Текст книги "Декабрь без Рождества"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Глава XII

– Хоть на том спасибо! – единственное окно все той же паршивой служебной квартирки, явившейся сосредоточием всех ожидаемых Романом вестей, выходило на штофный подвал. Невзирая на ранний час, около запертой его на мощный замок двери топтался полицейский. – Канкрин, стало быть, успел распорядиться. Бог весть, насколько верно известие, будто кто-то из бунтовщиков хочет разбить кабаки и поднять чернь. Однако ж излишняя мера не помешает.

Вынужденное пребывание на одном месте изрядно нервило Сабурова. Но ничего не поделаешь, где плотину прорвет, покуда решительно непонятно. Вот и сиди тут, кукуй. Платон б на его месте сравнил себя с пауком, раскинувшим паутину по всему городу. Притом, понятное дело, в самом что ни на есть положительном ключе: как любитель мрачной Шотландии, Роскоф с юности пауков обожал и запрещал убивать. Эх, Платошка, Платошка! Книжки б тебе писать, а не расхлебывать санкюлотские каши. Легче б тебе жилось в сем подлом веке, когда б ты больше пошел в Филиппа, меньше в Лену. Вот, с кем бы хотелось поговорить сейчас, когда не знаешь, все ли возможное сделал, и все ли сделал верно, так это с Филиппом.

Сколько ж я увидал от тебя добра, Филипп де Роскоф!

Сабурову вспомнилось вдруг давнее. Как, шестнадцатилетним, воротился он в Кленово Злато на очередные вакации. Вскоре сделалось ему понятным, что шурин ищет разговора с ним наедине, но притом разговора как бы случайного. И случай представился на охоте, когда выжидали оба, пока поднимут зверя. Вспомнилась полянка, заросли молодого ясеня, бабочка-крапивница, присевшая на сапог.

«Знаешь, Роман, – неожиданно начал старший Роскоф. – Хотел я вокруг да около походить, а пожалуй, что и спрошу прямо. Скажи мне, ты уж связывался с продажной любовью?»

«Раза три доводилось, – беспечно ответил Роман, закусывая травинку. – Так и что особенного? Главное же дело – исповедаться после, верно? Сей грех в мужчине даже священников мало удивляет. Мой духовник, во всяком случае, не удивился».

«Так и я думал в твои годы. – На лицо Филиппа Роскофа пала тень. – Верней сказать – так и я в твои годы не думал. Бездумная жизнь легка. А размышлял ли ты об опасности дурных болезней?»

«Бог не выдаст, свинья не съест», – беспечно рассмеялся Роман.

«Только вот Творца всуе не поминай! – как-то холодно рассердился Филипп. – Ладно, не думал я, что придется кому-либо о том рассказать, да видно иначе с тобой не разберешься. Можешь ли ты вообразить себе, Роман Сабуров, что за год помолвки с твоею сестрой, я несколько раз был близок к тому, чтоб разорвать оную? Сей год был единовременно самым счастливым в моей жизни и самым мучительным. Я не мог спать долгими ночами – как убийце являются жертвы его злодеяний, так глумливым хороводом проходили предо мною воспоминания разврата. Всего лишь легкомыслие молодости! Но при мысли о том, с каким ослепительно чистым существом мне предстоит разделить ложе, я умирал от боли и стыда… Я казался себе с головы до ног покрытым какой-то вонючей черной грязью… И как я, такой, посмею подойти к ней, к ней, Роман?! Как я корил себя за легкомыслие былых лет! Нападали на меня мысли и похуже. Есть ведь болезни, что проявляются не враз, многие дремлют годами… Некоторые грехи отцов проступают лишь в детях. Что, если я – не только запятнан прошлым, но и сосуд будущего проклятия?! Я молился, я исповедовался, только это меня и спасло».

Удар фехтовальщика беспощадно попал в цель. Старший Роскоф увидал сразу, по тому, как страшно напряглось лицо юноши, что говорил не зря. Но Роман все же попытался сопротивляться.

«И, дядя Филипп, ты женился на Лене, дело того стоило, – с деланной небрежностью отвечал он. – А где ж вторая найдется? Женщины все – курицы».

