Текст книги "Морок (СИ)"

Автор книги: Екатерина Горина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– Тьфу, да кому вы верите-то? – выпалил тот в ответ.

– Понятно, – положил снова кляп в рот приятелю Богдан. – Остается одно, действовать вместе.

– А почему вы все верите Миролюбу? – выпалила Матильда.

– Ой, да никто никому тут уже давно не верит, все устали до смерти, – отозвался Вениамин.

* * *

– Ну-ка, – Казимир усадил Аксинью напротив себя за стол. – Опиши-ка мне того мальца…

– Молодой, – закатила она кверху глаза. – Ласковый такой, жалко его…

– Да ты его опиши, а не замуж за меня выдавай!

– Высокий он, светленький… Говорил, что ученик твой. А зовут Борисом.

– Ничего не понимаю, – Казимир постучал по столу пальцами. – А что еще говорил?

– Ну что, ничего не говорил, спросил, как звать меня и все…

– А с Георгием что? Его он знает?

– Ну не-е по-омню-ю я-а-а, – нетерпеливо протянула Аксинья. – Не помню. Хороший мальчишка. Добрый.

– Добры-ы-ый, – повторил за ней нараспев Казимир. – То-то и оно, что до-о-обрый…

– Ну тебя, разбирайтесь сами, а меня не впутывайте! Мое дело – горшки мыть да щи варить. И без вас забот хватает!

– Иди-иди, Аксиньюшка, Георгий придет, скажи… Нет, ничего не говори. Лошадь я у него возьму…

Аксинья только рукой махнула, поспешно удаляясь в сторону кухни.

Казимир, не торопясь, собрал в дорогу хлеба и сыра, захватил фляги с водой и чем покрепче, присел на дорогу, хлопнул себя руками по коленям, помотал головой и протянул привычное: «Ну дела-а…»

Лошадь не лошадь, но старая кляча, стоявшая на заднем дворе, вздрогнула при появлении старика и понимающе заржала, готовая отправиться куда угодно на своих старых узловатых жилистых ногах, лишь бы не на бойню.

Казимир потрепал ее по холке:

– Ничего, тут недалеко.

Лошадь неспешно везла Казимира по утоптанной неширокой тропинке в лесу. Вверху сквозь сосновые ветви пробивалось солнце, в кронах щебетали птицы. И, если бывают души у лошадей, то именно так выглядела бы сейчас радость лошадиной души. Старая кляча, казалось, даже пробовала перейти в галоп, мотая время от времени головой, задирая ее в сторону сорочьего треска, и уж так было легко и привольно ей, спасшейся от верной смерти на бойне, доказавшей всему миру, что кляча-то – еще ого-го! Она была благодарна седому старику, сумевшему поверить в нее!

Да и Казимир чувствовал это настроение. Хотелось глубже дышать, затягивая в легкие побольше воздуха и не выпускать его изнутри, а хранить все это теплое солнечное великолепие в себе как можно дольше. Захотелось петь, что-то такое широкое, как певали во времена его детства мужики, идущие с сенокоса. И было в их песне что-то такое честное, настоящее, было право отдыха после тяжелых трудов, и была гармония со всем миром, была благодарность матери-природе, была спешка к любимым семьям, детям и женам…

Казимир и хотел петь, и не умел. То есть когда-то, он это точно помнил, он с удовольствием подтягивал тоненьким мальчишеским голоском с печки, когда бабы в зиму собирались в избе плести кружево и тянули при этом свои бабьи страдания. А вот, став взрослым, будто разучился. Казалось бы, чего такого: раскрывай рот да говори, только медленно…

А вот – никак. Впрочем, раньше его это нисколько и не тревожило. А тут несколько дней, прямо чувствовал, что, если не запоет сейчас во всю силу, разорвет его изнутри какое-то и знакомое, и забытое где-то и когда-то давно чувство.

Вот и сейчас желание вылиться изнутри наружу подступило к горлу, сжав его стальным кольцом. Казимир огляделся, нет ли кого, кто мог бы стать свидетелем его позора, и, убедившись, что, кроме лошади, его никто не услышит, раскрыл рот пошире и попробовал протянуть: «А-а-а!»

