Текст книги "Не все мы умрем"

Автор книги: Елена Гордеева

Соавторы: Валерий Гордеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

– Я заступил на дежурство в девять часов утра, – приосанившись, рассказывал тот. – Периодически обхожу участок, выявляю нарушителей общественного порядка. В восьмом часу пополудни мое внимание привлекли мужчина и женщина, сидящие на чемоданах в ожидании поезда.

Тут милиционер сбился с официального языка и перешел на свой собственный:

– Она читает книгу, а мужик сидит рядом и о чем-то думает.

Милиционер, пытаясь придать своей физиономии умное выражение, сдвинул брови:

– Вокруг собака бегает. Подбежит, обнюхает – и облает. Смотрю – вечереет. Псковский поезд пришел и ушел – они сидят. Ленинградский пришел – сидят. А собака лает. Подхожу и говорю:

– Гражданочка, ваша собачка?

Молчит!

– Гражданин! – трогаю мужика за плечо. – Ваши документы! – а он вдруг – хлоп на перрон.

Тут народ загоношился, а я к чемодану кинулся – вдруг взрывчатка? Открываю – барахло! – Милиционер смущенно заулыбался. – Какой-то пиджак, брюки… Там, где вешалка, написано: «Сюртук. Ф.М. Достоевский».

– А женщина? – смеялся корреспондент.

– Какая-то Софья Ковалевская. Вот тут-то меня и прошибло! – заржал милиционер.

Прошибло и Евгению. Она посмотрел на Германа, посмотрела на Антона – и захохотала.

– Но как, как… – Из-за душившего ее смеха Евгении никак не удавалось спросить.

Герман помог:

– При помощи двух инвалидных колясок и группы шахтеров Новокузнецкого угольного бассейна. Они прибыли в столицу на экскурсию. Вместе с ними мы и покинули музей. Никто не усомнился в том, что в колясках – тоже шахтеры.

Она хохотала до слез. Слезы текли по щекам, она вытирала их руками и между всхлипами пыталась спросить:

– Почему… Достоевский… почему Ковалевская?

– Потому что они – в сидячих позах, – объяснил Антон. – В машине же сидеть надо. А Достоевского я люблю.

– А кровь на сиденье? – спохватилась Евгения.

Герман сделал вид, что думает: говорить или нет? – совсем как Евгения Юрьевна: сначала глаза потупил, потом поднял к потолку шмыгнул носом и лишь после этого небрежно сказал, глядя на Антона:

– Так… один доброволец. Группа крови первая, резус-фактор положительный…

Евгения обалдело кивнула – правильно, это значится в ее медицинской карте в поликлинике по месту жительства. В следующее мгновение она ринулась к плите, чтобы милому Антону Алексеевичу положить третью порцию фаршированных овощей в благодарность за донорские услуги.

Двое из синего «Форда» появились в кабинете господина Авдеева незадолго до конца рабочего дня.

В медицинском центре «Медичи» народу было немного, потому что на исходе лета редко кто желает похудеть или омолодиться. Те, кому подобные процедуры по карману, еще весной сбросили лишние килограммы, и шлифовку с подтяжкой сделали, и выпрямили позвоночник. А разные нехорошие зависимости народ в основном начинает лечить с сентября: это как «дети в школу собирайтесь – петушок пропел давно!». Потомки – за знаниями, предки – за реабилитацией.

Поэтому в коридорах было пусто, и лишь в некоторых кабинетах врачи доводили до конца свою экзекуцию. Двое из «Форда» шли по коридору, читая таблички на дверях.

– Ой-ой-ой! – доносилось из кабинета с надписью:

Наркология

(индивидуальный подход)

– Ломка, – безошибочно определил шатен с зелеными глазами и висячими мочками.

– Ага, – согласился второй, русый, с какими-то вылинявшими, словно у рыбы, глазами и выпучил их на следующую табличку:

Вакуумный вибрационный массаж

(без вызова не входить)

Из-за двери доносился женский стон, больше похожий на плач.

– А мне казалось, что массаж – вещь приятная, – сказал в спину шатену второй.

Шатен повернул голову в другую сторону, где на двери блестела медная пластинка:

Главный врач

– Насчет приятно – не знаю, – шатен толкнул дверь, – это будет зависеть от самого господина Авдеева.

