Текст книги "Не все мы умрем"

Автор книги: Елена Гордеева

Соавторы: Валерий Гордеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Ничего не может нормально сделать, – жаловался он Евгении. – Ни чай заварить, ни паспорт заклеить. И как она собирается на свете жить? И кто ее замуж возьмет? Ну молодежь! И я ей за это зарплату плачу!

Тая от обиды расплакалась.

– У вас нет фотографии в сорокапятилетнем возрасте, – вернул паспорт охранник. – Я вас не могу пропустить.

– Позвольте мне позвонить.

– Вон телефон. – Страж сухо показал на противоположную стену.

– Любовь Аркадьевна? Я уже приехал и хочу вас поздравить, а меня не хотят к вам пускать. Жду.

Тут же раздался звонок.

– Да. У него паспорт не в порядке. Как? А! Тогда другое дело. Слушаюсь! – И Барсукову, не отрывая трубку от уха: – Проходите!

– Любовь Аркадьевна! Вы спасли мне жизнь! – ворвался Барсуков в приемную секретаря управделами мэрии. – Этот охранник у входа меня чуть не пристрелил.

Он протянул ей непрозрачный пакет, и Любовь Аркадьевна одним глазком заглянула, пальчиком оттопырив пленочку: что там такое? – и радостно заулыбалась:

– Беда с паспортом?

– Это не я, это не я! Это все Рекс! – И он протянул ей паспорт, больше похожий на сальный блин. – Он почти его съел.

Любовь Аркадьевна взяла заточенный карандашик и осторожно, как палочкой лягушку, стала переворачивать странички.

– Ой, какой вы здесь молодой!

– Вот поэтому и не меняю, – подхватил Барсуков. – А то посмотришь сейчас на себя в зеркало и жить не хочется.

– Ну что вы, Сергей Павлович! Вы с Анатолием Борисовичем мужчины хоть куда! – Любовь Аркадьевна встала и разгладила на бедрах юбку. – Он вас ждет. Проходите.

– Ну? – встретил его Анатолий Борисович. – Какие проблемы? Садись. Вот в это кресло.

Барсуков прекрасно осознавал, что у бывшего кагэбэшника не только телефон прослушивается, но и вазочки, и пластмассовые гвоздички в них, и полочки с книжками руководителей государства, и даже кресла проклятые скрипят и записывают. Только не поймите нас неправильно, что кто-то Анатолия Борисовича контролирует, это Анатолий Борисович прослушивает и заносит себе в досье: кто с чем приходил, кто чего принес, потому что если завтра изменится власть, то у него уже сегодня готов на всех компромат.

Когда Барсуков только въехал к себе в офис, Иван прислал ему человека с чемоданчиком. Тот открыл чемоданчик, что-то там покрутил, пощелкал и покачал головой:

– Как в американском посольстве. По стенам одни жучки.

Барсуков поводил его по всем комнатам особняка, и вывод был однозначный:

– Штукатурку сбивать, внутренние перекрытия рушить. Капитальный ремонт делать надо.

Собрались шурины на военный совет в Филях, подсчитали убытки, прослезились. Но, как ни крути, выходило, что лучше рушить, чем сдаваться. И первое время в офисах трех компаний стояла могильная тишина, сотрудники общались друг с другом записочками, только скрипели перья. Евгения этого не застала, но Барсуков, смеясь, рассказывал, предупреждая таким образом, что в других конторах может быть то же самое. Так что молчи! Болтун – находка для врага.

Но вернемся, впрочем, к Барсукову, забытому нами в кресле рядом с искусственными гвоздиками.

– Анатолий Борисович! С чем я пришел? Мы с Евгенией Юрьевной на компьютере подсчитали, что в первом веке третьего тысячелетия Россию ожидает демографический экстремум.

– Так, так, – закивал Анатолий Борисович. – Очень интересно. Продолжай.

– Весь ужас в том, что не экстремум-максимум, а экстремум-минимум. Значительная часть населения постсоветского пространства, включая ближнее зарубежье, заболеет туберкулезом и умрет. И уже в отдельных регионах эта тенденция отчетливо просматривается и фиксируется компетентными органами здравоохранения.

Анатолий Борисович встал из-за стола и пересел за журнальный столик к Барсукову.