Первая проба вышла, прямо сказать, не очень, звук был хриплый и трусливый, как заяц, но за ней последовали вторая и третья. И с каждым разом все лучше и лучше. И вот уже сам Казимир удивлялся, что в его звуке появился и даже показался знакомым какой-то давний напев. Слов он припомнить не мог, но мотив лился из него уже сам по себе, как майский ливень, не останавливаясь ни перед чем.

Казимир закрыл глаза и как будто немного замер, слушая сам себя и боясь спугнуть внезапное открытие. Лошадь, кажется, тоже на время отвлеклась, потому что через несколько мгновений она завалилась плашмя наземь, придавив хоть и тощей, но все-таки тяжелой тушей своего седока.

– Ах ты, стерва! – взвыл Казимир.

Ругательство получилось не таким музыкальным, как только что было все, что производил он. Лошадь пыталась встать на ноги, раскачиваясь всем телом, отчего причиняла еще большие страдания своему седоку.

Казимир нащупал свой нож, с трудом вырвал его из ножен и обнял кобылу покрепче, пытаясь приблизительно понять, где у той в таком положении может находиться сердце. Промахнуться было нельзя, удар мимо обещал ему скорую смерть от того, что лошадь окончательно выйдет из-под контроля.

Старый вояка, он точно знал, как избавиться от лошади, понимал, что нога его раздроблена в лохмотья, и ближайшее время, пока он будет валяться здесь, не в силах ползти дальше, лошадь будет его единственной провизией и брюхо ее единственным его домом…

В таких передрягах он и сам бывал, и знал по рассказам приятелей. Все было просто: быстрый глубокий удар в сердце – и лошадь затихнет. Выпустить кровь ей, чтобы как можно дольше продержалась и не стухла. Подкопать дерн под собой, насколько это возможно, чтобы освободиться из-под трупа животного, пока не застыло.

И нож в руке, и сердце нашел Казимир, и лошадь, как будто понимая, что другого выхода нет, затихла и приняла свою участь… Но что-то было не так. Столько людей убил за всю жизнь Казимир, а лошадь эту глупую не мог…

Вместо привычного способа устранить препятствие, он прижался к лошади плотнее и прошептал ей:

– Давай, родимая, давай, милая, по чуть-чуть, вот так, вот так, моя хорошая…

Лошадь, обалдевшая от ласковых слов, которых и жеребенком-то ни от кого не слыхала, сделала то, чего не делал еще ни один породистый скакун. Она просто встала на все свои четыре тощие ноги, увлекая седока, бережно, чтобы тот, обессилевший, не потерял равновесия и не упал с другой стороны ее крупа…

– Дела-а-а…

Казимир целовал свою клячу в твердые торчащие из-под кожи кости и рыдал, как маленький.

– Умница моя!..

* * *

«Только б не упасть, только б не упасть», – повторял про себя Иннокентий, сжимая зубы так, что челюсть начало понемногу сводить.

Они мчались, не разбирая дороги, он и его спутница, наброшенная хомутом на круп лошади. Одной рукой Иннокентий держал поводья, другой поддерживал Лею. О том, чтобы выбирать путь и направлять бег лошади не было и речи. Она сама неслась, куда хотела, сминая кусты, чудом огибая овраги и едва не врезаясь во встречные деревья.

Голова Иннокентия болталась, желудок подпрыгивал вместе с лошадью, юноша начал икать. Лея открыла глаза и увидела своего возлюбленного в самом неприглядном виде: чумазого, со съехавшей на ухо грязной повязкой, растянувшего руки коромыслом…

Не таким она его помнила. В ее воспоминаниях юноша стоял посреди деревни, красивый и высокий, с длинным сверкающим мечом…

Очередная выбоина грубо вытолкнула Лею из воспоминаний, заставив сильно удариться головой. Нужно было срочно действовать, пока этот грязный мужлан не увез ее совсем далеко от того места, куда она так спешила. Чувствуя, что руки ее связаны, девушка негромко застонала. Для Иннокентия и этого было достаточно.

– Проснулась! – воскликнул он, натянув на себя поводья, заставляя лошадь скорее затормозить.

Он схватил Лею и прижал к себе. Девушка не растерялась и в ту же секунду ее прекрасные белые зубы вонзились в нежную мочку уха.