– Вы к кому? – встретила их молоденькая секретарша, выглядывая из-за компьютера.

– К Виктору Семеновичу Авдееву. – И зеленоглазый шатен, улыбаясь, показал девушке удостоверение.

– Одну минуточку. – Секретарша подняла трубку. – Виктор Семенович, к вам опять из прокуратуры. – В голосе ее чувствовалось удивление.

– Черт бы его побрал!

– Их двое, – поправила шефа секретарша.

– Пусть пройдут. – Главврач был явно раздражен назойливостью следствия. Он-то решил, что послал Смолянинова так далеко, что тот уже никогда не вернется; но тот вернулся, а раз вернулся – надо послать еще дальше.

Первое, что увидели вошедшие, – это крайне недовольное лицо главврача, не считавшего даже нужным скрывать своего раздражения хотя бы ради приличия, что, однако, нисколько двоих из «Форда» не смутило и не задело. Они имели дело с разным человеческим материалом, и не важно, что этот материал привык считать себя до определенного момента человеком.

– Авдеев Виктор Семенович? – уточнил шатен.

– Да. А вы, собственно, кто такие? – Виктор Семенович видел перед собой совершенно незнакомых людей.

– Следователи по особо важным делам Генеральной прокуратуры Храпцов и Кувалдин. – И оба предъявили удостоверения.

Авдеев внимательно рассмотрел маленькие книжечки, а когда возвращал их, спросил:

– Не понимаю, при чем здесь Генеральная прокуратура?

– Дело об убийстве Мокрухтина передано нам. Поэтому попрошу вас отвечать на наши вопросы, и чем быстрее вы это сделаете, тем быстрее вы нас освободите. – Храпцов посмотрел на Кувалдина, а Кувалдин с пониманием посмотрел на Храпцова.

Сели. Виктор Семенович от раздражения, охватившего всю его сухопарую, желчную фигуру, не обратил внимания на некоторую странность. Странность эта состояла даже не в том, что следователи Генпрокуратуры сами пришли к нему, и не в том, что их было двое, а в том, что «нас» относилось к двум следователям, а Авдеев, кажется, в расчет не принимался.

– Как давно вы знаете Мокрухтина? – начал допрос Храпцов.

– Ну давно, – презрительно скривил губы главврач.

– Я спросил: как давно?

– Не помню, – процедил Авдеев. – Какое это имеет значение? Да, я знаю, он был судим, сидел, но он давно уже законопослушный гражданин. Зря вы теряете время, господа.

Следователи переглянулись.

– Не в ваших интересах, Виктор Семенович, чтобы мы зря теряли наше время, – внушительно остановил его шатен, но по глазам главврача было видно, что предупреждению он не внял.

Раздался стук в дверь, показалась голова секретарши.

– Виктор Семенович, восьмой час. Я могу идти?

– Все закончили? – сухо спросил главврач.

– Все. Кабинеты закрыты, ключи мне сданы.

– Хорошо, идите. – Авдеев буркнул что-то еще, однако девушка слов не разобрала, решила, что он с ней прощается, и упорхнула прочь.

– Господа, – главврач в нетерпении перекладывал с места на место бумаги, – я давно не работаю в отделе судебно-медицинских экспертиз, а Мокрухтин давно не уголовник. Свою вину он искупил. Не вижу ничего зазорного в том, что поддерживал с ним отношения. Других его друзей-приятелей я не знаю, его бизнесом не интересовался. Выпивали иногда вместе, иногда я его лечил – вот, собственно, и все. Кто заказал его убить – не представляю. Еще вопросы есть?

– Есть, – кивнул Храпцов. – Кто забирал деньги у «Экотранса», тоже не представляете?

Авдеев растерялся:

– Какие деньги? Я вас решительно не понимаю!

– Что ты сделал с двумя нашими оперативниками, гнида? – наклонился вперед Кувалдин.

– Что-о? – У Авдеева от неожиданности перехватило дыхание. Он начал подниматься из-за стола.

– Сидеть! – рявкнул шатен. – Кто устраивал обыски в офисе «Экотранса»?

– В каком офисе? – побледнел Авдеев. – Что вы мне шьете?

– Кто заказал убить Болотову, мразь?

