Текст книги "Не все мы умрем"

Автор книги: Елена Гордеева

Соавторы: Валерий Гордеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Герман тоже смотрел на Евгению в ночной бинокль: «Какая чуткая женщина. Не успеешь подумать, как она тут как тут».

А чуткая женщина смотрела то во мрак перед собой, то на звезды и чувствовала, что за ней наблюдают, причем отовсюду. Но кто? Звезды? Или сосед в подзорную трубу? Днем ловит щук, а ночью Млечный Путь изучает.

Любая женщина даже спиной ощущает, что на нее смотрят. Евгения отличалась от любой другой женщины тем, что не только чувствовала направленные на нее взгляды, но и без труда могла определить направление, откуда взгляд послан. Бизнес приучил. Практика. Если на переговорах в кабинете присутствовало несколько человек, то она могла смотреть в окно, на постер перед собой, а могла даже прикрыть глаза, но и тогда безошибочно угадывала, кто из клиентов глядит на нее в данный момент и что его взор выражает. Практика. А уж почувствовать за собой наружное наблюдение – мелочи! Ночью, в кромешной тьме – еще проще! А когда этого ожидаешь – совсем ерунда! Сейчас на нее смотрели ОТОВСЮДУ.

Евгения вдруг встала с крылечка и сказала:

– Пойдемте к реке, – и подумала про себя: «Посмотрим, кто на это отзовется».

Герман растерялся. Он не услышал ее предложение, но почувствовал, что она зовет его. А может, она просто так сказала, наобум? Но Евгения Юрьевна смотрела прямо на него, как кошка на мышь. Мужчина опустил бинокль, и ему показалось, что он видит в темноте ее зеленые глазищи. Вот зрачок сузился и превратился в щель. Точно – кошка. И коготочки есть.

Сидеть у куста малины больше не имело смысла, да и не за этим он здесь. Как только узнал об убийстве Болотовой, так сюда и помчался. Но ведущий наружное наблюдение агент клялся и божился, что ее из виду не выпускали ни на секунду. Гуляла с мужем у реки, пила на веранде чай, смотрела телевизор. Потом легла спать. Вот и весь отчет.

И вот он приехал и не успел о ней подумать, как она появилась на крылечке и приглашает его погулять.

Впереди Евгении раздался легкий шорох.

– Вы что, видите в темноте? – спросил, подходя и улыбаясь, Герман.

– Нет, не вижу. Я чувствую. Вы мне сказали: вставай – я встала. Вы же хотите со мной поговорить, не так ли? Вот я и предлагаю вам пройтись к реке. Вас не хватятся?

Герман рассмеялся. Он понял, что она хотела узнать: один он здесь или с кем-то? Но ответил вопросом на вопрос:

– А вас?

– Домашние сладко спят: ничего не слышат, ничего не чувствуют.

Герману пришлось согласиться с этим утверждением, потому что, откровенно говоря, он не понимал, как Михаил Анатольевич живет со своей женой, если только не в бесчувственном состоянии. Евгения Юрьевна убивает, а муж ни о чем не догадывается и расследует, она ему помогает в этом (без нее он до тайника никогда бы не додумался). Но чего совсем не представлял Герман, так это того, чем такое расследование закончится.

Они вышли из калитки, и сразу за ними увязалась гигантская тень, а за этой гигантской тенью – еще силуэт, чуть поменьше.

Евгения привела Германа на то самое место, где вечером она сидела с мужем. Плескалась рыба в реке, но больше всего надрывались лягушки. Вдруг их хор замолкал, тогда стрекотали кузнечики в бурьяне, ныли мошки, и вновь лягушачий концерт обрушивался на них с яростью Ниагарского водопада.

– У вас ко мне накопились вопросы, я знаю, – сказала Евгения, приглашая его сесть на поваленную иву. – Но я думала, вы потерпите до понедельника.

– Я тоже думал, что вы потерпите с Болотовой до понедельника – и ошибся.

– Нас никто не слышит? – боязливо спросила Евгения, что-то чувствуя.

– Никто, – сказал Герман. – Кроме лягушек.

Евгения не поверила, но засмеялась. Ежик ей нравился.

