Текст книги "Морок (СИ)"

Автор книги: Екатерина Горина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– Моя королева, – цеплялась она за подол Евтельмины.

Однако ткань была то ли слишком скользкой, то ли слишком тонкой, но удержать конец платья королевы не удавалось, он буквально проскакивал сквозь пальцы. Лекарская жена пошла за Евтельминой, стараясь окликнуть. Но королева была так увлечена рассказом о своих приключениях за этот вечер, что не замечала, а, возможно, и не хотела замечать лекарской жены. Толстушка послушно плелась теперь позади, ожидая, когда Евтельмина обратит на неё внимание. У выхода их ожидал флейтист. Он кивком головы приветствовал ключника и подобострастно склонился перед королевой. Заметив лекарскую жену, он отчего-то поспешил отвести взгляд.

По меньшей мере это было невежливо. «Что-то с мужем, – догадалась лекарская жена. – Поэтому он боится смотреть в глаза». Толстушка метнулась к нему всем телом, позабыв о приличиях, в конце концов, какое ей дело до всех этих королев и королевств, когда её жизнь, возможно, разрушена.

Флейтист отпрянул, но тут же занял прежнее положение.

– Что с вами? – спросила Евтельмина музыканта. – Будто привидения испугались.

– В этих сырых стенах чего только не встретишь, – улыбнулся флейтист.

Королева приняла услужливо поданную ей руку и шагнула за порог строгих подвалов. Лекарская жена тоже шагнула, однако, не вышла из помещения, а словно снова в него вошла. Помотав головой, она шагнула ещё раз и опять оказалась внутри сырых темных коридоров. И ещё раз, и снова…

– Раз уж творится что-то неладное, то и выбираться отсюда мы будем по-особенному, – подбодрила себя толстушка.

Она наскоро скинула мягкие туфли и надела их задом наперёд, теперь казалось, будто при каждом шаге вперёд, она удаляется, уходит. Это средство для победы над колдовством и магией знал в Краю каждый ребёнок, и толстушка была уверена, что с легкостью выберется из подвалов. Однако, когда лекарская жена уже было занесла ногу в перевёрнутом башмачке над порогом, за локоть ее кто-то мягко, но настойчиво ухватил. Она обернулась. Перед ней стоял тот самый ключник, лунный свет пробивался сквозь дыру в его черепе, освещая путь перед ним, наподобие фонарика. Лекарская жена в ужасе всхлипнула и попробовала отступить.

– Я отведу вас в вашу темницу, – мягко, и будто сострадая, проговорил ключник.

– Меня?! Да за что?! – ужас от несправедливого обвинения поборол ужас от встречи с мертвецом, и толстушка стала вырываться изо всех сил.

– Мария фон Клиппенбах! – снова раздался голос ключника, но теперь в нём не было участия, он звучал торжественно и холодно. – Вы обвиняетесь в убийстве собственного мужа…

Лекарская жена заметила, как с боков её обступают серые тени, похожие на того, в капюшоне, которого она встретила здесь, как только вошла.

– Но ведь… Я… Ведь я никого не убивала! – оправдывалась она.

– А белладонна? – спросил капюшон слева.

– Но ведь это лекарство! – воскликнула подсудимая. – Это лекарство, которое дал мне флейтист, чтобы я помогла своему мужу!

Тени заёрзали и лекарской жене показалось, будто они смеются, будто даже потирают свои ладошки.

– Хорошая плата, – шипели вокруг. – Достойна королевы. Невинная душа убийцы. Не обманул. Она даже не знает, за что будет мучиться. Больше страданий. Хорошая плата.

– Уже ничего не исправишь, – ключник положил свою холодную руку ей на плечо. В голосе его опять сквозила нотка сочувствия и жалости. – Ни-че-го.

– Мне бы только до королевы…

Ключник взял её за руку и указал на что-то, какую-то груду тряпок, распростёртую на полу.

– Ни-че-го, – повторил ключник. – Не исправить. Ты же помнишь, как пыталась догнать королеву и поговорить, королева тебя уже не услышит… Она королева живых, а не мёртвых…

* * *

– Так если мы сейчас вывернем на тракт, получается, мы назад повернём! – распалялся Богдан. – И что? Зря ходили?

– Мы не просто так назад повернём! – кричала в ответ Лея. – Не просто так! И нет в этом твоей трусости. Зато и глупости нет. Понимаешь, глупо сейчас лезть везде, куда ни посмотри, везде то духи, то привидения, то и вовсе мертвяки шляются. Не так что-то. Не было тут такого.

– Да откуда ты всё знаешь-то? – язвил Богдан.