Лошадь встала как раз вовремя, потому что Иннокентий, почувствовав, наконец, что он и Лея в безопасности, дал своему уставшему организму расслабиться окончательно, а сильная боль в ухе решительно перевела его из реальности в мир духов. Юноша поник и стал медленно сползал вниз. Лея, окрыленная легкой победой над пленителем, мешком свалилась на него сверху и стала оглядываться в поисках чего-то острого, чтобы растрепать веревку, стянувшую руки. Однако ни шила, ни ножа за пазухой у юноши не нашлось. Девушка кое-как поднялась и уже занесла ногу, чтобы пнуть своего похитителя, однако, на полудвижении замерла. Перед ней было какое-то очень знакомое лицо. Не то лицо старика, который несколько раз за пару дней хватал ее в плен.

– Кеша? Кеша! – бросилась она перед ним на колени, дула в нос, кусала за бровь, чтобы хоть как-то привести его в чувство.

Иннокентий приоткрыл глаза и посмотрел на девушку:

– Лея? Скорее! Мне нужно к королеве!..

– К королеве? Хорош, гусь! Я тебя от смерти спасаю, а ты про королеву?

– Лея, не сейчас, нам нужно торопиться, – попытался встать Иннокентий.

– Ну вот тебе нужно, ты и иди! А меня развяжи, и иди к своей королеве один! И посмотрим, как она тебе жизнь будет спасать! Иди-иди, что застыл?!

– Ну что ты такое говоришь?

– Что говорю? Нет, это ты мне скажи: будет твоя королева ради тебя жизнью рисковать, а?

– Да откуда я знаю. Причем здесь это?

– Конечно, ни при чем. Тут ничего ни при чем. Я бегу, спасаю его к этой самой королеве, меня чуть не убили. И я тебя нахожу, и опять спасаю тебя, ты ведь сейчас чуть не умер. Я тебя еле в чувство привела. И что я слышу? Может быть, я слышу: «Ах, Лея! Спасибо, Лея!»? Это я слышу? Не-ет. Я слышу: «скорее к королеве!»

– Да причем здесь это, Лея. Я ничего не понимаю…

– Конечно, валенком-то не прикидывайся! Никто тебя не держит. Развяжи меня и иди к своей королеве. Проваливай! А я всё! Плевать я на тебя хотела! А ну-ка, развяжи меня!

Иннокентий привстал на одно колено и протянул руки к Лее.

– И не уговаривай! – выкрикнула она и отвернулась.

– Не уговариваю, руки давай, развяжу…

– Хам ты, Кеша! – смягчилась Лея. – Мог бы хоть прощения попросить…

– Да за что-о?!

– Ни за что! Всё! Развязывай давай!

Иннокентий даже отвернулся. Но Лея не унималась. Однако и близко не подходила, опасаясь, видимо, что Иннокентий ей все-таки руки развяжет и придется убираться восвояси.

Иннокентий понимал, что вот сейчас надо показать характер, как бы хлопнуть кулаком по столу и сказать что-то вроде «Замолчи, женщина!», но не мог.

Не мог и все. Понимал, что глупая баба не уймется, что она ждет, чтобы мужик цыкнул, иначе какой он мужик. Но не мог.

Догадывался, что Лея, однажды взяв верх, никогда больше не будет считать его главным, чувствовал, что теряет ее, но цыкнуть не мог.

– Лея, что ты хочешь от меня? – проговорил он твердым тихим голосом.

Девушка опешила, она готова была еще пару дней проспорить, у нее было достаточно сил еще, чтобы упрекать его и слушать его оправдания. Однако, она была совершенно не готова к такому равнодушно-уверенному голосу. Совершенно не понимая, как действовать в ситуации мужского спокойствия, она прибегнула к тому способу, которым владеют все женщины Края. Она заплакала. Заплакала, и тут же победила. Иннокентий бросился обнимать ее, развязал ее руки, целовал закостеневшие пальчики, грел своим дыханием ладони.

Лея была счастлива, все доказательства любви к ней, которые она вымогала у своего друга шантажом скандала, она получила. Чего еще нужно женщине? Разве, что отделаться от крохотного чувства вины, что ее поведение чуть не стало причиной ссоры:

– Кеш, а Кеш, давай никогда не ссориться? А то ты вечно начинаешь?

