Текст книги "Не все мы умрем"

Автор книги: Елена Гордеева

Соавторы: Валерий Гордеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

С утра Михаил Анатольевич занимался делом Огаркова. Если с вопросом – кто убил Василия Дмитриевича? – все было ясно, то вот зачем – абсолютно непонятно. Какая нужда была у Мокрухтина заказывать пьяницу Огаркова?

Смолянинов позвонил в квартиру стариков.

На телефонный звонок из своей комнаты выскочил Цецулин.

Следователь узнал старика и про себя отметил: «Тот самый, который бегал в целлофановых пакетах».

– Очень хорошо, что вы позвонили! – обрадовался Михаил Иванович. – Его как раз нет дома, быстрее приходите. Это одна шайка.

– Какая шайка? – не понял Михаил Анатольевич.

– Мой сосед, другой мой сосед и под нами, которого убили.

– Вы имеете в виду Огаркова?

– А кого же еще! – воскликнул Цецулин. – Вы придете или нет? Я опасаюсь за свою жизнь!

– Еду! – сказал Михаил Анатольевич и бросил трубку.

Цецулин был радостно взволнован. Есть с кем поговорить.

– Пока его нет, я вам все расскажу, – вцепился он в следователя. – Садитесь вот сюда, на этот стул. Если на нем сидишь, ему не слышно.

Смолянинов сел, а старик достал из-под кровати скамеечку и пристроился в ногах следователя, поманил:

– Наклонитесь!

– Зачем, Михаил Иванович? Его же нет дома? – Смолянинову никак не хотелось приближать свое лицо к давно не бритой и седой щетине старика, от кацавейки которого несло потом и луком.

– Говорю вам, наклонитесь! Здесь везде микрофоны, он записывает.

Смолянинов неохотно наклонился, и губы старика, брызгаясь слюной, зашептали ему прямо в ухо:

– У него на балконе тарелка стоит и все слышит. Он ее иногда поворачивает в мою сторону. Я думал, что он в доме напротив молодых женщин разглядывает: сначала купил для них подзорную трубу, а теперь стал подслушивать. Ну, вы понимаете, о чем я говорю? Он не их – он меня подслушивает.

Тут у Цецулина воздух в легких кончился, старик откинулся от Смолянинова и стал дышать со свистом. А Смолянинов протер платком влажное ухо и прочистил его мизинцем. Предстоял второй сеанс связи. Цецулин вздохнул поглубже и опять прилип к следователю:

– Огарков, Мокрухтин, Самсонов и Марья Дмитриевна – это одна шайка!

– Да что вы, Михаил Иванович! – отшатнулся Смолянинов. – Это же ваша жена, – увещевал он старика, вспоминая, как тот натурально всхлипывал прошлый раз, рассказывая о ее смерти.

Старик обнял его за шею и потянулся губами к уху:

– Она мне чужая, чужая! Она больше любила Самсонова, чем меня. А брату своему из нашей пенсии деньги на водку давала.

– Какому брату? – нахмурился Смолянинов.

– Тихо! – зашипел Цецулин. – Огаркову. А почему она Самсонова так любила? Потому что тот устроил того на радиозавод. Понимаете?

– Значит, Огарков – брат Марьи Дмитриевны Волковой? Родной?

– Еще какой родной! Роднее меня.

– Так. Это выяснили. Теперь Самсонов. Кто, кого, куда и зачем устроил?

– Тихо! Этот гад хотел отбить у меня жену, и поэтому он устроил того гада к себе на радиозавод. Этот гад был там главным инженером.

– Подождите, подождите. Ему же восемьдесят пять лет!

– Правильно. А до этого был главным инженером. И когда Огаркова выгнали за пьянство с лампового завода, Маша ходила в комнату этого гада и плакала там два с половиной часа. Я специально засек время – вот по этим часам, – показал Цецулин на стенные часы-ходики с гирями.

Смолянинов пригляделся: часы в виде кошачьей морды, и глаза ходят в такт маятнику: туда-сюда, туда-сюда. И глаза Михаила Анатольевича от всей этой белиберды забегали туда-сюда, туда-сюда.

– Но почему вы все-таки считаете, что это одна шайка?

