Текст книги "Декабрь без Рождества"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Глава X

– Глядит уже с важностью настоящего монарха.

Булатов предложил Якубовичу заночевать у него. Отбыли незаметно. Тесный полумрак кузова и равномерная тряска успокаивали нервы Булатова, утомленные бурным многолюдством рылеевской квартиры. Вообще утомлялся он быстро. Состарившийся за полтора года после смерти жены, по-стариковски себя запустивший, Булатов сроду не занимался политикою в более счастливые свои годы. Близкие с тревогою подмечали в нем новую черту характера – радостную, какую-то ребяческую готовность подчиняться чужой воле, если была она сильна. Кто узнал бы в нем прежнего героя Бауцена! Рылеев, которого прежде он недолюбливал, при новой встрече очаровал его, увлек за собою, словно гамельнский крысолов своею дудочкой. Теперь же непонятные чувства Булатова перекинулись на Якубовича.

– Вы, стало быть, также в отпуску? – спросил Якубович вместо ответа.

– Отнюдь. – Булатов простодушно улыбнулся. – Отлучился самовольно из полка, он у меня в Керенске стоит, под Пензою. Прислали мне письмо, что уж надобно быть.

– Лихо!

– Да чего уж там. Коли дело выгорит – кто мне попеняет? Провалимся – все одно отвечать за все разом.

– И то верно.

– А давно ль вы состоите в сей партии? [32]32
  Далее следует действительный разговор.


[Закрыть]– с надеждой, словно ожидая, что Якубович развеет тайные его тревоги, спросил Булатов.

– Нет, недавно!

– Знаете ли вы по крайней мере отечественную пользу сего заговора?

– Нет! – горячо воскликнул Якубович. Ему не было понятно, к чему Булатов клонит.

– Как велико число наших солдат?

– И того нет!

– Давно ль вы знакомы с этими людьми?

– Князя вижу во второй раз! Рылеева тоже хорошо не знаю.

Некоторое время ехали молча.

– Боюсь я, не обманывают ли нас, – с тоскою заговорил Булатов. – Рылеева я знаю с детских лет. В Первом кадетском корпусе были мы в одной роте.

– Да неужто? – Якубович расхохотался. – А как Кондрата мальчишки звали?

– Угадали, – засмеялся и Булатов. – Конечно, Рылом. И вот что я вам скажу как человеку благородному. Рыло был просто рожден для заварки каш, но сам всегда оставался в стороне. Сколько раз он дружбы кадет расстраивал! Интриговал, шустрил, противу меня сколько раз подбивал товарищей… Да, было… Я тогда от него в стороне держался, не любил. Теперь он вроде бы человек порядочный, однако ж шибко мягко стелет перед князем этим.

– Стелет, будто в постельничие к нему нанялся! – хохотнул Якубович.

– И план его не хорош. Я предлагал позавчера имеющееся у меня войско разделить на два отряда, так нет, он все по-своему гнет. Метит в Бонапарты, в императоры!

– И каково ваше мнение? Как нам теперь быть? Признаюсь, я решительно согласен с вами и Трубецкой мне глубоко неприятен.

– Утро вечера мудренее, – вздохнул Булатов. – Однако надлежит нам, людям благородным, добиться от них большего толку прежде, чем что-то начинать делать. [33]33
  Безмерно удивительно, что разговор такого рода мог случиться между двумя людьми, уже согласившимися принять участие в кровавом мятеже. Но он был, подобный разговор.


[Закрыть]

Якубович сделался мрачен. Тяжелое лицо его, перетянутый черною повязкою лоб выглядели зловеще при слабых лучах заглядывавших в окна фонарей.

…В Зимнем дворце между тем сбился обыкновенный, по-деревенски немудреный распорядок дня. Спали только дети. Уже в час по полуночи Николай Павлович воротился с Государственного Совета и прошел в свои комнаты: мимо бело-золотых как венчальные свечи конногвардейцев (только красные овалы супервестов ярко выделялись в полумраке), что стояли во внутреннем карауле, мимо князя Александра Одоевского, что им командовал. Князь старательно отводил глаза: ужели и он – тоже? Нет, не может быть, и в списках заговорщиков его нет.

Никто отчего-то не удивился присутствию в офицерской комнате того, кого в ней в эту ночь и этот час вовсе не должно было быть: Платона Роскофа.

