Текст книги "Декабрь без Рождества"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Елена Чудинова
ДЕКАБРЬ БЕЗ РОЖДЕСТВА

Посвящаю этот роман всем, кто его так нетерпеливо ждал. Всем, кто торопил, досадовал на меня, ободрял.

Автор

ПРОЛОГ

– Маменька, а кто теперь у нас будет Государыня? – спросил Платон де Роскоф.

Елена Кирилловна еле сдержала улыбку: поди, не один ее шестилетний сын, но многие детишки задают родителям своим сей вопрос, в коем, как в наивном зерцале, отражается их простодушное неведенье.

– Теперь у нас будет не Государыня, а Государь. – Она поспешила отодвинуть склянки с рисовою пудрой, из коих Платон принялся было сооружать на трюмо пирамиду. Своих игрушек ему мало! Следом за Романом, Платон с младенчества полюбил наблюдать, как Елена причесывается. У столичных щеголих, оне же львицы, в туалетной болтаются не дети, а гости мужеска полу, но Елена Кирилловна никогда не смущалась признать себя деревенщиною.

– Государь? – Русые бровки мальчика сошлись, явив морщинку недовольства.

Не знает, как отнестись к эдакой новости, отметила Елена.

– Да, Государь Павел Петрович.

– Маменька, а почему вы огорчены?

– Огорчена? Пустое, мой друг, все сейчас опечалены кончиною Государыни Екатерины Алексеевны. Как не огорчиться? Я вить была меньше тебя, а Государыня правила, правила она и до рождения моего.

– А кого Государь Павел Петрович станет воевать?

– Кого-нибудь да станет, к сожалению, мой друг. Едва ли грядущий век готовит нам единственно мирны дни.

– Пусть воюет через… Раз, два, три, через семь годов! Маменька, я б хотел напасть на санкюлотов, да повидаться с дедушкой!

– Угомонись-ка, дружок, – решивши, что пора явить строгость, Елена заодно отобрала у сына коробочку с бархатными мушками. – Твоя война еще вырастет, только неучу на войне делать нечего. Давно ль папенька проверял твои успехи в арифметике?

Завести разговор об уроках – верный способ отдохнуть от общества дитяти. Оставшись одна, Елена вздохнула вновь и тут только приметила, что давно уж не пудрится, а сидит в бездействии перед зеркалами. Из зеркал же на нее смотрела женщина двадцати шести лет. Годы, к великому огорчению, чуть подтемнили золотые ее волоса, вить даже и на настоящее золото теченье времени наносит свою тень. Дородства же года не прибавили, морщинок почти не нарисовали – и на том спасибо. Вот уж вправду хороший момент вглядеться в свое лицо! Эпоха, качавшая ее колыбель и державшая над нею свадебный венец, эпоха, крестившая детей ее, ее эпоха миновала.

Серые глаза ее визави глядели чуть растерянно, губы казались напряженно сжаты. Что, поди не всю правду смогла раскрыть ты сыну по ребяческим его летам? Даже слабеющая рука Государыни, хоть кое-что и выпустила в последние годы, твердо вела Империю в грядущий век. Что станется теперь? Вот уж впору позавидовать соседям, что дни напролет судят и рядят – кто отойдет в опалу, кто, напротив, возвысится? У семьи Роскоф иные тревоги, вовсе иные.

Что ж, так либо иначе, а завтра Филиппу присягать. Так она и не справилась до сих пор, подведут ли к присяге и Романа? Ну да муж ее небось уж прояснил. Надобно спросить, а то распоряжаться ли ей о парадном платье и для него? Ежели да, вот Платоша разобидится! Все он тянется за юным дядей, хочет быть взрослей. Оба вы еще не взрослы, друзья. Ах, дорогие мои, каковы ж будут годы, в кои вам взрослеть?

