Текст книги "Декабрь без Рождества"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Глава XV

Барабанщики били поход, знамя салютовало. Николай Павлович с небольшою свитой вышел к построению главного караула.

Среди сопровождавших Императора был полковник Хвощинский. Вид его был не параден, ужасен: один из ударов Щепина пришелся по уху. Из-за этой раны, не самой опасной, сукно напиталось кровью, словно морская губка. След другого удара зиял на лбу. Дабы остановить кровь, полковник по дороге несколько раз умывался снегом, поэтому водяные потеки перемежались с кровавыми.

Но барабаны били звонко и празднично.

Уже распорядился Император, дабы генерал Апраксин выводил на площадь своих кавалергардов, но самое важное должно было произойти сейчас.

– Солдаты! Присягали ль вы? – выкрикнул Николай после отдания чести, когда смолкло троекратное «ура».

– Так точно, Ваше Величество! – прогремело на платформе.

– А кому вы присягали, солдаты?

– Вам, Ваше Величество!

– Вам – это кому? – упрямо, по-мальчишески нагнув лоб, допытывался Николай.

– Государю Императору Николаю Павловичу!

– Коли так, добро! Теперь время показать верность присяге. Готовы ли вы за меня умереть?

– Готовы!

– Да!

– Все умрем!

Эти выкрики звучали уже не хором, вразнобой: каждый говорил и решал за себя.

– Все как есть умрем, Ваше Величество!

– Умрем за вас!

– Добро! – Николай коротко кивнул. Обернулся к офицерам. – Я знаю вас. Знаю и не спрашиваю ни о чем. Но мы все же постараемся нынче не умереть, а победить. Удвоить наружные посты! Приказывайте батальону строиться.

Вновь забил барабан.

Никто и не приметил, как явился Милорадович. Между тем было, на что поглядеть – с того начиная, что вошел он пешим. Он не шел даже, а почти бежал, шпага его отлетала далеко и билась о левую ногу. Мундир графа был расстегнут, галстук скомкан и конец его свободно болтался на груди. Граф тяжело, с присвистом, дышал.

Дальше случилось и вовсе невозможное. Подбежав со спины к Императору, наблюдавшему построение солдат, Милорадович с силою вцепился в его локоть, разворачивая к себе лицом.

Вспыхнув было румянцем на нарушение этикета, Николай Павлович оборотился к губернатору. И тут же об этикете забыл.

Лицо Милорадовича было страшно. В подобных случаях говорят обыкновенно, что человек словно постарел на несколько лет. Но Милорадович не постарел – он продолжал стареть на глазах. Казалось, небывшие прежде морщины проступают на его челе, словно оставляет свои борозды незримый плуг. Казалось, под глазами набухают мешки и опадают щеки, казалось волоса, кои граф из франтовства подкрашивал, седеют прямо под каштановою краской.

– Дело худо, Государь, – заплетающимся языком проговорил он. – Мятежники выступили к Сенату.

Несколько времени молча смотрели оба в глаза друг другу. Всю бездну отчаянья человека, прозревшего слишком поздно, увидел молодой Император в глазах боевого генерала. Не было нужды ни о чем говорить – все казалось слишком ясным. Гвардейское обыкновение влиять на судьбы трона обернулось тем зазором, куда просочилась революция.

Меж тем рука Милорадовича разжалась, выпустив локоть Императора, тяжело упала, словно налитая свинцом.

– Я знаю, – спокойно сказал наконец Николай. – Я готовлюсь вести в бой тех, кто мне еще верен.

– Повремените немного. Повремените немного, Государь. – Милорадович стиснул зубы. Лицо его заходило ходуном, отражая какую-то страшную внутреннюю борьбу. Еще мгновение – и чудовищное старение остановилось. Больше того – генерал словно приказал себе молодеть вновь. Спина его распрямилась, молодецки расправились плечи. – Я выведу медных лбов… Простите, Ваше Величество, я возглавлю Конную гвардию! А главное – я сам поговорю с бунтовщиками. Не с этими мальчишками обер-офицерами, нет! Я буду говорить с солдатами. Солдаты знают меня. Они послушают.