– А что же еще? Вначале из комнаты этого гада идет дым. Ну такой, как в церкви. И пахнет он… в общем, приятно.

– Канифолью? – Михаил Анатольевич вспомнил, как Самсонов паял.

– Да-да-да-да-да. Канифолью. Именно. Потом музыка играет. – И Цецулин попытался изобразить мелодию, но ничего не вышло. – А потом пришел Мокрухтин. И оба они слушали музыку. Мокрухтин ушел, пришел Огарков. Они опять слушали музыку. А после Огаркова туда моя Маша бегала. Вот я вам и говорю: одна шайка. Маша умерла, Мокрухтина убили, Огаркова убили, и этого гада скоро убьют.

В это время в прихожей стал открываться замок.

В коридоре появился Самсонов, нагруженный гнилыми апельсинами в авоське.

Увидев следователя, смутился.

– Сергей Васильевич, – сказал Смолянинов. – Зачем к вам приходил Мокрухтин и для чего вы с ним слушали музыку?

– Я пытался ему доказать, что музыка – это набор частот.

– Хорошо. Тогда какая связь между запахом канифоли, музыкой и визитом Мокрухтина?

– Он попросил меня отремонтировать плеер. Были посторонние шумы.

– А Огарков зачем после этого приходил?

– Денег просил на выпивку. Узнал от Марьи Дмитриевны, что я получил за ремонт деньги, и пришел.

Смолянинов вздохнул. Теперь старику он не верил.

– Сергей Васильевич, вы в прошлый раз говорили, что боитесь. Ведь убили Марью Дмитриевну, Огаркова и самого Мокрухтина. Не лучше ли будет, если вы мне все расскажете?

Самсонов вздрогнул, лицо и лысина его пошли розовыми пятнами; было видно, старик разволновался. Действительно, мысли его стали путаться, но он сделал над собой усилие и опять собрал их в стройный ряд:

– Молодой человек, если я вам даже и расскажу, вы мне все равно не поверите.

– Почему не поверю? – возразил Смолянинов. – Я даже это запротоколирую. – Он достал из папки бланк и приготовился писать.

– Мокрухтин пришел ко мне и попросил сделать устройство, которое распознавало бы определенную мелодию.

– А Мокрухтин как-нибудь объяснил, зачем ему нужно такое устройство?

– Объяснил.

Михаил Анатольевич аж замер, боясь старика спугнуть.

– Не так давно он купил на Северном флоте списанную подводную лодку. Сейчас он держит ее под водой, чтобы не украли. Но как только он подойдет к набережной и включит плеер, подводная лодка должна всплыть. Для этого ему и нужно такое устройство.

Смолянинов отложил ручку:

– Сергей Васильевич, но это же полный бред!

– Технически это вполне осуществимо. Я ему сделал такое устройство. А Огарков его установил.

– На подводную лодку? – Смолянинов еще раз переспросил, но Самсонов был тверд:

– На подводную лодку.

– И после этого его убили, – подсказал Михаил Анатольевич, пытаясь сбить старика с бреда. – Вы не улавливаете связи?

– Улавливаю. Лодка-то атомная! Он от радиации погиб.

«Тяжелый случай, – подумал Смолянинов. – Как же его вразумить?»

– А где стояла эта лодка?

– В Нагатинском затоне. Утром Огарков уехал, а вечером вернулся. Я его спросил: работает? Он мне ответил: работает!

Старик умолк и опустил голову.

Глаза Михаила Анатольевича забегали, как у кота на ходиках. За что тут зацепиться? Как найти в этой куче навоза жемчужное зерно? И он, как вполне здоровый человек, зацепился за вполне осязаемую вещь: плеер. И глаза остановились.

Из квартиры Мокрухтина он принес старику карманный плеер «Sanyo».

– Его вы чинили?

– Его. Я там заменил конденсатор. – И Сергей Васильевич написал на бумажке его емкость.

Уже легче. Если отправить плеер на техническую экспертизу, там сразу определят: был ремонт или нет. Если был, то выстраивается вполне логическая цепочка, которую Сергей Васильевич изложил с самого начала, пока еще не тронулся: приходил по-соседски Мокрухтин, попросил починить магнитофон, послушали музыку, то есть проверили, как работает, – все понятно.

