! «Сколько сотен лет прошло… К другому яду и к другим змеям привыкли, что поделаешь…» – таковы были последние слова ее, принятые за предсмертный бред докторами и прочими свидетелями кончины.

Второй раз Алексею не суждено оказалось побывать в Белой Крепости. Семейное горе померкло в ужасах войны. Ну, а теперь уж и не доведется. Но что о том…

Сирин вздохнул с досадою. Придется все же заночевать на станции. В шенкелях уж судороги. Заночевать – это, пожалуй, сказано громко, но часа четыре подремать, вытянув ноги, он может себе позволить. Краткий отдых окупится потом. А вон и станционные огни. Хоть бы народа было поменьше.

Народа не оказалось вовсе. Заспанная смотрительша не пришла в восторг от необходимости ставить самовар ради одного проезжего. Щедрость последнего, впрочем, увеличила вероятность того, что чай не замедлит. В ожидании Алексей улегся на жалобно скрипучий черный диван, прихватив пару оставленных предыдущими путниками газет. Ничего любопытного, впрочем, не писали. Второй месяц продолжали судить и рядить о кончине Максимилиана Баварского, обсуждалась также и независимость Бразилии. И что только тут обсуждать, ясно же, что португальцы нипочем ее себе не воротят.

Сирин хотел было использовать газету по лучшему назначению – прикрыть ею лицо, чтоб вздремнуть немного, но из сеней, к досаде его, донеслись голоса.

Вошел впрочем, единственный прибывший, правда, нашумевший на нескольких.

– Не обессудите ли, сударь, что присоединюсь к самовару, – обязательным тоном начал он, но тут же перебил сам себя. – Ба! Кого я вижу, Сирин! Мне как раз сказали, что из Таганрога кто-то скачет! Какими же судьбами – да еще верхом?

– Сколько вопросов зараз, Налимов, – подавив досаду, приподнялся Алексей. – Понятно, почему верхом – до санного пути далеко, а в экипаже можно здорово увязнуть.

– Тогда к чему же спешка? – доброжелательность знакомца смягчала излишнюю дотошность его расспросов.

– Еле-еле десять дней выкроил, – улыбнулся Сирин, пытаясь вспомнить, мелькало ли имя Налимова в донесениях. Вроде бы и нет, во всяком случае на общих собраниях заговорщиков не встречались ни разу. Хотя это-то как раз ни о чем и не говорит. – Жена моя, не помню, знаешь ли ты, при Императрице.

Предлог-то, конечно, удобен, вот только вправду жаль, что как раз с Аннушкою и не довелось повидаться. Какое там! Полчаса разговора с Сабуровым, сменил коня да снова в путь. Но Аннет бы только обиделась, не объяснять же ей. Нет, не объяснять. Слишком уж она еще молода, осьмнадцать лет. Тем больше бы она не поняла мужа, что теперь ей, надо думать, нелегко: Государыня в горе и тревоге, впереди предстоят тяжелые часы…

Пожалуй, только вообразив испытание, что предстоит его молодой жене, Алексей Сирин сердцем ощутил трагедийный холод происходящего… Ах, душа моя, ты бы, конечно, захотела, чтоб я оказался теперь рядом… Но долг дворянский прежде всего – тебе должно быть при последнем вздохе Государя и рядом с Государыней, а мне… Право, хорошо, что ты меня не видала, рассказать тебе мой долг много труднее…

– Эй, Сирин, ты далёко улетел? – Налимов расхохотался. – Я говорю, у меня превосходная польская бричка. Я еду налегке, так что на двоих места достанет.

– Сам-то ты откуда теперь? – вместо ответа спросил Сирин.

Смотрительша внесла наконец пышущий жаром самовар. Как обыкновенно водится у простого люда, свежие бублики грелись на нем на манер ожерелья. Ох, хорошо! Стой, Алексей Никитич, ничего хорошего. Что б сказал Сабуров, узнавши, что ты собрался преломить хлеб с тем кто может быть замешан в этом деле? Когда везешь важнейшее изустное поручение? Может, Налимов и не виноват, да только очень уж некстати он на этой дороге и в этот день.

– Конягу твоего я только что видал, не думаю, чтоб ты не решился с ним распрощаться, – продолжал между тем Налимов. – Право, докатим с удобством! Я был ненадолго в крымском своем имении, да еще кое куда по делам заезжал…

– Так ты из Крыма? – безмятежно спросил Сирин.

– Да, с лета в столице не был. Не думал так задержаться.