Все видели друг дружку почти насквозь, но ни черные, ни белые фигуры еще не покинули своих шахматных клеток.

Александра Федоровна, в бирюзовом капоте и блондовом чепце, торопливо поднялась мужу навстречу. В руке ее была Метьюринова книга «Мельмот-скиталец».

– Ну и как сия новинка, хороша? – Николай Павлович рассеянно поцеловал жену в лоб.

– Право, не знаю… – Звонкий голос молодой женщины звучал напряженно, в нем была странная старательность, как если бы девочка отвечала не вполне хорошо затверженный урок. – Немножко путано пишет. Одна история начинается, в ней другая, а в другой еще и третья. И очень мрачно.

– «Мне поручено попирать ногами и мять все цветы, расцветающие как на земле, так и в человеческой душе… все, что попадается на моем пути», – наугад раскрыв книгу, прочел Николай Павлович. – Да уж, невесело. Я тебя задержал, друг мой. Пора спать, давно уже пора.

– Что? О, да, конечно! – Александра Федоровна отложила толстый волюм на столик для чтения.

– Да, вот еще что… – Николай Павлович наконец решился. – Милая! Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, умереть с честью. [34]34
  Действительные слова ЕИВ.


[Закрыть]

– Обещаю, – прошелестели в ответ нежные молодые губы. Даже не шепот, шелест пунцовых розовых лепестков, неуловимый шелест. Но тот, к кому был он обращен, услышал.

Неловко поставленная свеча капнула воском на раскрытую страницу, где молодой ирландец рвал на куски и швырял в огонь портрет своего проклятого предка.

…Проводив гостей, Рылеев воротился в кабинет. Семья, привыкшая за последние месяцы к постоянным и шумным сборищам в доме, давно уже спала. Все одно он не просил жену выходить к гостям: к чему ей слушать эдакие-то разговоры?

Однако же сам он не торопился спать, словно еще чего-то ждал. Бродил по комнате, рассеянно останавливался. Схлопнул колпачком огоньки лишних свечей, болезненно поморщился, поняв, что переусердствовал – теперь сделалось слишком темно. Хотел было вновь зажечь две из потушенных, передумал… Подошел к маленькому бюро, выдвинул один из боковых ящичков…

…

– Достал толстую пачку денег, но небольших, рублевиками, пересчитывал, – прочел Василию Шервуду спустя час Роман Сабуров. – Слугу перед этим отослал спать, когда в дверь постучали, открывал сам. Посетитель одет как мещанин, небогато, средних годов. Разговаривали недолго, судя по всему, в сенях. Выйдя на крыльцо, тот остановился, похлопал себя по карману, словно проверял, хорошо ли что-то положил. Вероятней всего, те деньги перекочевали от Рылеева к нему.

– Я вот чего не могу понять, Сабуров, – Шервуд, взяв у Романа Кирилловича прочтенную записку, машинально заложил ее в сафьяновую папку, что успела за сутки потолстеть вдвое. – Почему мы их не арестовываем? Почему? Ладно, Милорадович не получил вовремя предостережения, присяга Константину случилась…

На мгновение, всего на какое-то мгновение, двое мужчин замолчали. Единственное, что было им известно наверное: Алексей Сирин не въехал в столицу. Не было никакой возможности в сумасшедшем течении этих дней разузнать о его судьбе. Но и обольщаться не приходилось.

– Тогда уж не было надобности вводить губернатора в курс дела. Но теперь она возникает вновь – без него всех арестов не устроить.

– Его Императорское Величество не желает, чтобы Милорадович был теперь в курсе дела.

– Но почему, Сабуров, почему?!

– Потому, что сии аресты нам сейчас не нужны.

– Кто из нас бредит? – русский англичанин мрачно рассмеялся.

– Шервуд, мы не арестуем всех, мы не всех знаем. А коли возьмем лишь часть, так дадим им в руки сильнейший, страшнейший козырь.

– Какой? Я не понимаю.

– Начнут кричать, что арестовывают верных сторонников Константина.

– Вот оно что…

– К сему выводу пришел сам Государь. И он прав. Прав и в том, что, коли нам не нужны сейчас новые аресты, нечего и губернатору знать лишнее. Откуда нам может быть известно, что Милорадович лишь сторонник Цесаревича, а не что похуже?