– Сергей Васильевич, подпишите, пожалуйста, протокол.

«Но при чем здесь подводная лодка? Да ни при чем! Стоило мне упомянуть об убийствах, как старик понес ахинею. Но зато теперь у меня есть веские основания навестить Зинаиду Ивановну и отработать версию до конца, чтобы потом аргументированно эту ахинею отбросить». – И, довольный своим здравым смыслом, Михаил Анатольевич покинул квартиру стариков с твердым намерением больше туда не возвращаться.

Михаил Анатольевич ехал в Чертаново к Зинаиде Ивановне и по дороге мучился угрызениями совести. Уж так устроен интеллигентный человек! Смолянинов не хотел признавать очевидное и искал оправдание своему поступку. Михаил Анатольевич убеждал себя, что к Зинаиде Ивановне мчится на «шестерке» не Михаил Анатольевич, а старший следователь межрайонной прокуратуры Смолянинов, и поэтому впереди его ожидает не свидание, а допрос. Когда он добрался до метро «Южная», то почти убедил себя в этом.

Зинаида Ивановна жила у подруги, а подруга – у мужа. Свою квартиру подруга не сдавала, потому что боялась, что покинула ее ненадолго, так как муж был третьим и она могла не сойтись с ним характером в любой момент. Зинуля могла жить в ней сколь угодно долго, но до этого самого момента. Только цветы пусть не забывает поливать. Зинаида Ивановна не забывала. Лишь горшочки с цветочками переставила, как ей нравится.

Переступив порог квартиры, Михаил Анатольевич попал в настоящий зимний сад. По всем углам в огромных керамических горшках стояли диковинные растения. Некоторые походили на деревья с толстыми сочными маленькими листочками, другие скорее напоминали кактусы, но без иголок, а настоящие кактусы цвели розовыми и белыми граммофончиками. В клетках пели канарейки.

Зинаида Ивановна пригласила следователя присесть в кресло рядом с чем-то типа осоки, с длинными и острыми, как сабли, листьями. Смолянинов оглядывался, не узнавая квартиру, в которую отвозил Зинаиду Ивановну. Все было то же, и все изменилось; все изменила красивая женщина, стоящая перед следователем с подносом в руках.

На журнальном столике появился кофейник, две чашечки, сливки, сахар и его любимое – уже любимое! – печенье.

– Вы хорошо устроились, Зина.

Женщина мимолетно улыбнулась, разливая черную пахучую жидкость.

– Спасибо. Чем я могу вам помочь? – спросила Зинаида Ивановна, опускаясь в кресло напротив.

– Даже не знаю, как сказать. Был у стариков на этаже Мокрухтина и наслушался такого, что голова пухнет.

Зинаида Ивановна вскинула на него глаза. Она испугалась: если мужчина не знает, как сказать, то это что-то неприличное; если не знает, как сказать ей, то ее и касается. У женщины мелко затряслись руки, и она поставила чашку на столик, чтобы не разлить.

– Извините, если я спрошу у вас глупость. – Михаил Анатольевич очень осторожно подбирался к интересующей его теме, боясь, что женщина примет его за ненормального.

Зинаида Ивановна заранее начала краснеть.

Михаил Анатольевич поставил чашку на блюдце.

Зинаида Ивановна вцепилась в подлокотники кресла.

Михаил Анатольевич подыскивал нужные слова и не находил.

Зинаида Ивановна судорожно вздохнула.

Михаил Анатольевич прокашлялся и, не отрывая взгляда от чашки, спросил:

– Вы ничего не слышали про атомную подводную лодку, которую купил Мокрухтин? – сказал он и поднял глаза на женщину.

Кровь отлила от лица Зинаиды Ивановны, она страшно побледнела, а глаза округлились до такой степени, что в ее расширившихся зрачках Смолянинов разглядел себя в кресле, осоку рядом и гобелен за спиной. Потом изображение заколебалось, начало расплываться, и из прекрасных глаз Зинаиды Ивановны, Зиночки, полились слезы.

Смолянинов даже растерялся. Такой реакции он не ожидал. А когда опомнился, все пошло своим чередом: пересел поближе, успокоил, пожалел, приласкал, поцеловал, погладил, обнял, сильнее обнял, еще сильнее…

– Волшебник, – шепнула она, когда все было кончено.