– Откуда такие сведения? – спросил он, наклоняясь к гвоздичкам.

– Простой расчет, – отвечал Барсуков, тоже обращаясь в свою очередь к цветочкам. – В одной только России все пенитенциарные органы имеют в наличии сто тысяч инфицированных туберкулезом больных. Поскольку смертная казнь у нас практически отменена, то их когда-нибудь да выпустят. Представляете, что будет, если мы не вмешаемся в этот процесс сейчас? Количество больных будет возрастать лавинообразно, в геометрической прогрессии! И через каких-нибудь десять – пятнадцать лет даже такие здоровые люди, как мы с вами, заболеем открытой формой туберкулеза.

– У тебя есть план?

– Есть. Тактический. Но с перспективой на будущее. Наша фирма разработала проект по предупреждению этой негативной для здоровья нации тенденции. Необходимо в самые ближайшие сроки, не откладывая на завтра, начать борьбу.

– То есть ударить рублем по туберкулезной палочке? – подхватил смышленый Анатолий Борисович.

– Именно! По нашим расчетам, всего восемнадцать миллионов ампул японского канамицина способны решить эту задачу.

– Восемнадцать миллионов? – переспросил собеседник. – А почем ампула?

– Упаковка в двадцать штук стоит сто рублей. Значит, одна ампула – пять. Согласитесь, совсем недорого для кардинального решения государственной проблемы. В Министерстве юстиции деньги такие есть. Надо только доказать им всю выгоду нашего мероприятия. И тогда они решат эту жгучую проблему. И тогда уже не надо будет беспокоиться, что в российских тюрьмах на одном квадратном метре умещается три человека. А в Бутырке или Крестах, может, и больше. Они же будут все здоровыми! Чувствуете, как это выгодно? Решая одну проблему, мы заодно решаем и другие!

Анатолий Борисович вернулся за стол и засел за калькулятор.

– Итак: восемнадцать на пять. Итого девяносто, – забормотал он. – Вычитаем. – Он поднял на Барсукова глаза, и тот услужливо подсказал: – Вычитаем тридцать.

Анатолий Борисович удовлетворенно кивнул, отнял от 90 миллионов 30 и остаток разделил на 3, причем не на калькуляторе, а в уме. Получилось по двадцать миллионов на брата. Нормально. Да, а кто братья? Первый брат – Барсуков, второй брат – управделами мэрии (сам Анатолий Борисович) и третий брат – глава пенитенциарной системы. При таком раскладе все сходится: и три брата, и все сто тысяч заключенных будут крайне довольны.

– Какие-нибудь дополнительные условия есть? – спросил Анатолий Борисович.

– Да! – с жаром подтвердил Барсуков. – Сроки поджимают, а то зараза расползется.

Анатолий Борисович, покосившись на гвоздички, очертил руками в воздухе нечто округлое. Барсуков понял, протянул руку, хозяин кабинета положил ему на ладонь ключи от машины, которые Барсуков с поклоном принял.

– Я сейчас, – и выскользнул из кабинета.

Проскочив через вахту, он сказал:

– Я на минуту, в машину за документами.

Во дворе мэрии он подогнал свою «Волгу» вплотную к хорошо знакомой «Хонде» Анатолия Борисовича, оглянулся на следящую камеру, развернулся к ней спиной, открыл багажник иномарки и установил в нем огромную бутыль с водкой, которую купила Евгения. По расчету, двум братьям этой влаги должно хватить для успешного решения проблемы демографического экстремума.

Всю вторую половину дня, пока Барсуков был в мэрии, Евгения работала на компьютере. Сделка по канамицину, в отличие от пенициллина, не могла быть проведена «вслепую», то есть без документов. Управление исправительных учреждений предполагает некоторую отчетность. А раз отчетность – следует спрятать концы: закупленное у МЧП лекарство реализовать – на бумаге, конечно, – а у другой фирмы это же лекарство закупить – вы правильно понимаете, – закупить тоже на бумаге. Для этого у Барсукова имелась целая сеть фирм с лицензиями на занятие подобного рода деятельностью, а также свой человек в Комитете фармации и в Минздраве, что давало возможность быстренько канамицин переаттестовать в каком-нибудь профильном НИИ и получить новый сертификат на лекарство с продленным еще на год сроком годности, где МЧП уже не фигурировало, а значилась фирма Барсукова, предоставившая лекарство для анализа. В общем, здесь черт ногу сломит, пока доберешься, откуда эти ноги растут.