Только много позже Сабуров сумел понять, сколь трудно было шурину с его галантными правилами уходящего века не вспылить тут. Но Филипп Роскоф сдержался.

«Мы вменяем в необходимость прекрасному полу добрачную невинность и супружескую верность. Сами же не делаем себе труда ни во втором, ни в первом. Справедливо ли сие, Роман? Мы живем в дурные, развратные времена. Мы много разглагольствуем о чистоте крови, но часто ли думаем о том, что первый залог чистоты крови – в добрачном целомудрии обеих сторон? Обеих! Впрочем, я теперь о другом. Ты будешь изрядно удивлен, Роман Сабуров, но однажды ты встретишь еще одну женщину, каковая отнюдь не покажется тебе курицею. И, если ты не запомнишь сегодня моих слов, ты будешь мучиться однажды точно так же, как мучился я. И исход мучений не непременно выйдет счастливым. Запомни сие!»

Роман запомнил. Увы, не стоило ожидать, чтобы откровение шурина привело к жизни вовсе монашеской. Однако ж кокотками он с тех пор брезговал, да и вообще в связях своих всегда был умерен и осторожен. Благо женщины не так уж много места занимали в жизни Романа Сабурова. Но вот теперь…

Как же ты был прав, Филипп, как же ты был прав… Долго она не являлась, вторая. Как она похожа на Лену, не внешностью (разве что волоса сверкают светлым золотом), но каждой интонацией голоса, каждым невольным жестом! Она восторженно, самозабвенно впивает Ленины принсипы, Ленины взгляды, Ленины вкусы… Да уж, монахиня из нее никакая. Инокине вовсе не к лицу такая беззаветная преданность человеку. Скромная монастырская воспитанница… Тысячу раз наплевать с высокой колокольни! Сабуровы, царская родня, вправе не считаться ни с чьим мнением, кроме своего. А мое мненье таково: ты будешь моей женой, Луша.

Девять часов… Роман Кириллович щелкнул крышкой часов. Девять часов, пора б и быть новостям.

Внизу остановились санки, верней сказать, не успели даже остановиться, как из них выпрыгнул курьер. Не прошло и минуты, а Сабуров уже содрал облатку с письма.

Благодарение Богу, конногвардейцы присягнули! Очень важна была их присяга, ведь Цесаревич – их шеф.

Хорошие вести, как и дурные, не летают в одиночку. Один курьер, выходя, столкнулся в дверях носом к носу с входящим.

Первый Преображенский батальон благополучно присягнул во дворцовом экзерцир-гаузе.

Роман Кириллович осенил себя крестным знамением. Как всегда, когда он молился, казалось, будто выполняет он артикул. Впрочем, подумать о том было некому: он снова остался один и снова ждал.

Мысли о Луше испарились без следа. Роман Кириллович, меряя шагами комнатушку с покатым потолком, думал теперь только о присяге. Зачин хорош, но сие не больше, чем зачин. Самое худое – даже не ко всем известным заговорщикам можно приставить наблюдение. Катастрофически не достает исполнителей. Ах, если б Милорадович не был под подозрением! Если бы! А так без иезуитов вообще б не провернуться.

Роман задумчиво покрутил на пальце кольцо с литерою «А», свидетельством данных Александром тайных полномочий. Нет, право слово, коли удастся перевалить через сегодняшний день, буква «Н» должна быть много крупнее. Нужно новое учреждение, по-иному организованное, чем все, что было прежде. Учреждение, способное как окоротить гвардейскую вольность, привыкшую играть судьбами престола, так и выпалывать революционные всходы. Нужен еще православный орден наподобие иезуитского, нужно вообще заняться образованием молодежи духовного сословия… Невпроворот дел, лишь бы перевалить через этот четырнадцатый день декабря.

…Князь Трубецкой, уж два часа как воротившийся к себе на Английскую набережную, теперь в свой черед вызвал запискою к себе Рылеева и Ивана Пущина. В нетерпении Сергей Петрович спустился по широкой парадной лестнице и ждал гостей внизу, остановившись около правого из охранявших ее каменных львов с покрытыми на египетский манер головами. Вышколенные лакеи ничем не проявляли своего удивления, на самом деле изрядного.