Хорошенькая головка Зиночки лежала на плече Михаила Анатольевича, а теплые губы ее шевелились, щекоча шею:

– Ты не представляешь себе, как я испугалась!

Чмок.

– Атомная подводная лодка!

Чмок.

– Это же государственная тайна!

Чмок.

– Это же ФСБ!

Чмок.

– Меня бы точно тогда отправили в Лефортово!

Чмок, чмок, чмок.

– Эти старики ненормальные!

– Я тоже так думаю, дорогая, – тут же согласился Михаил Анатольевич и опять успокаивающе-возбуждающе погладил Зинаиду Ивановну…

Вставать с кровати и покидать объятия дорогой ему женщины не хотелось, но стрелки часов неумолимо приближались к концу рабочего дня. Но и в этом случае Михаил Анатольевич нашел решение. Дело ведь не в прокуратуре, а в жене. Дотянувшись до радиотелефона, он снял трубку, набрал номер и услышал редкие гудки – дома никого не было, что Смолянинова нисколько не удивило: его жена в такое время приходила крайне редко. Вот и решение: периодически звонить, если свободно – лежать дальше, если пришла – задержался на работе, сейчас выезжает. Он не заметил, что его уже не волновало, о чем подумает жена и что она сделает.

Глава вторая

Как только сожгли «Оку», мужчины разошлись в разные стороны и возвращались на дачу порознь: Герман своим ходом, а Антон поехал сначала в город за «Москвичом» и уже на нем должен был вернуться в Томилино.

Сойдя с электрички, Герман направился знакомой дорогой к дому, пытаясь представить себе, что в данный момент делает его пленница. В том, что Евгения Юрьевна обшарила все вплоть до чердака, он не сомневался.

Эта игра в кошки-мышки его необыкновенно забавляла. Нет, конечно, это была не игра, скорее это был тест на выживание. Он забросил ее на остров в океане, как Робинзона Крузо, оставив черного водолаза в качестве Пятницы. Мало кто может успешно действовать в навязанных ему обстоятельствах. А Евгения Юрьевна могла, в чем он уже успел убедиться. Хлоп зелеными глазищами, хлоп – и Лентяя она почти любит.

А зачем пионерский костюмчик? Герман улыбнулся, вспомнив искры, сыпавшиеся из ее глаз, но на лице при этом было детское игривое выражение.

Он открыл еле заметную калитку в заборе. Мужчина ступал бесшумно, как привык передвигаться, легкой и пружинящей походкой. Шел он сейчас не по тропинке, а по траве, скрадывающей его шаги. Услышав приглушенное рычание водолаза, Герман замер, насторожился. Пес на его появление никогда рычанием не реагирует. Мужчина обратился в слух. С другого конца сада до него долетал негромкий женский голос:

– Ферштейн? – спрашивала Евгения Юрьевна.

Опять рычание.

Герман незаметно приблизился.

В траве, среди кашек и ромашек лежали бок о бок женщина и пес. Евгения Юрьевна, подперев голову руками, читала Лентяю Канта.

– Хорошо. Если ты не понимаешь, я переведу. «Могу ли я эмпирически…»

Водолаз зарычал.

– Ох! – трагически вздохнула Евгения Юрьевна. – Прости. Эмпиризм – это учение в теории познания, считающее чувственный опыт единственным источником знаний. Что такое чувственный опыт? Показываю. – Она почесала пса за ухом. – Ферштейн? А познание связано с твоей башкой. – Евгения ласково взъерошила огромную голову Лентяя.

Герману показалось, что пес прорычал «ферштейн».

– Я могу продолжать?

– Рррр!

– Продолжаю: «Могу ли я эмпирически сознавать многообразное как одновременно существующее или последовательное – это зависит от обстоятельств или эмпирических условий». Здесь, по-моему, тебе уже все понятно. Идем дальше: «Поэтому эмпирическое единство сознания посредством ассоциации представлений само есть явление и совершенно случайно». Что ты на это скажешь?

– Не знаю, что и сказать, Евгения Юрьевна, – подал голос Герман. – Бьюсь об заклад, что в нашей деревне только человек пять-шесть, не больше, способны мыслить подобным образом. – И он засмеялся.