Книга первая
АЛЕКСАНДР

Глава I

Грядущий сентябрь подморозил поутру землю. Дорога на Орёл была гулкой и сухой. Осень 1825 года выдалась ранней, ветер кружил уже первые опадающие листья. Их веселый золотой рой докучал путнику, скакавшему на исполинском жеребце, тех особых масти и статей, что выводят сугубо для Синих Кирасир. Был ли таковым сам путешественник – бог весть, поскольку платье его изобличало штатского, жестоко споря с безупречною посадкой. Каждое его движенье было исполнено бессознательной привычки повелевать, которую некоторым дают чины. У редкой разновидности людей она является врожденным даром. Он, вне сомнения, принадлежал ко вторым.

Восточный ветер не утих, но перестал швырять листвою в лицо, когда осины по обочинам отступили перед старым ельником. Солнечное утро потускнело, словно клочья ночи еще не растаяли в хвойной глубине.

– Да тихо ты, Груздь!

Недовольный неожиданным приказом шенкелей, конь, видимо, прозванный так немудрено – без почтенья к благородству кровей, хоть и стал сразу, но в горячности затоптался на месте, что вызвало недовольство его всадника.

– Тьфу на тебя совсем, дай подумать. Сколько мы, бишь, верст сделали? Ага! Здесь и свернем, думаю.

Случайный свидетель немало удивился бы тому, куда, собственно, собрался сворачивать путешественник. Ни справа, ни слева не ответвлялось не то что дороги – тропинки. Кому, кроме охотника, придет в голову продираться напрямик, а главное – чего ради?

Однако путник как раз и устремился с тракта в лес.

– Делать нечего, старина, в кузов полезать не только тебе, – путник привычным жестом похлопал коня по холке. Видно было, впрочем, что разговаривает он больше сам с собою, при том – в изрядной задумчивости.

Ельник изобиловал буреломом и проседал мелкими овражками, но путешественник продолжал скакать собранным галопом, иногда переходя на крупную рысь – должно быть, спешил.

Около часа длился нелегкий этот путь прежде, чем сквозь шелест и скрип леса сделались отчетливо слышны шумы людского присутствия. Еще немного, и в черных стволах замелькал просвет.

Работники клали самую обыкновенную дорогу. Вот разве что было их слишком много для немудреного дела, раз в десять боле обыкновенного, да обличье представлялось несколько странно. Были все, кто корчевал пни и ровнял землю, безбороды, в одинаковых полукафтаньях серого сукна, в таких же шапках, в сверкавших дегтярной смазкою солдатских сапогах. Однако ж не солдаты, хоть и не вовсе мужики. И вот еще странность – настоящие солдаты тоже были здесь. Дорога охранялась, хотя что тут было стеречь?

– Стой! Куда следуешь?! – немедля окликнул всадника часовой, занимавший пост у домишки без трубы, наспех сколоченного из нешкуренных тонких бревен.

Поверх тонкой перчатки, облекавшей левую руку путешественника, было надето толстое кольцо, оборотившееся, когда тот повернул его, перстнем с камеей, изображающей букву «А». С высоты седла он ткнул руку кулаком в лицо часовому.

Тот отдал честь.

Сколь ни глупа казалась цель, ради коей наш путешествующий драл о сучья дорожное платье, она была, вне сомнений, достигнута. Теперь он не спешил, ехал шагом, иногда останавливался, внимательно обозревая работы.

– А скажи-ка, малый, – обратился он к парню, боровшемуся со старым пнем, похожим на гигантского паука. Когда всадник поравнялся с ним, работник бросил своего противника и, вытянувшись почти по-солдатски, по мужицки стащил со светловолосой головы шапку. – Кто тут за старшего?

– Тит, барин, Тит – старшой на дюжину, – отвечал тот, указывая кивком. – Вот он сам, в шапке с красным околом.