Закончив с документами, Евгения отдала дискету Таечке на распечатку, а сама спустилась в подвал за ампулами. Хотя для анализа нужно всего-то пять штук, Евгения взяла на всякий случай всю упаковку – двадцать, чтобы шефу не бегать туда-сюда, если вдруг в НИИ одну или две ампулы разобьют.

Когда в офис из мэрии вернулся Барсуков, все уже было готово.

Шеф вошел радостный.

– Ну, как дела? Канамицин у меня на мази, – доложился он.

– У меня тоже все на мази. Осталось подписи поставить. Где Малиныч?

Барсуков мельком глянул на часы.

– Сейчас будет, – уверенно сказал он.

И действительно, ровно в семь Владимир Дмитриевич возник в офисе. В приемной послышалось характерное шуршание целлофана, какая-то возня, недовольный возглас Таечки, и Малиныч собственной персоной ввалился в кабинет Евгении, задом открывая дверь, поскольку обе руки у него были заняты.

– Вот! – услужливо вытянул он впереди себя тяжелые пакеты.

– Молодец! – похвалил его Барсуков, рассматривая содержимое.

Большая серая мышь радостно зафыркала, потом пошмыгала носом и в конце заулыбалась, демонстрируя поразительное сходство с Микки-Маусом.

– Садись, – любезно разрешил ему хозяин, и мышь устроилась в кресле поближе к столу. – Распишешься за директора и бухгалтера. – Барсуков пододвинул к нему накладные и счета.

Вы представили, наверное, что Малиныч расписывается левой рукой, чтобы запутать следы? Ничего подобного. Правой. Но как! В первый раз он вставляет ручку между указательным и средним пальцем – одна подпись. Второй раз между средним и безымянным – другая подпись. И получается – подписывали два разных человека. Вы такое видели? Евгения нет. И Барсуков нет. И правоохранительные органы такого не видели. Малиныч что – рецидивист какой-нибудь? Ничего подобного. До августа 1991 года он работал учителем труда в средней школе города Грозного, а после августа 1991 года по причине отсутствия всякого труда в вышеозначенном районе числился просто родственником, правда, очень дальним, по материнской линии, президента компании «Экотранс» господина Барсукова, жил у него дома и помогал по хозяйству чем мог. А Сергей Павлович Барсуков считал, что самые надежные связи – родственные, потому что провел он свое детство не где-нибудь, а в Грозном, там проходил службу его отец – военврач, хирург. Восток – дело тонкое.

И президент, и генеральный директор с благоговением взирали на витиеватые художества, сотворенные обыкновенным учителем труда, привыкшим иметь дело с лобзиком, стамеской и отверткой. Вот где талант пропадает! Такого жулика ни один графолог не разоблачит.

Теперь очередь за секретаршей. По образованию Таечка – фармацевт, о чем свидетельствует ее диплом о среднем специальном образовании, который регулярно подтверждался на аттестациях в Комитете фармации. Аттестации, естественно, устраивал Барсуков. Так что подпись фармацевта была самая что ни на есть настоящая.

– Вот документы, – Евгения протянула бумажки шефу, – вот ампулы. Завтра с утра пристраивайте канамицин на пересертификацию.

– Задание понял, – хмыкнул Барсуков.

Малиныч будто никак не отреагировал ни на слова Евгении, ни на реакцию шефа; выдавали его всегда усы, нервное подергивание которых указывало на отношение их владельца к происходящему. Будь он на месте Барсукова, он бы не допустил подобного поучающего тона со стороны подчиненного лица – говорили усы Микки-Мауса. А Барсуков не только допускал, но и выполнял указания. Невозможно, но факт!

– Сергей Павлович, – Евгения перевела глаза с Малиныча на шефа, – гроза собирается, да и спиртом заниматься сегодня поздно, на месте все равно никого нет, поэтому, с вашего разрешения, я ухожу.

Усы Малиныча дернулись еще раз.