– Да потому что я по этой дорогу уже который раз иду. Окромя солдат тут ничего страшного не водилось. На тракте! Ты понимаешь вообще, чтò я тебе говорю? На тракте! Не было ничего на тракте! На болотах – сколько угодно. Да только какой дурак на болота кинется? Вот там вся нежить и была, а на тракте чисто было всегда. Понимаешь ты? Это сейчас что-то творится, я не знаю, как это вообще назвать! Это не тот мир, какой-то другой! Я без вас ходила, всё было прекрасно: птицы, ежи, кролики, облака, солдаты. А этого вот, всего этого: мёртвых ключников, шишиг… Про эльфов вообще в этом мире люди только в сказках слышали, а видали только на картинках, если кому повезёт и родители книгу купят на ярмарке. Не было этого всего, чтоб нечисть так гуляла, как на празднике.

– И что? Теперь поэтому назад поворачивать?! – не унимался Богдан.

– А ты можешь другое что-то предложить? – не отставала Лея. – Вы ж не знаете ничего о том самом магическом мире, в какой мы почему-то попали, вы вон со старухами у реки здороваться лезете! А этого делать не то, чтобы нельзя, а ни при каком случае вообще никогда делать нельзя. А Венька: «Постирай мне, бабушка»! Вы подохнете тут все, если со всеми здороваться начнете. Мне вас по-хорошему сначала научить надо, кто бывает в мире, чего от них ждать. Вы же идиоты! С виду вроде бы нормальные люди, а коснись поближе – вы ж придурки! Да ещё бы ладно, всякие бывают, только вы мало, что больные, вы ж ещё и блаженные, вы всем добра вдруг хотите. Тут так нельзя. Ладно б вы ещё дети были, ребёнка не каждый обидеть решится. А взрослого тупицу – грех мимо пройти, если он раззява, тут просто зря жил человек, если идиота не обмишулил. И от этого б я вас спасла, честно, вот посадила бы вас у дороги, сама бы разведывать ходила. Но ведь помимо людей ещё и шишиги бродят повсюду…

– Ну, вряд ли ничего другого сделать нельзя, – неуверенно промямлил Ярослав. – Надо пробовать, что ж сразу назад…

– А куда? – Лея развела руками.

Некоторое время все стояли молча. Идти назад точно не хотелось, после всех красот и потерь запереться в домике на краю болот было не то, что противно, а даже как-то унизительно, как будто в тюрьму. Знание того, что уже они увидели, подсказывало, что впереди ещё больше удивительного, ещё больше опасного и чудесного, ещё больше того, что стоит увидеть, услышать и понять.

– Я назад не пойду, – тихо, но твёрдо проговорила Матильда.

Лея шумно выдохнула.

– И я не пойду, – Богдан уверенно разрезал воздух ладонью.

– А я вас просто вот тут брошу и ковыляйте сами, в конце концов, зачем вы мне все сдались! – крикнула Лея не в силах сопротивляться протесту. – Дураки! Отряд дураков!

– А куда ж ты денешься? – хитро прищурился Ярослав. – Кешу пойдешь искать? Так Кеша ведь тоже сюда пошёл? А тебе легче с нами идти, чем одной? Так ведь?

Лея тоскливо разглядывала пейзаж. По сути, и это она понимала, Ярослав был прав, но зачем же так грубо резать правду-матку. Можно же было ещё поуговаривать её, во всяком случае, в приличном обществе, по мнению Леи, делается именно так. Она изучала подробности дерева напротив их стоянки, придумывая месть неотёсанным магам, однако тут ей на глаза мягко легли чьи-то пухлые ладони. От них пахло дорожной пылью и земляникой, руки были теплые и ласковые. Лея прижала их сильно к лицу, казалось, под их прикрытием исчезала вся эта страшная и неуютная действительность вокруг с её рассветами и закатами, ямами и сырыми вечерами…

– Не убирай, – шепнула она тому, кто стоял сзади.

Одна рука захватившего её человека скользнула вниз и, обняв за талию, прижала к себе. Лея спиной почувствовала тепло мягкого большого тела.

– Кеша? – неуверенно спросила она, развернулась и открыла глаза. – Да что ж это делается? Ни в чем нельзя быть уверенной, ни на миг нельзя расслабиться!

Перед ней стояла грузная тетка, обхватив её обеими руками и радостно улыбалась.

Лея оттолкнула её и отбежала в сторону магов. Те смотрели на неё одновременно и с сочувствием, и немного с отвращением. Тётка совершенно бесстыдно заржала, без всяких обычных бабьих ужимок. И это было непривычно и мерзко.