Работник, на коего указал парень, если и был старшим, то работал наравне с прочими. Сейчас влек он полную земли тачку к овражку, досадным образом врезавшемуся в просеку. Был он на вид старше сорока годов, однако ж казался еще крепок. Шапка же на седых волосах была попросту обшита красною лентой.

– Постой, старина! – окликнул его путешественник. – Есть до тебя разговор.

Работник, придерживая тачку, в свой черед совлек с головы начальственную свою шапку. Серые глаза его пристально, почти дерзко, прищурились, внимательно изучая лицо прибывшего.

Помедлив немного, словно бы размышляя, тот спешился.

– Скажи-ка, много ль раз на твоем участке выходило пересеченье с местными дорогами? – Прибывший вытащил из кармана записную книжицу в змеиной коже.

– Дважды… барин, – работник, видимо, озадачился тем, как обратиться к одетому в штатское.

– Дважды на двенадцать, да с обоих концов, – сквозь зубы пробормотал тот, вытаскивая из корешка книжицы карандашик.

«48 постов да причесть еще дюжину, где окажется чаще», – почерк был крупным и резким, сильно вдавленным в бумагу – сущее горе для учителя чистописанья, что когда-то тщился его перебороть.

– Людные были дороги?

– Да так себе, барин, но не то чтоб вовсе заросшие.

– Ладно. Лачуги эти не забываете за собою разбрасывать?

– Уж семь раскидали по бревнышку, – усмехнулся работник.

– Скажи молодцам, управятся – будет завтра и чарка, и хороший отдых. А не управиться никак нельзя, хоть ночь до утра не разгибайтесь. – Прибывший вдруг пристально вгляделся в собеседника: – Э! Да ведь ты не абы какой Тит, а Тит Кузьмин? Я тебя без бороды не враз узнал. Помнишь Орешкино под Смоленском, а, старина?

– Я-то тебя с первого взгляду вспомнил, да негоже нашему брату в знакомцы набиваться, – усмехнулся работник.

– Чай не в кабаке вместе гуляли, – не сердито нахмурился его собеседник. – Дурак бы ты вышел, коли б не открылся перед боевым товарищем. Вот, стало быть, куда тебя жизнь занесла.

– Так сам, поди, помнишь, нашу-то Вереевку вслед за Орешкиным сами красному петуху отдали. Жаль было до слез, а все лучше красному петуху, чем заморскому Антихристу.

– Вот и тогда я сто раз говорил, – с усмешкою молвил давний знакомец. – Да все, видно, не в толк. Бонапарте не за морем правил, просто далеко от наших пределов.

– Да ладно, не за морем, так не за морем. Правду сказать, много ты тогда нам про их дела поганые рассказывал, на привалах-то. Стало быть, деревеньку-то сожгли, поднять толком не удалось, вот нас по сиротству и приписали.

– Ты, Тит, в каком поселении? Похлопочу я за тебя.

– Нужды нет, барин, за всех-то не похлопочешь. Можно и там приобвыкнуться. Везде человек живет. А ты не поменялся почти, такой же молодой. А в чинах, поди, изрядных. Как тебя величать-то, скажи?

– Да как прежде. Чины мои не тебе считать, да и не столь уж они велики. Я в случай не попал.

– Чудно, Роман Кирилыч. Кому уж и быть обласкану, как не тебе.

– Мимо, старина. Ну да что обо мне… Дурью маешься, надо будет – проще нет узнать, какую часть сюда поставили.

– Не трать время понапрасну, – лицо Тита Кузьмина сделалось сурово. – Все уж мне одно, где век доживать, стар я. Не телом стар, жать-косить – молодого еще обгоню, стар я душою.

– Да, доводилось и мне не раз о том думать. Видать, и впрямь лихолетье душу старит. А лета были лихие.

– Лишь бы не лучше тех, что сейчас грядут.

– О чем бишь ты?

– Да уж не к добрым временам такие дороги ладят, чтоб в обход городов, – лукаво прищурился Тит Кузьмин. – Да еще со спехом с эдаким, да в секрете.