С лета в глуши, а откуда ж знаешь, что двор в Таганроге, отметил Алексей. Всякое, конечно, бывает, слухи ходят своими дорожками. А все ж еще одно недоумение на чашу весов.

– Ну так, что, Алеша, чайку? – Налимов подсел к скобленому столу.

– Да знаешь… пожалуй, отхотелось мне. – Сирин старался не вдыхать манящий запах из заварного чайничка. – Вина в эдакой мурье приличного не достать, а то б я выпил.

– Ну, удивил ты меня… – Налимов принялся наполнять чашку свою кипятком. – Помнится, на биваках ты первый был по части чаю… Иной раз голую мяту либо смородиновый лист хлестал, когда ничего лучше не было, но без горячего никогда не обходился.

Да, в биваках-то вся заковыка. Половина русского офицерства друг с дружкою «на ты», можно ль верить, что дороги наши разошлись так, что не дотянешься и не докричишься… Что вчерашние боевые товарищи – враги. Что новая война началась… И она пострашней прежней.

– Привычка из детской, – произнес он, притворяясь, будто подавляет зевок. – Я ж тогда вовсе безусым был. С тех пор пришел к твердому выводу, что лучший чай заваривает вдова Клико. Ладно, пора мне в дорогу. Ноги размял, в тепле отогрелся, чего еще?

– Э, погоди, Сирин! – запротестовал Налимов. – Разве не вместе едем? Чем тебе плоха моя бричка? В кои веки довелось повстречаться, и вот на тебе!

– Не обессудь, – Сирин легко вскочил на ноги. – Тороплюсь. Будь у тебя тройка – другой разговор. Сердечно рад был встрече.

– Похоже, ты и впрямь изрядно спешишь.

Показалось ли Алексею, что слова Налимова прозвучали уж слишком многозначительно?

Через несколько минут он снова скакал по тракту.

Неотведанный чай все не шел из головы. Ведь глупость же, право слово, уж от чашки чаю никакого вреда бы не вышло. Это все Сабуров, чтоб ему самому так вот ускакать от поданного самовара! Ладно, пустое. Отец, кажется, тоже взялся работать над прожектом нового учреждения. Еще даже не ведая о том, что дело не придется теперь откладывать в долгий ящик.

Доставить весть о смерти – к тому же опережая самое событие… Не самая приятная все же обязанность. Чем ближе к столице, тем больше заставлял думать о себе Таганрог. Вдруг сделалось мучительно жалко, что не удалось повидать Анетту. Что-то она делает теперь, свершилось ли уже самое страшное?

Погруженный в свои мысли, к тому же превосходный наездник, Алексей не сразу обратил внимание, что конь под ним козлит. Пару раз машинально обуздав своеволие животного, он почувствовал неладное, только когда чуть не грохнулся через голову под копыта: конь резко припал на передние ноги и одновременно взбрыкнул задом. Не чрезмерная ль горячность для такой, по чести говоря, клячи? Алексей сменил аллюр. Теперь, когда он, пытаясь разобраться, ехал шагом, нервы его ощутили неровность стука копыт.

Алексей спешился. Нелегкая, ах, нелегкая! Когда ж этот чалый охромел на правую заднюю?! Теперь сомнений не оставалось – далеко на нем не уедешь.

Ладно, Сирин, не вздумай терять головы! Держа чалого под уздцы, Алексей пытался овладеть собою, стоя на пустынной дороге. Тем не менее – это тракт, и хоть вокруг и глубокая ночь, а рано или поздно кто-нибудь да поедет мимо. В яме ты, по счастью, отдыхал не четыре часа, как намеревался, а всего час. Если за три часа удастся дождаться кого-нибудь на колесах, временной проигрыш вовсе невелик.

Может быть – воротиться назад, на покинутую станцию? Пустое, отъехать от нее успелось прилично. Придется ждать здесь, впрочем, даст Бог, не придется. Алексей с облегчением слушал приближающийся шум. Экипаж!

Экипаж оказался польской, крытой кожею, бричкой.

– Вот тебе раз! Что стряслось, Сирин? – весело окликнул Алексея Налимов со щегольских своих козел.

– Да, коняга, вишь, охромел, – небрежно отвечал Алексей, прикидывая, что явится меньшим злом: ехать ли с Налимовым, либо дальше терять время на дороге? Если действовать опять по-сабуровски, то надо что-то срочно сочинять. Причем правдоподобное. Отказ от помощи в такую минуту столь странен, что запомнится Налимову надолго. А этого вовсе не нужно.