– Можно сказать, – продолжал Герман, – что я знаю о вас все. Где вы родились, где учились, какими языками владеете, кто родители, даже бабушек с дедушками знаю. Анна Петровна, например, работала на Гознаке, где денежки печатают. Член партии ленинского призыва и дворянка к тому же.

Евгения опять рассмеялась.

– И все же, зная о вас все, я вас совсем не знаю. Для меня это слишком непривычное состояние. – И вдруг резко: – На кого вы работаете?

Евгения вздохнула как-то обреченно:

– На самое себя, – и, как почудилось Герману, пожала плечами.

Герман ей не поверил:

– Допустим. Откуда вы узнали об архиве?

– Да я о нем понятия не имела!

– А где архив? – тут же перебил ее Герман.

Она удивилась:

– Но я же сказала вам: на месте. И я так поняла, что вы его нашли.

– Я спрашиваю: где оригиналы?

– А-а-а! – протянула Евгения. – Значит, догадались!

– Догадался, догадался. Я сообразительный. Почему вы отдали мне копии?

– Потому что в тайнике лежали копии.

Герман переваривал услышанное.

– Тогда я повторю вопрос: где оригиналы?

– Вы спрашиваете, где второй тайник? Я понимаю, что он существует, но где – не знаю. И в принципе он был мне не нужен. Я взяла то, что меня интересовало.

– Болотова?

– Нет. Меня интересовал договор на озеленение между Мокрухтиным и моей компанией «Экотранс». Это улика, которую нужно было срочно изъять; в квартире Мокрухтина его не оказалось, хотя после нас он поехал сразу к себе домой. Поэтому я и сообразила, что есть тайник.

– Вы что, его из-за ста тысяч убили? – брякнул Герман.

– Ну, – протянула Евгения, – через мои руки проходили гораздо большие суммы, и мне никогда не приходило в голову из-за них убивать. Мокрухтина я убила потому, что он Мокрухтин. А деньги – это случайность. Что я должна была делать, если во время нашего разговора по факсу в мой кабинет вошел шеф, увидел ваш вопрос и перепугался до смерти? После убийства Мокрухтина он все время боится, что ему отомстят.

– Поэтому не ночует дома? – усмехнулся Герман.

– До этой сцены я не знала такой подробности. Но он вбежал, увидел ваш вопрос – «где он?» – а мой домашний телефон на факсе довел его до невменяемого состояния. Шеф принял все на свой счет и стал уговаривать меня вернуть деньги. Сам он боялся это сделать. Что мне оставалось? Вот я вам их и вернула. А ему отдала экземпляр договора из архива Мокрухтина. А кто не поверит? И он поверил.

Герман рассмеялся:

– И что же мне теперь с этими деньгами делать?

– Не знаю, – честно созналась Евгения. – А вам они разве не нужны? Возьмите их себе.

– За что? За молчание? – хмыкнул Герман.

– Но вы молчали и без денег, – нашлась Евгения. И скороговоркой: – Значит, за что-нибудь другое, я пока не знаю за что, а почему вы не донесли на меня?

Получив этот детский вопрос, Герман не знал, что на него ответить. Эта женщина все больше и больше нравилась ему – не в том привычном понимании этого слова, а в том, что он чувствовал к ней тягу вне зависимости от того, что она сделала, как чувствуют тягу к чему-то неизвестному, необъяснимому, запредельному, просто чувствуют – и все. Чтобы прояснить эту необъяснимую тягу, он спросил:

– А почему вы его убили? – и с нетерпением ждал ответа: разрушит она своим ответом эту тягу или, напротив, укрепит ее?

– Я просто немножко вас опередила. Его следовало убить давно, шестнадцать лет назад, но у меня тогда не было такой возможности, мне было всего четырнадцать лет.

Герман догадался, что речь идет о банальном изнасиловании, хоть она и не сказала об этом прямо, но потому и догадался, что не сказала. Обычно изнасилование не влечет за собой таких последствий, да еще шестнадцать лет спустя. Да и особых эмоций в ее голосе он не уловил. Впрочем, как и фальши.

Он вспоминал биографию Мокрухтина, уставившись на звезды.

– Вы напрасно вспоминаете. Такого уголовного дела там нет. Вернее, оно было, но прокурор Болотова, тогда еще Сенькина Елена Борисовна, уничтожила его. Я так думаю.

Герман опустил голову и посмотрел на темный силуэт Евгении.