– Ну, наконец-то! – Слуг, не понимавших, конечно, французской речи, можно было не смущаться. Трубецкой даже не стал ждать, когда у сообщников примут шубы. – Что с Экипажем? Я посылал людей наблюдать – никакого движения к Зимнему нету! Что медлит этот Якубович? Уже пошла воинская присяга! Николаю присягнули в двух местах!

– Якубович отказался, – рубанул с плеча Пущин. – Сидит у себя на квартире.

– А Булатов на месте? – лицо князя потемнело. – Он может поднять вместо Экипажа лейб-гренадер! С тех пор как они вынесли его на руках раненым, они, кажется, и теперь не спустят наземь. Надобно срочно послать к Булатову…

– Булатов… Весьма похоже, что и Булатов отказался также. Сейчас Оболенский ездит по казармам.

– Но какой смысл поднимать солдат, если никто не берет Зимний? Это же основа всего плана!

– Стало быть, станем перестраивать план на ходу, – в отличие от Трубецкого, Рылеев был собран и деловит, словно у себя в конторе. – Поднимем солдат, а там уж видно будет.

– Ничего не может быть, что ж может быть, если выйдет какая рота или две? [39]39
  Действительные слова Трубецкого.


[Закрыть]– возразил Трубецкой.

Некоторое время они стояли молча: три головы многоглавого заговора. Трудно было бы нарочно подобрать людей столь различных. Элегантный лев большого света, Трубецкой был некрасив, некрасив на грани уродства. Фамильный очень длинный тонкий нос тянулся от неимоверно широких скул к небольшому узкому подбородку, губастый рот был неправильной формы. Глаза казались чуть навыкате, волоса были редки и рыжеваты. Вовсе неэлегантный Иван Пущин был рядом с ним мешковат. По-мордовски плоский в лице, темно-русый, с невысоким лбом – он глядел мужиком, наряженным в сюртук. Но во внешней его простоватости ощущалась какая-то покойная надежность, небольшие карие глаза глядели проницательно. Смугловатый красавец Рылеев вроде бы выигрывал от соседства обоих, но чрезмерная подвижность его лица и резкость его жестов преимущества наружности умаляли.

– Выйдет больше. Непременно должно выйти больше, – убежденно произнес он, похрустывая длинными пальцами.

– Так мы на вас надеемся, [40]40
  Действительные слова Пущина.


[Закрыть]– веско проговорил Пущин, адресуясь к Трубецкому.

– Я… ну да, безусловно. – У Трубецкого словно занемели губы, говорить вдруг сделалось трудно. Это провал, отчаянно билась в голове мысль. Хаос вместо плана, самое худшее из всего, что могло произойти. Во что все это может вылиться? А ежели не удастся после обуздать войска и чернь?

– Тогда до встречи у Сената! Собираем силы там.

Рылеев и Пущин отбыли. Трубецкой еще долго, к полной растерянности прислуги, стоял около египетского льва, глядя на затворенные двери.

…Князь Евгений Оболенский сновал по городу, словно взбесившийся челнок. В Гвардейский Экипаж, в казармы к измайловцам, в Московский полк, к Таврическому саду, где стоял второй батальон преображенцев. Повсюду встречало его деловитое спокойствие, характерное для подготовки к большим действам. Нигде ничего! Долетел слух, будто в казармах конной артиллерии взяты под стражу трое младших офицеров – да и то не разбери поймешь, свои или просто вовремя не явились. Ткнулся в казармы – внутрь не пускают. Новое дело! Нелегкая, ах, нелегкая! Неужто все пропало?!

Зряшно подъехали к казармам, уже к московским, и Рылеев с Пущиным. Их встретили запертые ворота.

– Но ведь Миша-то Бестужев там, внутри! – в отчаяньи воскликнул Рылеев. – Что ж он, бездействует, что ли?!

Но Михаил Бестужев не бездействовал.

Глава XIII

– Ребятушки! Все обман! Нас насильно присягать заставляют! – отчаянно кричал на стылом казарменном дворе Щепин-Ростовский. – Константин Павлович вовсе не отказывался! Он в цепях теперь, у себя в Варшаве! Младший брат оказался злодей старшему! А Его Высочество шеф полка за четыре станции задержан, тоже в цепях! Не пускают его сюда, не хотят, чтоб он вам правду сказал!

