Текст книги "Декабрь без Рождества"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

«Нет. Не готовятся, – собеседнику, казалось, трудно давались простые слова, и он рубил речь на короткие фразы. – Почти все уже снялись».

«Господи помилуй, свидетелями чего нам доведется быть! – Платон Филиппович в свой черед помрачнел, но, странное дело, в голосе его прозвучало нечто вроде восхищения. – Кто остался сейчас в Крепости?»

«Не хотел сразу обухом по голове. Я и остался, чтоб вас встретить и проводить потом назад, – непонятный князь слегка приободрился. – Больше никого, не обессудь».

Даже пещерный путь под шумящей над головой рекою не восхитил и не напугал Егора так, как мог бы. Слишком хотелось поскорей разобраться, что же, в конце-то концов, происходит! Какая Крепость, куда из нее все делись, а главное, какое к тому отношенье имеет их семья?!

Когда величественная скала под названьем Замок Духов осталась позади, и тундра понемногу вытеснила тайгу, долгое их странствие наконец завершилось.

Нет, никогда не забыть Егору Роскофу первый взгляд на резной деревянный городок, зажатый в кольцо двух крепостных стен – деревянной и сложенной из огромных валунов! Путники вступили в него через распахнутые настежь ворота, никто не окликнул их сверху. Городок походил на игрушку – резной, ладный и очень маленький: кто только сумел вместить столько всяких строений столь тесно? Деревянные улицы были пусты, совершенно пусты. Не только людских голосов не слышалось в нем – не доносилось ни лошадиного ржанья, ни лая собак. На порожках некоторых теремов лежали веночки – сплетенные из нежных таежных цветов, они уже увяли.

«Девочки тешились, – с печальной улыбкою кивнул на простодушные украшения князь Петр».

В тот день, успевший стать вечером, разъяснений не получилось. Усталость дала себя знать: умытый и сытый, Егор мертвым сном уснул на мягкой кровати, в предоставленной в его распоряжение сказочной горнице. Отец же с давним другом, судя по всему, засиделись за ужином допоздна.

Зато сколько всего обрушилось на мальчика с утра! Царица Соломония Сабурова, в чью честь, оказывается, названа сестра! Царевич Георгий, в чью честь он, оказывается, назван он сам, злобный Иоанн Грозный, охотившийся за братом со своими псами-опричниками! Давняя связь со здешними жителями всей их семьи, тайный смысл деланий здешних жителей в России!

«Я не хотел ничего тебе рассказывать дома, здесь все звучит иначе, – объяснил отец. – Вот только не думал я, что рассказ сей произойдет при обстоятельствах, столь печальных. Но обо всем, что ты видишь сейчас, и обо всем, чему свидетелем ты станешь после, ты сможешь рассказать только сестре, брату и кузену, а после твоим собственным детям. Для всех прочих сие тайна. Хорошо ли ты понял, Егор, что тебе доверена тайна?»

«Я понял, папенька. Только я не пойму другого – а зачем было всем отсюда уезжать?!»

«Ты помнишь молодые города, коими мы проезжали? – вопросом ответил Платон Филиппович».

«Ну, помню. Так и что с того?»

«Империя Российская растет. Каждый новый град, нуждаясь во многом, что таят леса и земные недра, тянет вперед себя длинные свои руки. Белая Крепость стояла на месте, а между тем приблизилась к России. Неужто ты не понимаешь сам? Нас могут скоро обнаружить. Тундра и высокие горы – больше не укрытие».

«Я понимаю. Но… – мальчик смешался. – Но куда же все уехали, папенька?»

Но вместо Платона Филипповича ответил князь Петр.

«Мы уж три десятка лет обследуем дикие пески, – медленно заговорил он. – Там, за ними, лежит земля, по большей части скупая, но обширная. Жалкие племена свирепых тартар не способны полностью знать ее пределы. Нужды нет, потаенные от них и пригодные для жизни места были найдены. Придется все начинать заново. Для того, чтобы Крепость выстояла на новом месте, вновь понадобятся все ее силы».