– Нет, я не убивала ее. Она сама себя подставила, выдав свою заинтересованность в архиве. А на архив Мокрухтина охотников много.

– Кто?

– Кто? – Евгения раздумывала: «Если Ежик знает про мою бабушку, то про сообщение на пейджер Ивана знает подавно. Значит, говорить надо, но не все, поскольку личность Ивана так и не установили, иначе бы он не спрашивал – кто?»

И она ответила вопросом:

– Вы его видели?

Герман сообразил, о ком речь:

– Да, в реанимации.

– Я знала его как Ивана. Он был представителем нашей «крыши». Что за «крыша» – не знаю и никогда не пыталась узнать. В свете последних событий можно предположить, что с Банком развития столицы у нас одна «крыша». Когда Иван не вышел на связь, мой шеф поехал в головной офис банка, и связь с «крышей» восстановилась. И потом, Барсуков является акционером этого банка. Вот, собственно, и все.

– Иван умер, и его тело выкрали из морга, – проинформировал Герман с целью посмотреть на ее реакцию и не услышал ни вздоха сожаления, ни вздоха облегчения. Она опять думала.

И Герман думал. Что делать? Вопрос не стоял: сдавать или не сдавать ее правоохранительным органам, – этот случай вне их компетенции. Вопрос стоял по-другому.

Вдруг в бурьяне послышалась возня. Фигура Германа на поваленном стволе напряглась. В следующее мгновение его тело сжалось, и он, будто выпущенная из натянутого лука стрела, бросился в темноту.

Евгения слышала борьбу, но ничего не видела. Луна висела далеко над лесом за рекой, похожая на металлический щит какого-нибудь Агамемнона, из-за него летели копья серебристых лучей, но до этого берега реки они не долетали, падали в воду, посеребрив ее поверхность. Евгения, совершенно оцепенев, как бы слившись с ивой в одну тень, различала сдавленные хрипы, рычание, стоны. Ей казалось, что самое главное – не шелохнуться. Но она вздрогнула, когда из бурьяна выскочил какой-то зверь, размахивая длиннющими лапами. Во-первых, Евгения сидела, во-вторых, сидела внизу у реки, а бурьян рос на пригорке, от этого силуэт, сквозь который не просвечивали звезды, напомнил ей своими размерами Большую Медведицу – точно она с ночного небосвода спустилась.

С другой стороны, из крапивы, появился Ежик и бросился наперерез «медведице», встав между ней и рекой. Та была на голову выше и гораздо шире в плечах. Евгения ужаснулась, что такой зверь просто сметет его с пути, а потом примется за нее. Зверина рванулась вперед с диким рыком. Теперь Евгении окончательно поплохело, потому как она представила уже, что «медведица» не просто сметет «ее маленького Ежика» со своего пути, но и опрокинет его в реку, вытащит на другой берег и волоком потащит аж до Млечного Пути. Но вместо того чтобы уйти с дороги, Ежик бросился навстречу зверю, внезапно припал на правое колено, как бы поднырнув под него, ухватился за левую ногу «медведицы» и, рванув ее вперед и вверх, разгибаясь, вдобавок резко толкнул правым плечом назад. Туша вертанула сальто и грохнулась со всего размаху в воду.

Только теперь Евгения почувствовала, что все это время она не дышала. Ей катастрофически не хватало воздуха. Она судорожно открыла рот и со свистом втянула в себя ночную свежесть вместе с комарами.

Тут из крапивы показался еще один силуэт. Евгения снова открыла рот – на этот раз чтобы закричать и предупредить Ежика, но Ежик призывно махнул силуэту рукой, и рот Евгении закрылся.

Две мужские фигуры на мостках лихорадочно раздевались, и, когда одна из них уже приготовилась нырнуть в речку, у Евгении прорезался голос:

– Там по колено! – пропищала она от ивы тонюсеньким голосочком.

Один свесил с мостков ноги, раздался всплеск – и вот он уже в воде.

– Действительно по колено.

– Чуть дальше – по пояс будет, – услужливо подсказала Евгения.