Сабуров раскрыл папку, в которую Шервуд пристроил записку. Внутри папки был вклеен на длинных ярлычках неполный алфавит, что позволило ему вновь быстро найти ту часть бумаг, что касалась Рылеева. Роясь в них, он про себя ругнул Роскофа, пристроившего к делу вовсе ненужную дрянь: вирши, прочтенные Рылеевым на одном из недавних собраний заговорщиков.

 
«Так некогда взирал Нерон
На пламенеющее море,
И в оны дни Наполеон
Стоял, с величьем древним споря».
 

До конца он не дочел. Вирши были мутные, больше красот, нежели смысла. Море, надо думать, закатное. Закатность, надо понимать, не влезла в размер. Ну да, Нерон все в Анций катался, воздухом дышать… Вот и море.

Или прав племянник? Дурацкий стих чем-то зацепил, вертится в голове. А чем зацепил – непонятно. Это не нравилось, томило. Чушь! Экая чушь!

– Кто таков Милорадович, прояснится завтра, – веско произнес между тем Шервуд.

– Да, завтра прояснится весьма многое, – Роман, подошед к единственному в комнате окну, приник пылающим лбом к разрисованному морозными узорами стеклу. Стало чуть легче, но почти тут же по лицу потекла вода. – Впрочем, какое там завтра, Шервуд? Сегодня. Сегодня, четырнадцатого декабря.

…В это же время Кондратий Рылеев, тоже вглядываясь из окна в морозную ночь, бормотал что-то вовсе непонятное:

– Чтоб, коли наша не возьмет, и духа немецкого не осталось! [35]35
  Действительные слова Рылеева, связанные с действительным планом, о котором – чуть позже.


[Закрыть]

Глава XI

От общей ли тревожности, случайно ли, детей подняли раньше обыкновенного. Немного притихшие, словно им передалось душевное состояние взрослых, Александр и друг его детских игр граф Толстой, освобожденные в честь торжественного дня от занятий, играли на сверкающем паркете в солдатики, когда Платон Филиппович, позевывая в перчатку, вышел из комнаты для дежурных офицеров.

Ночь в высоких окнах, казалось, не растает никогда, столь густа и безнадежно вязка была ее темнота. Теплое сияние свечей, играя со светлыми легкими детскими волосами, словно окружало головы мальчиков пушистыми ореолами. Ну, нет! Они не святые, и, честью клянусь, вырастут и нагрешат по самое некуда!

– Как идет баталия, Ваше Высочество и Ваше Сиятельство? – пресерьезно спросил он.

– Никакой баталии нет, – ответил Алеша Толстой, тогда как Наследник только сердито вздохнул.

– Что так?

– А у нас солдатики только свои и союзные. Нельзя же своим своих воевать, правда? Нам нужны Бонапартовы войска или турки хотя бы.

– Поляков еще можно!

– Да ну, поляков! Их усмирил да и все! Для большой войны Бонапарт нужен, и маршалы, и Старая гвардия. И мамелюки! А их не делают. Поэтому у нас ученья. Все ученья да ученья.

– Да, огорчение нешуточное. – Мысль, пришедшая в голову Платону Филипповичу, заставила его непритворно улыбнуться. – Попробуем помочь делу!

Коробка с его частью стратегии «Malleus bellorum» валялась в дежурной на столике: он коротал с ее помощью тревожную ночь, как иные раскладывают пасьянс. Профанация, конечно, но ведь маленькие мальчики часто используют в роли солдатиков шахматные фигурки. Чем его монстры хуже шахмат? Главное – отвлечь детей.

– Вот вам, будем считать, бонапартисты.

При виде со стуком высыпавшегося на пол полчища вампиров Александр и Алексей разразились первым в это сумрачное утро действительно громким воплем.

– Ух!! Вот это да!!

– Вот это враги! Сашка, сейчас мы такое устроим!

– Мы их разобьем!! Только… – Алеша Толстой, вертя фигурку в пальцах, поднял на Роскофа свои большущие голубые глаза. – Платон Филиппович, а в это наверное можно играть? Мы их испортим случайно, а вон как аккуратно разрисовано!

Роскоф улыбнулся. Маленький граф задевал в нем какую-то чувствительную струну. Или он просто приукрашивает своими фантазиями манеру этого дитяти неожиданно задумываться посреди самой шумной игры, придает слишком большое значение рано выразившемуся художественному вкусу? Неужто вправду тоже будет сочинитель, когда вырастет?

– Делайте с ними что хотите, это подарок. Насовсем. Вам же не только сегодня нужны будут враги.