Часть II
Безумный дождь

Глава первая

Евгения спешила домой, поглядывая снизу на закрывающее Москву небо. Начинало темнеть, и оно заволакивалось грозовыми тучами. Казалось, Евгения шла по дну озера, а над ней висел слой темной, тяжелой воды. И дышит она уже не воздухом, а этой мглой. Во мгле утопают дома и люди, контуры их неотчетливы, размыты, а крыши цепляют клочья туч.

Впервые она вернулась раньше мужа. Готовить ужин необходимости не было. Свекровь у нее – страж порядка, несмотря на вечно недовольное выражение лица. В первый год Евгения еще спрашивала:

– Антонина Васильевна, может, у вас что-нибудь болит? Вы скажите мне, я найду хорошего врача. На томографе вас посмотрим. Это даже лучше, чем рентген.

– Не надо меня рассматривать. Я вам не лягушка, – в сердцах отвечала свекровь и уходила в свою комнату.

– Не приставай к ней, – вразумлял Евгению муж. – Неужели ты не видишь – ей нравится быть вечно недовольной.

Со временем Евгения поняла: лично с ней это чувство недовольства никак не связано. Это, так сказать, вселенское неприятие действительности как таковой.

Сейчас Евгения сидела на кухне, смотрела в окно на Крымский мост, ела оладышки со сметаной и размышляла. Рядом ужинала падчерица – девочка росла и все время хотела есть, а бабушка ее останавливала:

– Растолстеешь, никто замуж не возьмет, – а Евгении, наоборот, подкладывала, но с суровым лицом. Надо так понимать, что ей толстеть можно, она уже замужем.

Относительно ранний приход Евгении с работы давал возможность Сашке легально поужинать второй раз, за компанию с мачехой, и она такую возможность не упускала.

«Именно это чувство неприятия действительности и лежит в основе всякого революционного процесса, – размышляла между тем Евгения. – Оно в ментальности русской нации. – Подцепила вилкой оладышек, макнула его в сметану и продолжала развивать мысль: – Процесс этот начался не вчера, а еще во времена русского раскола, при Никоне. За кого была бы тогда Антонина Васильевна? За патриарха или протопопа? – Она мельком взглянула на угрюмое лицо свекрови и тут же уверилась: – Конечно же, за Аввакума. Она и внешне на боярыню Морозову похожа. Два перста поднимет – вот тебе и ворона на снегу.

А если взять период попозже, конец девятнадцатого, – начало двадцатого века? Снова русский раскол, снова смута. Посмотрим, на кого похожа Антонина Васильевна теперь? На столыпинскую реакцию. Парадоксально, но теперь она за царя-батюшку, за Священный синод, за порядок. Ну не за народовольцев же, которые поют: «Отречемся от старого мира…» – выходит, и от свекрови тоже».

– Да, спасибо, Антонина Васильевна. Оладышки я больше не хочу. – Но тут, перехватив умоляющий взгляд падчерицы, согласилась: – Впрочем, можно еще парочку.

На столе опять появилась полная тарелка с оладышками.

«И наконец, наше время. На кого похожа боярыня Морозова сейчас? На последователей народовольцев – на большевиков! Итак, выстраивается цепочка: Никон – Ленин – Ельцин. Раскол, смута. Чем разрешается смута? Войной. Если судить по лицу Антонины Васильевны, скоро война».

– Бабуля, ты за реформы или нет? – спросила Сашка с полным ртом.

– Я за то, чтобы ты не наедалась на ночь глядя. Хватит! – Боярыня Морозова выхватила тарелку из рук внучки. – Иди спать!

Евгения встала:

– Большое спасибо, Антонина Васильевна. Все было очень вкусно. Саша, пойдем, я тебя уложу. И вы, Антонина Васильевна, Мишу не ждите, идите отдыхать. Я его покормлю.