Второй тоже спустился. Теперь оба в воде. В лунном сиянии она четко различала кто есть кто. Первый – неизвестный ей мужчина плотного телосложения, с руками-граблями, которые он опустил в воду, прочесывая речку вдоль и поперек. Периодически он что-то нащупывал, иногда поднимал над поверхностью отшлифованные водой валуны, принимая их, видно, за голову зверя, и снова опускал в реку. Евгении он напоминал Геракла. Вторым был Ежик. В отсутствие «медведицы» он маленьким ей уже не казался. Только светлые волосы превратились в седые – это от луны. А в целом – древнегреческий атлет на Олимпийских играх. Да-да, дискобол Праксителя. Евгения сообразила, в какой мастерской делают такие классические образцы человеческого тела – нет, не в Спарте, конечно.

– Есть, – раздался приглушенный голос, и над водой всплыло тело зверя.

Вдвоем они подтянули тушу к берегу, вытащили на мостки; «Медведица» не шелохнулась. Ей запрокинули голову, надавили на живот, изо рта хлынула вода, но признаков жизни не появилось. В свете фонарика Ежик проверил рефлекс зрачков, пощупал пульс – ни того ни другого. Голова мужчины беспомощно свесилась набок, по затылку стекала струйка крови.

– Мертв, – сказал шепотом Герман. – При падении ударился о камень на дне.

Второй, уже одетый, молча ощупывал одежду трупа. Кроме пистолета Стечкина, ничего не обнаружил. Он сунул его себе в карман брюк. Потом поднялся на взгорок, пошарил в бурьяне и вытащил из зарослей короткоствольный автомат.

Лишь тут Евгения рискнула приблизиться к ним, но только она взглянула на тело, как отшатнулась: ее обдало жаром.

– Боевой слон персидской армии, – забормотала она, трясясь как в ознобе.

– Вы его знаете? – Герман поймал ее руку, отчего Евгению затрясло еще больше, словно труп вцепился в нее холодными влажными ручищами, и она замотала головой, пытаясь отстраниться.

– Как?.. Как вы на меня вышли?

Герман не видел необходимости скрывать это – он дал ей возможность прийти в себя, хотя и не понимал логики ее вопроса.

– По запаху духов. Я шел сразу после вас.

Евгения кивнула. Так найти мог только он. И больше никто. Значит, Соколов не вышел на нее. Что тогда? Соколов следит за мужем? Она решила прояснить этот вопрос:

– Это вы вели меня до дачи?

– А вот это уже интересно. – Герман насторожился. – Что значит – вели?

– Две машины? У переезда? – шептала ему Евгения.

– Нет, – решительно отрицал Герман. – Вы уверены?

– «Жигуленок» – «пятерка» или «семерка». Я их все время путаю. И «Москвич» за ним. Я еще тогда подумала, какое совпадение: «Москвич-412», и в номере те же цифры – 412. Значит, это были не вы… Это «крыша»! – показала она на труп. – Им была нужна не я, а мой муж. – Она подняла на Германа лицо. – Второй должен быть на даче! – она бросилась по тропинке вверх, а двое мужчин – за ней. Перед дачей Герман остановил ее, прижал палец к губам и жестом приказал лечь в траву.

Евгения лежала на лугу, вдыхая запах мяты, и в лунном свете видела два темных силуэта, которые переговаривались руками, как немые. Они отчетливо были видны на фоне бетонных плит соседней дачи рыболова. Потом разделились: одна из фигур исчезла за углом, а вторая, крадучись, скользнула за ее калитку.

Второй боевой слон персидской армии вынес бесчувственное тело Михаила Анатольевича в сад, где днем боярыня Морозова белила яблони, и прислонил к стволу. У того был завязан рот и скручены за спиной руки. Чтобы не перебудить весь дом, боевой слон почел за благо сначала вырубить Михаила Анатольевича, а потом вынести из дома и здесь допросить. Похлопав по щекам, он привел его в чувство:

– Я сейчас тебе открою рот, но если ты пикнешь, то свою жену ты больше не увидишь. Ты меня понял?

Михаил Анатольевич кивнул. Лицо в маске склонилось над ним.

– Смотри, я тебя предупредил. – И гигант вынул из его рта кляп.

Черный как негр. Из прорезей для глаз одни белки сверкают.

– Где моя жена? – сглотнув, тут же тихо спросил Михаил Анатольевич.

– Вначале ты ответишь на мои вопросы. Где архив?

– Я не знаю. Когда мы нашли тайник, он был пустой.