«Даже мой разум сему противится, – тяжело вздохнул Платон Филиппович. – Не лучше ль было малыми щепотками раствориться в России? У нас были на то все возможности… Не ошибка ли – сие решение, не страшная ли это ошибка?»

«Рюриковичи три с лихвой сотни лет незримо помогали родине, – с горечью ответил князь Петр. – Но сие было возможно лишь потому, что сердце ордена было цельным. Крепость гнала Рюрикову кровь по жилам великой страны. Без живого средоточия деятельность сия не возможна. Утвердив новое прибежище, мы, с Божьей помощью, воротимся».

Много, и зачастую все об одном и том же, говорили меж собой в эти дни отец с князем Петром. Егор же часами бродил по резному городку, звеневшему пустотой. Он открывал двери – те и раньше не ведали замков, остались не заперты и теперь – входил в дома, еще, казалось, теплые, не остывшие от недавних своих хозяев. Книжные шкапы бросались в глаза печальным отсутствием книг, на стенах зияли кое-где пустые картинные рамы. Но под ноги часто стелились дивно красивые китайские ковры, на кои страшно было ступить ногой. Впрочем, по две-три сиротливых книги иной раз находились – верно, такие, что были сочтены пустячными. Верно, здесь жили мальчики его лет, с кем он облазил бы все окрестности, с кем сдружился бы, быть может, больше, чем с лицейскими друзьями либо с соседями! Через год он бы воротился сюда вновь, с кузеном Сережкой, они ходили бы с новыми друзьями на охоту и рыбную ловлю, но этого не будет никогда. Здесь жили девочки, не такие, как российские, как рассказал отец, девочки, скакавшие верхом по-мужски и носившие в будни наряды ойроток – штаны и короткие платья до колен. Где они теперь, его неслучившиеся друзья: вместе со взрослыми пережидают в шатрах страшные песчаные бури и берегут каждый глоток воды?

В небольшой церкви не было икон. Мальчик опустился на колени и, обращаясь к светлым прямоугольникам – отпечаткам недавно снятых образов – помолился о том, чтобы странствующие достигли прибежища.

Иной раз к прогулкам сына присоединялся Платон Филиппович, с болью и охотой рассказывавший и показывавший, где хранилась библиотека, где располагался арсенал, в каком тереме кто жил.

Так прошла неделя.

«Мы отдохнули с тобою после нашего пути, а князю Петру Федоровичу надобно догонять своих, – сказал отец. – Завтра выступаем в обратный путь, Егорка».

«А здесь… здесь все так и останется стоять пустое? – Сердце томительно сжалось. Егор с мольбою смотрел на отца, превосходно понимая, что не может услышать никакого иного слова, кроме „да“.

„Нет, – ответил Платон Филиппович. – Видишь ли, друг мой, здешние строения слишком хорошо слажены. Они могут несколько десятков лет стоять без человеческого присутствия. А это значит – их найдут рано или поздно люди, и никто не обещал, что люди эти будут непременно хорошие. Надобно, чтобы через год здесь уже ничего не было, кроме разве что камней-валунов“.

„Ну и что же тогда делать? – мальчик вконец потерялся“.

„Собирайся в дорогу, – молвил вместо ответа отец“.

Разгадка пришла на утро».

«Поможешь мне, Платон? – спросил князь Федор, вошедший к Роскофым с охапкою витых факелов, предназначенных, как подумал Егор, для прохода по пещерам. – Один я дольше провожусь».

«Что ж, нам, пережившим пожар Москвы, ничто не в диковину, – невесело усмехнулся Платон Филиппович».

«Папенька! Так это все сгорит?! – Не верилось, никак не верилось, что такое возможно, что мыслимо отдать огню этот городок-теремок, еще ожидающий своих хозяев, еще живой. Теперь уже не казалось страшным то, что было страшно еще минуту назад: одинокая зимовка брошенных жилищ, без дымка над трубами, без света в окошках».

«Ты должен помнить московские рассказы, это было всего за три года до твоего рожденья. Кому там было легче? Родовые гнезда оставляли тогда не только чистому пламени, но и презренному врагу».