Квартира была четырехкомнатная. Вернее, две квартиры с маленьким общим холлом. В одной жил Михаил с матерью и дочерью, а из другой соседи Михаила собирались в Израиль, и перед отъездом они с Евгенией обменялись. Им стало уже все равно, где их квартира: в центре или за Садовым кольцом. Им нужны были деньги, и Евгения доплатила. В общем холле сняли только замки с дверей, и получилась очень большая квартира, но странная, причудливая, как лабиринт: два эркера, два балкона, две ванны, две кухни, два коридора. Всем, кто приходил к ним, очень нравилось. Но ощущение все равно оставалось, что это две разные квартиры, слившиеся в одну. Михаил предложил упразднить один туалет, одну ванну и одну кухню, но Евгения его отговорила:

– Не торопись. У тебя дочь растет. Она выйдет замуж, и ей нужна будет квартира. И она уже есть. Нам с тобой двух комнат вполне хватит.

Муж согласился. Правда, Евгения имела в виду еще одну мысль, вслух не высказанную. Что с матерью Михаила, своей свекровью, они будут жить хоть и вместе, но в разных квартирах. Очень удобно: в одной двухкомнатной – бабушка с внучкой, а в другой – Евгения с мужем. Особенно если учитывать негативное отношение свекрови к окружающей ее действительности, а так как невестка является частью этой действительности, значит, неприятие распространяется и на нее.

В детской с полукруглым эркером, выходящим на храм Христа Спасителя, Евгения подошла к окнам, которые окружили ее с трех сторон. Ощущение было такое, что она летит в самолете прямо на купол храма, сверкают во мгле огни, а за ними встает в своей исторической бесконечности Кремль и вечная русская смута – раскол.

– Ма! – позвала ее Сашка. Евгении нравилось, что падчерица называла ее мамой. Хитрая девчонка это очень быстро почувствовала и пользовалась запрещенным оружием при каждом удобном случае. – Ма, иди сюда. Садись, – показала она на постель. – Расскажи мне сказку.

– Сашка! Но ты же взрослая девочка. Может, тебе еще и колыбельную спеть?

– Ну ладно тебе, – скуксилась Сашка. – Как настоящего щенка прошу, так маленькая, мне еще надо научиться обращаться с ним, а как сказку расскажи – большая. Парадокс? Парадокс.

Евгения рассмеялась:

– Откуда ты это слово знаешь?

– Оно же твое любимое. Сейчас за столом шептала.

Евгения поразилась тому, как девочка чутко улавливает все, что происходит вокруг нее. Все чувствует, все видит, все слышит и, наверное, очень многое интуитивно понимает и усваивает. Мало того что слово запомнила, она ведь его еще правильно применила.

– Ну хорошо, ты заслужила сказку. – Она встала и отошла к окну.

– Страшная? – спросила Сашка в спину.

– Страшная.

Девочка натянула одеяло до подбородка.

– В некотором царстве, в некотором государстве, – смотрела Евгения на светящийся вдали Кремль, над которым нависли тучи, – жил беззаботный народ. Однажды Бог обратился к нему с предупреждением: скоро наступит день, когда старая вода исчезнет, а новая вода, которая прольется дождем, сведет всех людей с ума.

В это время раздался первый удар грома, от которого Сашка вздрогнула и приоткрыла рот. Казалось, в окно влетел большой упругий шар и с треском лопнул. Раскат грома наполнил всю комнату. Сверкнула молния.

Евгения обернулась:

– Что, страшно?

Сашка не ответила. Она испугалась. Все окна эркера были открыты, и занавески развевались от первых порывов надвигающейся грозы.

– Этому предупреждению Бога никто не внял, – продолжала Евгения, закрывая окна. В комнате сразу стало уютней и тише. Ей было видно, как внизу по набережной ползли машины и не спеша двигались прохожие. – Кроме одного-единственного человека. Только этот человек внял гласу Бога и принял меры. Он уехал в горы, нашел там пещеру с источником, запрудил его и собрал себе целое озеро старой воды.

И вот настал день, о котором возвещал Бог. Иссякли все реки, высохли колодцы, а все люди от жажды сошли с ума. А тот человек стал пить воду из своих запасов и остался в своем уме.

Первые капли дождя застучали по стеклам эркера.

– Вскоре пошел дождь, – продолжала Евгения, глядя в окно на бегущих прохожих. Мостовая заблестела, а поверхность Москвы-реки подернулась рябью. – Он лил день и ночь, целый месяц. Человек прятался в пещере. Вновь наполнились колодцы, потекли по равнинам реки, разлились озера.