– Правильно, – кивнул гигант. – Это есть в уголовном деле. А теперь расскажи, как было на самом деле. На кого ты работаешь? Только не ври, что на государство.

– На Мокрухтина, – соврал Михаил Анатольевич с отчаяния.

– Молодец. Уже лучше. Может, я и верну тебе жену. А кто тебя вывел на тайник? Не сам же ты допетрил до такой комбинации?

А Михаил Анатольевич «допетрил»: под словом «комбинация» его мучитель имеет в виду, что кто-то из людей Мокрухтина вышел на тайник, изъял документы, а потом дал указание Михаилу Анатольевичу тоже обнаружить этот тайник, но уже пустой, чтобы отвести от него подозрения в сотрудничестве с Мокрухтиным. «Так, так, – завращал глазами следователь Смолянинов, – надо что-то ему подкинуть… Но что?» И тут его осенило: «Болотова-то мертва! И она человек Мокрухтина».

– Болотова! – Михаил Анатольевич сообразил, что его мучитель не знает про ее убийство. – Болотова, – повторил он уже убежденно.

– Прокурор? Она что, с Мокрухтиным была связана?

– Она у него на содержании. – И Михаил Анатольевич начал пересказывать то, что вечером на веранде ему говорила Евгения. Гигант внимательно слушал и одобрительно кивал, не перебивая. – А Болотова отстранила меня от следствия, потому что я не захотел играть в ее игру. У нее архив. Я в этом убежден. У нее ищите.

Гигант в маске потрепал Михаила Анатольевича по щеке и пошел прочь, мелькая меж белыми стволами яблонь. Михаил Анатольевич хотел было крикнуть ему: «А я?» – но вовремя передумал. Гигант перепрыгнул через штакетник и пошел лугом к реке, по дороге чуть не наступив на лежащую в траве Евгению.

– Пахнет-то как хорошо, – весело сказал он себе под нос, когда проходил мимо нее. Та так и обмерла. Дойдя до реки, гигант хлопнул в ладоши, хор лягушек на секунду смолк, и в тишине он негромко сказал:

– Пошли к машинам!

Но не получил ответа, разве что хор лягушек грянул снова с жизнеутверждающей силой. И тут, приглядевшись, он увидел, что напарник его лежит на мостках, свесив к воде голову. Он выхватил короткоствольный автомат и повел им в темноте. Тихий хлопок раздался с той стороны струящейся речки, и гигант рухнул на берег рядом со своим напарником.

Евгения лежала долго. Никаких звуков, никто не возвращался за ней, никто не говорил, вставать ей или нет, и вообще – что делать? Встать Евгения побоялась. Полежала, подумала и поползла. Поползла прямо к саду с белеными яблонями. Как начался сад, так встала. И тут голос мужа ее окликнул:

– Женя!

Она бросилась к мужу, сидящему у ствола с привязанными к дереву руками:

– Что с тобой? Кто это сделал? – как будто не знала кто.

Но муж он и в Африке муж, он и привязанный к яблоне – муж, и первым делом он спросил строго и требовательно:

– Ты где была?

– У реки.

– Что они с тобой сделали?

Евгения все мигом сообразила: если мужа ее связали, значит, ее тоже должны были выкрасть.

– Они меня выкрали и бросили у реки. А с тобой они что сделали? Они тебя пытали? – Евгения кинулась развязывать веревки.

Михаил Анатольевич вздохнул:

– Он интересовался у меня, у кого архив. Я сказал – у Болотовой.

Евгения прыснула, несмотря на серьезность ситуации.

– А куда он пошел?

Михаил кивнул в сторону реки.

«Значит, навсегда, – подумала Евгения. – Сейчас он подойдет к реке, увидит напарника – ну и все…»

И в это самое время у мостков замертво повалился второй боевой слон персидской армии.

– Ты знаешь, где здесь милиция? – спросил Михаил, освобождаясь от веревок.

– О чем ты, Миша? – всплеснула руками Евгения. – Какая милиция? Даже ты не знаешь, кто они. Как на них выйдет местная милиция? Как они тебя защитят?

Михаил замотал головой:

– Я что-то плохо соображаю. Он меня чем-то треснул.

– Вставай и пошли домой. Болотова уже мертва и ничего не скажет. А они пусть ищут.