– Твоя правда, – нахмурился названный Романом Кирилловичем. – Времена грядут – дрянь.

– А дорога-то тож, того, дрянная выйдет, – невесело усмехнулся Тит Кузьмин. – Где в неделю землю умять? С первыми дождями поплывет, а к весне наново делай.

– Да леший пусть по ней катается, весной-то, – Роман Кириллович нахмурил чело. – На один раз она нужна, то есть нужна на два раза, но чтоб дважды пригодилась, о том еще Бога молить надобно.

– Темно говоришь.

– Не обессудь.

– Да чего уж.

– Ладно, старина, прощай покуда.

– Прощай и ты, Роман Кирилыч, Бог тебе в помощь.

Боевые товарищи обнялись.

Роман Сабуров вскочил в седло. Торопился он и теперь, хоть и повернул в сторону Новгорода. Часть пути мчался он галопом по новой дороге, покуда она не уперлась в лес, затем вновь углубился в заросли. Впрочем, на сей раз продираться сквозь чащу довелось недолго, вовсе недолго, словно бы деревья были желто-зеленым занавесом, который некто медлит убрать до нужной минуты. Вскоре уж копыта Груздя звонко пересчитывали верстовые столбы по Новгородскому тракту.

Дорога сделалась оживленной, предвещая близость станции. И вскоре та не заставила себя ждать, явив взгляду два длинных ряда конюшен, возле коих, как водится, человек пять путешествующих препирались со смотрителем в рассуждении первого права на лошадей. Путники менее торопливые хлопотали около своих карет и тарантасов. Поглубже, в старых ясенях, виднелось крыльцо под крашеным козырьком, ведущее в дом. Туда и направился от коновязи Роман Сабуров.

На чистую половину только что доставлен был с подобающим почтением пышущий самовар. Изрядное проезжее семейство наслаждалось близ него чаем. Миловидная мать, снявши перчатки и тальму, не успевала разбираться, чтоб дети подавали чашки за добавкою всяк в свой черед, не стучали ложками и не грызли сахар вприкуску. Шум стоял неимоверный.

Приказавши подать битого мяса и вина, Сабуров уселся в самом дальнем углу залы, под поблекшими лубками, на коих черные мыши хоронили кота.

Избавившись от билликока [1]1
  Старое название шляпы-котелка.


[Закрыть]и плаща, Роман Сабуров явился величавым красавцем, невзирая на то, что лета его перевалили четвертый десяток. Темно-золотые волоса, коротко подстриженные, модным манером крупно вились над высоким белым лбом без помощи щипцов цирюльника. Недлинные бакенбарды подчеркивали прямизну римского носа и подбородок того решительного рисунка, что присущ опять-таки римским статуям. Бог весть какого цвету были глаза у Катонов и Куриациев, у Романа же Кирилловича они поблескивали темным сапфиром.

Сабуров явственно ждал кого-то, однако ж без тени нетерпения, кое, верно, не было вовсе в его натуре. Покойный взгляд его рассеянно скользил по лицам других путешествующих и по столам с табуретками – пожалуй что, с равным безразличием.

Спустя час с лишним, когда Роман Кириллович уже резал на тарелке мясо, терпение его было вознаграждено. В помещенье вошел высокий военный в треуголке с белым плюмажем и, тут же заметив Сабурова, быстрым шагом направился к нему.

– Я на тебя не заказывал обеду, – вместо приветствия сказал Сабуров. – Ну, как бы ты еще через три часа прибыл.