– Спасибо!!

– Виват Платон Филипповичу!

Когда фигурки были уже почти расставлены, вошел Николай Павлович: бледный после бессонной ночи, в сплошь тёмно-зелёном генеральском мундире Измайловского полка.

– О чем вы думаете, Роскоф? – спросил он с излишней резкостью. – Второго мальчика еще ночью надобно было отправить к родителям!

– Ваше Императорское Величество, я наполовину француз, – Платон понизил голос, чтобы дети не услышали. – Я слишком хорошо помню, что если их возьмет, доберутся до всех верных. С семьями. Мы просто не вправе проиграть сегодня. Меры же предосторожности на случай поражения излишни.

Маленький Алексей все же расслышал – по счастью, не слова Роскофа, но слова Николая.

– Никуда я не поеду! – подбежал он. – Когда мы станем большие, Сашка будет мой Государь, стало быть, мне нонче положено быть при нем!

– Благодарю за службу, Толстой, – отозвался Наследник, подняв голову от солдатиков.

Чувства Роскофа были до того обострены, что он словно черным по белому прочел желание Николая – ведь оба они были отцы. Николаю захотелось крепко обнять обоих мальчиков, прижать к себе. Но этого он не сделал.

– Что это за флеши? – склонившись над оловянной диспозицией, спросил он. – Разве их здесь надо устраивать? Они ж эдак под собственную артиллерию попадут! [36]36
  Вероятнее всего, детское воспоминание великого писателя, как Государь задержался поиграть с ним и Наследником в солдатики, относилось к другому, более благополучному дню. Но ведь могло бы и к этому. Едва ли Николай Павлович пожалел бы минуты на то, чтобы отвлечь мысли детей. Вспомним, что накануне мученической кончины другой Государь и другой Николай читал с детьми книгу Жюля Верна.


[Закрыть]

– Папа, а где тогда лучше артиллерии стоять?

– Вот сюда и передвинем, сразу лучше стало. А вот из этих чурочек тут надобно редут возвести.

– Вот так ладно?

– Другое дело! А где Marie?

– В кукольном домике сидит.

– Проведай сестру меж баталиями. – Николай Павлович распрямился и обернулся к Роскофу. – Ну, пора. Бог милостив, Роскоф. Ночь прошла покойно.

– Слишком много было извозчиков на улицах. Вдвое больше противу обычного. Государь, если хоть какая-то заминка – саперов сюда, для охраны дворца. Вы лучше моего знаете, что саперы не предадут.

– Да, так я и поступлю. – Николай Павлович поморщился, как от головной боли. – Коль скоро ты сам не доложил, мне остается думать, что от Перовского новостей никаких?

– Покуда никаких, Ваше Императорское Величество. Михаил Павлович еще не достиг Нарвской заставы. Перовский все сделает, он помнит, что Великий Князь должен спешить на присягу сразу, даже в дорожном платье. Но, может статься, они прибудут с минуты на минуту.

– Будем надеяться. Бенкендорф прибыл?

– Ждет, Ваше Императорское Величество.

Платон Филиппович не доверял Бенкендорфу [37]37
  Можно предположить, что Роман Кириллович не доверял графу потому, что тот состоял в одной ложе («Объединенные друзья») с П. И. Пестелем.


[Закрыть]до конца, зная, что какие-то основания для недоверия есть у Сабурова. Верней сказать – не доверял до этого утра, до приезда графа во дворец. Ныне же сердце отпустило: нет, героя Темпельберга, героя, бравшего Фюрстенвальд, Берлин, Лувен и Мехелен, победителя Морана под Люнебургом, можно впрямь не считать изменником. Лица изменников уже проявляются.

Бенкендорф и Воинов уже входили в залу. Бессонная ночь была крупными буквами написана на лице у каждого.

– Что же, пора! – решительно произнес Николай. – С Богом! Если я хоть день пробуду Императором, все увидят, что я был того достоин. [38]38
  Действительные слова Николая Павловича.