Герман и его помощник погрузили трупы в машины, брошенные у шлагбаума дачного товарищества, и помчались на них к лесному озеру неподалеку от славного города Чехова. Разогнав машины над обрывом, они выскочили из них перед самым падением с кручи. Всплеск, бульканье, пузырьки, муть – вот и закончился подмосковный поход боевых слонов персидской армии. И концы в воду.

На рассвете Евгения побежала первым делом к реке. Но от вчерашнего эпизода не осталось никаких следов: Ни трупов, ни крови, ни Ежика. Один бурьян стоит.

Глава третья

В понедельник утром, перед тем как уходить Евгении на работу, в московской квартире раздался звонок. Уже одетая, она подняла трубку. Женский голос сказал:

– Михаила Анатольевича, пожалуйста. Здравствуйте.

– Его сейчас нет, – ответила Евгения осторожно. – Что ему передать?

– Это говорит секретарь прокурора. Его просят выйти на работу.

– Хорошо, передам. Он уехал к родственникам в деревню, но обещал позвонить.

И тут же перезвонила мужу на мобильный:

– Миша, звонили из прокуратуры. Тебя просят выйти на работу.

Михаил приехал в прокуратуру еще до обеда. В вестибюле висел на стене портрет Болотовой с траурной ленточкой и кокетливым черным бантиком в правом углу. Под портретом на столике – две сиротливые гвоздички. Сослуживцы не очень-то расщедрились и особо не огорчились. Ни одного скорбного выражения лица. Наоборот, все как-то оживлены, многозначительно подмигивают, проходя мимо Михаила Анатольевича, кое-кто хлопает его по плечу, кое-кто пожимает руку.

«Они что, сдурели все, что ли? Как будто я ее убил, а они меня за это благодарят», – ежился Михаил Анатольевич, стоя у портрета и читая длинный некролог деяний покойной прокурорши:

«…Смерть вырвала из наших рядов несгибаемого борца с организованной преступностью, коррупцией и взяточничеством. Всю свою сознательную жизнь Елена Борисовна Болотова отдала без остатка нашей правоохранительной системе, не останавливаясь ни перед чем. Ее не могли свернуть с избранного пути ни шантаж, ни прямые угрозы, ни давление сверху…

Светлый образ Елены Борисовны навсегда останется в наших сердцах подобно путеводной звезде на юридическом небосклоне. Группа товарищей».

«Да это же просто издевательство! – недоумевал Михаил Анатольевич. – Воистину, о мертвых или ничего, или хорошо. В данном случае – слишком хорошо, и это слишком похоже на издевательство».

Его кто-то дернул за рукав:

– Пойдем помянем.

Но в это самое время его позвали в кабинет зама.

Калмыков Петр Сергеевич пришел к ним из военной прокуратуры. Первым делом, обосновавшись на новом месте, он повесил за своей спиной карту Советского Союза во всю стену. Как только кто-нибудь к нему входил, Калмыков тут же вставал из-за стола и задергивал ее черными шторками – как государственную тайну. Вторая тайна, поменьше государственной, но тоже связанная с ней: на карте флажками был обозначен маршрут передвижений военного прокурора по службе – от Хабаровска до Москвы. Калмыков неуклонно приближался к столице, пока не взял ее штурмом.

Сейчас, встав из-за стола и задернув шторы, Петр Сергеевич даже не пытался скрыть радости, предчувствуя скорое повышение и новый флажок. Он с ходу начал рассказывать Смолянинову, какую огромную работу проделал за эти субботу и воскресенье. Как только увидел по телевидению репортаж, так сразу сюда и прибыл.

– Вы не должны дер-ржать зла на Елену Бор-рисовну, – грассируя, поучал он Михаила Анатольевича, рубя рукой воздух. – Дело пр-рочел и понял стр-ратегию. Отстранив вас от следствия, она вызвала огонь н-на себя. – Привычным движением Калмыков поправил отсутствующую портупею. – Таким образом, Елена Бор-рисовна спровоцировала их на активные действия. А так – вис-сяк! Но вы тоже проделали огр-ромную работу! С тайником – потряс-сающе! Дело з-забирают! В Генпр-рокуратуру! Пусть там читают, какие у нас есть р-работники. – Калмыков с чувством пожал Смолянинову руку – надо же заручиться поддержкой коллектива перед назначением.