– Вы не имеете права! – заорал Авдеев. – В таком тоне… я буду…

Кувалдин со всему маху дал кулаком по красивой ламинированной поверхности рабочего стола главврача, и толстая столешница не выдержала, кулак провалился в дырку.

Вот это удар! Глаза Авдеева выпучились и остекленели. Враз настала тишина. Шатен перегнулся через стол и схватил Авдеева за галстук. Виктор Семенович захрипел.

– Где архив Мокрухтина? – чуть отпустил удавочку Храпцов.

– Вы не следователи! – завизжал от страха Виктор Семенович, едва получив кислород.

– Какой ты догадливый! – хмыкнул Храпцов и вырвал телефон из розетки. – Так где архив?

– Не знаю! – извивался Авдеев, пробуя носком ботинка дотянуться до кнопки сигнализации.

Следователь Кувалдин одним ударом припечатал главврача вместе с креслом на колесиках к стене. Удар получился такой силы, что посыпалась сверху штукатурка, а Виктор Семенович захрипел и согнулся пополам.

– Потише, – предупредил коллегу шатен, – загнется, чего доброго. Сначала из него надо все дерьмо вытрясти.

Соколов слушал происходящее, сидя в машине, и когда понял, что Авдеев может загнуться, решил вмешаться в процесс дознания.

На пороге кабинета главврача появилась худая высокая фигура Великого инквизитора. Он брезгливо улыбался.

Виктор Семенович Авдеев, облитый холодной водой, понемногу приходил в себя, но сознание прояснилось не до конца, а до определенного предела: где-то в укромном уголочке еще жили его любимые Гойя, Эль Греко и «Испанская баллада». И стоило только ему это вспомнить, как перед ним из дали веков возник Великий инквизитор, точь-в-точь с картины гениального испанца, не хватало лишь бороды, усов и круглых очков. В остальном – вылитый ОН. Авдееву почудилась в руках вошедшего хоругвь испанской инквизиции, и его губы зашептали, читая надпись:

EXURGE DOMINE ЕТ JUDICA CAUSAM TUAM.

Шатен наклонился к нему, пробуя разобрать слова, но ничего не понял:

– По-моему, крыша поехала. На иностранном бормочет.

Образ Великого инквизитора расплывался перед Авдеевым в тумане Средневековья, он не видел уже ни лица его, ни сутаны, да разве можно разглядеть сквозь мглу веков, что там в Испании делается? У Великого инквизитора шевелились губы, и Авдеев читал по ним, что ему хотелось.

– Оставьте грешника в покое, – торжественно произнес Великий инквизитор. – Я буду беседовать с ним, как друг. Сын мой, где архив почившего в бозе Мокрухтина?

– Ваше преосвященство! – с готовностью воскликнул Авдеев. – Я знаю, что архив есть, но не знаю, где он.

Заплечных дел мастера рванулись было к грешнику, но Великий инквизитор царственным жестом руки остановил их.

– Говорю это вам как истинный сын Святой Римской церкви, – заторопился Авдеев. – Верую в Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого. – И неверной рукой он перекрестился, как и положено в Испании, – слева направо.

– Хорошо, сын мой. – Губы Великого инквизитора растянулись в тонкую, как ниточка, улыбку. – Ты можешь спастись от костра, если поможешь Святой Римской церкви найти архив. Тогда на тебя снизойдет милость Господа. Мы ограничимся лишь санбенито.

Авдеев возвел очи горе. Он вспомнил одеяние, нечто вроде смирительной рубашки, расписанное чертями для устрашения еретиков. Санбенито – это еще не костер. У него есть шанс. Только надо отговориться, запутать трибунал.

– Святой отец! – засуетился он. – Я хочу вам помочь, только не знаю – как? Подскажите!

– Очень хорошо! – Дымка веков несколько рассеялась, и Великий инквизитор стал виден более отчетливо. Он сидел в кресле, а по бокам стояли подручных дел мастера с щипцами в руках. – Начнем по порядку. Состоишь ли ты в законном браке, или живешь во грехе?

Вопрос был несложным; правда, Авдеев не понимал, зачем нужно трибуналу задавать такие, не имеющие никакого отношения к делу, вопросы, но поспешил ответить:

– Состою в законном браке.