– Во-первых, здравствуй, mon oncle, – улыбнулся тот, усаживаясь визави. Не такой записной красавец, казался он меньше ростом, нежели Сабуров, хотя, прибегая к модному новому словцу – впечатленьеэто было ложно. Складывалось оное скорей из того, что был он худее и тоньше в кости. Пепельные волоса, подстриженные и завитые по моде, не скрывали высокого лба с выступами, обозначающими, по мненьям знатоков, упорство и брезгливость. Приятное лицо было продолговато, глаза – серы. Легкие синие тени под ними выдавали натуру, склонную посередь любых житейских бурь жить тайною мечтательною жизнью.

– Здравствуй и ты, племянничек, – усмехнулся Сабуров. Видно было, что степень родства, не слишком соответствующая различию в летах, являлась для обоих мужчин привычною темой шуток.

Казалось, оба были рады видеть друг друга, хоть и ничем не проявили своего довольства внешне.

Кушанье явилось между тем с несказанною быстротой. Не иначе бывалый трактирный слуга, угадавший, что важный барин ждет гостя, похлопотал заране. Надобно думать, что важность облаченного в штатское путешественника была им выведена из тех тайных примет, что составляют в дорожной прислуге целую науку.

– Ох, гляди, Платошка, донесут на тебя как-нибудь, подумавши, что ты кержак, – изрек Роман Кириллович, покосившись на столовый прибор, извлеченный Роскофым из сафьянового футляра. Вилка и нож были серебряные, с насаженными нефритовыми черенками. – Позабыл я эту твою манеру. Еще б ты миску свою с собою таскал, да уж и котелок заодно.

– Воля твоя, а мне олово отбивает аппетит, – невозмутимо отозвался Роскоф, приступая к жестковатой говядине.

Некоторое время они ели молча.

– Ну, дай Бог, чтоб все обошлось, – Роман Сабуров качнул приподнятым стаканом: темное цимлянское, колыхнувшись, заплакало на стеклянных стенках.

– По чести сказать, только на Него и надежда, – Платон Роскоф ответно приподнял стакан. – Бумаги со мною, при них четверо солдат. Мешок бумаг, Роман!

– Но ты ведь, чаю, баклуши не бил, – внимательно прищурился Сабуров. – Неужто не сумел утрусить мешок до котомки?

– Располовинить не смог, – спокойно отвечал Роскоф. Внимательный взор его между тем прошелся по зале. Большое семейство как раз покидало ее, дождавшись лошадей. Старенький седовласый священник увлеченно сражался в дорожные свои шахматы с не менее пожилою дамой в черном вдовьем чепце и черной шали. Компаньонка последней возилась с двумя левретками. Ничто не насторожило его, и он продолжил: – За неделю работы я отвел только десятка три донесений.

– Все остальное – к делу? – жестко спросил Роман Кириллович.

– Если бы, – в лице Платона Филипповича проступила досада. – Человек сто изъявляют на каждом углу самые злодейские свои намеренья. Но кто действительно их имеет?

– А, вот ты о чем. Предательство спряталось во всеобщем безумии. Что же, он вышел на сей раз прав. Доверять нельзя никому.

– Безумен, сказать по чести, сперва казался мне прожект сей дороги.

– Ну, благодарю тебя.

– Так это твоя затея?

– Да. Но теперь-то ты убедился, что оная не безумна?

– Я думал… – Роскоф не закончил фразы, принявшись сосредоточенно вытирать салфеткою свой прибор.

– Да знаю я, что ты думал. Что у него, как сказали бы медикусы, обострение мании. И то, особам столь нежного складу не стоит отправлять на тот свет собственного родителя.

– Fi donc, – Роскоф поморщился.

– Да ладно, – Сабуров небрежно отмахнулся. – Знаешь же, что при сторонних никогда подобного не скажу. А промеж собой лицемерье разводить некогда. Мы с тобою, друг-племянник, всего лишь сторожа при лабазе. Какой в нем добротности товар – ответ не наш, наш ответ – сохранность.

– Передергиваешь карты, – улыбнулся Роскоф.