[Закрыть]

…В окна дежурного здания на Нарвской заставе колотил ветер, особенно злой ввиду открытой местности. Флигель-адъютант Перовский, коротавший время за томиком госпожи Ратклиф, придвинув свой стул к самой печке, с недоумением подумал о том, какая нелегкая уже полчаса держит Кушелева снаружи. Пожаловался вдруг на мигрень, да до сих пор и проветривается. Вот уж воистину проветривается, брр, подумать зябко. Хотя и впрямь бледен был как молочный обрат. Ну да пусть его мерзнет, коли охота. Скверная нынче ночь, тревожная, готические ужасы нейдут в голову, вспоминаются свои. Давненько, однако ж, не вспоминался плен! Шельмы же они были все, эти липовые «принцы»! По чести Мюрат не имел права приказывать арестовать того, кого не брали в плен! Я ж договаривался добром о пропуске без боя моих казаков – такое всегда бывало, не нами заведено. Так нет, ракальи без совести военной, схватили, заперли в церкви, грозились расстрелять поутру. Ох уж та ночь, когда ходил по пустому темному храму, как по комнате, мерил шагами. А казалось при этом, что в гробу лежу перед отпеванием. И ведь, дурень молодой, отчего-то даже в голову не пришло помолиться! Сколько потом себя корил! Раз уж последние часы жизни довелось в храме Божием коротать, так и молился бы! А поутру уж мародеры пришли, начали иконостас обдирать. Перевели в подвал… Да еще рана открылась – думалось, помрешь от потери крови раньше, чем убьют…

Граф невольно посмотрел на серебряный протез, заменявший ему указательный палец левой руки. Полно, что вспоминать! Мюрат арестовал, Даву чудом не расстрелял. Полно, лучше, право, англичанку почитать, чем слушать вой ветра, да вспоминать ужасы плена… Государь опасается волнений при присяге. Бог даст, обойдется. Не на войне же, все-таки! Среди русских людей.

– Ну, что, не изволил еще быть тезка-то мой? – Весело окрикнул Кушелева с седла Михаил Бестужев. – То-то же!

– Бестужев! Все пропало! – от холода у Кушелева уже зуб не попадал на зуб.

– Что?! – Третий из братьев-заговорщиков спешился столь торопливо, что чуть не упал, поскользнувшись на льду, машинально дернул, удерживаясь, повод. – Тьфу ты, тихо, Гнедок! Не может быть – неужто уже проехал?! А куда ты смотрел?! Нешто трудно было задержать до меня, что, мол, сюда для него депеша придет?

– Нет, не проехал. Бога ради, отойдем от окна, он увидит.

– Да кто он-то? Что за комиссия?

– Перовский!

– Какие черти его принесли? – Бестужев невольно понизил голос. – Долго он тут будет околачиваться?

– Он здесь дожидается Великого Князя, – удрученно ответил Кушелев. – По прямому приказу Николая. Все пропало, Бестужев, все пропало!

– Погоди, погоди… Может, еще и не все… – Бестужев говорил рассеянно, как человек, отчаянно о чем-то размышляющий. – Слушай! А если выманить его, ну беспалого-то, из дому? А? Чтоб подальше от солдат? Сказать… сказать… Сказать ему, слушай, что Михаил здесь, что пешком к заставе подошел, а войти внутрь опасается, мол, сам скажет, что случилось? Вполне можно поверить, сейчас такое время, что всякое возможно! Прокатит, ей же ей прокатит! Я отойду вон, за деревья, а ты его вымани теперь, слышишь?

– И что дальше? – голос Кушелева сел. – Ты его убьешь?

– Да необязательно! – отмахнулся Бестужев. – Можно просто наброситься вдвоем, оглушим да свяжем! Ну и припрячем до утра в кустах!

– Ладно колокол лить! – хрипло выдохнул Кушелев. – В такую пору оставить беспамятного да связанного на земле – такое же убийство!

– А хоть бы и убийство! – в гневе воскликнул Бестужев. – Через сутки в городе трупов будет – хоть в поленницы укладывай! Одним больше да чуть раньше! Ну же, ты решаешься? Или я без тебя выманю!

– И сам не решусь и тебе не дам! – Кушелеву неожиданно сделалось тепло, даже жарко. – Я восставать против тирании брался, а в гнусностях я не участник!

– Экие мы совестливые! – Бестужев, вцепившись в шинель Кушелева, с яростью тряхнул его. – Кто сей ферт, как ни слуга тирана? Разве жизнь этого слепца стоит гибели нашего дела? Ты понимаешь, что Михаил может сорвать нам все дело, понимаешь или нет?! Заявись он раньше присяги в войсках – пиши пропало! Сердечный вам, солдатушки, поклон от братца моего Костеньки, он жив-здоров, чего и вам желает, а на престол не изволит желать! Ну, что тогда?