– Да, генерал. – Задумчиво, словно время на раздумья действительно было, проговорил Император. – Солдаты вас знают, чтут и уважают. Если чьим-то словам они могут поверить сейчас, то вашим. Отправляйтесь с Богом! Но и мы подтянемся, нужды нет.

Тут же подали взятые у кого-то сани. Милорадович с Башуцким, адъютантом, отбыли в них к Исакиевской площади.

Молодому Императору оставалось решить самое важно: кому доверить вести батальон преображенцев – быть может, один единственный верный батальон?

Ответ пришел быстро. Он был ясен и предельно четок: никому.

– К атаке в колонну, первый и осьмой взводы, вполоборота налево и направо! – громко выкрикнул он.

Батальон, возглавленный необычным своим командиром, тронулся. Вышел левым плечом вперед, миновав косой забор стройки, на Адмиралтейский бульвар.

Слухи о беспорядках уж выгнали на улицы праздные толпы всех сословий. Многие видели, как молодой Император, преданный всеми, кто только мог предать, чеканил шаг впереди солдат, устремляясь навстречу возможной своей гибели.

…Якубович меж тем соскучился стоять без дела, а дела не было. Чтоб выстроить московцев в каре, он вовсе не требовался, новых частей не подходило.

Небрежно насвистывая, кавказец принялся прогуливаться от московцев к стройке, от стройки обратно. Прогулки его делались все длиннее, так что никто и не заметил, когда он в конце концов ушел вовсе.

…Платон Филиппович, казалось, был занят единственно тем, что наблюдал за детьми: Наследником, графом Толстым и маленькою Марией, гонявшими теперь в пятнашки. Наборный сверкающий паркет был так скользок, что казалось, будто дети катаются на коньках. Падали, во всяком случае, не меньше, чем на льду.

Наружные посты удвоены, добро. А все ж таки не лучше ль было занять оборону со всеми преображенцами? Нет, не лучше. Молодой суверен показал себя быстрым в решении чрезвычайных задач. Сегодня проиграет, конечно, обороняющийся. Наступление сейчас столь же необходимо, как и стремительные разъезды Михаила Павловича по полкам: кого-то, безусловно, убедит его присутствие. Кого-то, но не тех, что уже перешел Рубикон. Это тоже ясно, к сожалению.

– Платон… Филиппович, не так ли? – негромко прозвенел высокий женский голос. Нет, не женский, голос был девичьим, как и вся миниатюрная фигурка, как акварельное нежное лицо.

– Ваше Императорское Величество, для меня несказанная честь, что вы запомнили не только мое скромное имя, но и отчество, – Роскоф почтительно склонился перед вышедшей к детям Александрой Федоровной.

– Я помню даже, что вы – наполовину француз, – Императрица попыталась улыбнуться. Но попытке улыбки помешал дернувший ее щеку тик. Молодая женщина невольно закрыла лицо ладонью. Но и под ладонью щека дернулась – еще сильней. – Нике [43]43
  Так звала Александра Федоровна мужа.


[Закрыть]упоминал мне, что отец ваш эмигрировал в Россию от ужаса революции.

– Можно сказать, что и так, Ваше Величество. Его отослал отец, мой дедушка. А сам остался за двоих бить врага. По счастью, он не сложил голову на гильотине, а умер собственною смертью. Большое счастье по тем временам.

– Вы потому – с нами? – неуверенно спросила Александра Федоровна. – Из-за вашего происхождения?

– Ваше Величество, поверьте, сегодня среди слуг престола не одни только дети эмигрантов, – мягко возразил Роскоф.

– Потому-то Нике и повел солдат сам? – горько усмехнулась Императрица. – Что-то не очень видно нынче тех русских. Но что я отвлекаю вас от важных забот?

– Помилуйте, Ваше Величество, какие заботы? Обычная дежурная скука.