– А твой брак освящен Римской церковью?

– Нет, – сознался подсудимый.

– Значит, ты солгал! – Губы Великого инквизитора злорадно улыбались.

Авдеев понял: его уличили, поймали с поличным, – и заерзал, словно уже сидел на раскаленной сковородке.

– Я не солгал, – пробовал он оправдаться, – так получилось.

– Вы верите в это? – обратился председатель трибунала к своим подручным.

– Ни боже мой!

– Любовь Господа нашего Иисуса Христа, конечно, безгранична, но мы не можем позволить пользоваться ею всяким еретикам, прикрывающим свои плотские мерзости словами о Всевышнем.

– Я ничего не прикрываю, я перед вами открыт.

– А не потому ли твой брак не освящен Римской церковью, что ты вожделел и других женщин? Перечисли их имена!

Авдеев побелел, как стены его медицинского кабинета.

– Рита, Лида, Настя, Катя, Женя… Ваше преосвященство, я не помню всех, – взмолился он.

– Женя? – насторожился святой отец. – Евгения Юрьевна Смолянинова? – Губы Великого инквизитора сосредоточенно подобрались.

Такой дамы в Испании Авдеев не знал, но боялся, что если он ответит отрицательно, то за него примутся двое подручных с щипцами, а если скажет неправду, может, удастся выкрутиться. И он солгал себе во спасение:

– Донна Смолянинова принадлежит к высшим кругам испанской знати, – и опустил голову, чтобы его глаза его же и не выдали.

– Вот как! – хмыкнул председатель трибунала. – А кто же тогда Барсуков?

Само собой у Авдеева получилось:

– Дон Барсуков с доном Мокрухтиным собирали пожертвования на реконкисту.

– Где же эти пожертвования? – заинтересовался Великий инквизитор.

Авдеев заволновался, тяжело задышал, на виске вспухла синяя жилка, кровь прилила к лицу, но он смолчал.

Великий инквизитор потянулся и ладонью плашмя несколько раз дал Авдееву по темечку – мол, молчать не надо, надо говорить, – но у того скорее от страха, чем от боли, потемнело в глазах. Авдеев закачался:

– У Гойи.

Уголки губ Великого инквизитора от удивления поползли вверх.

Растерялись и подручные. Грешник испуганным взглядом проследил, как один из палачей со страшными бесцветными глазами направился в угол камеры пыток и сунул раскаленную голову в бочку с водой; в бочке забулькало, зашипело, повалил пар, палач поднял остывшую голову и зафыркал, отплевываясь. Авдеев испустил жалобный стон, предвидя начало экзекуции. Палачи Святой инквизиции всегда демонстрировали перед пыткой орудие и способы дознания; Авдеев об этом знал и представил себя захлебывающимся в грязной вонючей жиже.

– У Гойи, – повторил он с надеждой, сполз со стула на пол и воздел длани к небу.

Взгляд Великого инквизитора пробежал по фигуре грешника вплоть до кончиков рук, поднятых в мольбе, и уперся в картину «Супрема» кисти гениального Гойи, висящую над головой Авдеева. И он указал на нее перстом.

– У Гойи, – радостно закивал Авдеев.

Подручные сняли картину в тяжелой золоченой раме, за нею открылась дверца сейфа. Авдеев с готовностью протянул ключи. В сейфе лежали пачки долларов. Не сто тысяч, как ожидал Великий инквизитор, а несколько меньше.

– Где остальные?

Авдеев поднялся и стал вытаскивать из карманов мелочь и складывать ее на стол.

– Все. – Он вывернул последний карман.

– Хорошо, сын мой. Ты идешь правильной дорогой, – прочитал Авдеев по губам Великого инквизитора и вздохнул с некоторым облегчением.

Подручные сгребли деньги в портфель Авдеева и поставили его рядом с креслом Великого инквизитора.

– А теперь, сын мой, чтобы мы могли удостовериться в искренности твоего раскаяния, скажи, есть ли лица, принадлежащие к вашей секте, которые ищут архив дона Мокрухтина?

– Есть, ваше преосвященство, есть! – обрадовался Авдеев возможности доказать свою приверженность христианской вере и Римской церкви. – Но они не там ищут!

– Почему не там?