Евгения резко захлопнула книгу и повернулась на бок, из-под ладошки, прищурившись от солнца, глядя на Германа:

– Почему вы один? Что-нибудь случилось?

– Случилось страшное! – приятным баритоном пропел Герман и протянул ей руку. – В Москве траур. Над государственными учреждениями приспущены флаги, на улицах рыдают люди, а по телевизору показывают «Лебединое озеро». Догадываетесь почему? В общем, совершенно случайно посредством ассоциации эмпирическое единство сознания являет свою противоположность. – И он заговорщически улыбнулся.

Последняя фраза поразила Евгению больше, чем его имя-отчество, чем спортивные маты для спецназа, чем даже смокинг с бабочками. Она стояла и хлопала ресницами, неотрывно глядя на мужчину. И было от чего.

Вот вы, могли бы вы выразить мысль, что Евгения Юрьевна Смолянинова погибла, таким образом? Что у всех на глазах совершенно случайно произошло нечто трагическое и у всех возникли некоторые ассоциации, что ее в живых нет? Вряд ли.

«Так может мыслить человек либо имеющий специальную подготовку в виде философского факультета, что в данном случае маловероятно, либо обладающий определенным уровнем культуры мышления», – думала Евгения Юрьевна.

Она так растерялась, что непроизвольно дотронулась до него, словно не доверяла не только своему разуму, но и своим чувствам, а в глазах Евгении Юрьевны появилась просьба ее извинить за все сразу: за парк, за архив, за Соколова…

Герман наблюдал за ней с чувством глубокого удовлетворения. На губах его блуждала улыбка. С третьим заданием она справилась блестяще. С четвертым тоже. Хотя умение шить и философия находятся в разных плоскостях, на очаровательном философе красовалась вполне пристойная юбочка, а жилетки уже и в помине не было.

– У вас столько талантов, Евгения Юрьевна, – закачал головой Герман, – но я надеюсь присоединить к уже известным хотя бы еще один.

– Готовить я умею, – очнулась Евгения. – Если вы это имели в виду. Ужин вас ждет.

– Это, это, – Герман приглашающе повел рукой в направлении дома.

У них за спиной заскрежетали железные ворота гаража. На тропинке появилась фигура мужчины с руками-граблями. Глядя на него, у Евгении поколебалось представление о божественной природе человека; создавалось ощущение, что Дарвин абсолютно прав: человек произошел от обезьяны. Если бы мужчина был чуть пониже ростом, то его растопыренные пальцы касались бы земли; а если бы еще и позвоночник немножко сгорбился, то он мог бы вполне передвигаться на четвереньках.

– Знакомьтесь. Антон, – представил его Герман. – Или Антон Алексеевич, если вам так больше нравится.

Евгения по привычке протянула руку, как в офисе, и ее ладошка оказалась в железном захвате натренированных эспандером пальцев.

– Очень приятно. – Мужчина потряс ее руку и отпустил. В данный момент он говорил действительно то, что думал. Если молодая женщина с ангельским лицом смотрит на него и завораживающе улыбается, то это очень и очень приятно. Но это приятно вдвойне, если Герман сознается, что тоже упустил ее, и таким образом они с Антоном квиты. Антон прошляпил Евгению Юрьевну у ее дома, а Герман в парке.

А Евгения вправду была заворожена человеком, которого она про себя тут же окрестила: «два в одном». Он не походил ни на Ивана, ни на Германа, ни на боевых слонов персидской армии. Дело в том, что верхняя часть туловища была у Антона пятьдесят шестого размера, а нижняя – сорок восьмого.

«Наверное, сразу два костюма покупает, – озабоченно думала Евгения. – Одеть такого мальчика – непросто. – Она шла к дому и улыбалась. – Вот почему надо готовить побольше – Лентяй здесь ни при чем! – их в самом деле за столом будет четверо: она, Герман и два Антона, сорок восьмого и пятьдесят шестого размера».