– Давай, моя хорошая, – еще крепче обнял ее юноша, раз и навсегда зарекшийся теперь разбираться в извилинах и поворотах женских капризов.

– Баба-то она, что кобыла, – раздался рядом хриплый смех.

Лошадь, на которой к поляне домчались юные влюбленные, задрала морду и заржала, узнав хозяина.

Лея дернулась, Иннокентий заслонил ее.

– Да что я вам теперь сделаю, – аккуратно сползая с лошадиного крупа сказал Казимир. – У меня теперь одна нога всего. Убежите – не догоню…

– Да и я не убегу, дядь, – засмеялся Иннокентий. – У меня ноги две, только обе не ходят.

Лея не понимала, как это так вышло, что ее любимый жених и ее заклятый враг могут так мило улыбаться друг другу.

– Кеша! Ты ж ничего не знаешь! Это ужасный старик! Он чуть не убил меня, – затараторила она.

– Как? Разве он мог? Это же мой приятель, только мы с ним случайно разминулись…

– Да нет, малец, не случайно…

– Что значит неслучайно? – не догадывался Иннокентий.

– Бывает так, понимаешь… Я ведь потом-то тебя действительно спасти хотел, да тут морок какой-то на меня нашел…

– Мо-орок? – протянула Лея. – Вот оно что, а как это было?

– А тебе зачем? – прищурился старик.

– А не твое дело!

– Какая ты девка скандальная, – плюнул Казимир.

– Ага, ты меня чуть не убил, а я скандальная?! А как я, по-твоему должна на тебя реагировать?

– Да не убил бы я тебя. Не убил. Ты мне для другого нужна была.

– Для чего же?

– Не твоего ума дело…

– Объясните мне всё! – потребовал Иннокентий.

– Ну, девк, ты помолчи, а я попробую, глядишь, вместе и договоримся, а ты, малец, костерок какой разведи, мы тут и заночуем…

Пока Иннокентий возился с огнивом и выдувал из себя весь воздух, лишь бы хватилось хоть малое пламя и заходило по тоненьким хворостинкам, старик успел рассказать о себе, честно и не утаивая ничего о своей работе, чем вызвал гневное фырканье Леи, которая не успокоилась фукать, пока нижняя губа ее не побелела и не занемела от частого использования не по делу. И, наконец уверив всех в своей неприязни к Казимиру, она успокоилась и уселась у будущего костра, позевывая и потягиваясь, хлопая глазами, закрывающимися от хлопот прошедшего дня.

– Ну так я тебя и умыкнул, потому что, ну сам понимаешь… Значит, магия в тебе есть…

– Ты бы мне это рассказал несколько дней назад, я б не поверил ни за что…, – протянул Иннокентий. – Но теперь я точно знаю, что-то такое есть во мне. Моя очередь, стало быть, рассказывать, только ты, дядь, особо не рассчитывай, что меня поймаешь…

– Эх, малец, то, что в тебе что-то есть, я и без тебя знаю, вот из-за тебя и со мной что-то не то творится который день… Я вон сегодня запел даже…

Лея попробовала фыркнуть, но вместо увесистого презрения вышло писклявое «пю-ю», что рассмешило всю компанию.

– Ну вас!

– Ну так я скажу все же, пожалуй. Так я, как с тобой спелся, так мне все что-то не так, вроде, как и прежде все, а все не так. Ну вот тебе пример. Никого в жизни не жалел. Знаю, что маги – зло это, все беды от них. А вот тебя пожалел. Ну, кто его знает, глянулся мне малец или что там на старости лет бывает, все старики слезливы, ну, думаю, мой черед настал… Ан нет. Дело не только в этом. Я вам одно скажу, вы-то никому не скажете, а я в себе носить тоже больше не могу. Вот с тех пор, как с тобой по болотам якшался, мне сны дивные видеться стали, вроде и сны, вроде, и не сны вовсе. Тут я не мастак говорить. Одно дело – мать я свою припомнил. Да только вот не пойму, то ли правда она такая была, то ли это так мне голову закрутило, что кажется правдой. В общем вспомнил я вот что: мать моя колдуньей была. Вот даже иной раз забудусь, от дел отвлекусь, а ее заклинания в башке так и торчат, тут как тут. И вот я тебя-то спросить хочу: это сила в тебе какая, головы чтоб морочить, или я правда как будто что-то вспоминать начал?