– Потому… – Авдеев пытался вспомнить – и не мог. От напряжения он вспотел, но его воображение услужливо подсовывало ему лишь жуткие картины массовых аутодафе где-нибудь в Кастилии или Валенсии.

Великий инквизитор встал. В руках его развернулся свиток:

– Мы, генеральный инквизитор во всех королевствах и владениях, против еретической испорченности назначенный… – звучал в ушах Авдеева ровный монотонный голос председателя трибунала, от которого мурашки поползли по телу и во рту пересохло.

– Я вспомню! – закричал Авдеев. – Я вспомню!

– …и уполномоченный святым апостольским престолом, постановляем…

Грешник, обезумевший от неумолимо надвигающегося на него приговора трибунала, вдруг бессвязно забормотал:

– Его надо похоронить, его надо похоронить… И все откроется…

Подручным надоело слушать подобную ересь, и они выкрутили ему руки за спиной и поволокли к бочке, но один взмах руки Великого инквизитора – и его отпустили.

– Надо похоронить? Все откроется после похорон?

– После похорон, после похорон… Супрема, супрема… – качался Авдеев.

Соколов поднялся с кресла, прихватив портфель с деньгами, и трое исчезли, оставив несчастного безумца наедине с Испанией, Верховным трибуналом и Великим инквизитором.

Так закончилась для Авдеева «Испанская баллада».

Утром следующего дня секретарша, приходившая на работу первой, застала главного врача в невменяемом состоянии. Он ползал по совершенно разгромленному кабинету, периодически воздевал руки к потолку, жалобно скулил при этом, бился головой об стену и голосил:

– Supremo, supremo, supremo!

На прибывших врачей психиатрической помощи господин Авдеев бросился с кулаками, а одного даже попытался укусить, – тогда здоровенные санитары надели на него «санбенито», спеленали, как куклу, и понесли к машине.

Последнее, что услышали от него высыпавшие из кабинетов сотрудники, было:

– Supremo Tribunal de la Santa Inquisicion.

Они сильно удивились, как и врачи-психиатры, – с таким феноменом никто из них раньше не сталкивался. Все указывало на то, что Виктор Семенович Авдеев за одну ночь выучил испанский и от этого сошел с ума.

Глава третья

Евгения стояла у плиты, поджаривая гренки. Мужчины, прихлебывая кофе, просматривали за столом газеты, – только страницы шелестели.

– Вы читали сегодняшний «Коммерсант»? – обратился к Евгении Герман.

– Я вообще не читаю газет, – пожала плечами женщина.

– Напрасно, – хмыкнул Герман. – Здесь на последней странице в нижнем правом углу человек умер.

Евгения удивленно повернулась, глаза Ежика смеялись. Он стал читать:

– Двадцать пятого августа в церкви иконы Божьей Матери «Всех Скорбящих Радости» состоится отпевание тела усопшего Мокрухтина Федора Степановича и погребение его на Калитниковском кладбище. Начало церемонии в десять часов утра.

– Билеты продаются, – добавил Антон, веселясь.

Герман поднял глаза на Евгению:

– Что вы на это скажете?

Евгения присела к столу, пробежала глазами заметку – и начала командовать:

– Так. Мне все ясно. Времени нет. Один из вас срочно достает уголовное дело Мокрухтина. Оно в Генеральной прокуратуре. Второй – дело Огаркова из Фрунзенской прокуратуры. Третий узнает, что с Авдеевым.

Антон взял под козырек, а Герман поинтересовался:

– А кто третий?

– Кто-нибудь из вас.

– Позавтракать можно? – тоскливо спросил Антон.

– А какое сегодня число? – нахмурилась Евгения.

– Двадцать третье.

– Сейчас подам.

Герман смотрел на нее с восхищением. Она мыслила так странно, так непривычно, какими-то прыжками, опуская целые периоды, на ее взгляд не важные, что трудно было уследить за ее логикой, и только заметив, что ее не понимают, иногда останавливалась и по пунктикам объясняла. Казалось, бежит спортсмен, перепрыгивая через препятствия, и вдруг, оглянувшись назад, замечает, что все остальные отстали, сгрудились перед барьером и не знают, как его взять. И тогда он возвращается, берет их за ручку и обводит сбоку.