– Полно, я не ребенок. А знаете, – Александра Федоровна, Роскоф чувствовал это, мучительно пыталась уцепиться хоть за какую-нибудь мысль, что позволила бы отвлечься от происходящего в городе. – Муж мой не хочет, чтобы Сашенька много занимался греческим и латынью. Он полагает, что живые языки для него много важнее.

– Может статься, Ваше Величество. Но, как любитель языков древних, я могу сказать, что Его Высочество лишится многих удовольствий.

– А я думаю, что просто Нике самого слишком жестоко бил за неуспехи в греческом этот строгий Ламсдорф. Муж очень хорошо знает греческий, но вовсе не любит.

Новая, еще более сильная гримаса исказила прелестное лицо. На сей раз дернулась даже шея.

Нервы, странная штука нервы… Их гонишь в дверь, а они лезут в окно… Ничего, Господь не без милости. Все пройдет, [44]44
  Не прошло до конца дней.


[Закрыть]она даже забудет и никогда не вспомнит о том, как пыталась остановить рассекающую лицо испугу рукою…

Когда ж наконец придут известия с площади да из казарм?

Глава XVI

Двух взглядов оказалось Милорадовичу довольно, чтобы понять: состояние духа в казармах самое плачевное. Хотя присяга и была принесена, повсеместно царило всеобщее смятение чувств.

Когда был отдан приказ, «медные лбы» принялись мундштучить и седлать лошадей, однако же никогда еще столь привычное дело не совершалось столь бестолково и столь медленно. Не то, чтоб кто-то затягивал нарочно. Но растерянность и непонимание делали руки неуклюжими.

– Поторопи-ка их, голубчик, – бросил адъютанту генерал-губернатор, выходя из казармы на улицу.

Минут десять бродил Милорадович взад-вперед перед воротами. Походка его была по-прежнему судорожной, нервической. То и дело вынимал он часы.

Наконец из ворот выглянул Башуцкий.

– Ну, что там? – в сердцах выдохнул Милорадович. – Где, наконец, полк?

– Тотчас будет. – Встревоженное лицо молодого человека опровергало его же слова.

Конногвардейцы медлили. Не более дюжины оседланных лошадей было выведено из денников. Меж ними, озабоченный, растерянный, сновал граф Орлов – красавец, как и все мужчины этой фамилии.

– Ну же, граф, отчего ваши седлают как семинаристы?! – гневно окликнул его Милорадович. – Сколько можно, я вас спрашиваю?

– Наберитесь терпения, еще немного! Право же, немного!

– Покуда мы будем набираться тут терпения, единственный Император, что у нас есть, станет подставлять себя под пули? Да вы понимаете, что говорите? Если это не измена, то я китайский мандарин!

– Я не изменник, – от незаслуженного оскорбления лицо Орлова потемнело. – Полк будет выведен.

Из конюшен вывели еще двух лошадей. Впрочем, один из усачей тут же, закинув трензель за луку, устремился обратно в казарму.

– Куда тебя черт несет, Петров? – не выдержал молоденький Бахметев, адъютант Орлова.

– Виноват, ваше благородие, забыл рукавицы!

– Ах, чтоб тебя! – Орлов скривился, словно от мигрени. – Подождите еще, граф! Я их выведу!

– Я ждал двадцать три минуты, – Милорадович защелкнул свой брегет. – Больше не буду ждать ни одной! Лошадь!

Бахметев протянул повод своей.

Никто не успел поддержать стремя: генерал взлетел в седло с легкостью двадцатилетнего.

– Граф!!

Милорадович даже не обернулся к Орлову, и тот в последней отчаянной попытке потек следом – спотыкаясь на оледеневшей мостовой, спеша изо всей мочи.

– Следуйте за мной, по возможности добудьте коня! – с седла говорил Милорадович Башуцкому. Разговор немного задержал генерала, и Орлов сумел догнать его у выезда из Конногвардейской.