– Сила у него! – не выдержала Лея. – Так и называется – морок.

Оба мужчины обернулись на нее.

– Да-да, именно так. Кеша – маг. С тех пор как тебя украли, а мама твоя ко мне пришла и спрашивает, мол, ты Иннокентия любишь? Я говорю, мол, люблю. А она глазами так сверкает и шепотом: «А жизнь за него отдашь?» Спрашивает меня. А я? «Конечно, – говорю, – отдам». Это вот вы все думаете, что, если человек родился бабой, то ему в правую руку горсть заколок надо насыпать, а в левую – мужика, чтоб она в него желчью могла плевать. А баба – человек сложный. Только вот вы понять этого не можете!

– Ну а что ж в бабе сложного-то? – засмеялся Казимир.

– Ну как это что? Ну все ведь сложное! Ай, да что с тобой это размусоливать, ты ведь все равно не поймешь. – отмахнулась Лея. – Так вот, мама твоя мне тогда и рассказала, что ты сын известной колдуньи в Краю, которую уничтожила королева. А бабка твоя за то королеве отомстила, дочку ее страхолюдиной такой сделала, что та мимо зеркала, не переблевавшись, пройти не может. Поначалу даже в королевстве зеркала попрятали, так принцесса у пруда болтаться любила, раз на себя глянула, потом месяц икала. Так-то бабка твоя, Кеш, отомстила за мать твою. А сама во дворце с принцессой осталась, чтоб та не смогла никак себе красоту вернуть. А тебя деду отдала, сказала, мол, вези старый подальше от дворца, найди кормилицу, которая его примет, золота много дала, и вот твоя матушка в нашей деревне согласилась тебя от всего укрывать и воспитывать. Только уговор был такой – тебя так воспитать, чтоб ты ни сном ни духом не знал о волшебстве…

– О как! Ну вот бабку-то я видел, а дед где?

– А дед где, я не знаю. Это не важно. Важно, что матушка твоя дала мне записку к королеве, чтобы я ей отдала, а королева бы тебя приняла. Ну вот тут я не совсем поняла, что и почему, но суть такая, что какой-то час пробил, и теперь пора…

– Да-а… Мне бабка тоже сказала, что мне надо книгу взять и прийти к королеве…

– Так вот, – настаивала Лея. – Я одна, совсем одна пошла…

И Лея рассказала о всех своих злоключениях по дороге во дворец, о гадком нраве страшной королевы, о похабных солдатах и мерзком старике, который внимательно теперь ее слушал. Было уже за полночь, как девушка закончила рассказ о собственном героическом походе, пересыпанный поучениями и выводами о том, что баба – человек воистину и сложный, и бесстрашный…

* * *

Утро было таким же хмурым, как и вечер. Несмотря на усталость, все обитатели избы спали плохо, думы одолевали каждого, и думы эти были совсем не веселые. За долгое время комфортного пребывания в маленьком, скрытом от посторонних мирке, маги расслабились и полюбили свою жизнь, жизнь дикого медведя, который однажды был пойман и теперь на веревке мотался с балаганом по городам и весям на потеху публике, привыкшего есть по расписанию, и больше всего на свете боящийся своей свободы.

Новая ситуация заставляла думать и действовать. Даже если бы кто-то решился на отказ от дальнейшего продвижения магии в Краю, все равно это решение необходимо было и обдумать, и принять. И, если уж принять, предстояло вернуться к жизни в деревне. А что эти люди помнили о своей прежней жизни? Смутные расплывающиеся образы, кто они такие, как встретят вернувшегося. Все образы прошлого пугали какой-то неясной тревогой, какая бывает, если подойти к краю пропасти. Страх, от которого холодели уши и билось чаще сердце, одолевал тут же, как только маг пытался вспомнить мелкие подробности из прошлого существования, и никто до этой ночи не осмеливался заглянуть в пропасть.

Если же оставить попытки заглянуть в прошлое и узнать, как оно там было на самом деле, следовало бы принять решение остаться в избе, но и это не сулило легкой жизни. Потому что остаться со всеми значило одно: поменять свою жизнь радикально, бросить все, к чему привык, и решиться на какой-то дальний поход и выстраивание новых отношений, и стать готовым к опасностям. Конечно, когда-то давным-давно они за этим и явились сюда, чтобы сражаться за восстановление магии, тогда, два года назад, они и слышать не хотели о том, что можно запереться в доме и наслаждаться такой жизнью. Но теперь, вот прямо сейчас, все бросить и что-то начать делать? Ну хотя бы не сразу, может быть, завтра? Но откладывать было нельзя больше ни на полдня, и это было ясно всем.

Каждый ночью ворочался, каждый обдумывал. Каждый должен был принять решение. Каждый думал о том, какое решение примет сосед. И уж если уходить, то, честно говоря, уходить одному было страшновато, куда легче уходить с товарищем, и поэтому всякий подбирал аргументы для приятеля, чтобы покинуть избу вместе. И каждый понимал, что больше все-таки хочет уйти, а не остаться.

Уже свет заглядывал в окна комнат, щекотал нос, лез в глаза, но никто не решался выходить в общую залу, никто не хотел быть тем, первым проснувшимся сегодня, никто не готов был объявить о своем решении. Казалось, если вот так лежать, спрятавшись под одеялом, момент искренности не наступит никогда, и в природе, и в мире что-то произойдет, что позволит отложить решение еще хоть ненадолго, и скроет трусость магов, напуганных переменами в их судьбах.

Единственный, кто смог выспаться и пребывал в самом благостном расположении духа – это Борис. Пожалуй, впервые за несколько лет он спал полностью забывшись, распустив слюни по скамейке, на которой его оставили, спал без боязни быть раскрытым, без контроля своего сна и без контроля пробуждения, без страха заговорить во сне и выдать этим себя, спал без задних ног и мыслей. Когда человеку не о чем беспокоиться, ему начинает казаться, что он счастлив. Но как только человек подозревает в себе ощущение счастья, он тут же начинает тревожиться, что такое прекрасное ощущение можно легко потерять. Борис понимал, что ему ничего не грозит: в большинстве своем его подопечные – невозможные рохли и несамостоятельные тюфяки, им нужно действовать быстро, а они этого не смогут никогда, так что время на стороне Бориса, через день связной придет на место встречи и, не обнаружив весточки от Бориса, нагрянет в избу. Но какой-то холодный скользкий страх все же залезал под воротник: а вдруг они смогут собраться и действовать сообща, вдруг Борис что-то упустил, где-то недоработал, в чем-то недооценил соперника. Но чем дольше маги спасались в своих комнатах и не выходили в зал, тем больше росла и крепла уверенность Бориса в том, что он рассчитал все правильно, и ему ничего не грозит.

Время приближалось к полудню и магические желудки стали подсказывать своим хозяевам, что долго оставаться в кроватях не получится. Не убеждало это только Богдана: благодаря возможности представлять в яви всевозможные яства он планировал выйти из своей крепости, где добровольно забаррикадировался, самым последним, посмеиваясь над товарищами с бессмысленными волшебными силами.

Окно в его комнату внезапно открылось от резкого сильного порыва ветра, который ворвался в комнату, разметав все на обеденном столе. Богдан бросился к окну, оставив еду, разбросанной по полу, несколько замешкавшись, подхватывая края занавески, реявшей по комнате, будто привидение. Когда Богдан вернулся, чтобы собрать остатки еды, разбросанной на полу, он был несколько обескуражен, потому что на полу не оказалось ничего. «Теряю навык», – подумал маг, списавший отсутствие еды на незавершенную материализацию, которая позволила явить одни только абрисы предметов без внутреннего их содержания.

Вернувшись на исходную позицию для сотворения еды, Богдан снова явил яства, но в этот раз, прежде чем радостно расслабиться, он ощупал каждый сотворенный из воздуха и мыслей продукт. Все было в порядке, все было настолько настоящим, что сердце радовалось. Но не долго, на душе Богдана вдруг точно кошки заскребли, так ему стало жалко своих голодных товарищей, которые сидели голодными, до слез жалко. Особенно жалко было Ярослава: они были ближе друг другу, чем остальные, и все же Ярослав был таким добрым и хорошим, что оставлять его без еды было чистейшим преступлением. Богдан собрал в полотенце часть съестных припасов и отправился к товарищу, буквально истекая слезами от жалости к товарищу. Перед дверью, ведущей в его комнату, Богдан замялся, как будто голос в голове, до этого рассказывавший ему о необходимости проявления милосердия к Ярославу, приказал ему остановиться и не стучать. Немного потоптавшись у двери, Богдан оставил дары и отступил. Едва зайдя в свою комнату, он услышал знакомый скрип, именно так скрипели верхние петли, когда он входил в комнату к Ярославу. На душе Богдана отлегло, и он, наконец-то, позволил себе спокойно позавтракать. Но что-то явно было не так, еда явно на что-то намекала ему, как будто это была не просто пища, а еще и пища к размышлению. Каким-то чудесным образом кусочки завтрака расположились в виде слова «Миролюб». Богдан вздохнул, набрал в горсти еще треть завтрака, но уже без полотенца, отнес эту часть под дверь Миролюба. После этого, собрав остатки, уже без намеков и лишних слов, отправился с завтраком к Матильде. Дверь девушки была приоткрыта… Богдан не удержался и прильнул к щели. Каково же было его возмущение, когда вместо страдающей голодной барышни, он увидел внутри наглую девицу, пожирающую плоды его первого творения. «Стихия», – усмехнулся Богдан, поняв куда и каким образом исчез его первый завтрак.

Осмелев, он без стука толкнул дверь в комнату Матильды, вместо приветствия громогласно заявив:

– Врать нехорошо!

Матильда несильно была обескуражена или напугана.

– А что было делать, Богдан? Ну не оставаться же мне, на самом деле, голодной. Ты же себе сколько хочешь еды можешь натворить….

На шум сбежались остальные жители избы.

Чмокая губами и качая головой, Ярослав принялся стыдить Богдана:

– Как же так, подумаешь, девочка проголодалась, тебе что, еды жалко для нее? А?

– Так-так-так, – догадался Богдан. – А почему ты ее защищаешь, Ярушка? Не потому ли, что сам такой же? Откуда это у меня вдруг такая забота сегодня проснулась о тебе? Есть не мог, только о тебе думал? Это мне кто такие мысли-то внушил? А?

Ярослав засмеялся:

– Ловко вышло, да?

– А ты, Миролюб, – обратился к нему Богдан. – Ты почему молчишь? Пока я ходил относить еду Ярославу, ты ко мне пробрался и из моей завтрака составил свое имя. Повезло еще, что я читать умею…

Миролюб недоуменно хлопал глазами. Зато Вениамин рассыпался мелким смехом.

– Это я. Я могу на расстоянии двигать предметы, оказывается. Признаться, я сам не подозревал. А пока ты относил еду Миролюбу, я умыкнул себе пару бутербродов.

– Выходит, все наелись, кроме меня. Может, кто-нибудь хочет сказать мне спасибо? – возмущался Богдан, однако, никто не думал ни извиняться, ни благодарить.

– Собственно, что я могу сказать теперь, – отсмеявшись, продолжил Вениамин. – Думаю, что не удивлю никого, если замечу, что мы все сегодня решали сложнейший вопрос: уйти или остаться? И если остаться, что значит – действовать сообща? Ну так сегодняшнее утро показало, что такое «действовать сообща», и что мы можем это делать. Замечу вам теперь абсолютно точно: от голода мы не умрем.

Легкость, с которой все несколько мгновений назад смеялись, исчезла. Действительность от имени Вениамина снова поставила вопрос, решение которого все откладывали.

– Умываемся, доедаем и собираемся в зале, – объявил Ярослав.

Все разошлись по своим комнатам.

* * *

Лекарь делал припарки из горчичного корня и коры дуба, жег флейтисту пятки и пускал кровь. Ничего не помогало.

Измученная жена лекаря скупала золото у ближайших соседей, зашивая драгоценности внутрь белья и приготовляясь бежать как можно дальше от королевского дворца. Дома она говорила мужу: «Кроме магии ничего не поможет». Муж соглашался с ней.

Втайне лекарь и сам хотел чуда и жаждал его, хотя и понимал, что чудеса не только под запретом, но и кудесники повывелись все. В свободные минуты он шатался по рынку, стараясь бывать чаще в той его стороне, где замшелые бабки торгуют пучками зелени с огородов. Проходя там, он, как бы невзначай, приговаривал: «Что же делать? Что же делать? Ах, ничто не помогает».

Хитрые бабки точно знали какие-то заклинания или рецепты отваров, однако, ни за что не шли на контакт с королевским лекарем и не спешили делиться секретами.

– Мерзкие старухи! – в сердцах говорил лекарь жене. – Как мне выманить у них рецепт?

Жена гладила его волосы, целуя уставшую от бессонницы и измученную мыслями голову, и вздыхала так глубоко, что иногда закашливалась от усердия.

– Мерзкий флейтист, – говорил лекарь, возвращаясь домой из дворца. – Наверняка притворяется специально. Я бы тоже, конечно, так бы сделал, конечно, под крылом у самой королевы, с ней с одного стола ест! Но ведь должна же быть совесть у человека, такой молодой, а такой мерзавец!

– А мы выведем его на чистую воду, – однажды ответила его жена, крайне хитро глядя на своего мужа.

– А что же придумала моя женушка? – подхватил настроение лекарь, увлекая ее в спальню.

– А вот что мы сделаем, – некоторое время спустя, отдышавшись, продолжила она, откинувшись на подушки. – Он думает, что ловко всех обманул. Ну а раз он так уверен во всем, значит не ждет от нас ничего такого, значит выдаст себя с легкостью.

– Рассказывай же свой дивный план, – выдохнул лекарь.

– А все очень просто. Вот, к примеру, как заставить человека перестать икать?

– Задержать дыхание?

– Ну нет, надо так, чтобы тому, кто икает, не надо было бы ничего делать для своего излечения? Ну?

– Напиться воды?

– Ну нет же! Напугать! Вот и нам надо напугать флейтиста. Да так напугать, чтобы он понял, что лучше признаться ему, а то будет хуже.

– Чем же мы его так напугаем?

– Да-а… Это нелегко. Но твоя умница-женушка все уже придумала. У мальчишки нет никого из близких, за которых он смог бы заступиться. Поэтому будем действовать по-другому…Ты сначала должен договориться с королевой. А когда она даст свое согласие, тогда вы должны с ней говорить при нем, как будто бы случайно так, ну как будто не хотели бы, что он вас слышал, а он случайно подслушал. И говорить должны вот что, ты должен сказать, что кто-то флейтиста заколдовал, а, чтобы расколдовать, надо пытать… И пусть королева как будто согласится. Вот тогда и посмотрите, он у вас выздоровеет быстро-быстро…

– А если не выздоровеет быстро?..

– Выздоровеет. Жить захочет – выздоровеет.

Хитрый план был немедленно приведен в исполнении с разрешения и с участием королевы.

У постели больного флейтиста заговорщики ловко разыграли свой спектакль. Вопреки их ожиданиям, юноша не только не начал выздоравливать, а и вовсе сбежал.

Первым об этом узнал сам лекарь. Второй стала жена лекаря, которая через несколько мгновений после получения известия уже стояла в дверях, туго умотанная в шарфы и юбки, звякающие на ходу драгоценностями.

Лекарь все понял. Он тоже был готов к такому повороту. Времени на сборы не было. Выдвинулись сразу, не дожидаясь темноты, чтобы успеть добраться до ближайшего к дворцовым стенам селения до заката.

Привычно пробираясь по рынку к выходу из стен, окружающих дворец, они добрались до стражи, ненадолго застряв в очереди покидающих дворец, приготовляя пару медяков для охранников. Однако время в очереди затянулось дольше против обычного. Лекарь, оставив жену держать место, отправился в начало к самым воротам, чтобы выяснить в чем дело.

Стража трясла тощего бледного молодого человека с черными кучерявыми волосами, допытываясь, как его зовут и требуя положенную плату. Юноша совершенно искренне мычал и умолял его выпустить, объясняя, что совершенно не понимает, о чем идет речь.