Но скворчащие гренки, сметана, тосты с сыром, поджаренная ветчина с хреном, яичница с крапивой, несмотря ни на какую логику Евгении Юрьевны, регулярно появлялись на столе к завтраку, и Герман, само собой, перестал ночевать в своей квартире в Бибирево. На даче было намного вкусней и интересней. А Антон, так любивший поесть, вообще смотрел на Евгению с обожанием, как лохматый водолаз. Дача в Томилино постепенно стала превращаться для мужчин в Дом отдыха работников невидимого фронта.

Евгения не знала, сколько придется ей здесь просидеть, – все будет зависеть от операции по уничтожению Соколова, с которым у Германа, как правильно вычислила она, были особые счеты. Какие именно – она пока не знала. «Но всему свое время, – говорила себе Евгения. – Сейчас на повестке дня – архив».

Мужчины завтракали, а Евгения говорила:

– Если собираются хоронить Мокрухтина, то Авдеев им что-то сказал. Я знаю, что он сказал.

Герман перестал есть и удивленно отложил вилку. Евгения это заметила и стала подробно объяснять столпившимся у барьера:

– Как вы считаете, есть ли у умершего воля? Представьте себе: человек умер, лежит бездыханный – может он что-нибудь сделать?

Антон сказал твердо, как специалист:

– Нет!

– А вот и да! – огорчила его Евгения. – У него есть посмертная воля. Вот вы говорили: Достоевский – ваш любимый писатель. А что вы делаете, когда берете его книжку с полки? Вы проникаетесь его волей. Больше ста лет люди, читая его романы, выполняют его волю. Они даже совершают некую механическую работу, подчиняясь ей. Правда, та энергия, которую люди черпают из его книг, гораздо сильней той, которую они затрачивают, беря книжку с полки. Конечно, сто лет под силу только гениальным писателям, и сто лет – это не предел! А Гомер? А Данте? А Шекспир? Разве «Гамлет» – это не посмертная воля Шекспира?

Мужчины от такого неожиданного выверта мысли растерялись, и Евгения смотрела на них, как на бедных Йориков.

– Нет, Мокрухтин, конечно, не Шекспир, – поспешила уточнить она. – Это обыкновенный маленький смертный негодяй. И поскольку он маленький, то и воля у него маленькая, но достаточная, чтобы мы уловили ее. Улавливаете?

И Герман тут же догадался:

– Завещание.

– Совершенно верно: завещаю похоронить меня на Калитниковском кладбище рядом с могилой горячо любимой матушки. Вот об этом и рассказал господин Авдеев господину Соколову; и еще нечто, что подвигло их на быстрые похороны Мокрухтина. Что это может быть? Только одно: что архив может быть найден в результате похорон. На этом и заканчивается воля покойного.

Антон перестал жевать; щеки у него были раздуты, а белесые ресницы моргали. Он что-то хотел спросить, но мешал полный рот.

– Антон Алексеевич, не надо ничего узнавать про Авдеева. Я все уже знаю.

– Теперь второе, – продолжала Евгения, довольная тем, как мужчины внимают ей. Да и какой бы женщине это не понравилось? – Михаил Анатольевич говорил, что тело Мокрухтина хотели забрать и раньше так называемые друзья, но он не давал разрешения в интересах следствия. Какие там были интересы, я понятия не имею, но Генеральная прокуратура вдруг тело выдает. Причем выдает уже после того, как Соколов побывал у Авдеева. Вот интересный факт, – очнулась она и посмотрела на мужчин, – не правда ли? Как вы считаете?

– Мы ничего не считаем, мы слушаем, – сказали столпившиеся у барьера. – Продолжайте, Евгения Юрьевна.

Евгения тряхнула волосами, взяла непонятливых за ручку и обвела вокруг барьера.

– Исходя из вышеизложенного, можно сделать вывод, что у господина Соколова есть рычаги влияния на Генеральную прокуратуру и, следовательно, нам надо быть особенно осторожными.

Евгения опять замолчала, задумалась. Тряхнула аккуратным каре:

– Дело Мокрухтина мне не нужно. А вот дело Огаркова доставьте, хоть ночью! И мы завтра найдем архив!

– Может, архив в могиле матери? – предположил Антон.