За спиной Евгении заскрипела кровать. Сашка под одеялом встала на четвереньки и, вытянув шею, смотрела, как наполняется водой Москва-река. Евгения улыбнулась.

– А человек спустился к людям посмотреть, что с ними стало.

Сашка в ночной рубашке стояла на кровати во весь рост и с удивлением смотрела, как напротив их дома вокруг недавно построенного особняка, в котором жили какие-то шишки за высоким забором, несмотря на проливной дождь, бегал мужчина в спортивном костюме, промокшем насквозь, а за ним два охранника в одинаковых черных костюмах, держа над собой зонтики. Евгения тоже обратила на них внимание и по достоинству оценила дар небес.

– Да, это были совсем другие люди, – закивала она. – Он не понимал их, они не понимали его. Он не мог смотреть, как люди убивали друг друга, а потом пели песни про чай «липтон» и жвачку «орбит». Их жизнь стала похожа на способ существования белковых тел, потому что Поле чудес бывает только в Стране дураков. И он опять ушел в юры. А назавтра опять спустился, потому что не мог жить один. Вот так и ходил: вечером в горы, утром обратно. А когда ему стало невыносимо одиноко, он зажмурился и выпил новой воды. И забыл, каким он был прежде.

Евгения взяла со стола стакан молока и протянула его Сашке:

– Пей!

Девочка заулыбалась, принимая игру, взяла молоко, зажмурилась и залпом выпила.

– Ну и как?

– Нормально. А чем кончилась сказка? Он не сошел с ума?

– Сошел. – Евгения забрала стакан. – Но кругом были тоже одни сумасшедшие, и поэтому они решили, что он чудом исцелился, раз стал таким, как все.

Сашка рассмеялась, плюхнулась со всего маху на кровать и забилась под одеяло, из-под которого Евгения услышала:

– Все. Я больше ничего не помню.

Евгения потушила ночник и вышла.

В кухне сидел Михаил. Седые волосы были влажными.

– Когда ты пришел? – тихо спросила жена, целуя мужа в темечко.

– Только что. Ну как, уснула?

– Обещала. Ты промок?

– Немножко.

– Пап, привет. – Дверь на кухню открылась. На пороге стояла Сашка.

– Ты почему не спишь? – заворчал отец.

– Я в туалет.

– Так иди в туалет. Здесь, по-моему, кухня.

– Я есть хочу.

– Ты же выпила молока, – упрекнула ее Евгения. – И обещала мне все забыть. В том числе и про оладышки.

– Я же не сумасшедшая. Про оладышки я забыла, а про колбаску вспомнила. – И Сашка полезла в холодильник. Там лежала ее любимая докторская колбаса. Михаил недовольно следил, как она взяла нож, тарелку и уселась за стол так, чтобы мачеха стала буфером между ней и отцом. – Вы разговаривайте, разговаривайте, – разрешила дочь, – я вам мешать не буду, – и отрезала первый кружочек. – Ну как дела у тебя на работе? Расследование продвигается или нет?

– Ешь быстрее свою колбасу и уматывай, – рассердился отец.

– Фу, как грубо ты разговариваешь с ребенком, – нахмурилась Сашка и отрезала себе еще кружок колбасы толщиной с палец. – Ма, последний вопрос: а пища тоже была отравлена?

– Да. И вода, и пища, и деревья, и животные. Все было отравлено. Все сошли с ума.

Сашка согласно кивнула – она так и думала – и демонстративно вышла из кухни.

– Ну что ты злишься? В этом возрасте все дети хотят есть.

– Я устал, раздражен и тоже хочу есть. Вот и злюсь.

Закипел чайник. Евгения налила себе и мужу. Из духовки достала блинчики с мясом, поставила тарелку с оладышками, соусницу со сметаной, отрезала немножко «сашкиной» колбаски.

– Убери ты ее, Христа ради, – замахал руками Михаил. – Утром встанет, начнет кричать: кто ел мою колбасу?

Евгения знала: с голодным мужчиной лучше не спорить. Поэтому колбасу убрала и терпеливо ждала, пока муж выпьет первую чашку сладкого чая, съест несколько блинчиков и заурчит. Она налила ему еще чашечку, пододвинула оладышки, сметанку и осторожно спросила:

– Ну как дела на работе? Как расследование? Продвигается или нет? Ответь дочке: что делал?