– А что мне теперь делать? – спросил Михаил Анатольевич не по уставу.

– Р-расследовать! – рубанул рукой воздух Калмыков. – Только в-вперед! У вас там еще одно уб-бийство? Как его, Свечкин? – нахмурился зампрокурора, вспоминая.

– Огарков.

– Так точно, Огарков! Р-работайте! – рокотал Калмыков. – Нам надо сейчас с-сплотиться! Один з-за всех, все з-за одного!

Михаил Анатольевич вышел от зама слегка ошалевший, но тут же вернулся.

– Петр Сергеевич! – почесал он в затылке. – А как же Завьялова?

– Так! Завьялова! – вскочил зам и оправил на себе пояс. – Вот она! – схватил он со стола бумагу. – Постановление! Об освобождении!

– Давайте я отвезу, – предложил Смолянинов. – Мне все равно надо ее допросить по делу Огаркова.

– Д-действуйте! Вопросы есть? – Он протянул Михаилу Анатольевичу постановление. – Вопросов нет!

Михаил Анатольевич вышел в коридор, глянул на портрет Болотовой и сообразил, что такой некролог с бантиком мог состряпать только Калмыков. Больше здесь некому. Ушла взяточница, пришел дурак.

Бедная, бедная Зинаида Ивановна! Михаилу Анатольевичу было даже боязно теперь ее увидеть. СИЗО – это вам не санаторий в сосновом бору, а тюрьма.

Но Зинаида Ивановна, к его удивлению, ничуть не изменилась. Все так же хороша, свежа, причесана, на ней легкий спортивный костюм, не скрывающий, а подчеркивающий формы. Внутри серых бетонных стен, колючей проволоки и решеток на окнах, среди обслуживающего персонала, одетого, как один, в военную форму, Зинаида Ивановна смотрелась нежней орхидеи под стеклянным колпаком. Но как бы хорошо ни выглядела Зинаида Ивановна, выражение лица было всегда несчастным, ее все время хотелось жалеть.

Пока оформляли документы об освобождении, Михаил Анатольевич сидел с ней рядышком на лавочке в комнате свиданий.

– Я вам купил апельсины, поешьте, – сказал он, доставая их из пакета.

– У меня руки грязные. – На глаза ее навернулись слезы.

– Давайте я почищу. – И Михаил Анатольевич стал чистить.

Зинаида Ивановна осторожно брала двумя пальчиками сладкие сочные дольки, жалобно поглядывая при этом на Михаила Анатольевича и иногда всхлипывая. Тот успокаивающе гладил ее по руке:

– Ну, успокойтесь уже, Зинаида Ивановна. Все позади. Сейчас оформят документы, и я отвезу вас домой.

– Зачем вы меня арестовали? – заплакала Зинаида Ивановна. – Я не убивала Мокрухтина.

– Это не я вас арестовал. Меня отстранили от работы, и я пострадал так же, как и вы.

Впервые Михаил Анатольевич чувствовал себя перед женщиной защитником, сильным мира сего. Испытать это чувство с Евгенией ему никогда не удавалось. Ах, женщины, женщины! Не можете вы потрафить мужчинам, когда они от вас этого ждут. А Зинаида Ивановна – могла. И Михаил Анатольевич тянулся к ней всем сердцем.

– Отныне все будет хорошо! – заявил Михаил Анатольевич решительно.

Она вопросительно подняла на него заплаканные глаза.

– Вы же сказали, вас отстранили? – робко спросила она.

– Да, отстранили, – мстительно заулыбался Смолянинов. – Но тот человек, который отстранил, теперь мертв.

– Мертв? – Зинаида Ивановна побледнела. – Вы… – Она что-то хотела спросить, но вовремя осеклась.

Они вышли на волю. Михаил Анатольевич усадил ее в свою «шестерку», захлопнул дверцу, обошел машину спереди, и они поехали домой.

Войдя в квартиру, она опять заплакала. Все стояло на своих местах, все вещи вокруг словно ждали ее возвращения. Они соскучились, немножко покрылись пылью, но все были на месте, родные, удобные. И столик-трансформер, и коврики, и цветные подушечки на диванах, и глубокие мягкие кресла.