Евгения отмахнулась:

– Не делайте из Соколова дурака. Он уже на кладбище все обшарил. И ничего не нашел. Как, впрочем, и я. Если все так просто, он бы не стал хлопотать о выдаче тела Мокрухтина. Значит, решение нетривиальное. Впрочем, как и с дверью.

Михаил Анатольевич закончил писать показания Зинаиды Ивановны, когда уже стемнело, спрятал дело в сейф и опять поехал к ней за утешением.

Герман в машине аж заждался, когда тот уйдет, поэтому доставил дело Огаркова только к ночи.

Евгения листала дело на кухонном столе.

Первый допрос Зинаиды Ивановны.

Второй допрос.

Третий…

Она смотрела на числа: допросы шли непрерывно, каждый божий день. Напоминало ей это сны Веры Павловны.

Первый сон.

Второй сон.

Третий…

Одно и то же, одно и то же… Жизнь есть сон. И почему у Чернышевского возник этот вопрос – что делать? Интеллигентный Михаил Анатольевич сразу на него ответил.

В показаниях Зинаиды Ивановны ничего интересного для них не было, но Евгения Юрьевна внимательно изучала эти страницы. Герман сидел рядом и одним глазком посматривал на нее. Ему была очень интересна ее реакция. Если она вычислила, о чем Авдеев говорил Соколову, то как допрашивал Михаил Анатольевич Зинаиду Ивановну – и подавно вычислила.

На губах у женщины появилась едва уловимая ироническая улыбка: она все понимала, все прощала и была абсолютно спокойна.

«С чем же связано это спокойствие? – спрашивал себя Герман. – С тем, что она как бы умерла для него, а он – для нее, или с их взаимным отчуждением? – Герман решил, что второе. – Отчуждение возникло еще при жизни, когда она убила Мокрухтина и скрыла это от мужа. Нет, еще раньше. Если бы не было отчуждения, она бы мужу Призналась».

Как только он до этого додумался, то понял, что его интерес к Евгении Юрьевне не только профессиональный, а еще и чисто человеческий. За этим открытием последовало и другое: не только чисто человеческий, но и мужской.

«Вот так, Герман Генрихович! – Он опять покосился на Евгению, сосредоточенно изучавшую дело. – Эта женщина тебе нравится».

– Знаете, что я думаю, – оторвалась она от страниц. – Этот старик Самсонов не так безумен, каким хочет показаться Михаилу Анатольевичу. Вот смотрите: сам себе задает вопрос – что такое музыка? Сам себе отвечает: последовательность частот. Все правильно. И тут же атомная подводная лодка в Нагатинском затоне. На полном серьезе… Вам это ничего не напоминает?

Герман усмехнулся:

– Возможно, старик притворяется.

– Правильно! Тогда я спрошу: безумен ли Гамлет?

– Я думаю, нет. Его безумие – способ защиты.

– Вот и Самсонов избрал себе такой же классический способ защиты, – вывела Евгения. – Это и есть ключик к архиву.

– А как найти дверь? – спросил Герман.

– Очень просто, – улыбнулась Евгения. – Кого боится Самсонов?

– Мокрухтина.

– Из-за чего?

– Из-за участия в оборудовании подводной лодки.

– Вот мы с вами решили, как выглядит дверь. Подводной лодки нет, есть некоторое устройство, которое сделал радиоинженер Самсонов. Устройство реагирует на последовательность частот, то есть на определенную мелодию, поскольку они говорили о музыке.

«Музыке, музыке, музыке», – вспоминал Герман. Вспомнилась ночь в квартире Мокрухтина, когда он ищет архив, запах духов и маленький карманный плеер «Sanyo». В нем кассета. Германа тогда поразило, что среди кассет с приблатненными песнями была одна классическая мелодия. И она лежала именно в этом плеере. Как будто Мокрухтин ее недавно слушал или собирался слушать. И Герман вдруг запел:

 
Ах, где же вы, дни весны,
Сладкие сны,
Юные грезы любви?
 

Евгения узнала «Элегию» Массне, успев про себя отметить, что у Ежика весьма приятный баритон и слух есть.

– Я все понял, – сказал Герман. – По показаниям охранников Мокрухтин, посещая могилу матери, оставлял их у ворот, садился в ограде на скамеечку и плакал, слушая музыку. И похоронить себя завещал рядом с матерью и играть при погребении «Элегию» Массне, которую любила покойная.