– Лея, это я! Кеша! – сквозь смех едва выговорила баба.

Лея потянулась за ножом. Маги отступили, оставив девушку одну с безумной тёткой.

– Предатели, – прошипела Лея.

С боков компанию начала заволакивать темнота, солнце укрывали невесть откуда взявшиеся тяжелые тучи.

– Тихо-тихо, девочка! – издалека к незадачливой компании спешил Иннокентий.

Что-то в нём изменилось, не было уже легковерной добросердечной улыбки на пухлых губах, глаза стали какими-то колючими и недоверчивыми, словно буравчики они сверлили собеседника, весь он как будто стал старше, солнце высушило его, сделав стройнее, и раскрасило бронзой.

– Кеша? – снова недоверчиво спросила Лея.

Странная тётка засмеялась, Иннокентий устало улыбнулся.

– Если бы! – запыхавшись, ответил подоспевший Казимир. – Точно только одно, я не Кеша!

Казимир указывал на еле ковыляющего в дорожной пыли, хромающего на обе ноги Миролюба.

– И он не Кеша, – вздохнул старик. – А я, кажись, очень рад тебя видеть, девка!

* * *

Ввечеру уставшая компания клевала носами у небойкого костерка вблизи тракта, слушая негромкие рассказы о пережитых днях. Грустили, вспоминая Вениамина, хохотали над грудастым теперь и широкобёдрым Иннокентием.

– Да-а, – протянул Казимир. – Будто и не пара дней прошли, а жизнь целую прожил с вами. Вот ведь как бывает, живёшь себе, живёшь, стараешься, как положено, времени на глупости не тратишь, всё думаешь, вот ещё чуть-чуть поднапрягусь и заживу. И всё ведь думаешь, что, жизнь-то, она завтра и начнётся, что сегодня только подготовка к ней, репетиция, вроде как, малеха не хватает, ерунды какой-нибудь, вот то и то доделаю и жить начну. Да-а-а. А тут – раз, посидишь с молодыми, послушаешь и горько так: жизнь-то, она – вщить. Прошла уж. Ты стоишь только пыль глотаешь на дороге, а экипаж-то уже тю-тю, уехал, а в нём другие сидят, стройные, загорелые, глазами сверкают… А ты им вслед кричишь: «Погодите, ребятушки! Ведь и я с вами, я еще ого-го»! А они, белозубые, смеются, мол, куда деду-то. А ты стоишь, пыль эту глотаешь, и такая тебя зависть берёт, и думаешь, вот они-то, эти насмешники, не профуфонятся, они-то точно заживут, всё у них получится. Такая зависть, что хоть вой. А потом понимаешь – ничего у них не выйдет. Такие же они глупые, как и сам, тоже всё готовятся ради настоящей жизни. А потом в ящиках деревянных холодные, бледные… А ты ж знаешь всё, сзади бежишь, кричишь: «Ребятки! А я вам помогу! Научу!» А они смеются, зубы-то все целы у молодых…

– Да что ты, дед, и так не сильно весело, – прервала его толстуха.

– А ты помалкивай, слушай, что тебе старший говорит. Вот ты ещё баб не натискался, а глядь и сама уже бабой стал, – засмеялся Казимир.

– Да ведь это временно, – обиделась толстуха.

– Это только кажется, что дерьмо временно, наступил – придешь домой ототрёшь. А оно, Кеша, навсегда. Временно, Кеша, – это молодость. Ты вон чешешь в бабьих тряпках и всё думаешь, что придёшь сейчас, сальто мортале какое сделаешь, тебе все хлопать начнут, поздравлять, тело новое выпишут, а ты дальше странствовать пойдёшь, с бардом своим, с Миролюбом. А будет так, Кеша. Придёшь ты, после сальто мортале если шею не свернёшь, то прихрамывать-то точно будешь. А бард твой ещё раньше издохнет. Вон он какой, еле идёт. Куда ему ещё песни слагать о твоих походах. Ты вот, Кеша, всё быстрее хочешь, скорей бы тебе дойти, а одного ты не понимаешь, что жизнь-то и слава, и приключения, и песни, они вот сейчас. Вот тут прямо, у костра. А когда дойдёшь – у тебя только воспоминания будут, и то такие воспоминания будут, которые ты не прожил, а пробежал, словно мышь от стены до стены. Когда дойдёшь поймёшь, что из всей жизни у тебя только эта стена, к которой ты со страху бежал. А ведь это, Кеша, стена просто, а жизнь ты свою профуфонькал.

– И что теперь делать? – спросил Миролюб.