Спустя малое время двое мужчин и один мальчик, стоя на некотором отдалении, смотрели, как за хороводом валунов распускаются под ясным солнечным небом прозрачно-алые исполинские цветы. Дымные струи оттеняли их, словно темная листва.

«Будет некогда день и погибнет священная Троя», – Платон Роскоф обнял сына за плечи. Егор отчего-то догадался, что отец декламирует Омира в переводе из-за того, что не вполне доверяет его познаниям в древнем греческом. А запомнить сие зарево между тем было необходимо, запомнить и понять.

Был полудень. Но и в темноте превращенный в факел городок долго еще посылал путешественникам последнее «прости».

Кажется, что охотничий костюм еще помнит тот дым, если уткнуть в него лицо. Походные сапоги еще помнят мягкий белый ягель, в коем тонули по щиколотку. Хорошо, что в конце августа приключилась эта корь, иначе было б вовсе невозможно возвращаться к занятиям… Слишком бы это было скоро. Собственная комната представлялась сейчас Егору Роскофу алхимическим кубом, в коем он, мальчик, последним покинувший Белую Крепость и родня сказочного царевича, должен претерпеть метаморфозу в обычного школьника, вдобавок весьма неуспешного в немецкой грамматике. Вот походное платье, а вот школьное, одеяния двух разных людей, но висят рядом. Крашеные стены цвета беж, еще два года тому обтянутые штофными обоями на золотых рейках: но сие мода прошлого столетия, сказала маменька. Любимые его картинки с суворовскими кампаниями на этих стенах. Жесткая и узкая кровать с саржевым пологом, учебники на ковре, те, что надлежит разобрать до обеда вместо бессмысленных шагов из угла в угол. Оконное стекло с выцарапанными алмазом буквами «РС» – при чем рцы слегка кривовато. Вне всякого сомненья – сие работа дяди Романа (который взаправду дед, но о том всегда забываешь). Когда Роман Кириллович был маленьким, это была его комната.

Чтобы отвлечься от сумбура чувств каким-нито полезным занятием, Егор вытащил из бюро подаренную надень рожденья красивую булавку для галстуха. Украшающий ее бриллиантик вполне годился в дело. Рядом с предшествующими инициалами, штришок за штришком, на стекле начали проступать буквы «ГР».

Глава XV

Как же хотелось увидеть их всех, обнять, освежить душу видом несказанно дорогих лиц! И несносную Лёленьку, что не способна, кажется, часу прожить, никому не показав, где зимуют раки, и забавно ковыляющего по комнатам Антона-Антуана, должно статься, являющего в прадеда ученый ум. А где ж вы видали еще малое дитя, которое б догадалось в его годы, верней сказать, в его год с половиною, что замок отпирается ключом? От него убрали в нижний ящик бюро предмет каприза – коробку марципанов, но уже через несколько минут мальчик сердито тыкал ключом в замочную скважину, нужды нет, что сей ключ был от кладовой! А старший, Егор! Этот иной, быть может, из него выйдет известный путешественник, покоритель далеких земель. Каким надежным товарищем он показал себя в пути! Как бодро шагал по таежному бездорожью! А что сказать о любимице-дочери, златовласой бретонской принцессе, коли тут не достанет никаких слов!

Платон Филиппович негромко рассмеялся, вытянув длинные ноги, которым было тесновато под слишком низким стулом. Как только провинциалы живут в эдакой меблировке: все неудобно, все некрасиво, все не так. На тебя, друг де Роскоф, жизнь в глухом городишке действует не лучшим образом. Ты делаешься сентиментален! Романтизм и сентиментализм несовместны, вот, что ты сам сказал бы себе в готической юности. Семья твоя – самая обыкновенная, драгоценная лишь тебе одному, и не важно решительно, окажется ль среди твоих детей какой-нито гений, были бы счастливы и росли б людьми чести. Хорошо еще, что сахарную воду своего семейного счастья ты распиваешь в одиночестве, не угощая невольных собеседников, не извлекая миниатюр из-за пазухи и силуэтов из карманов!