– Граф, постойте же! – Орлов, схвативший лошадь Милорадовича под уздцы, тяжело дышал. – Тем людям необходимо совершить преступление! Я их видел! Нельзя дать им такую возможность, нельзя! Полк растревожен, седлают вправду медленно, но клянусь Богом, я выведу его, дайте мне еще двадцать минут! Хоть пятнадцать, граф!

– Не хочу я вашего сраного [45]45
  В действительности генерал выразился еще хуже.


[Закрыть]полка! – окрик Милорадовича был страшен, но смятения чувств было в нем не больше, нежели в холодном раскате грома. – Я сам все это кончу, один! И я не стану лить солдатскую кровь. Если чья кровь и прольется, так пусть лучше моя. Что ж это за генерал-губернатор, если не желает умереть, когда должно? Пустите!

Рука Орлова и так опустилась. Милорадович ударил шенкелями и помчался собранным галопом.

Теперь его догонял уже Башуцкий. Орлов растерянно глядел вслед несколько мгновений, стоя посередь мостовой. Затем, словно очнувшись, поспешил назад к конюшням.

…

– Ну, что Трубецкой? Где его носит? – нервно повторял Иван Пущин. – Что Булатов? Где лейб-гренадеры?

Не отвечая, Александр Бестужев все точил саблю о Гром-камень. Он уж пятый раз принимался вострить ее об основание монумента, дабы, как он сие себе сам объяснял, поднять боевой дух солдат. Дураку ведь понятно, что толком эдак ничего не заточишь, но важен сам жест.

– Зато глянь, какой-то ферт несется, – сквозь зубы проговорил Оболенский. – Густые эполеты, не из наших, стало быть.

– Тьфу, не вижу толком! – Каховский сощурил глаза, вглядываясь. – Кто таков? И вправду, толстый макарон!

– Ах, твою мать! – Бестужев даже забросил свое тираноборческое занятие. – Подслеповат ты, брат, пенсне пора заказывать. Это ж сам! Губернатор!

– Да не может быть! – воскликнул Пущин в сердцах. – Не в его теперь интересах за Нике вступаться! Он себя так уж провалил, двигая Константина! Ему теперь – Константин или крышка!

– До поры, – с расстановкой выговорил Оболенский. – До той поры, покуда не понял, что Константин – прикрытие. Стало быть – понял. И хуже гостя для нас сейчас нету.

– Приветим, ужо, – Каховский нервически усмехнулся.

Теперь Милорадович, скакавший со стороны стройки к правому фасу каре, был виден уже всем.

– Генерал скачет, видать, к нам! – воскликнул один из солдат-московцев. – Он ведь тоже за Константин Палыча!

– Вестимо, за него!

– А что, ребяты, поведет он нас, чай, на Варшаву, Государя-то спасать?

Первые ряды начали уж отдавать честь.

– Сми-р-р-н-аа!!

Зычный голос Милорадовича прокатился по стылой площади.

Пущин в замешательстве посмотрел на Каховского, Каховский на Бестужева, Бестужев на Оболенского.

– Солдаты!! – Милорадович, гарцевавший в дюжине шагов от каре, простер руку вперед. – Солдаты! Вас обманули изменники! Вас обманули враги Святой Руси и православного Царя! Против кого бунтуете вы? Противу власти законной и христианской! Солдаты! Кто из вас был со мною под Кульмом? Кто из вас был со мною под Бауценом? Кто из вас был со мною под Люценом? А под Лейпцигом – был ли со мною хоть один из вас?

Площадь молчала, замерев в напряженном внимании. Только валивший изо ртов пар свидетельствовал, что застывшие в строю солдаты – не изваяния.

– Никто не был?! – Милорадович, приподнявшись в стременах, размашисто осенил себя крестным знамением. – Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!

– Еще пять минут – и репка, – сквозь зубы проговорил Оболенский. – Эвон куда гнет!

– Пяти минут не будет, – Каховский был теперь бледней бледного.

– Офицеры! Почто толкаете вы солдат на мятеж?! Вы алчете узурпации?! Не со мною ли под Бородиным мяли мы бока узурпатору-корсикашке? Вы позабыли о том? Кто был со мною под Бородиным? Не помните, как заняли мы высоту? Молчите?! – Генерал-губернатор перекрестился вновь. – Бог мой, благодарю тебя! Здесь нет ни одного русского офицера!