– Откуда ж я знаю? – пожал плечами Казимир. – Вот сейчас жить. Не бежать бегом куда-то…

– Что? Домой пойдём? – съязвила Матильда.

– Ну вас, – махнул на них рукой старик.

– А всё-таки, – бередил всех Миролюб. – Хоть один из нас понимает, куда мы идём и зачем. Вот утром мы встанем и пойдём в замок. К полудню мы уже будем в замке. И? Зачем? Я ничего не понимаю. Мы придём в замок, походим по нему и уйдём оттуда? Такая у нас цель?

– Я вот соглашусь с Миролюбом, – отозвался Ярослав. – Я тоже не особо понял, куда и зачем. И, знаете, пока мы шли туда, я вроде как старался, всё думал: «Вот дойдём, тогда…» А что тогда, об этом я не думал. Шёл себе и шёл. Старался, спешил. А вот сейчас, когда мы почти дошли, когда у ворот, я и растерялся. Вот она – цель. Она достигнута. Что дальше? Жизнь-то не кончается. Было ведь делом жизни – прийти во дворец во что бы то ни стало. А вот, оказалось все не так уж и плохо. Страшно было думать в избе, рассуждать было жутко, как пойдём, что делать будем… А пока шли и шли себе, так и время незаметно прошло. Я вам одно скажу: я никак не думал, что мы до замка дойдем. И вот теперь мне страшнее, чем в самом начале. Я не знаю, что буду делать, после того, как мы придём в замок. В жизни ж смысла теперь нет. А Казимир правильно говорит, а жизнь-то я и не жил. Я просто бегом бежал к этому замку. Жил на бегу. Впохыхах. А вот завтра к полудню и конец. А я? Что я успел? Веньку схоронить? А, может, Лея и права была, когда говорила, что нужно обратно идти, а во дворец не соваться. Вот так всю жизнь и ходить от одной цели к другой, от стены к стене, но не доходить ни до одной…

– Ладно тебе, – отозвалась Лея. – Я по другой причине не хотела вас к замку вести. Причина в другом была, чудес всё больше, магия вокруг, и не самой доброй магии вокруг всё больше…

– А я говорил! – напомнил Иннокентий. – Говорил, чем ближе маги ко дворцу, тем сильнее магия. Причем магия та сильнее, которая против того, чтобы во дворец вошел Иннокентий. Если бы Лея не остановила свою компанию, хоронили бы Кешу в высокой траве у тракта.

– Так вот, почему он – женщина! – догадался Миролюб. – Чтоб, если что, не на того напали!

– Сечёшь, малец, – похвалила его толстуха.

Иннокентий вскочил и внимательно разглядывал своё тело в отблесках костра, будто впервые его видел.

* * *

– Спишь? – Иннокентий осторожно толкнул ногой толстуху.

– Нет. Не имею такой привычки, – улыбнулась женщина.

– Ну, скажи ты мне, пожалуйста, зачем мы премся в этот замок? Я не хочу быть никаким королем. Даже если я единственный, кто имеет на это право. Вот Казимир про жизнь говорил. Я именно жить и хочу. А эта вся власть, когда сидишь на троне, одним глазом смотришь, чтобы тебе яду не подсыпали, другим – чтоб саблей башку не отхватили…

– Да почему ты решил, что тебе прямо во что бы то ни стало надо в короля превращаться.

– А зачем тогда? – Иннокентий развел руками.

– Ты же знаешь, что твой отец – Серый, Морок?

– Знаю.

– А кто он? Знаешь? Какой он? Знаешь? – пытала толстуха.

– Так никто не знает. Аксинья только страхом тебя описывала, Казимир вон картины живые перед глазами вообще смотрел, плакал и мочился. А какой он не знает никто. Злющий, наверное… А так вроде как туман он, или в тумане, поэтому его Серым зовут, ну, потому что неясно что такое….

– Да, – вздохнула толстуха. – Наверное. Это все, что о нем обычно говорят. Но это те, другие, а ты-то сын.

– Знаешь, мне вообще не нравится быть сыном такого… Ну, не самого хорошего отца…

– Чего это не самого хорошего? – искренне удивилась толстуха.

– Будто сама не знаешь. Ведь он всем голову морочит, оттого и морок. Да все от людей скрывает. Любого очаровать может да обмануть. Болезни тоже он творит. С ума сводит. А больше всего страхом их всяким пугает. Ведь никому добра не сделал, только вредит. Вредитель какой-то. А я должен за него отдуваться. Да и история, как он на свет появился, сама знаешь…

– Ты дураков больше слушай, – фыркнула тетка. – Кому он голову морочит? Аксинье-то? А ты вспомни, что после обморочки-то случилось? Она тебе помогать стала. А до этого надеялась со свету сжить… А Казимир картинки в башке глядел зачем? Чистился, корешки свои вспоминал, мать свою… А до того, кому служил? Аксинье! То-то же! А Аксинья лихие дела творила, ох лихие!