Нужды нет, Лёлькин нрав сдабривает сию сахарную воду не то что гвоздикой, а иной раз и перцем. Но ведь всяк скажет – пряности штука ценная. Во всем остальном ты счастлив столь банальным образом, что остается только порадоваться отсутствию у тебя в юности профетического дара. Ты ведь признавал только жанр трагедии. Что ж, обижаться не на что. Все мы, романтики-готики, хлебнули по полной кружке из котла, в коем варился-клокотал черный античный ужас.

Платон Филиппович не без оснований подозревал, что тщательно им скрываемая от сторонних людей любовь к домашнему очагу столь велика не только потому, что юношеская трагедийность мироощущения естественным образом сменилась с годами спокойным жизнелюбием. Ломоть хлеба можно попросту есть, но, коли ты вспомнишь о голоде, ты не обронишь ни крошки. Как небрежничать каждой семейной минуткой, как ни упиваться ею, как ни примечать самых мелочей супружеской и детской жизни, когда десятки боевых товарищей твоих навеки остались неженаты и бездетны? Нужды нет, совеститься за то, что остался жив, Роскофу не приходилось – нарочно себя не берег. А все ж каждый живущий мужчина живет сейчас за десятерых, не за себя одного.

Ну и даст Бог. Мы, сдается, не так худо проделали старый кунштюк, к коему прибегали в свое время и проклятый Иоанн Четвертый и Петр Великий. Оба предшественника преуспели. Должен и Александр воротиться в свою столицу благополучен. До арестов заговорщиков либо остались считанные дни, либо ничего не осталось (как прознать о начале контрреволюции, сидючи в глуши?) Полно, сидеть в ней не непременно надобно, можно встать и пройтись, – хмыкнул Платон Филиппович, поднимаясь.

Разъезды Императора, без коих, кстати сказать, вполне можно было обойтись, завершились благополучно. Александр проехал по Земле войска Донского, оттуда завернул в Крым. В конце октября, правда, венценосец вновь немного приболел. Но лихорадку и слабость прогнали стакан горячего пунша на ночь да рисовый отвар, коим Виллие всегда пользовал Александра от жара. Уж на следующий день Император одолел девяносто верст, поскольку не желал огорчить супругу, уже ожидавшую его в Таганроге.

Все обошлось, Роскоф, чем дальше от столиц, тем безопасней! А теперь и вовсе пустяк остался: проскучать пару недель, думал Платон Филиппович, меряя горницу шагами.

– Благоволите принять? До вашего благородия особа с письмом из дому, – произнес слуга, застывший в дверях, дабы не препятствовать стремительному хождению Роскофа по чрезмерно малой комнате.

– Кто таков? – недовольно приподнял бровь Платон Филиппович. – Ты как докладываешь?

– Не моя вина-с! – поспешил оправдаться малый. – Не изволили назваться. И одеты в штатское платье.

Ну вот, приготовился скучать, досадливо подумал Роскоф. Нету, не обессудь, мил-человек, хоть с десятком писем из дому, а не пущу не то что в дом, где Император находится, но даже и в сад.

– Где он?

– У ворот.

– Вот пусть там и ждет, – Платон Филиппович досадливо махнул рукой. – Нет, не выходи к нему вовсе, сам.

Мягкий южный ноябрь явил солнечный полдень. Платон Филиппович лишний раз глянул на наружные посты. Затем, заставляя себя идти медленно, двинулся к воротам. К добру ли давеча вспоминалась семья? Чем, как не тревогой о ней, легче всего выманить его сейчас из Таганрога, из этого небогатого особняка? Пустое! Это ведь только для простодушных соседей лакеи в Кленовом Злате – заурядные лакеи. Меж тем уже год, как оные взаправду – толковые вольноотпущенные на хорошем жалованьи, умеющие владеть оружием. И оружие у них есть. А Панна? А старшие мальчики в школьных стенах – Егорка и племянник Сережа?

Роскоф выровнял дыхание, отгоняя обрывки тревог, и приблизился к приезжему, чей теплый плащ указывал, что совсем недавно он пребывал в более холодных краях.

– Жарища, – приезжий перебросил полу через плечо. – Так и будешь у ворот держать, Роскоф?