Каховский обхватил одну руку другой и стиснул зубы в попытке унять колотившую его дрожь. Сперва это не удавалось, но он не оставлял усилий.

– Ни офицера, ни солдата! Кто ж вы передо мной, не нюхавшие пороху, но пытающиеся ввергнуть Отечество в пропасть революции? Мальчишки, буяны, разбойники да мерзавцы, осрамившие русский мундир, честь военную, название солдата! Вы пятно России! Вы преступники перед Богом! Что вы затеяли? Что сделали?

– Законный Император – Константин! – нестройно послышалось в ответ. – Константина в оковы заковали и в тюрьму посадили!

– И молоденького Михаил Палыча перехватили из Варшавы да тож держат в оковах, потому он братнюю сторону держит!

– Ложь для баб дурных! Какой скудоумный ей поверил?! Михаил Павлович в Петербурге, он может подтвердить слова мои! Константин отдает трон брату по доброй воле! Да и нужно ли подтверждение моим словам, солдаты?! Разве не знает кто из вас, что боевые товарищи мы с Цесаревичем? Разве могу я, Милорадович, предать его? Вот, глядите! – Генерал-губернатор сверкнул извлеченной из ножен шпагой. – Кто тут грамотный?! Разве не начертано на сем оружии «Другу моему Милорадовичу»?! Сие подарок Константина!

– Да здравствует Император Константин!! – отчаянно закричал Бестужев с противоположного угла карея. Никто не подхватил.

Но к генерал-губернатору, раздвигая строй, бежал князь Евгений Оболенский.

– Извольте отъехать, Ваше Сиятельство! – крикнул он. – Оставьте солдат в покое, они делают свою должность!

– Да ты, сопляк, кто таков, чтоб лезть между мной и солдатами?! – рыкнул Милорадович. – По роже вижу, на войне не бывал!

– Отъезжайте!! – взъярился Оболенский. Он и вообще не переносил разговоров о том, что дожидался со службою конца военных действий и начал поздновато, аж на девятнадцатом году. Сейчас же нервы его были на пределе. – Прочь отсюда!!

– Да пошел ты на… – слова генерала вызвали смех в первых рядах карея. – Ребятушки! Государь Николай Павлович милосерд! Я сам поведу вас к нему, мы скажем…

– Прочь!!!

Оболенский, выхвативший у солдата ружье, принялся тыкать штыком в грудь графской лошади, понуждая ее отступить.

Тут и раздался выстрел.

Каховский в первое мгновение сам не понял, что попал. Затем как-то странно охнул, роняя уже ненужный пистолет.

Андреевская лента на груди Милорадовича окрасилась кровью. Граф еще сколько-то времени пытался удержаться в седле, затем стал заваливаться на бок. Испуганная штыковыми уколами лошадь вздыбилась.

Башуцкий успел подбежать и попытался подхватить падающего. Оба рухнули вместе, но поручику удалось предотвратить удар о мостовую с высоты – раненый упал сверху.

– Ах, ты!! – выдохнул Оболенский, со всех сил размахиваясь. Всю ярость свою на этих «героев войны», на то, что давно избытое боевое братство сейчас дает Милорадовичу так легко развалить его, Оболенского, Тулон, его такую близкую победу, вложил он в этот удар. Добить, добить этого буффона! Этого франта, этого… Ярость и подвела, не дала рассчитать удар. Штык вошел в спину неглубоко, наискось, но кровь тут же окропила заледенелый булыжник. [46]46
  Советская историческая наука долго будет повторять ложь о том, что Оболенский случайно ранил Милорадовича в ногу, пытаясь развернуть лошадь. Записная лжица Милица Нечкина даже уточнит «в правую ляжку». Между тем современники свидетельствовали о ранении в спину. Один из нынешних историков логически заключает: ударить в спину конного (то есть до выстрела Каховского) было при сложившемся раскладе почти что невозможно. Очевидно, что Оболенский просто «добивал раненого», уже упавшего.