– Да, здорово ты, похоже, спешил повидаться с женою, – сочувственно отозвался Налимов. – Правда, мой знакомец в свите сообщил, что ты о ней вовсе не спрашивал, как примчал.

– Ах, вот оно как, – заметивши в складках плаща собеседника блеск металла, Алексей сделал шаг к лошади: успеть бы укрыться за крупом.

– К сожалению так, Сирин. – Доброжелательная усмешка Налимова растаяла. Лицо его, слабо освещенное лунным светом, наполнилось каким-то веселым отчаянием. С эдаким выражением ставят на кон последний червонец. – Вез я знакомцу этому одну полезную штуку, да уж не понадобилось. Зря ты, право слово, со мною чайком не побаловался. Теперь все выйдет и неприятней, и хлопотней.

Сирин, сбив билликок с головы, пронырнул под шеей коня. Одновременно соскочил на землю и Налимов.

Сирин отчаянно рвал ремень седельной сумки, добираясь до пистолетов. Он успел бы вооружиться, когда б чалый, без того раздраженный, не вздыбился. Одного мгновения, что Сирин оказался открыт, было Налимову довольно. Щелчок, хлопок – и оружие выплюнуло свинец.

Выпустив седельную сумку, Сирин принялся медленно опускаться на дорогу.

Опасаясь подвоха, Налимов подошел не сразу, а только когда увидел, как прижатые к животу светлые перчатки Сирина почернели от крови.

– Ну, что, Алеша, репка? – спросил Налимов, наклонившись.

Сирин не ответил. Боль сверлила внутренности, словно в живот засунули раскаленную кочергу и теперь вращали, вращали. Он нашел все же силы дернуться, словно в предсмертной судороге.

– Ну, друже, не обессудь, а фарт сегодня мой. – Сирин с мукою ощутил, как Налимов подхватил его под мышки и поволок. Невыносимо трудно было сдержать рвущийся стон. – Уж на что я не рассчитывал в Таганроге, так на встречу с тобою. Даже и не думал гнаться-то… Заехал на станцию – глянь, ты собственною персоной! Не иначе черт ворожил!

Дотащив отяжелевшее тело до придорожной колеи, Налимов прислушался, и, успокоенный ночной тишиною, быстро обшарил карманы раненого.

– Пусто… На словах, стало быть, вез… Ладно, Алеша, теперь можешь свой секрет приберечь. Все одно до места не довезешь.

Убедившись, что тела не видно с дороги, Налимов проверил также содержимое седельных сумок, расседлал и разнуздал Сиринова коня, свалил сбрую в канаву и, вскочив в свою бричку, торопливо щелкнул хлыстиком.

Дожидаясь, покуда враг отъедет, Сирин боролся с заливающим сознание теплым туманом.

– Врешь, довезу… – выговорил он, даже не понимая, что вслух. Ему казалось, что всего лишь подумал. Трудно было отличить шум удаляющихся колес от шума в ушах. Также мешая слушать, тяжело ухало сердце. Алексей попросту положил себе сосчитать трижды до двадцати, а после пополз обратно на дорогу.

Глава XXIII

В скромном особняке в Таганроге, что приютил в своих стенах августейшее семейство, все переменилось до неузнаваемости. От недавней благоговейной тишины не осталось и следа: в стенах воцарились шум и суета.

Первые несколько часов гремели ведрами и тазами. После запахло ладаном, но мерное звучание Псалтири было оборвано довольно резко, после того, как к крыльцу подъехали две вместительных кареты.

Двери стучали повсюду, и топот ног нисколько не мешал звучавшим то там, то здесь рыданиям.

– Это я виновен, виновен во всем, виновен в смерти Божьего помазанника, – Платон Филиппович, вытащив из обшлага обшитый блондами платок, отер холодную испарину, крупными каплями выступившую на его мгновенно исхудавшем лице. Обыкновенные лиловые тени под его глазами, казалось, увеличились вдвое. Как же походил он в эту минуту на свою мать!

– Прекрати молоть чепуху! – резко одернул племянника Роман Кириллович. – Эдак и я скажу – виноват не ты, а я. Ты таков, каким уродился, ты не можешь не доверять людям, по крайности – боевым товарищам. Мне бы при нем и сидеть, а тебя на расследование кинуть. Правдоподобием увлекся, сам, вишь, не в свите… Пустое, Платошка. Ты знаешь, кого сейчас надобно уберечь, и видит Бог, его мы убережем. Дело продолжается, Роскоф. Для нас с тобою сменилось одно – содержание местоимения «он». Себя виноватить потом будем, а покуда сойдемся на том, что виновник все же Гремушин.