Лентяй на ужин не претендовал, наевшись до отвала разных косточек и шкурок еще во время готовки, но лежал рядом с плитой – так, на всякий случай: вдруг что со стола упадет. Герману Евгения положила в глубокую тарелку фаршированные мясом перец, баклажан и помидор, для начала по одной штучке; а Антону – сразу по две. Герман как глянул в его тарелку, так и прыснул. Но смутить Антона Алексеевича или вывести его из благодушного настроения за ужином было невозможно, особенно его верхнюю часть. Он лишь довольно хмыкнул и придвинул тарелку поближе.

– Что это? – с любопытством спросил у Евгении простой русский парень, белобрысый, веснушчатый и лопоухий.

– Персидская кухня, – проинформировала Евгения. – Бадымджан долмасы. Голубцы из синеньких, перца и помидоров.

Герман вопросительно поднял на нее глаза от своей тарелки.

– Нет, в Иране я не была. Соседка-армянка научила.

– Армянка? А это что? – Антон взял соусницу со сметаной, в которой виднелись маленькие желтовато-беловатые крошки. Недоверчиво понюхал.

– Чеснок, растертый с солью, а затем залитый сметаной, – объяснила она Антону. – Чтобы не было запаха, ешьте петрушку. – И Герману: – Эта армянка была писательницей. Даже членом Союза. До бакинских событий жила в Азербайджане. И неплохо жила, по ее же словам. В основном переводила с азербайджанского на русский вирши местных литераторов. И сама иногда пописывала и издавалась. В общем, не бедствовала. В Азербайджане образованные армяне и евреи чувствовали себя достаточно комфортно, в отличие от русских. Мне кажется, вы понимаете почему.

Герман только кивнул, отправляя в рот политый сметанным соусом фаршированный помидор.

А вот Антон не понимал и чистосердечно признался в этом:

– А почему?

«Ага! Герман у них – главный, а Антон – в подручных», – подумала Евгения, а вслух спросила:

– Вы в России родились? Или в национальной республике?

«Все ясно: операция называется – заход с тыла», – подумал Герман.

Антон открыл было рот, но ничего не ответил, лишь часто-часто заморгал длиннющими ресницами, тоже белесыми, словно обесцвеченными перекисью водорода.

«Милый, милый, белобрысый Антон Алексеевич! – запела про себя Евгения. – Чистосердечное признание, безусловно, облегчило бы вашу душу, но вы не признались вслух, промолчали, однако можно признаваться и не признаваясь; и в этом смысле вы признались, что родились не в России, и даже не в национальной республике, иначе вы без труда бы назвали ее, милый, милый Антон Алексеевич». – Тут песня кончилась, поскольку все для себя она уже определила.

Герман следил за Евгенией Юрьевной с удовлетворением; его веселило умение леди извлекать информацию из всего и любым способом; скажет фразу или слово, бросит короткий взгляд на собеседника, чтобы поймать его реакцию (нет реакции – тоже реакция), – и ответ получен.

– Конечно, русскому человеку, родившемуся в метрополии, понять проблемы соотечественников на окраинах трудно, – невинно продолжала Евгения. – Если в двух словах…

Что хотелось узнать леди, Герман догадался сразу, как только она спросила, где Антон родился. Антон промолчал – ответ получен: из набора спецслужб она выбрала те, которые работают не здесь, а там.

Евгения перехватила взгляд Германа, но опять переключилась на Антона:

– Так вот, если вернуться к писательнице-армянке, то она удрала из Баку в девяностом году, обозвав всех азербайджанцев пастухами. Приехав в Москву, стала кричать: русские тоже сволочи, из-за них армян бьют! Почему? Потому что русские ввели войска не тогда, когда ей хотелось, и не туда, куда надо. Надо было Нагорный Карабах отрезать от Азербайджана и благородно отдать бедным армянам. У них, кроме розового туфа, ничего нет. А заодно отнять у турок Арарат вместе с ковчегом Ноя. Тогда у них все будет. А поскольку русские этого не сделали, то они просто сволочи и рабы. И грозилась, что сама поедет в Нагорный Карабах увеличивать там народонаселение. И правда, поехала, но быстро вернулась, оправдываясь тем, что ее там никто не понимает и вообще там одни пастухи. Так и живет в Москве в коммуналке у сына. До сих пор недовольна. Негодует, даже когда готовит. Но готовит божественно, как и азербайджанцы, между прочим. На тех и других сказывается пребывание в персидской империи. Впрочем, как и в российской. А вы как думаете? Ваше мнение?