– Убери руки, – Кушелев с силой высвободился. – Будем считать, что дежурство свое ты исполнил. А более мы ничего друг другу не говорили. Езжай прочь, Бестужев! Ах, да! Коли захочешь удовлетворения – шли ко мне в любой день.

– Ага! Из одной камеры в другую, – Бестужев отчаянно расхохотался. – На чем стреляться-то будем, у арестантов, знаешь ли, братец, пистолеты отбирают! Надеешься переметнуться в последний момент и чистеньким вылезти? Шалишь! Коли они верх возьмут – тебе все одно тонуть. Да и мы припомним, коли фортуна будет.

– Я не за шкуру свою дрожу. – Кушелев теперь говорил покойно, как принявший решение человек. – Но коли с убийства начинать, так чем же мы кончим? Езжай себе, Бестужев! И не надейся меня убить, на свету да недалеко от будки, ничем это тебе не поможет. Живо всех подымешь по тревоге.

– Ужо тебе! – Бестужев прыгнул в седло, рванул в галоп с места. Черные голые ветви заходили под ветром, словно махали ему вслед.

Перовский, нимало не подозревая об угрозе для своей жизни, увлекся книгой.

…Каховский не ложился, засидевшись у Александра Бестужева.

– Я готов к цареубийству, – задумчиво, уже в который раз, повторял он. – Но не готов к тому, чего хочет Рылеев. А хочет он, оказывается, чтоб я взял всю вину только на себя, отвел ее от общества. Чтоб убил да за границу! Народ де не должен плохо об обществе понимать. Каково?

– Да какая разница, что он вообще понимает, народ этот! – Раздраженно бросил Бестужев. – Для чего тут театр устраивать? После переворота подарим им жизнь – отправим всю семейку морем за границу. А там уж и концы в воду, то есть в море. Брось, не бегай ты за Николаем, перемудрил Кондрат.

– Ты думаешь? – с видимым облегчением переспросил Каховский.

– Думаю, лишь бы все по плану шло. О, Якубович?

– Хоть бы снег пошел, все б потеплей стало! Да какой там – лошади стоя спят, еще, значит, подморозит. – Якубович сразу кинулся к источающий заманчивый жар голландке. – Отвык я на Кавказе-то от этих алеутских зим!

– Ничего, разогреемся! Новости какие явились? Я думал, уж вы с Арбузовым в Экипаже.

– Да я вот сказать зашел, – Якубович все грел руки перед печуркой. – Оно, пожалуй, не пойду я в Экипаж-то. К Сенату пойду со всеми, а Зимний с матросами брать я передумал.

– Что?! – в изумлении вскочил Бестужев. – Якубович, что за шутки?! Вам уж надобно там быть – Арбузов не справится один! Зимний – главнейшая часть плана у Трубецкого с Рылеевым!

– Вот уж сделайте одолжение, им и передайте, что я иначе решил.

Каховский затих, вжавшись в спинку дивана. Глаза его, воспаленные бессонною ночью, уперлись в лицо Якубовича. Тот, казалось, не обратил вниманья ни на шумное возмущение Бестужева, ни на безмолвный вопрос Каховского.

– Якубович! Сие неслыханно! Вы… Вы слово давали!

– А давал, – Якубович сделался вдруг весел. – Я своему слову хозяин: хочу даю, хочу обратно беру! Шутка! В полку у нас так говаривают. Мы, кавказцы, любим пошутить.

– Так вы идете в Экипаж?

– Нет, – с видимым удовольствием, словно дразнясь, ответил Якубович.

– Но почему? – Бестужев не обратил внимания на дерзость. – Почему?

– После как-нибудь расскажу, коли будет интерес. – Якубович внушительно развернулся в дверях. – Так что уж будьте ласковы – передайте и Кондрату и князю этому. Пускай уж там Арбузов как-нито расстарается один. Увидимся, господа, в Сенате!

…Не ведая о том, что план его рушится, Трубецкой мчался в превосходных своих легких санях на Мойку, к Рылееву. Ехать было всего ничего. Превосходно, как ни странно, успевший отдохнуть, только что откушавший кофею с горячим бриошем, он чувствовал себя на редкость бодро. Минуя Сенат, он приметил у подъезда множество саней. Уютно и добродушно светились в темноте окна.

Присяга сенаторов началась.