– Михаил Анатольевич, – защебетала Зинаида Ивановна, слегка успокоившись, – я сейчас приму душ, иначе не могу, мне надо смыть с себя эту гадость. – Она скорчила гримасу. – Вы, может, поставите чайник?

– Да-да, Зинаида Ивановна, идите. Я понимаю вас. Кофе будете? – крикнул он, когда она уже принимала душ.

– Что вы, то и я! – кричала она сквозь шум воды. И терлась, терлась с остервенением и становилась все розовей, все краше. То одним шампунем голову намылит, то другим, то бальзамом для волос намажется. Даже через щели ванной комнаты по квартире распространился аромат каких-то трав, розового масла и неизвестных Михаилу Анатольевичу запахов. Он чувствовал себя как в раю.

Стоя с туркой в руках и боясь упустить кофе, он потянул носом воздух. «Все-таки Женька – спартанка, – подумал он. – Быстро скупнулась, раз-два – обтерлась, вылезла – и готово. Она даже волосы не укладывает. Встряхнет ими, как овчарка, и скажет: сами высохнут!»

Михаил Анатольевич вздохнул.

– Кофе готов! – крикнул он.

– И я готова, – появилась из ванной розовенькая, сладко пахнущая, такая домашняя Зинаида Ивановна, завернутая в махровый халат. – Я сейчас. – И побежала в комнату. Там стала одеваться, поглядывая в сторону кухни.

– Может, мы здесь будем пить? – крикнула она, когда была готова.

– Давайте! – Михаил Анатольевич подхватил поднос с двумя чашками кофе и сахарницей и пошел в комнату.

Зинаида Ивановна была так необыкновенно хороша, что он остановился в дверях. Хозяйка виновато улыбнулась. На ней было широкое домашнее платье из сурового полотна, отчего шея и руки, выглядывающие из него, казались еще нежнее. Орхидея. Точно орхидея! Влажные волосы собраны на затылке в узел, из него свисают отдельные непокорные завитушечки, просвеченные солнцем, бьющим с балкона. Михаил Анатольевич опустил глаза на поднос, а поднос – на стол.

Зинаида Ивановна упорхнула на кухню, вернулась с вазочкой печенья и коробкой шоколадных конфет.

Сели пить кофе. Михаил Анатольевич все не знал, как начать допрос. Присутствие красивой молодой женщины не давало ему сосредоточиться. Тогда он стал думать о привычной, хорошо знакомой ему жене.

Женька никогда не побежала бы на кухню за печеньем и конфетами. Она бы сказала так: «Миш, а у нас там чего-нибудь есть? Ну, печенье или какая-нибудь другая белиберда… Поищи, а? Антонина Васильевна наверняка что-нибудь Сашке покупала». Он вздыхает и идет на кухню.

Поскольку Михаил Анатольевич о чем-то задумался, Зинаида Ивановна взяла инициативу в свои руки. Главное – разрядить атмосферу, чтоб не висела над столом такая гнетущая тишина.

– Михаил Анатольевич, попробуйте это печенье. Я его сама пекла. – И пододвинула вазочку с печеньем поближе к гостю. Как мужчина, он ей очень нравился. Он был импозантен, строен, грива седых волос, окаймляя моложавое лицо, будила в женщине древний трепет и чувство надежности одновременно. – В нем миндаль, корица, гвоздика. Вы любите пряности? – «Такой молодой, а уже поседел». – Сливочное масло растирается с желтками и сахаром. – «Сколько же ему, бедному, пришлось в жизни пережить. Сколько таких мокрухтиных он поймал». – А потом все запекается в легком духовом шкафу. – «Наверное, даже стреляли в него. Интересно, у него ранения есть? Если есть, то куда? Бедный!» – вздохнула она. – Этот рецепт я позаимствовала в практических основах кулинарного искусства еще четырнадцатого года. Хотите, я перепишу его вашей жене?

«Да, – думал Михаил Анатольевич, – Женьку заставишь! Скорее она тебя запечет в духовом шкафу. Да еще философское обоснование этому подыщет. Платон сказал то, Сократ это, а Кант вообще рекомендовал…»

– Это называется итальянское печенье. – Зинаида Ивановна, не дожидаясь согласия, взяла ручку и стала писать…

Михаил Анатольевич следил за ней с тоской.

– У вас есть чего-нибудь выпить? – вдруг спросил он.