[Закрыть]

Что-то произошло, что-то сломалось. Казалось, еще только что было возможным кончить дело миром. Расправа над боевым их генералом не возмутила московцев. Словно откололась от берега льдина, на которой они стояли, бесповоротно унося их в открытое зловещее море беззакония. Он не лгал – это поняли теперь все. Но ни один не кинулся на помощь к раненому. Поздно! Теперь все одно пропадать, теперь – бунт, авось кривая как-нибудь вывезет… А верней – не вывезет, только возврата из бунта нет.

Черная тень солдатского отчаянья легла и на праздную штатскую толпу.

– Держитесь, Ваше Сиятельство, держитесь! – Башуцкий, пытаясь по возможности не причинить вреда, волок раненого в сторону манежа. Только как тут угадаешь, что меньше можно тревожить – пулевую рану либо штыковую? Как ни возьмись – все опасно. А оставлять нельзя, здесь нельзя, ведь добьют. – Держитесь, Ваше Сиятельство!

Ноги раненого волочились по камням, скрежетали шпоры.

Ударило еще несколько выстрелов – после никто так и не смог разобраться, кто стрелял вслед.

– Помогите же кто-нибудь! – глаза адъютанта пытались выхватить из толпы хоть одно лицо, в котором читалось бы простое человеческое сочувствие. Тщетно! Жгучее любопытство – спутник почти любого мятежа, пробуждающего самое низменное в человеческой натуре, а еще страх в лицах тех, кто не поддался общему безумию. Помочь жертве всегда означает подвергнуть риску себя. Вдруг не угодит твое благородство тем, кто уже начал убивать?

Сколь возможно бережно положив раненого, Башуцкий нырнул в толпу. Ухватил разом двух парней покрепче, уличных продавцов на вид. Одного зацепил за армяк, другого за рукавицу.

– А ну, живо, не видите, генерал ранен!

– Да пусти, барин, отчего я-то?

– Выпусти шапку! А ну выпусти!

– Пристрелю! – сквозь зубы прошипел адъютант.

Разносчики поняли: вправду пристрелит.

Вскоре Милорадовича уж подняли, осторожно понесли.

Находящихся внутри карея, впрочем, это уже не тревожило. Не было Трубецкого, не было измайловцев, хоть в их казармы задолго до рассвета, на полчаса опередив старших офицеров, пришли подпоручики Фок, Малютин, князь Вадбольский и Андреев, а вместе с ними – капитан Богданович. Не было финляндцев, хотя поручик Цебриков почти наверное обещал соучастие полковника Тулубьева в выводе войск, хотя уж дважды мотался в казармы Рылеев…

– Неужели московцы и есть все, чем мы располагаем? – мрачно проговорил Иван Пущин.

…– Неужели никого не удастся вывести, кроме преображенцев? – прошептал Николай, маршируя по Адмиралтейскому бульвару.

…Но Орлов, сам не ведая как, вывел конногвардейцев. Гремели подковы по мостовой – шла помощь Императору.

…Но Бестужев-мумия решил метнуть фараон, находясь в казармах Экипажа.

– Вы не слышите, что наших убивают там, на Сенатской! – кричал он дворне. – Там уже стреляют, стреляют по московцам!! Московцев убивают, а мы стоим! За мной!!! На площадь!!

И Экипаж стронулся. Матросы бежали в сторону Галерной. Помощь мятежникам спешила.

…А тем временем в Конногвардейских казармах единственная жертва прозвучавших выстрелов – Михаил Андреевич Милорадович, с багровой пеной на синих утончившихся губах, вконец обессиленный операцией, зачем-то потребовал, чтобы хирург показал ему только что извлеченную пулю.

Пулю пришлось поднести к самым глазам: зрение генерала мутилось.

– Не солдатская, – четко и ясно произнес он. – Не солдатская. Господи, благодарю Тебя! Я умру с легким сердцем.