Щеку Михаила Бестужева дернула злобная гримаса. Ах, только б нелегкая не принесла проклятого тезку! Хоть на часок бы ему еще задержаться в дороге, хоть бы сани, что ли, опрокинулись! Ах, чертов Кушелев! Пора было, однако, подсоблять Щепину: тот уж хрипел.

– Ребята! – Закричал он пронзительно. – Целовали мы крест и Евангелие Государю Императору Константину Павловичу! Целовали или нет?!

– Да что там, понятно, целовали!

– Целовали крест!

– Всю правду говоришь!

– Так на что ж нам другой-то Государь?! – перекрывая разнобой солдатских выкриков, еще повысил голос Бестужев. – Нешто два Государя бывают?!

Бывают, мелькнула в голове вдруг ненужная мысль, некстати сказал. Ну как про Петра-то в ребячестве кто помнит?

Никто не помнил. Напротив того, довод о невозможности двух царей разом произвел впечатление.

– Взаправду в цепях Михаил-то Павлович? – робко спросил до невозможности конопатый солдат. – Молоденький-то такой! Жалко!

– А не жалко будет, коли кровь его невинная прольется?! – воскликнул уже Щепин-Ростовский. – На нас ведь падет, на кого ж еще!

Подходили все новые и новые солдаты, передние подступали ближе, сужая круг.

– Вестимо, на нас!

– А вот и брат мой! – Михаил Бестужев показал рукою на вошедшего в ворота Александра, подъехавшего на ваньке. Отчего-то был тот в гусарских сапогах, никак не должных к флигель-адъютантскому мундиру. – Он только что из Варшавы! Сейчас он нам всю правду скажет!

– Я только ночью примчал!

Солдаты расступались, пропуская Александра Бестужева в центр круга.

– Я только ночью примчал! – повторил Александр. – Я тайным образом был у Государя Императора, у Константина Павловича! Государь жалует вас, ребята, пятнадцатилетней службою да денежною прибавкой! На вас, московцы, он особо надеется! Разве подведете? [41]41
  Речи подстрекателей приведены достаточно близко к свидетельским показаниям. Все это в самом деле говорилось. Многозначительно, что в числе обманщиков – обманутый. Щепин-Ростовский действительно полагал, что расчищает дорогу к трону для Константина.


[Закрыть]

– Ну что, нету еще Михаила-то в городе? – в тревоге шепнул брату младший Бестужев, когда Александр замолк, переводя дух.

– Нам нынче черт люльку качает, – выдохнул тот. – До сих пор не въехал. Пошло дело, пошло – я сейчас с Каховским столкнулся, лейб-гренадер-то поднять…

– Ну, так что, ребята, постоим за правду?! – выкликал меж тем Щепин-Ростовский. – Святое дело, самозванца остановить!

– За правду! За Константина!

– За Константина Павловича!!

Морозный воздух пьянил, как шампанское. Все трое, стоявших в круге, ощущали одно: снежный ком покатился. Самого большого снежного кома не скатаешь, не вылепив перед тем маленького снежка, к коему будет липнуть весь снег на пути. Уже неважно, сколько солдат слушало, сколько верило…

– Ну так что – по ротам?! – решился наконец Александр Бестужев. – По ротам!!

– По ротам!!

– По ротам!!

Нежданно и так кстати забил барабан. Михаил Бестужев, не в силах сдержать переполнявшего грудь восторга, радостно, коротко расхохотался.

Люди сдвинулись наконец с места, потекли к казармам.

– А кто не будет держаться прежней присяги, того колоть!

Не прошло и получаса, как 3-я и 6-я роты начали построение на дворе.

Меж тем подпоручик Веригин, что попытался было помешать, оказался зажат между Щепиным с обнаженною саблей и Александром Бестужевым, поднявшим пистолет.

– А ну кричи ура Константину! – к смеху солдат понуждал Бестужев. – Кричи, покуда цел!

– Бестужев, Щепин… Это неблагородно, вы меня вынуждаете! – жалобной сбивчивой скороговоркой умолял Веригин. – Вы меня вынуждаете, я вам говорю, вы меня силой вынуждаете!

– Да полно! – Бестужев расхохотался. – Ни малейшего принуждения, любезный! Либо кричишь за Константина, либо прямым ходом отправляешься навещать троюродную прабабушку!

– Да и то не весь выбор, – подхватил Щепин, пьянея на глазах без вина. – Можем зарубить, можем пристрелить, может Саша тебя прикончить, могу я! Да ты свободен, брат, как аквилон!

– Ай, порты обмочит!

– Рубить его да вся недолга!

Солдаты хохотали, уже злым, уже тоже пьяным был их гогот. Смерть была в этом веселье – нетерпеливая, алчная. Свой голод она насытит все одно – но пусть уж кем-нибудь другим!

– Ура, Константин! – выкрикнул Веригин, жмурясь, чтоб не видеть многоглазой смерти. Крик прозвучал жалко, слабо.

– Не слыхать!

– Раньше-то погромче крикивал!

– Так вот, Николаша, ребятам слышно плохо! – Щепин играл саблей. – Нутко на bis!

– Ура, Константин!

– То-то же!

Николай Веригин не враз понял, что его оставили в покое. Ни Щепина, ни Бестужева больше не было с ним рядом. Все новые лица – и солдаты и офицеры – кто радостно возбужден, кто растерян и бледен, выстраивались на дворе. Часть людской массы, вылившись из ворот, перетекла уже на Фонтанку. Никому не нужный, он стоял у оштукатуренной стены. Картину бунта заволокло водянистой пеленой: слезы катились по щекам, стекали в рот. Прощай, честь! Ведь трусом не считал себя никогда, не хуже других подходил к барьеру… Но то, что происходило сейчас, было много страшней любой дуэли.

Уже никого не смущаясь, Веригин уткнулся лицом в обжигающе холодную стену и громко заплакал.

– Знамя!! Тьфу ты, леший, знамя позабыли!

Пробиться обратно во двор, против течения, было почти невозможно, к тому ж устремившихся за знаменем кто-то принял за возвращающихся в казармы. Пошла ругань, тычки.

Щепин кинулся прокладывать дорогу, размахивая саблей.

– Ваше Сиятельство, за что?! – жалобно вскрикнул молодой солдат с чухонским утиным носом. На рукаве его шинели выступила кровь. – Я ж за Императора Константина! Я с вами умирать шел!

Щепин-Ростовский протискивался уже обратно со знаменем в руках.

Испуганно заржали лошади. Из резко остановившихся саней выскочили трое, преграждая дорогу к набережной. Это были два генерала – Шеншин, командир бригады, и командир полка Фредерикс, а с ними полковник Хвощинский, командир батальона.

– Что вы творите, князь?! – зычно крикнул Фредерикс. – Куда вы ведете солдат? Стойте! Стойте же все!

– Не суйтесь-ка, сударь! Вас эдак и убить могут, очень даже могут убить, – лихорадочно приговаривал Бестужев, целясь Фредериксу в лицо.

– Шалишь! – Сабля со свистом распорола воздух. Раздался жуткий, слишком знакомый звук. Щепин опередил Бестужева, ударив генерала по голове.

Фредерикс упал на мостовую, обливаясь кровью.

Шеншин кинулся к нему, опустился перед раненым на колени, пытаясь понять, сколь страшен оказался удар. Тут сабля Щепина настигла и его.

– Хвощинский! Зачем вы с ними? Вы же из нас, вы нам нужны! – горячо убеждал между тем Бестужев. – Возьмите командование! Прошу, идите с нами!

– Ничего не стыдился я в своей жизни больше, чем стыжусь сейчас! – гневно бросил Бестужеву полковник. – Когда вам подобный называет меня своим… Нет, только не это! Солдаты!! Остановитесь! Вас вовлекают в измену!

Казалось, Щепин был повсюду со своей отведавшей мяса саблей. Он рубанул Хвощинского раз, другой, третий.

Все произошло очень быстро, ведь задние ряды, не видавшие расправы, напирали. Стучали сапоги: роты беглым шагом устремились по Гороховой к Сенату.

Бил барабан. Упоенно гремел лишенный смысла, лживый клич:

– Ура, Константин!!

Глава XIV

Якубович, квартировавший на Гороховой, маялся. Уж второй час, как воротился он к себе, напился кофею, чего не успел с утра. Старая карга хозяйка подала ввиду поста ситник вместо саек, которых он просил. Но и свежий ситник вкусней горских лепешек, будь они неладны. Как же наскучил Кавказ! На полчашки кофею полчашки ямайского рома из заветной фляжки – хорошо! Не успел откушать – забежал Булатов. Якубович открыл полковнику сам, прямо с чашкою в руке. От угощения Булатов отказался, да и вообще приходил зряшно. Вконец рассоплился, герой военный: с лица пожелтел, как воск, глаза ввалились, будто воск этот подтаял. Долго рассказывал, как заходил прощаться с Полинькой и Нюточкой, [42]42
  Анна Булатова впоследствии приняла постриг.


[Закрыть]да играл с ними в волчки. Невинные создания, да прочая слезливая муть. Скучно! Все скучно!

Уговорились, впрочем, еще раз друг без дружки не начинать. Заодно Булатов сказал, что кабаки взяты в городе под охрану. Экая досада, ведь народ-подлец, нипочем не захочет лезть на полицейских. То есть захотеть-то, может статься, и захочет, коли подзудить хорошенько, да один выстрел – и пропало дело. Разбегутся, скоты!

Якубович еще досадовал на это, когда Булатов отбыл.

Ну, так и что выходит? Расклад Трубецкого сорван, что, конечно, хорошо. Вперед подумает глядеть на боевого кавказца, как солдат на вошь. Только что ж теперь-то делать?

Барабанная дробь донеслась с улицы громко – не помешали учиханные на зиму войлоком двойные рамы. Якубович кинулся к окну.

– Ура, Константин!

– Ура, Константин!!

Под окнами рекою текли московцы. Эвон, подняли все ж-таки! Усидеть было никак невозможно. Якубович с грохотом слетел по ступеням, вытаскивая на ходу саблю. Хотелось чего-то еще, сделалось весело и жарко, даже пот под шляпой прошиб. А зачем она, шляпа!

Якубович нацепил шляпу на острие сабли и высоко вскинул над головой, вливаясь в реку мятежа.

– Ура, Константин!

…Сенат охраняла паршивая горстка финляндцев, здорово оробевших. И было, отчего. Московцы все прибывали, двое Бестужевых и Щепин-Ростовский выстраивали каре под конным медным Петром. Скоро сюда подтянутся и другие, началось, не остановишь! Ждать и собирать, покуда на площади не станет тесно, а там уж решить, куда направить удар. Это Трубецкой любит играть лишь по нотам, а вот он, Александр Бестужев готов импровизировать!

…

– Миша, слава богу! – Николай Павлович раскрыл объятия брату. – Тут некоторые боялись злоумышления на тебя на Нарвской заставе! Не думаю, что до того дойти могло, а все ж хорошо, что ты благополучен. Прости, что велел тебе сразу во дворец, теперь вижу, что зряшно.

– Пустое. Скажи лучше, присяга идет? – взволнованно спросил Михаил Павлович.

– Идет себе, Миша. Ты, конечно, переоденься. Да не мешало бы прокатиться по полкам, только оно уже так, на всякий случай! Напрасны были наши тревоги, Миша! Сухозанет докладывал, что в артиллерии каких-то шалунов арестовали, так я даже приказал им сабли воротить. Сами ж солдаты их и скрутили, голубчиков! Все слава Богу!

– Погодим радоваться, – в усталом лице Михаила Павловича, являвшем собою приятный, но посредственный список с лица брата, вновь проступила тревога. – День-то еще не миновал!

– И, нашелся волхв, вещать об Ивановом дне! – Николай рассмеялся. – Порадуемся немного, брат! В жизни моей не было недель безумней и тревожнее, чем минувшие.

– Государь! Ваше Величество! – начальник штаба Гвардейского корпуса Нейдгардт вошел, опередив доклад: само по себе сие говорило о дурных вестях. – Московский полк восстал! Шеншина и Фредерикса порубили саблями…

– Живы?!

– Покуда, во всяком случае, живы. Но раны тяжелы. Мятежники идут к Сенату, Государь!

– Началось… Все ж-таки началось, – сквозь зубы процедил Николай Павлович, встретился взглядом с братом, затем, уже со спокойною миной, оборотился к Нейдгардту:

– Генерал, пусть присягнувшие части будут приведены в боевую готовность. Преображенцы, конногвардейцы, кавалергарды – все.

…Не присягнули до сей поры лишь Экипаж, Московский полк, Финляндский полк и Лейб-гренадерский. Мало, но не довольно мало, чтоб отправиться на квартиру да завалиться на боковую.

Роман Кириллович все мерил комнату шагами. Изменилось лишь одно: по столешнице валялось теперь изрядное количество небрежно вскрытых записок.

Нельзя сбрасывать со счетов и то, что вполне возможно замутить и уже присягнувший полк. Платошка – вечно со своей лирикой. Пишет, что-де не понравилось ему, каким взглядом на него князь Одоевский поглядел, снимаясь с дежурства… Впрочем, в нашем деле мелочей нету.

Мысли Романа Кирилловича устремились в приятное русло. Вот угадать бы, каким будет оружие огнестрельное лет через тридцать… Ах, любопытно б дожить. А то четверть девятнадцатого столетья уж миновала, а мы, как дикие патагонцы: сыплем порох в ствол да пыжом забиваем, пулю следом суём, шомполом её, а то и молотком… А еще мелкого пороху на полку сыпать… Возня, возня… Времени зряшная, ненужная трата. Нет, мысль человеческую не остановить, особливо в искусстве смертном. Пистолет должен быть быстрым, быстрым в деле и в подготовке. И хорошо б, чтобы заряжался несколькими пулями. Да чтоб не враз все выстреливало, а можно было б перерывы делать меж выстрелами, вновь прицеливаться, но ствол да крючок одни… Ну, Сабуров, ты хватил! А отчего б нет? Сто лет назад Лепаж с его кремнем-зубом, ладно притертым винтом, показался б чудом. А станет выстрел скорым, много перемен за собою потянет… Наскучила линейная наша тактика… Гоняем по полю евклидовы фигуры, ровно дети малые. Строй держим, журавлиные шажки считаем, врага уж в лицо видим, а до команды терпи, не выстрели, кулаком погрозить – и то руки заняты… Вооруженного лучшим оружием стрелка надо сыпать на местность, как горох из горсти…

Вот это будет война так война.

Примчалась новая депеша. Что на сей раз?

Роман Кириллович присвистнул.

«Волнения в Московском полку. Более полутысячи идет к Сенату под командованием офицеров. Вооружены боевыми».

Началось, будь оно неладно! Срочно надобно на площадь! Прежде всего – вывести артиллерию. Ужо будет вам сейчас «пламенеющее море», Нероны-Наполеоны…

Уже на пороге Роман Кириллович с силою хлопнул себя ладонью по лбу. Круто развернулся, кинулся обратно в комнату, к рассортированным бумагам. Искомое обнаружилось не сразу. Бумажка лежала в самом низу, среди ненужного.

– Эвон оно как… Дурень, как же я сразу не дошел! Вот ведь, что у Буонапарте-то общего с Нероном.

Роман Кириллович снова зарылся в бумаги. Губя собственную работу, он, торопясь, отбрасывал ненужное куда попало – на стол, на пол… Только когда бумажный сугроб стал ему по колено, он остановился, сжимая в руке на сей раз не лист со стихотворными строчками, а аккуратную тетрадочку, заполненную искусной, но неуловимо нерусской в манере начертаний рукою. Всего лишь список адресов – без единой приписки. Адресов было не меньше дюжины, вместе они удивляли. И блистательный Невский, и плебейские Пески… Странное соседство!

Тетрадку Сабуров взял с собой, вирши бросил на пол вослед другим бумагам, явственно утратив к оным интерес, только что столь немалый.

– Эй, малый, куда это ты разогнался?

– Так сами изволили приказать только что – к Сенату.

– К Сенату? – Роман Кириллович, даже не запахнувшийся полстью, озадаченно нахмурился. – Нет, на кой черт он нужен! Давай в ближнюю пожарную часть. В первую Адмиралтейскую.