– Малость. – Туман воспоминаний неожиданно смягчил черты Романа Сабурова. – А представь только, Платон, я тут, в военных поселениях, человека одного повстречал. Тита Кузьмина. С войны знакомец, заправилой был у мужичков. От Бога стратег, по книгам такому не научат. Да и нету их, по чести, книг-то по стратегии лесной войны.

– У тебя есть свой человек в поселениях? – быстро переспросил Роскоф. – Проверенный человек?

– А, вон ты о чем, – лицо Сабурова вновь приобрело жесткое выражение. – Хочешь Ваську Шервуда подпереть? Подумал об этом и я, нужды нет. Только нюхом я чую, Платон, времени на такие фокусы не достанет. В столице-то наплели что-нибудь?

– Государыня нездорова, – невыразительным голосом произнес Роскоф. – Августейший супруг сопровождает Ее Величество в оздоровительной поездке.

– Ну, народ, ничего вам поручить нельзя! – хмыкнул Сабуров. – Нашел курорт, Таганрог! От чего там пользуют, а, племянник? От селезенки, от сердца? Или от слабости на голову?

– Сам бы сочинял лучше.

– Ну, в отличие от тебя, я сочинительством отродясь не грешил.

В помещение вошли трое артиллерийских офицеров, с порога громко требуя котлет и портвейну. Младшему было не более пятнадцати лет, и голос его то и дело забавным образом срывался с мужского на ребяческий.

– Шалуны, – хмыкнул Роскоф.

– Они тебя не видят за моей внушительною штатской спиной. Пусть их, – Сабуров вновь воротился мыслями к чему-то неприятному. – Как-никак артиллерия.

– Да, артиллерии мы можем прощать любые шалости. – Казалось, тайные мысли обоих мужчин шли вровень, так что для сличения вех довольно было обмениваться вслух незначительнейшими обрывками.

– В одном все же отдадим ему должное. Он и сам додумался до того, чтоб братья не входили под один кров. Понятно, мы б и без него сие учли, да только по чести это говорит о том, что и ему после себя не хоть потоп.

Роскоф стремительно поднялся из-за стола.

– Сдаю тебе все бумаги, Роман. Мне надобно ворочаться.

– Выезжаем вместе. – Сабуров неспешно последовал его примеру. – Конвой я у тебя заберу.

– Да сделай милость, зачем он мне теперь нужен. – Роскоф словно вдруг прислушался к чему-то, слишком тихому для других. Полная горечи улыбка заиграла на его устах. – Когда б ты знал, какое искушение нападает на меня иной раз!

– А то не ведаю. – Сабуров коснулся рукою плеча племянника. – Можно подумать, мне этого не хочется иногда, особенно с устатку.

– Тебе? – недоверчиво усмехнулся Роскоф. Однобортный мундир цвета темного мха необычайно шел к бледному его лицу. Белая кожа лося облегала длинные ноги словно собственная – без единой складки. На эполетах проблескивала золотом литера «А». Молодые офицеры в другом конце залы при виде нежданно воздвигшегося свитского чина повскакивали и продолжали стоять, вытянувшись. Но теперь он не замечал их. – Тебе едва ли.

– И мне, Платошка, хочется порой послать Александра Благословенного псу под хвост, – прищуренные глаза Сабурова сделались весьма недобрыми. – Прости, скажу политесней, не хочется мешать ему пожать все, что сам же посеял. Еще б я этого не хотел. Орленок-то наш двуглавый оперился, пора бы ему полететь. И чем раньше он взлетит, тем лучше для Империи.

– Чем же ты врачуешь такие мысли, Роман Сабуров? – глухо спросил Платон Филиппович.

– Тем, что идут они от нашего с тобою человеческого разуменья. А мы клялись защищать то, что оному, по чести сказать, непостижно. Потому должно нам из-под себя выпрыгнуть, а сделать все, чтоб спасти нынешнего помазанника. Ну а сладим ли мы дело, на то, друг-племянник, Божья воля.