– Медынцев?! – Платон не сумел сдержать изумления. – Меньше всего ждал тебя увидеть. Не подумал бы, кроме того, что ты в России.

– Я не только в России, я в отставке. – Арсений отвел глаза в сторону. – Я, собственно, по просьбе твоей сестры, она не хотела доверяться почте.

– Прасковья благополучна? – быстро спросил Роскоф, принимая послание. У сестры, видимо, не нашлось под рукою модного конверта, и она разобралась со своим письмом, как водилось в родительской молодости: перегнула лист пополам неисписанной стороной наружу, три раза свернула, разгладила и пришлепнула гербовой печаткой.

– Вполне, – Медынцев продолжал избегать встречи взглядов.

Не успокоенный, но позволивший себе тревогу Платон торопливо сломал восковую кляксу.

«Платошка, не обессудь, – словно бы зазвучало в его ушах сестрино контральто. – Тебя мне обвести вокруг пальца сроду не удавалось. Не могу и теперь сочинить неотложного до тебя дела сугубой секретности. Потому пишу правду как есть, а уж ты выворачивайся дальше сам. Медынцев очень искал с тобою повидаться, прочее из разговора поймешь. Он бы и без повода с тобою встретился, да надобно же щадить гордость ближнего. К тому ж без моей выдумки он бы ждал, когда ты в именье будешь, а хорошие дела надобно сразу и слаживать. Помирись с ним, Платон! Не все я знаю, что промеж вами было, да только время многое меняет. Любящая тебя сестра Панна».

Платон Филиппович, оторвавший наконец глаза от листа бумаги, порадовался, заметив, что детский друг старательно разглядывает усевшуюся на забор ворону. Ну, Прасковья, ну разодолжила! Вот кстати на скуку посетовал, оно и развлечение подвернулось. Придется расхлебывать, куда денешься.

– Медынцев, – теперь Платон был уверен, что ему удастся сохранить серьезную мину. – Не могу передать, как я тебе обязан.

– Пустое. Я рад быть полезну Прасковьи Филипповне, – голос Арсения вдруг сделался хриплым. – Знаешь, Роскоф… Сказать по чести, тебе не стоило держать на меня обиды, будь я хоть тысячу раз неправ.

– Вот как? – только и нашелся Платон.

– Так и никак иначе. Ты ведь тогда уже знал что-то, чего не знаю я. Из всех вас только Панна… Прасковья Филипповна – без двойного дна. Я знаю даже, когда сие двойное дно в тебе установилось: когда ты начал ездить на вакациях то ли в Сибирь, то ли на Урал. Куда на самом деле? Не будь войны, я бы подумал – в Италию.

– Куда?! – неподдельно изумился Роскоф. – Пройдем-ка лучше ко мне, не стоит на улице объяснять, с чего ты решил, будто я лгал о своих перемещениях.

Но когда детские друзья оказались замкнуты наедине в слишком тесном пространстве, обоими опять овладело мучительное замешательство.

– В таком закутке и людям жить невместно, – Арсений с деланным интересом обозрел комнатенку в два окна.

– Что поделаешь, – хмыкнул Платон. – Город Таганрог мало приспособлен принять разом всю свиту. Не обессудь – даже хорошей трубки не предложу, мы тут на биваках. Веришь ли, три недели не курил.

– Гиштория запомнит твою великую жертву во благо короны Романовых. – В Арсении, так же, как и в Платоне, невольно проснулись мальчишеские жесты и ухватки. Он уселся на единственный в комнате неудобный стул, но не приличным молодому дипломату образом, а верхом.

– Мои жертвы история едва ль запомнит, – отмахнулся Роскоф, плюхаясь на неудобный даже на вид диван.

– И после сего ты станешь мне колокол лить, что ездил на Урал? – вскинулся Медынцев. – Я вить в логике от тебя не отставал, Платошка. Могу кое-что сопоставить, собственно, уже сопоставил.

– Ну и? – невежливо вопросил Роскоф.

– Ты учился у Николя. Это раз. Сабуров также. Это два, – сухо начал Медынцев, не сводя с Роскофа пытливого взгляда. – Три – покойный Филипп Антонович был французской эмигрант. Четыре – я за границею немало имел бесед с духовным сословием. Пять – ты не масон.