Антон ничего не думал, вернее, думал о том, что неплохо бы ужин повторить. А Герман думал – Евгению Юрьевну близко к Антону подпускать нельзя: она его в качестве закуски съест и не поперхнется. Поэтому он ответил за него:

– Тут, Евгения Юрьевна, я разделяю мнение Канта: сознавать многообразное как одновременно существующее или последовательное – это зависит от обстоятельств или эмпирических условий.

Евгения поперхнулась.

– Ничья, – провозгласил Антон, направляясь к плите за добавкой. – Лучше расскажи ей, как мы все устроили.

– Зачем рассказывать? – Герман посмотрел на часы и включил маленький телевизор на холодильнике: – Пожалуйста. Мы можем даже посмотреть.

Шла криминальная хроника недели. Знакомое изображение: машина, Мокрухтин, Болотова, доллары…

Герман хмурился. Если, удрав от него в парке, она поехала передавать пленку корреспонденту, значит, она засветилась. Поэтому, глядя на экран, он сокрушенно качал головой. Евгения жест поняла и поспешила оправдаться:

– Герман Генрихович, это вы напрасно. Корреспондент меня не видел, о моем существовании не знает, дискету он взял на могиле Мокрухтиной, звонила не я, звонивший меня тоже не знает, как не знает куда и кому звонил.

– Сдаюсь! – поднял вверх руки Герман.

А Михаил Анатольевич лежал в это время с Зинаидой Ивановной в постели и тоже смотрел криминальную хронику.

– Сколько веревочке ни виться, а конец будет, – злорадно цедил он сквозь зубы. – Смерть вырвала из наших рядов…

Он представлял себе, как Калмыков, бледный от страха, мчится сейчас в межрайонную прокуратуру, чтобы сорвать со стены траурную оду на смерть товарища Болотовой, и к утру, когда коллеги придут на работу, их будет ждать уже другой плакат: Фемида с завязанными глазами показывает пальцем на каждого входящего и строго вопрошает:

– ТЫ! Что сделал ТЫ для родной прокуратуры, чтобы в наши честные ряды не затесался ВРАГ?

«Это будет сильно, – думал Калмыков, действительно несясь на всех парах на работу. – Это будет современно! В духе кампании по борьбе с коррупцией. ТАМ должны оценить».

Зинаида Ивановна от счастья плакала и тоже думала о том, что Бог есть! Убрал же он Мокрухтина! Убрал же он Болотову! Мало того что убрал: он даже опозорил их на всю страну. Значит, Бог есть!

Если б Евгения Юрьевна могла проникать в мысли и чувства Зинаиды Ивановны, она бы и вправду почувствовала себя Богом. Ведь если люди в тебе так нуждаются, от этого может и крыша поехать, не так ли? Тут философия не нужна. И Кант не нужен. А он-то, бедный, старался, работу писал: «Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога». Наивно считал, что, кроме приведенных им аргументов, никакие другие доказательства невозможны. Кант был не прав.

А сюжет между тем сменился. В березовой рощице неподалеку от окружной автомобильной дороги в направлении Мытищ Михаил Анатольевич увидел обгоревший корпус «Оки», отчего напрягся, а сердце вдруг гулко забилось в груди. Камера оператора показала лужу крови на водительском сиденье и медленной панорамой остановилась на номере. Михаил Анатольевич вскрикнул: это была машина его жены. Сразу за ней стояла другая сгоревшая машина: кажется, «Москвич».

Михаил Анатольевич почувствовал, что ему не хватает воздуха. Он пытается вздохнуть, а грудь его не слушается. Стал хвататься за Зинаиду Ивановну, как утопающий за соломинку. Женщина страшно перепугалась и стала хвататься за него:

– Мишенька, что с тобой? Что с тобой?

Он показал на сердце. Зинаида Ивановна метнулась к аптечке, вытрясла на ладонь валидол.

– На! На! Под язык! – Пальцем она засовывала таблетку ему в посиневшие губы. Михаил Анатольевич, не отрываясь, продолжал смотреть.