– Гремушина надобно взять под стражу, – голос Роскофа звучал глухо, но Сабуров понял, что родственник пробуждается к действию.

– С какой стати? – Тем не менее возразил он. – Платошка, ты представляешь себе, какая каша сейчас заварится? Один Господь ведает, что станется, будем ль мы с тобою оба живы.

Смерть проистекла от естественных причин, я уж переговорил с Виллие. Ни пригоршни соломы нельзя подбросить в костер, что неизбежно вспыхнет. Сейчас ад земной начнется, Платон, верь слову.

– Я понимаю тебя, и не собираюсь его вызывать, – ответил Платон Филиппович. – Потом, Бог даст… Найду пустячный повод.

– В Варшаву я также уже послал, – обронил Роман Кириллович.

– А это еще ради какого лешего? – недоуменно спросил Роскоф.

– Константин должен присягнуть первым, – твердо произнес Сабуров. – Это единственное спасение от мятежа.

– Ты думаешь, Константин пойдет на это? – с сомнением произнес Роскоф, принимаясь взад-вперед ходить по импровизированной кордегардии.

Всего через две маленьких залы совершался сейчас жуткий труд бальзамировщиков. Роман Кириллович уже пять раз ходил в спальню – не то совещаться, не то дабы что-то увидеть своими глазами. Уточнять Платон Роскоф не хотел, и, признаваясь откровенно, был рад, что его самого там пока не потребовалось.

– Не уверен. Цесаревича сейчас будет рвать надвое: править он не вправе, извини за дурной каламбур, а руки меж тем сами к короне потянутся… Нет, не настолько, чтоб схватить, а все же… Чует сердце, начнет тянуть и дотянет до беды. Тем не менее иначе было нельзя. Но самое главное – послал я Сирина Алешку к генерал-губернатору. Все документы, что собирали мы в обход графа, возьмет он с моей квартиры и доставит ему.

– Роман!! Да ты с ума не сошел?! – отчаянным шепотом прокричал Роскоф, памятуя о лишних ушах. – Мы же знаем с тобою наверное: Милорадович – в партии Цесаревича. Зачем его вводить в дела наши?

– Пришло время это сделать, Платон. Мы должны искать в графе союзника. Пойми, он потому почитает заговорщиков шалунами, что переворотов во дворцах наших было немало, а вот революций в стране – еще ни единой. Милорадович – человек века минувшего. Он, я чаю, мыслит, что немножко волнений в городе на пользу его интриге. Убедить его, что интриговать в пользу Цесаревича – лить воду на мельницу новых санкюлотов, можем единственно мы. Размах заговора, связь с масонскими ложами за границею, планы истребления августейшей фамилии, бонапартовско-робеспьеровские планы… Все это собрано у нас воедино, двух часов работы над бумагами будет довольно, чтоб генерал-губернатор понял, сколь важно немедля взять сторону Николая Павловича и ждать документального подтверждения воли покойного. Верь слову, он сразу начнет аресты в столице… Милорадович – интересан и своеволец, но не предатель и не дурак.

– Быть может, ты и прав… Быть может…

– О, прости Роскоф, думал, здесь пусто!

Платон Филиппович нимало не изменился в лице, просто поднял голову и окинул вошедшего Павла Гремушина взглядом, лишенным какой-либо неприязни. Так, легкое невнимание, естественное при столь трагических обстоятельствах.

– Ба!! Неужто Поль?! – голос Роман Кирилловича казался правдивейше сердечен. Первое восклицание прозвучало чуть громче, нежели позволяли печальные обстоятельства, затем он как бы спохватился и заговорил чуть тише, идя тем не менее с раскрытыми объятиями навстречу Гремушину. – Не знал даже, что ты в свите! Я чай, с войны не видались, с самого Парижа! Эх, время-то было! А ты, черт, все такой же, не изменился, нимало не изменился!

Пытаясь понять, какую игру играет Роман, Платон Роскоф весь обратился в зрение и слух, глядя, как тот обнимается с цареубийцей. Ни одной фальшивой ноты, как убедительна эта роль свойского малого, которую Сабуров при необходимости легко играл всегда. Но на сей раз самого себя превзошел. Как крепко обнял, но вместе с тем сколь уместным сие выглядит!