Михаил с полным ртом хмыкнул:

– Ходил по квартирам. Нашли еще один труп. Как раз под Мокрухтиным. Некто Огарков, пенсионер.

– Какой еще Огарков? – нахмурилась Евгения и присела к столу.

– Удивлена? Не знаю, убийство это или нет, но входная дверь у него была закрыта изнутри. А балконная – наоборот, открыта. Старушка над Мокрухтиным ночью после убийства видела, как по веревке спускался мужчина. Но Мокрухтина-то убили днем. А мужчина спускался ночью. Причем трижды. Ну один раз понятно – спасатель. А два других раза кто?

– Может, старушка придумала со скуки?

– Мужчину на веревке она придумать могла, но вот вымытый пол в опечатанной квартире Мокрухтина придумать невозможно. Причем вымыт он был странно: полосами – наверное, там, где ходили. Под кроватью, под тумбочкой, под диваном, под столом осталась пыль.

Евгения задумалась:

– Когда, говоришь, Огарков умер?

– Похоже, что ночью перед Мокрухтиным. Есть интересные детали: у пенсионера и алкоголика на кухне полно продуктов. В холодильнике и молоко, и кефир, и кильки в томатном соусе, и буханка «Бородинского» зачем-то там лежит, и полбатончика сервелата, скумбрия копченая, три бутылки пива, бутылка «Пшеничной» и коньяк. Крабы, представляешь? В общем, с голоду он не помирал. А в морозилке – полуфабрикаты фасованные в упаковках: окорочка куриные, индюшачьи грудки, ростбиф, отбивные. Вся камера забита.

– Ничего себе пенсионер! – покачала головой Евгения. – Откуда деньги?

– Вопрос поставлен правильно. Но самое интересное не это: пачка «Мальборо».

– Мокрухтин! – почти про себя заключила Евгения. И тут же осеклась: откуда ей знать, что Мокрухтин курит «Мальборо»?

– С чего ты решила? – тут же встрепенулся Михаил. – Капитан Завадский, с которым я работаю, чтобы это выяснить, бегал к женщине, которая Мокрухтина хорошо знает.

– К какой женщине?

– Нет. Так неинтересно. Сначала ты скажи, а потом скажу я. – Он отодвинул тарелку. После ужина к нему вернулось хорошее настроение, и он с улыбкой смотрел на жену.

– Ты сам сказал – Огарков алкоголик. Что он ел всю жизнь? Хлеб, кильки в томатном соусе, борщ по праздникам, кровяную колбасу.

– Почему кровяную?

– Потому что самая дешевая. И вдруг в холодильнике лежат продукты, нехарактерные для него. Сам он их купил? Нет, конечно. Человек очень консервативен в своих привычках. Он лучше съест пять килограммов кровяной колбасы, чем один килограмм сервелата. Что пьет алкоголик? Водку завода «Кристалл»? Он пьет то, что производят в подпольных цехах: спирт, разбавленный водой из-под крана. И курит он не «Мальборо», а «Дымок» или «Приму».

– «Беломорканал», – поправил Михаил.

– Ну, вот видишь. Значит, все эти продукты ему принесли. Зачем – я пока сказать не могу. Информации слишком мало. А вот на вопрос – кто? – попытаюсь ответить. По характеру продуктов можно судить, кто их купил. В данном случае это были два разных человека.

– Господи, – закурил сигарету Михаил и сквозь дым, прищурившись, с удовольствием смотрел на домашнего философа. – Этому вас тоже в институте учили?

– И этому тоже. Первый набор: то, что в морозилке. Все продукты находятся в целлофановых упаковках. Уровень этих продуктов – средний. Сюда приплюсуем и кристалловскую водку. Второй набор: сервелат, крабы и коньяк. На что здесь надо обратить внимание? Батон колбаски не целый. – Евгения выжидательно посмотрела на мужа.

Михаил, согласился, что на это стоит обратить внимание.

– Баночка с крабами открыта, – предположила Евгения.

Муж вылупил на жену глаза и молча кивнул.

– А бутылка коньяку почата.

Зрачки Михаила расширились от сильного удивления.