Корреспондент Володя опрашивал свидетелей. Какая-то бабка говорила, часто вытирая платочком губы:

– Милок! Значится, так. Энти приехали вон оттуда, – кивнула она на Москву, – а убивцы – из энтого лесочка. Энти, значится, остановились, а те выскочили и их раз! Раз! Раз! – и порешили. – Бабка показала, как строчили из автомата. – Как, понимаешь, чеченцы.

Камера оператора переместилась на кузова обгоревших машин, изрешеченных пулями.

Михаил Анатольевич еле прошептал:

– Зина, еще таблетку…

Та сунула ему еще валидол под язык:

– Мишенька, что случилось?

– Женьку убили… Мою жену.

Зинаида Ивановна вскрикнула, но в голове ее тут же молнией пронеслась спасительная мысль: «Он теперь мой!»

Как, впрочем, и в голове Михаила Анатольевича: «Все разрешилось само собой. И ничего объяснять не надо!»

Точнее, это была не мысль, это было ощущение того, что сердце вдруг отпустило. Но зато в голове застучали молоточки: «На что – теперь – твоя – семья – будет – жить? Ведь даже на бензин не хватит».

А бабка с экрана с воодушевлением рассказывала:

– И как только они их порешили, зараз вытащили и побросали себе в машину. И – вжик! – и нету!

– А преступников видели? – спросил корреспондент.

– Да как тебя! – показала в камеру бабка. – Мужики – вот такие! – развела она в стороны руки. – И в масках. Как негры!

Михаил Анатольевич тут же припомнил происшествие на даче: вот такой же негр привязывал его к яблоньке.

– А как выглядели те, которых убили? – не унимался корреспондент.

– Очень хорошо выглядели. Оба – молоденькие. Женщина вот из энтой маленькой машинки – просто красавица. В голубом костюмчике, юбочка у ей немножко задралась, когда энтот через плечо ее перекинул, а мужчина из другой машины – в джинсах и белой футболочке.

– А как же вы все это видели?

– А я в траве схоронилась. Убивцы меня и не приметили.

– А что вы в траве делали?

– Крапиву для хрюшки резала. У ее от ее мясо прибавляется.

– А на какой они были машине?

– Убивцы-то? На большой! Вроде грузовичок, но маленький. Они их в кузов побросали.

– Номер не заметили?

– Где мне, милок! Я ж плохо вижу. А они – вжик! – и нету.

Евгения сидела бледная. На Германа и Антона боялась смотреть. Кого убили вместо нее? Если стреляли из автомата и на водительских креслах кровь – значит, убили.

– Девушку жалко, конечно, – скосил на нее глаза Герман, – но ничего не поделаешь. Операция требует жертв. Да, Антон?

– Да, – кивнул Антон. – Но я получил огромное удовольствие.

– Конечно, нам было трудно, – продолжал Герман. – Ведь требовалось не просто найти молодую женщину, – посмотрел он на притихшую Евгению, – но женщину, похожую на вас, умеющую водить машину, уговорить ее поехать за город на пикник… ну и так далее.

– Конечно, пришлось пригрозить, – добавил Антон. – Подумай, милая, у тебя семья, дети… В твоем положении не стоит упрямиться.

– Но самое сложное было надеть на нее голубой костюм, – делился с Евгенией Герман. – Женщину всегда проще раздеть, чем одеть. Я так измучился.

– Мне-то легче, – сказал Антон. – Я одевал мужчину.

Евгения переводила глаза с одного на другого. По интонациям, с которой они рассказывали, чувствовала, что ее разыгрывают. «Наверное, какие-то их коллеги», – решила она.

Тут репортаж о сгоревших машинах кончился, и корреспондент заявил:

– В заключение, дорогие телезрители, происшествие из разряда курьезов. Сегодня днем из запасников Музея восковых фигур были похищены два персонажа русской истории: выдающийся математик Софья Ковалевская и великий писатель Федор Михайлович Достоевский. Работники музея до сих пор в недоумении: как на глазах у публики могла произойти столь дерзкая кража? А главное – зачем?

Камера в это время показывала невозмутимые лица исторических персонажей и растерянные лица работников музея.

Те молча разводили руками.

– Но самое интересное, – продолжал Владимир Бережной, – конец этой странной истории.

И зрители вместе с ним оказались на перроне Ленинградского вокзала, где корреспондент брал интервью у милиционера.