– Абсолютно с вами согласна, – подхватила Евгения. – Но про элегию Соколов не знает, потому что в уголовном деле мелодия не названа, и архив в двери он не нашел, а там как раз и была копия завещания. Подлинник, естественно, находится у людей Мокрухтина, и они, исполнив последнюю волю покойного, должны получить архив. У нас есть время только до похорон. Завтра с утра – на кладбище.

Герман хотел сначала Евгению не брать, но потом передумал, решил, что это неразумно. Мало ли какие сюрпризы там ожидают, а времени у них – только сутки. Еще одна голова не повредит. Поэтому он протянул ей парик:

– Одевайтесь.

Евгения, помня Таечку, ярко накрасила губы, посурьмила брови, ресницы, натянула на голову черный парик – и превратилась в какую-то чумичку. В таком виде не то что Соколов – мать родная не узнает.

На кладбище приехали рано, чтобы поспеть к открытию. У ворот, как обычно, толпились нищие; стояли, смотрели в нетерпении на ворота, ворчали – когда же откроют?

Герман с Антоном были одеты подобающим образом: мешковатые пиджаки не по размеру, неотутюженные, обвисшие брюки. Словом, под стать Евгении. Поэтому в толпе нищих они особенно не выделялись, чем вызвали справедливые подозрения обитателей здешнего региона. Чужие вторглись на их территорию и грозили их потеснить.

– Ты где хочешь сесть? – спросил седой косматый мужик, подступая к Евгении. – Ишь, губы накрасила! Иди отсель!

– Пап-паша! – рявкнул на него Антон и поднял за шиворот.

Нищий заверещал, засучил ногами, и только Антон его опустил, как ноги мужика сами побежали, унося на себе их владельца.

Ворота открылись. Толпа разошлась занимать места у доходных могил, а троица не спеша побрела по кладбищу.

Вот и могила Мокрухтина: уже вырыта, яма зияет, ожидая постояльца.

– Антон, прикрой нас, – огляделся Герман.

Антон встал у стены колумбария и оттуда наблюдал за обстановкой. Вокруг никого пока не было по причине раннего утра.

Герман вынул из кармана плеер, открыл железную калитку ограды, сел на скамейку, нажал клавишу. Полилась мелодия Массне в исполнении Шаляпина. Евгения стояла снаружи у решетки. Оба озирались по сторонам, оглядывали деревья, соседние могилы, кирпичные стены – они здесь сходились углом, – и ничего не происходило. Стихли последние такты элегии, и Герман сказал:

– Вот вам и подводная лодка.

Евгения села рядом с ним, посмотрела на зияющую яму и попросила:

– Дайте-ка плеер мне.

Вновь зазвучала «Элегия». Евгения размышляла под пение Шаляпина.

Со стороны Антону казалось, что двое скорбят. Значит, и посетителям так должно показаться, если таковые появятся. Музыка чуть долетала до него.

Евгения слушала, склонив голову.

«Итак, похороны, – думала она. – Народу много. Весь уголовный бомонд. Окружили могилу. Исполняя волю покойного, и грает духовой оркестр. Вот! Оркестр!» – Евгения встала:

– Пойдемте.

Они вышли из могильной ограды и направились к Антону. Евгения снова включила плеер, поднесла его вплотную к нишам и пошла вдоль стены. Один ряд, второй, третий – мелодия кончилась. Евгения растерялась: неужели она ошиблась?

И вдруг из стены прозвучал аккорд:

– Да-дан!

Дверца ниши прямо напротив могилы Мокрухтина откинулась так неожиданно, что Евгения еле успела отшатнуться, чуть не получив по лицу. Герман бросился к ней, сунул руку в ячейку колумбария и вытащил урну.

Праха в ней не было. В вазе, похожей на греческую амфору с двумя ручками по бокам, лежали документы. Герман вынул их и стал рассовывать бумаги по карманам. Пустую урну вернул на место.

Дверца ячейки защелкнулась; операция по изъятию архива была завершена.

Уже уходя, Евгения оглянулась на нишу, в которой лежали документы; под ней не было эмалированной таблички, как под остальными. Прямо на чугунной литой дверце читалось: