Текст книги "Декабрь без Рождества"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Глава VIII

Полковник Александр Федорович фон Моллер, уже прибывший в Зимний дворец, принимал гостя, о коем ему доложили, не успел он, стянув перчатки, согреть у каминного экрана озябших рук. Тут же пришлось вновь перчатки натягивать и выходить, чтоб разобраться самому, кто да зачем пожаловал.

– Ты теперь всех нужней, брат, так тебя днем с огнем не сыскать, – оживленно заговорил Николай Бестужев, входя вместе с Моллером в дежурное помещение. – Оболенский тебя искал, обыскался, к дяде твоему сановному заезжал – уж ты отбыл. Рылейка, бедолага, кашлял, а ездил за тобой на квартиру. Ну, думаю, во дворце-то застану, скоро тебе заступать.

– Не стоило эдак сюда являться, – Моллер нахмурился. – Право, зря я тебя провел. Лучше б на воздухе поговорили.

– На морозе, ты хочешь сказать. Нет, брат, благодарствую. Полно, сейчас не до глупостей и не до секретов. Ты, поди, слышал про переприсягу?

– Слышал. Что-то он быстро назначил день. Еще вчера ничего, а тут нате вам – завтра. Разве за день о таком объявляют? Ну да неважно. Про переприсягу я уже знаю.

– Так нужно ль тебе объяснять, отчего ты нынче вечером – наиважнейшая персона? – Бестужев сощурил глаза.

– Да уж сделай милость, объясни. – Моллер уселся на один из потертых диванов, жестом предложив гостю расположиться напротив.

– Твои финляндцы завтра – везде, – Бестужев сел, закинул ногу на ногу. – Сенат у тебя, Саша, почитай, в кармане. А самое главное – дворец. Ты прикажешь, все в наших руках, всё семейство в заложниках. Тогда авось и фарса с Константином не понадобится. Подтянем сразу половину войск к Зимнему, финляндцы по твоему слову без боя пустят, а там уж наша фортуна. Николай ото всего откажется, все подпишет. Еще бы нет, ради своей мелюзги да женушки! Наилучший план, а все потому, что твое дежурство!

– Меня не худо бы спроситься наперед, прежде, чем планы-то строить, – процедил сквозь зубы Моллер. – А ну как обернется неладно? О том вы думали?

– Думали, – отчеканил Бестужев. – Каховский так и прямо сказал, коли всех случайно перебьют, как оно в таких случаях обыкновенно бывает, [23]23
  Действительные слова Каховского.


[Закрыть]не велика печаль. Николай со своим мальчишкой мертвы, Константин за тридевять земель, с Михаилом как-нито разберемся. Берем всю власть разом, без переходных фаз, без полутонов живописных.

– Общего решения убивать всю фамилию не было.

– Многих общих решений не было, да только, покуда мы их все примем, другого такого случая тридцать лет ждать! Это ж такая фортуна, Саша, что тиран-то вдруг помер, а с наследованием сумятица! Такая фортуна!

Николай Бестужев гордился своей превосходной памятью еще со школьных лет. Поди, удержи в голове, кому положено знать, что умереть Александру нашлось, кому помочь, а кто этого знать не должен никак! Кому известно, что фамилия августейшая – по любому не жильцы, а кто полагает о том спорить да решенье находить. А кто вообще (и ведь без этих-то дурачков сейчас никуда) думает, что вся петрушка – в пользу Константина. Как, например, болван этот Щепин-Ростовский, которому завтра московцев поднимать. Щепину-Ростовскому бы никак нельзя было проговориться, что не Константина на трон сажаем, а серьезными делами заняты.

Впрочем, хитрые игры кончаются. Бестужев невольно подобрался. Медля заговорить, окинул праздным взглядом крашенные в зеленый цвет стены офицерской комнаты при гауптвахте, разрисованные льдом оконные стекла, за которыми уже сгущалась ночь.

Моллер подошел к окнам и резким жестом спустил шторы. Затем обернулся к Бестужеву.

– Сената мне для вас не жалко – хоть лошадей туда заводите. А во дворец нет, не пропущу – не нравится мне все это.

– Мало ль, кому чего не нравится, Саша. Ты – член общества.

– Да ты, Мумия, [24]24
  Таким было в своем кругу прозвище Николая Бестужева.


[Закрыть]не диктатор его!

– Надо будет, подтвердит и диктатор. Тебе сие понятно. Впрочем, есть и другое, о чем ты подзабыл. Ты – член ложи «Избранного Михаила»?

– Ты превосходно знаешь, в какой я ложе.

– Тогда изволь. Вот приказ того, подчиняться кому нас обязывает добродетель повиновения. Нас всех – уж я озаботился с утра получить сию бумагу.

– Тут ничего не писано про дворец, – продолжал спорить Моллер, вглядываясь в остроугольные немецкие буквы, в причудливую печать, некрасивую и неразборчивую, словно утыканное флажками колесо. Впрочем, в возражениях его не было напора. Он уступал, это чувствовали оба.

– Разве ж такие вещи доверяют бумаге? – Бестужев усмехнулся. – У меня есть полномочия приказывать братьям, в обычное время мне равным.

– Ладно, финляндцы пропустят, – резко ответил Моллер. – Когда подтянете полки? Я должен быть готов заранее.

– Это я тебе скажу часа через три. Я теперь в штаб. – Бестужев поднялся. – Скоро ворочусь.

– Твоя воля, – Моллер избегал взгляда собеседника.

– Саша, не держи на меня обиды! – голос Бестужева потеплел. – Мы такую кашу заварили, что тут уж не до сантиментов. Право слово, самим бы уцелеть. Или мы, или они, Рубикон позади остался.

– Понимаю, – Моллер смягчился в свой черед. – Неужто Превосходный Князь Царской Тайны – сам в столице? Мне Завалишин говорил, будто наше дело – часть целого, притом – наиважнейшая часть. А все ж я сомневался.

– Ох, дам я Завалишину в харю, как в бубен – по-нашему, поморскому! – Бестужев рассмеялся. – Средь своих ничего, а только язык у него уж больно длинен. Не сомневайся, Саша, место стране нашей с дня завтрашнего в авангарде! У французишек кишка тонка оказалась, а мы сладим. Ладно, прощай пока, дел-то еще!

Моллер кликнул, чтоб Бестужева проводили.

Руки все зябли.

– Новый Наполеон – ладно бы, а династия Трубецких вместо династии Романовых – это вовсе другое, – пробормотал он, возвращаясь к камину. – Наследственной власти хотят, а на всех ее не достанет, власти-то. Ну да по-всякому выходит: сейчас Николая держаться – гибнуть с ним заодно. Заодно да на дно.

– Ты пойдешь много глубже.

От неожиданности Моллер уронил перчатку за экран. Перчатка угодила прямо в огонь.

Моллеру показалось, что он сходит с ума. На диване, где минуту назад сидел он сам, разговаривая с Бестужевым, сидела теперь монахиня. Средних лет, с лицом, бледности которого позавидовали б столичные львицы, оттененным темной тканью апостольника, словно картина своей рамой. Выбившаяся наружу прядка темно-золотых волос, высокий упрямый лоб, насмешливые серые глаза.

– К-как? – Моллер некстати раскашлялся – злополучная перчатка успела изрядно надымить. – Как вы здесь оказались? Это невозможно!

– Невозможно? – Незваная гостья усмехнулась. – Чтобы в православной стране да было куда-либо невозможно пройти русской монахине? Гиль.

– Здесь дворец, а не проходной двор! – Моллеру удалось справиться с кашлем. В голове между тем отчаянным роем вились мысли, кои не успевал он облекать во фразы, не до того было. Много ль успела она услыхать? Образованная женщина, женщина из аристократической семьи. Что теперь делать, что делать, коли слышала? Все так и крутилось одновременно, а еще почему-то лезло вовсе дурацкое сравненье высоколобого этого лица с портретами кисти Веласкеса. Верно, походила в отрочестве на инфанту в серо-розовом. Дьявол! Почему эта инфанта идет на ум, когда надобно сосредоточиться? – Здесь все охраняется!

– Православными людьми и охраняется. – Гостья, вот наваждение, откровенно забавлялась. – А православным людям понятно, что от монахини и во дворце не вред, а единственно польза. Ежели, конечно, это простые православные люди, не порченные суемудрием. Проще сказать, меня пропустили солдаты.

– Да я их!! – Ярость обожгла Александра Федоровича. – Да за такое десять раз запороть мало!

– Милое дело. Подчиненные пропустили во дворец женщину, верноподданную и безобидную. А начальство, каковое намерено отворить ворота возглавляемым убийцами и предателями войскам, ставит им сей незначительный проступок в огромную вину. Никогда я не восхищалась мужскою логикой, но уж это, право, чересчур.

– Вы… слышали?

– С ребяческих лет знала, что подслушивать иной раз бывает весьма любопытно. – Монахиня продолжала улыбаться улыбкою не монастырской, а светской, холодной, как ее серые глаза, увеличенные лиловатыми тенями. – Но в кругах, где вам никогда не доводилось вращаться, учат оборачивать к пользе даже собственные пороки. Подслушивала и все до словечка сумела услышать.

– Вот как? – Смертельно напуганный, Моллер на глазах становился опасен. – А вы понимаете, что вы – в полной моей власти?! Я могу вас застрелить на месте, кто меня обвинит, вам здесь быть не положено! Я могу застрелить, задушить своими руками всякого, кто без разрешения проник во дворец! И я сделаю это! Мне терять нечего!

– Тебе есть чего терять, – вновь перейдя на «ты», монахиня смотрела на собеседника в упор, чуть сощурясь. Такой взгляд бывает на дуэли, когда противник требует тебя к барьеру.

Моллер отчаянно расхохотался.

– Ну да, конечно, сейчас я услышу речи про спасенье души!

– Отнюдь. – Монахиня осталась невозмутима, даже поудобнее засунула руки в свою муфточку. Муфта была отнюдь не соболья: простого черного сукна, изнутри и по краям обшитая козьим пухом. В помещениях гауптвахты вправду было холодновато. – Ни слова о спасении души вы от меня сегодня не услышите.

– Вы вправду монахиня? – Моллер спросил это отчего-то очень тихо. Ярость его сменилась растерянностью.

– Вне всяких сомнений. Но сейчас мне недосуг спасать масонские души, положенье вещей не таково. Быть может, я и должна буду напомнить сегодня о бессмертной душе и грехе иным людям. Но вам и сейчас – зряшная трата сил. Перейдем лучше к делу.

– Чего вы хотите от меня?

Быть может – денег, мелькнула слабая надежда. Тогда и убивать ее не надо, как бы все сладилось. Но в глубине души Моллеру не удавалось этой надеждой себя обмануть ни на миг.

– Масон, нарушивший волю своих собратьев, рискует уснуть. Полагаю, что отступившийся заговорщик также не вполне безопасен. Хотя в последнем и усомнюсь, у вас, заговорщиков, я успела понять, изрядный во всем беспорядок. Однако все сие весьма неприятные перспективы, понять вас можно. Но вы должны знать: оные – пустяк в сравненье с тем, что вас ждет, если вы пропустите своих во дворец.

– В случае успеха – какие мне неприятности? – Моллер усмехнулся.

– Смерть, – веско произнесла монахиня. – Смерть настолько чудовищная, что усыпление из рук «братьев» покажется вам забавою. Как бы ни возвеличили вас за предательство, есть человек, что до вас доберется. Ничто не остановит его. Он страшен, если б вы только могли знать, как он страшен. Девятилетним дитятею он убил первого врага, врага, покорного тем же силам, как те, коим служите вы. Убил не из пистолета, своими руками. Продумал и взвесил, лишь затем – выполнил: обхитрил, подобрался к оружию. Не только вспомнил, где у человека печень, но и сообразил не просто пронзить, а и пропороть ножом. Повис на ноже, а пропорол – еле силенок-то хватило. С тех пор он отменно повзрослел. Завтра он будет в малом числе верных слуг престола. Но не ласкайтесь надеждою, что сей может погибнуть в завтрашней смуте. Такие, как он, не погибают, у него звериное чутье на выстрел и удар. Он жесток, и жестокость его тем страшнее, что мученье врага всегда оставляет его холодным. Он не ликует, как заурядный мститель. Он спокоен, но цивилизованности в нем не больше, чем в древнем язычнике варяге. Я не хочу даже думать о том, что он сделает с вами, четвертует, самое меньшее. Примите такую свою судьбу как данность, коли решитесь отворить ворота.

– Почему должен я верить какому-то рассказу? – Голос Моллера дрогнул. – Рассказу о человеке, что четвертует врагов престола! Чем докажете вы то, что такой мститель взаправду есть?

– Еще не мститель. Покуда – всего лишь защитник. Но берегитесь разбудить в нем чудовище. Берегитесь оборотить его во мстителя. А верить мне вы можете по одной-единственной причине: я говорю правду. Монашествующим лгать не пристало.

– Но из чего ж вам столь хорошо известна моя участь? – Моллер попытался ухмыльнуться.

– Я в первый раз в жизни пытаюсь кому-то растолковать, что являет собою сей человек, – голос монахини сделался мягок. – Но все поступки его при тех либо иных обстоятельствах всегда ясны мне заранее. Дело в том, что он – мой родной брат.

– Но… – Моллер не знал, что сказать: чувства его отчаянно смешались. Где-то в груди ныл тонкий, как слабая зубная боль, страх. Нет, не того человека, о ком монахиня говорила, он страшится. Страх вызывала в нем эта женщина, ее бледное лицо в обрамлении темного апостольника, золотая прядка на высоком лбу, четки на поясе, суконная накидка на том же козьем пуху; все вызывало в нем страх, не тот бурный страх, что только недавно мог толкнуть его на любой отчаянный шаг, страх тихий, цепенящий. Особенно страшны были серые ее глаза, с которыми он не мог больше столкнуться взглядом.

– Не говорю вам – берегитесь, – монахиня поднялась. – Если вы предадите, вам не уберечься.

– Я не сделаю этого. – Моллер сам не услышал своего голоса, даже не понял, произнес эти слова вслух или просто подумал.

Но монахиня услышала.

– Будьте наготове – они станут настаивать.

– Я… да. Вам не холодно? – Он сам не знал, зачем спросил. – Нынче так подморозило!

– Устав, что поделаешь.

Она направлялась уже к двери, прошла мимо него. Он почти не удивился тому, что она употребляет духи: нежный, свежий запах лилий исходил от ее черных одежд.

Она вышла. Моллер, опять не зная, зачем, кинулся смотреть ей вслед.

Черная легкая тень проскользнула мимо денежных ящиков, в сени, а дальше отчего-то не к лестнице, а в Салтыковский подъезд.

Словно ее и не было. Приснилась. Только в холодной комнате еще стоял запах лилий.

Глава IX

– Вот ведь чума! Что ж на него нашло? – Рылеев, за нездоровьем уже несколько дней как оборотивший в тайный штаб свою квартиру, ломал карандаши, сидя за письменным столом. – Бестужев, ты наверное ничего не мог исправить?

– Ни на волос не мог. Сам голову сломал, что с ним приключилось. Уезжал – был, голубчик, тепленький. Думал, сладил я дело. Ворочаюсь с инструкциями – как подменили Моллера. Нет де, да и весь сказ. Как пошел на меня ногами топать, потом по столу кулаком шарахнул, аж ящик расколотил. И все орал, будто не хочет, чтоб его из-за нас «четвертовали».

– Почему четвертовали? – с недоумением спросил Иван Пущин. – Кто ж в девятнадцатом столетии да в европейской стране станет четвертовать?

– Его как заклинило на этом четвертовании дурацком.

– Это худо, он может донести, – процедил сквозь зубы Арбузов.

– Пустое, Ростовцев уже донес, – отмахнулся Александр Бестужев. – Все одно обратного хода нам уже нет.

– Донос Ростовцева – гиль, – веско возразил Сутгоф. – Он сам рассказывал, чего понаписал Николаю. Один туман, никакого толку. А вот Моллер может донести важное: нам нужен Зимний.

– Стало быть, меняем план. Весь, наново. – Рылеев зашагал по комнате. – Без захвата Зимнего выйдет не дело, а игра в бирюльки.

В столовой вид покрытого зеленой камчатой скатертью стола был самый дикий. Стояли бутылки и бокалы, но вперемешку с кофейными чашками. Пузатый кофейник громоздился среди цимлянского как дом за частоколом, словно так и было надобно. Кто-то спросил и чаю. К кофею и чаю подали пастилы и сладкие сухари, к вину не подавали ничего – хлестали мимоходом, как воду. Премного курили – слуга не успевал подносить трубки. И не успевал собирать бокалы, что разбегались со стола на подоконники и столики, на фортепьяно и на горку, забегали в кабинет.

Постоянно звенел дверной колокольчик, стучали шаги. В гостиной и в кабинете яблоку было негде упасть. Раскрывались объятия, кто-то насвистывал из Глинки, кто-то громко швырялся стихотворными строфами… Уезжали, возвращались вновь. Сколь трудным оказалось впоследствии вспомнить, кто и когда был в последние два роковых дня на этой квартире, на Мойке!

– Ну и чего мы все тут расселись, будто пожарные под каланчей? – Нервы Каховского, расшатанные несколькими днями пьянства, не выдерживали. Он казался больней Рылеева: ввалившиеся глаза, обметанные темной коркою лихорадки губы. – Такие дела всегда ночью делались, а мы гадаем – кто донесет, кто нет! Я думаю, что и теперь, если начинать здесь, то лучше ночью; всеми силами идти ко дворцу, а то смотрите, господа, пока мы соберемся на площадь… да вы знаете, что и присяга не во всех полках в одно время бывает, а около дворца полк Павловский, батальон Преображенский, да и за конную гвардию не отвечаю. Я не знаю, что там успел Одоевский, так, чтобы нас всех не перехватили, прежде, чем мы соединимся. [25]25
  Действительные слова Каховского.


[Закрыть]

– И ты думаешь, – Рылеев коротко, зло рассмеялся, – солдаты выйдут прежде объявления присяги? [26]26
  Действительные слова Рылеева.


[Закрыть]Очнись, дружок! Ни один не почешется. Переприсяга – единственная наша надежда!

– Единственная наша, ты хочешь сказать, соломинка! – громко хмыкнул с углового дивана Якубович. Он прихлебывал вино – самым развязным манером, прямо из бутылки.

– А хотя бы и так, – огрызнулся Рылеев. – Скажи лучше, поведешь матросиков на Зимний? С Арбузовым? Одному ему матросов не поднять – эполеты жидки.

– И у меня тож не густы, – Якубович со стуком отставил бутылку.

Внимание всех присутствовавших оборотилось на них обоих – на Рылеева и Якубовича. Решалось самое важное.

– Ты можешь увлечь, тебе дано. Не обижайся, Арбузов, вдвоем вы лучше сладите. Ну так что, господа? Беретесь?

– Вести Экипаж с измайловцами? – переспросил лейтенант Антон Арбузов – остролицый, сухой, двадцатисемилетний.

– Раз уж добром не сладилось из-за Моллера.

– А коли не подымутся измайловцы-то? – вновь громко, в простецкой своей манере переспросил Якубович.

– Для успеха вполне достанет одного надежного полка, [27]27
  Действительные слова Трубецкого.


[Закрыть]– веско подал голос князь Трубецкой. – Но бросить его надобно на дворец, Рылеев прав.

Трубецкой видел Якубовича во второй раз, а пригляделся к нему впервые. Оказался сей провинциальный буффон еще хуже, чем князь опасался заранее. В иных обстоятельствах он живо поставил бы моветона на место. Но Оболенский и Рылеев правы – эдакие горлопаны незаменимы, когда надобна смута. Однако ж за ним надобен призор. Только что предлагал разбить кабаки, чтоб чернь перепилась и пошла за мятежом. [28]28
  Действительное предложение Якубовича.


[Закрыть]Как бы самовольно чего подобного не вытворил.

– И то верно! – Якубович непритворно рассмеялся, хлопнув себя по коленям. Сделалось ясным, что он лишь набивал себе цену, кокетничал. – Возьмусь, где наша не пропадала!

– Берусь и я, – голос Арбузова чуть дрогнул. На какое-то мгновение ему вдруг захотелось очутиться далеко-далеко от этой душной комнаты, где все дымили, а нездоровый Рылеев запрещал открывать фортки. Стоять бы сейчас на надраенной палубе «Проворного», слушая звон тугой парусины под ветром, впивая разгоряченным лицом мелкий балтийский дождик и морскую соленую пыль. Полно! Что за слабость? Не сам ли он основал тайное «Общество Гвардейского Экипажа»? Поди и Наполеон колебался перед Тулоном. – Я берусь.

– Вот и славно, вот и чудно! – Рылеев потянулся вновь за трубкой.

– Триста штыков… – Сутгоф, напротив, выпустил чубук. – Немало, но они раскиданы по всему дворцу. Нужна внезапность – не дать им стечься.

– Стало быть, уговорились. – Трубецкой окинул медленным взглядом собравшихся. – Главные силы завтра бросаем за дворец, избыток – уже на Сенат.

– Сенат что, Сенат – пустяк, тридцать пять штыков!

– Начальник восстания будет Оболенский, – холодно продолжил Трубецкой, недовольный тем, что его прерывают.

– А где он, кстати сказать?

– Занят в казармах. Ну, да он уж согласился заранее. Лихой малый!

– Но как же… – Полковник Александр Михайлович Булатов недоуменно переглянулся с Якубовичем. Отчего Оболенский? Не оттого ли, что Рюрикович? Его, героя, израненного на полях сражений, обходят в пользу необстрелянного! Якубович хоть на Кавказе пороху понюхал. Эвон, с головой-то каково… А этот… И Трубецкой расселся, словно уже в Эрмитаже. Глядит свысока, Гедиминович… Неладно, неладно…

– А Батенков был нынче? – озаботился вдруг Сутгоф.

– Вовсе не знаю, выйдет ли поутру из дому, – с досадой бросил Рылеев. – Такую нам с князь Сергей Петровичем вчера речь говорил, беда. Не хочет, вишь, арестовывать семейство. Стращал нас девяносто третьим годом: пойдет-де кровь литься, так уж захочешь – не остановишь.

– С этими филантропами ничего не сделаешь! – гневно выкрикнул Каховский. – Тут надобно просто резать, да и только! [29]29
  Действительные слова Каховского.


[Закрыть]

Многие, первым Арбузов, начали аплодировать, словно сидели в партере.

– Николая Первого – первым! – рассмеялся один из вовсе безусых под одобрительный хохот.

– Сердце у меня доброе, – заговорил Якубович, поймав на себе несколько взглядов. – Все знают, прежний Император жестоко меня обидел – перевел из гвардии. Я прибыл сюда того ради, чтоб свести с ним счеты. Но теперь мне с него не спросить. А Николай мне ничего не делал дурного, кабы рука моя не дрогнула. Предлагаю всем, кто тут есть, кинуть жребий. [30]30
  Действительное предложение Якубовича.


[Закрыть]

– Жребий!

– Нет, не дело, надобно герою вызваться самому!

– Что за пустое ребячество! – Трубецкой поднялся, озирая собрание с высоты своего немалого роста. – Час уж поздний, надобно и честь знать. Да и выспаться не мешает. Подведем черту. Якубович и Арбузов ведут в любом случае Флотский Экипаж. Если будет фортуна – еще измайловцев. Каждый поднимает своих, подтягивается следом. После Сената захватываем крепость, Арсенал. К крепости идет Булатов. Далее, сообразно плану, все чрезвычайно удачно складывается в отношении Великого Князя Михаила. На Нарвской заставе нынче дежурит Кушелев. Михаил же Бестужев теперь дежурит по караулам. Оба предупреждены уже. Бестужев прискачет, быть может, уже прискакал, к нему. Кушелев скажет солдатам, будто тот привез приказ – арестовать Михаила. Все сие будет выглядеть очень правдоподобно. Солдаты поверят. Михаил способен сорвать нам всю игру. Но мы обезопасим его вовремя. Кстати, пусть никто не забывает говорить солдатам, что Николай его устранил. За сим, господа, позволю себе откланяться.

– Каков, однако, наш диктатор? – довольно потирая руки, воротился проводивший Трубецкого до сеней Рылеев. – Право, замечательным был наш выбор.

Булатов подумал о том, что решительно ничего замечательного в Трубецком не находит. И тут же в сердце как штыком ударила тоска. Лиза, Лизанька! Если б была ты жива теперь. Зачем все это, зачем? Жили, как на острове, вдвоем, острове зеленом, тенистом. Какие детские были твои слова: «Я не хочу умирать от тебя!» Как другая сказала б: «Не хочу от тебя уезжать…» Но ты от меня ушла насовсем, умерла насовсем, удалилась на веки от меня, от меня… Зачем я тут, среди чужих этих людей, надобно мне домой, к моим сироткам…

Булатов встряхнулся, словно пробуждаясь.

– Последнее дело не слажено. – Рылеев вдруг задышал часто. Он снова воротился к письменному столу, руки его слепо рылись в верхнем ящике, глаза меж тем искали кого-то в собрании. Глаза нашли быстрее, чем руки, остановившись на Каховском.

Но вот уж и руки догнали. В них был кинжал, дрянной горский кинжал, украшенный чеканкою, из тех, что везут с Кавказа на память приезжие. Старожилы таких не покупают.

В комнатах сделалось очень тихо. Рылеев шел к Каховскому, протягивая кинжал. Все масоны знали, что это должно означать.

Но Рылеев не удоволился жестом.

– Любезный друг, ты сир на сей земле, – произнес он проникновенно, ты должен собою пожертвовать для общества – убей завтра Императора! [31]31
  Действительные слова Рылеева.


[Закрыть]

Обсуждать было нечего. Смущенно зардевшись, Каковский повертел оружие в руках, затем отложил на подоконник, сразу же о нем позабыв. Никто, впрочем, и не ждал, что вправду возьмет дешевую игрушку с собою.

Вдруг вновь сделалось шумно. Пущин, Бестужевы, сам Рылеев, Сутгоф, Арбузов – все целовались с Каховским.

Пущин был уже в шинели. Пора, пора было расходиться. Хоть несколько часов сна – перед большим делом.