– Так считай, моя логика прохудилась, – открыто улыбнулся Роскоф. – Что из сего вытекает, убей, не пойму.

– Ты – тайный иезуит, – отрезал Медынцев. – Все в вашей семье иезуиты.

– Особенно маменька, – ошалело пробормотал Роскоф.

– Да, я и об этом думал… Но это – единственное, что не сходится, да и то, быть может, потому, что я еще чего-то не знаю, – твердо возразил Медынцев. – Но я знаю также многое, весьма многое. Когда Папа сломился перед Бонапартом, Общество Иисуса устояло. Только у иезуитов в XIX столетии высокая образованность сопрягается с приверженностью к монархическому устройству. Другое дело, они сами иной раз желают решать, кому это устройство представлять. Но это уж так, мелочь. Великая Екатерина одной рукою разгоняла масонов, другой – привечала иезуитов, когда орден был под угрозою закрытия. Ты удивлен, что мне сие известно?

– По чести сказать, я о том впервые слышу сейчас от тебя. – Роскоф поднялся, следом встал и Медынцев. – Послушай, Арсюша… Так ты, стало быть, в отставку подал? Почему?

– Не захотел вступать в ложу. Неужто не ясно, что без этого на службе все зря, все попусту?

– А то ты раньше не догадывался?

– Раньше я не догадывался об изнанке масонства. Где они – там реформации и революции. Роскоф, ты увиливаешь от ответа.

– Ни мало, – Роскоф неуверенно протянул руку, словно она весила добрый пуд, и положил ладонь на плечо друга. – Просто я не знаю, враз ли ты мне поверишь. Но вообрази, только вообрази на мгновение, будто существует православный орден теократов, тайный, не хуже иезуитского и с оным однолеток.

– Фатаморгана какая-то… – Арсений не сбросил с плеча руки, словно бы не заметил ее. – И что, таковой существует?

– Почти. Существовал до сего года, ласкаюсь надеждой, будет существовать и впредь… Но нынче орден сей состоит в России из нескольких всего человек, одного из коих ты видишь перед собою. Ну что, Король Хрустальных Пещер, мир?

– Мир, Граф Черной Розы.

Друзья от души рассмеялись и обнялись. Словно десять лет долой, а то и больше.

– А у тебя, кстати сказать, сохранилась твоя часть Malleus bellorum? – придирчиво прищурился Арсений.

Если без латыни, то «Молотом войны» назывались игрушечные солдатики, вот только игралось в них не вовсе в малые лета, а годов с тринадцати. Затея самостоятельно лить в глиняных формах солдатиков пошла от Панны, но Панна теряла интерес к фигуркам, стоило на них высохнуть краске. Между тем у трех друзей потихоньку составилась сложная игра, чем-то похожая на шахматы, хотя количество ходов в них выбрасывалось костями. Первые образцы солдатиков еще походили на таковых, современных либо древнеримских, но затем пришла пора готических чудовищ. Платону, догадавшемуся первым, достались в его армию скелеты и вампиры, Арсений заказал себе античных кентавров с минотаврами и Медузой Горгоной, а Сережа – всевозможных химер. Игралось не на доске с клетками, а на полу, где расставлялись руины замков, деревья и скалы – также Прасковьиной работы. Правила совершенствовались и усложнялись по мере того, как друзья росли. Одна решительная баталия как-то раз продлилась – с незначительными перерывами – двое суток.

– А ты знаешь, моя армия у меня по сю пору с собой, – признался Платон. – В одиночку стратегии не разыграешь, а все ж люблю иной раз пораскинуть мозгами… Рано или поздно, конечно, отдам моему старшему.

Последнюю фразу Роскоф охотно бы взял назад, да уж слетело с языка, не воротишь. Думать же надо… Так ведь Арсюшка и не женился: на руке только перстенек с гербом-печаткой. А все ж сейчас, дал бы Бог, есть надежда, что эти двое как-то, да разберутся меж собою.