– Сюда приложим и пачку «Мальборо». Кто-то приходил к Огаркову в гости и принес это с собой и для себя. Не будет же гость готовить окорочка, жарить ростбиф или индюшачьи грудки. Ты согласен, что эти два набора продуктов от двух разных людей?

– Пожалуй, согласен.

– Отлично. Когда приходят в гости к человеку со своими продуктами? Когда знают, что хозяин ничего готовить не будет. Скорее всего, он болен. Гость навестил, выпил коньячку, закусил крабами с сервелатом, поднялся и пошел, забыв пачку «Мальборо». А хозяин эту пачечку докуривал. А теперь сам сделай вывод: два трупа с незначительной разницей во времени, квартиры одна над другой, мужчина, спускающийся по веревке то ли к Мокрухтину, то ли к Огаркову, и два разных человека, навешавших больного Огаркова незадолго до его смерти.

– Ты права, – хлопнул ладонью по столу Михаил. – Он был болен. На стуле у кровати стакан с водой и какой-то антибиотик.

– Так вот, первый набор продуктов принес охранник Мокрухтина, а второй – врач. – Евгения вздрогнула от сказанного ею же слова. Врач! Она задумалась.

Михаил не торопил ее, полагая, что она пытается выстроить логическую цепочку. А она не выстраивала, она вспоминала.

– Врач! Врач, которого прислал Мокрухтин. Если принять эту гипотезу за основу…

Михаил согласился – можно принять.

– …то надо сделать и следующий шаг. Поскольку Огарков умер вскоре после посещения врача и если учесть, что приходил он не просто как врач, а как знакомый, доверительно приходил, с коньячком, то, следовательно, приходил не первый раз. Что из этого следует? Что этот врач некоторое время лечил Огаркова. Лечение, я думаю, было своеобразным, после которого пациент скончался. Ты спросишь, почему я так уверена, что врач от Мокрухтина, а не участковый терапевт из поликлиники?

– Нет, я этой глупости уже не спрошу. Я спрошу: почему он именно от Мокрухтина?

– Потому что за охранником и врачом должен стоять один и тот же человек. В данной ситуации самое разумное предположить богатого соседа. В чем причина интереса господина Мокрухтина, воспылавшего такой любовью к алкоголику Огаркову, сказать пока трудно. Но что-то за этим стоит. Ведь зачем-то лазали по веревке. Можно предположить: что-то искали. Искали у Мокрухтина.

– На чем основано твое утверждение?

– За Мокрухтиным следили?

– Погоди, – остановил жену Михаил. – А ведь ты права! Мокрухтин действительно прятался – даже от своих охранников. Мне рассказали, что утром он ходил в Минтопэнерго. А охранники клянутся, что хозяин зашел в храм Всех Святых на Кулишках.

– Это рядом, – кивнула Евгения. – Улицу перейти.

– Значит, и шахматный клуб тут ни при чем, – дошло до Михаила. – Искать надо рядом.

– Правильно, – поддержала его Евгения, вспомнив про георгиевского кавалера. Пусть ищет. И вслух: – Но ты меня не дослушал. В квартире Мокрухтина что-то искали, причем дважды после его убийства. Насколько, должно быть, важно это что-то! Представляешь, если бы альпиниста там застукали?

– Дверь была опечатана.

– Да мало ли! – возразила Евгения. – Дверь опечатана, а внутри засада. По твоему хитрому лицу вижу, что это не такая уж необычная практика.

– У меня хитрое лицо потому, что я твой домысел наконец могу опровергнуть. Оперативники с экспертами квартиры Мокрухтина и Огаркова осматривали и ничегошеньки не нашли, из-за чего бы стоило лазать по веревкам.

Евгения подумала, что искали не там, где надо, а вот где – пока она не знает.

– Ну, я тебе рассказала про «Мальборо». Теперь расскажи о женщине.

Михаил отвел глаза, стал смотреть в окно. Дождь кончился, гроза вспыхивала зарницами где-то уже за Москвой.

– Пойдем на балкон покурим, – неожиданно предложил он, и Евгения тут же почувствовала, что муж собирается с мыслями: либо решает, что можно говорить, а что нельзя, либо то, о чем он собирается рассказывать, его очень трогает. Женщина?