– Да и ты все тот же медведь, Сабуров, у меня аж ребра затрещали! – сердечно отвечал Гремушин. – Вот уж довелось встретиться. Ты-то как здесь сам?

– Да к Роскофу прискакал, с семейными делами, а тут такое, – Сабуров разжал объятия. Веселый огонек блеснул в сапфировых красивых его глазах. И веселье это было уже непритворно. Платона пробрала отчего-то ледяная дрожь. Он хотел что-то сделать и добился своего. Но чего? Пытался прощупать карманы? Что в них можно было найти? Яд и без того прояснен. Доказательств и без того нет, да они и не нужны теперь.

Нежданно кордегардия вдруг заволоклась перед глазами Платона белесым туманом воспоминания. Отчетливо увиделось, нет, не Кленово Злато, а Сабурово, куда ездили они со старшими проверять дом. Покуда Елена Кирилловна охотилась на моль в коврах, а Филипп Антоныч – на древоточца в балках, кои сам лазил проверить на чердаке, они, два школьника, бродили по саду.

«Ты на Алтае не вылезал от Иеремии, – услышал он собственный свой голос, еще отроческий, ломающийся. – По-моему, Роман Сабуров, тебя никто не проклинал».

«А соображаю не хуже проклятого, – усмехнулся Роман, небрежно приласкав каменную гриву льва, любовавшегося своим отраженьем в озерной воде. – Знаешь, я в малолетстве любил верхом кататься на этом зверюге».

«Роман, зачем тебе это? – Платон не дал разговору утечь в сторону. – Это же страшные гадости».

«Пригодятся. Спроси у Лены, небось подтвердит, что даже в самом красивом человекоубийстве красоты быть не может. Это все ребяческие игры. Я знаю двадцать способов убить человека не красиво, но сообразно своей необходимости. Слушай, Платошка, ну перейми ты хоть один! Хотя бы тот, про который я уж рассказывал тебе. Проще же простого! Просто надо хорошенько запомнить, под каким углом сдавить ребра. Что тут самое хорошее, покойник даже не догадается ни о чем, а в ящик дубовый сыграет в течение месяца».

Ох, Роман, Роман… Как ни вглядывайся, тени смерти не разглядишь в лице Гремушина. Лицо, как лицо. Но Роман сделал это, нет сомнений, Гремушин не жилец.

Платон Филиппович сам не понимал собственных чувств. Да, Роман всего лишь покарал убийцу. Цареубийцу. И все же, все же…

– Роскоф, у меня что, рожа перекосилась? – не без недоумения поинтересовался Гремушин. – Эко ты уставился!

– Прости, случайно… Задумался. – Больше всего Платону Филипповичу хотелось, чтобы Гремушин ушел куда-нибудь подальше. Чем дальше, тем лучше.

– Оно и понятно, есть о чем. – Гремушин хмыкнул. – Новодельную княгиню Лович в Императрицы… То-то дамочки наши обомлеют от чести служить столь сиятельной особе.

– И, полно… – перехватил разговор Сабуров. – Словила Лович свою фортуну, так и ладно. Глядишь, тоже фасон удержит, не хуже прочих.

– А что, не слышно было, вроде как слухи ходят, будто того, Цесаревич отказался в пользу Великого князя? – небрежно уронил Гремушин.

– Брехня! – добродушно отозвался Роман Кириллович. – На кофейной гуще нагадано.

– Эх, кофею-то я, как раз и не пил сегодня… Прислуга носится, как очумелая, оно и понятно, а все ж пойду, попробую добыть хоть что-нибудь посытнее сухой булки…

Гремушин скрылся в дверях.

Сабуров первый взглянул в глаза Роскофу. Взор Романа Кирилловича был пронзительно ясен.

– Догадался, что ли, Платошка?

– А ты как думаешь?

– Догадался, вижу. Ну и что, друг-племянник, осуждаешь?

Несколько мгновений Платон Филиппович молчал, потупив взгляд. Когда же он поднял наконец глаза, бледное лицо его казалось умиротворенным.

– В другое время и в другом месте – осудил бы, Роман, ты это знаешь. Но не теперь, нет, не теперь.

– Ну и проскакали на вороных. – Роман Кириллович замолчал в свой черед. Прежде чем он заговорил вновь, Платон каким-то внутренним чувством угадал, что о Гремушине уже полностью забыто. – Знал бы ты, как я сейчас молю Бога о том, чтоб Великий Князь не затеял присяги Константину.