– А ты с чего про Malleus bellorum вспомнил? – поспешил он перевести разговор. – Так просто, либо хотел показать мне, насколько нелюбопытен?

– Не знаю сам, – Арсений рассмеялся. – Думаю, и то, и другое пополам.

– Ценю деликатность твою, но она чрезмерна, – улыбнулся Платон. – Только теперь я сам вправе решать, кому открыться. У юноши, как ты должен понять, такого права не было. Ты, я чаю, птица теперь вольная? Задержись на день-другой, найдется о чем потолковать.

– Прошу прощенья, Платон Филиппович, что запросто, – дверь отворилась и вошел Вилие, после чего в комнате показалось уж совсем тесно. При виде Медынцева старый шотландец не сумел удержать досадливой гримасы.

– Давний мой друг, господин Медынцев, совершенно надежен, – нетерпеливо обронил Роскоф. – Что-то не ладно, Яков Васильевич?

– Третий раз за месяц горячечное недомогание, – озабоченный лейб-медик без приглашения уселся. – Подозреваю febris gastrica biliosa. Само по себе опасности нет, да только третий уж раз… Изволил пить с Ее Величеством чай, вдруг сильная испарина, такая что из-за стола встать пришлось, слабость… Я не доволен, весьма не доволен.

– А, черт дери, достали-таки, – Платон Филиппович, резво вскочивший на ноги, сам покрылся обильной испариною – волоса его потемнели, прилипнув ко лбу.

Лейб-медик вышел – не дожидаясь и не прощаясь, что самое по себе убедило Медынцева в том, что слова его выразили весьма малую долю горькой истины.

– Роскоф! Я не стану тебя удерживать, время твое дорого, – произнес Арсений, тем не менее удерживая Платона на пороге. – Но командуй! Чем я могу помочь сейчас тебе… Нет, не тебе! Ему.

– Ему? – Платон коротко, иронично рассмеялся. – Тут уж ничем не поможешь, Арсюшка… Царю – репка! Но слушай, коли ты друг мне… Сейчас начнется смута, страшная… Какой еще святая Русь не знала. Скачи к Панне… Забери Сережку из школы, отправляйся с ними вместе к Лёльке… Егорку пусть тоже домой отзывает, Медынцев, Лёлька своенравна, сам помнишь, но хоть стучи кулаком по столу – сейчас все всурьёз… В Кленовом Злате – хорошая охрана, разберешься сам. Пусть все мои будут в Кленовом Злате и при тебе… Хоть эту тяжесть с меня сними, слышишь…

– Будь покоен, я тотчас назад… Но… – Медынцев заколебался. – Через верного ль человека ты дашь знать в столицу, если беда действительно грянет? У тебя есть, через кого снестись с властями?

– С кем с кем? – Роскоф вновь рассмеялся. Странная его веселость была неприятна. – В столице безвластие, неужто ты не слыхал?

– Но что Аракчеев? – Медынцев, казалось, переступил через себя, дабы произнести неприятное для него имя.

– А ты не слыхал разве? – похоже, все веселило в этот день Платона Филипповича. – Сдается, ты был прав в его отношении, а я как раз – ошибался.

– Я и по сей час почитаю себя правым, что Аракчеев – мерзавец, каких поискать. Но едва ль ты мог ошибиться в том, что он – верная собака государева. Просто в ту пору мне сие не казалось достоинством, а теперь – кажется.

– Некогда, Арсюшка, право, некогда… – Платон Филиппович отмахнулся от какой-то докуки. – Не тревожь себя попусту, лучше поспеши.

– Почитай, меня уж тут нет… – Однако же Медынцев еще, несомненно, продолжал быть. – Но не зря ль ты безумствуешь, Роскоф? Эскулап же сказал, что прямой опасности не видит…

– А что ему прикажешь еще говорить при чужом человеке?! Он все сказал, только ты не мог услыхать… Gastrica biliosa – Эзопов, извини, язык. Он сказал, что исчерпал все сомнения в том, что Император отравлен. – Роскоф досадливо махнул рукою и, не обращая уже внимания на опешившего Медынцева, стремительно зашагал прочь.