– Так, хорошо, погоди-ка… А кто Казимиру сначала мозги заморочил, чтоб он все забыл? – перебил ее Иннокентий.

– Тоже я, – вздохнула тетка.

– Как это «тоже я»?

– А вот так, – сказала женщина. – Я и есть Морок.

– Ты женщина? – попятился назад Иннокентий.

– Ну, если ты дурак, то я, конечно, женщина… Садись-ка рядом лучше. Тут всю ночь надо рассказывать.

Иннокентий недоверчиво уселся невдалеке. Сон как рукой сняли. Он подбросил в костер пару полешек и вопросительно уставился на толстуху.

– Всё рассказывать не буду. Только напомню тебе свой вопрос. Помнишь, я спросил, Морок он какой? Ты не знал, что ответить. Сказал, что туман. По сути так и есть. Все у Морока хорошо. Любого может обмануть: птицей может летать по поднебесью, волком рыскать по оврагам, лисицей брехать в лесу, совой ухать в ночи, красоткой петь в долине… Собой только не может быть. Сам Морок и не знает, какой он. Потому что у него нет обличья. И вот представь, все Морок может, ни в чем отказа нет, все знает, все видит. Одного нет – облика. Зато мечта есть. Понятно, какая?

– А зачем ему облик? – удивился Иннокентий. – Если Мороку дать свой облик, то он и перестанет быть Мороком.

– Дурацкий вопрос, – обиделась толстуха. – Когда у тебя есть все, кроме мелочи, ты все отдашь за эту самую мелочь. Отдашь, даже понимая, что этой мелочи не существует…

– Кому отдашь?

– Тому, кто пообещает. Все равно, кому. Лишь бы сказали: «А я тебе помогу».

– И кто сказал?

– Нетрудно догадаться. Все по-семейному. Моя мать, кто ж еще. Я племяннице помочь только должен… Без меня бы Кларисса не победила Светозару… И Казимиру я тогда же голову заморочил, да и не только ему, чтобы встали в услужение Евтельмине…

– А чего ж теперь все обратно разморочил? – спросил Иннокентий. – И главное меня зачем выволок из деревни?

– Ну, зачем разморочил… Ведь это просто… Блажь прошла, понял то, что ты с самого начала так просто обсказал: если Мороку дать облик, то он и перестанет быть Мороком. Блажь прошла… Понял, что обманули, что просто использовали… Хочу исправить все…

– Вот дела! – усмехнулся Иннокентий. – Морока да обморочили… Ну, так тебе и надо, нечего над людьми издеваться.

– Хе-хе-хе, – зашлась тетка мелким смехом. – Без меня б тут и жизнь бы давно кончилась…

– Да не ври!

– Вот и не вру! Это глупые люди, однодневки, которые родятся, живут да помирают, меня злом считают. Тот, кто смотреть да думать умеет, только на меня и рассчитывают. Вот видал человек своровал что-то, а потом опять, а дальше снова. И ворует, и ворует. А все кругом говорят, мол, когда ж его накажут, как это земля его носит… А некоторые, знаешь, даже завидовать ему берутся, везет, мол. А никто не знает, что человек тот и рад бы воровать перестать, да никак. Сам вот он понимает, что не по правде живет, зло творит, а бросить не может. Что ни задумает, а все у него воровство выходит. Пойдет милостыню бабкам в воскресный день отдавать, а хоть черешни да сворует. Да и сам не замечает, как. В ловушке, голубчик. Попался ко мне в лапы. Люди много со стороны о чем говорят, да только в голову-то никто еще забраться не сумел, кроме меня. И никто не знает, что там, в голове-то, у человека делается. А бывает человек на хорошее дело идет, а ему всякая травина на свой манер подсобить спешит. А? Узнаешь? То-то же. Когда человек хороший, я его к добру да правде веду, а когда гнилой – он у меня, родименький, не выберется ни за что.

– А почему его к правде не пустить? Он изменится и тоже будет хорошим? – не выдержал Иннокентий.

– Нет, Кеша, так не бывает. Если такая гнилушка до правды доберется, она всю правду исказит да людям неправду принесет, как болезнью всех заразит. Ты любую ссору вспомни. Вроде событие одно произошло, только все его по-разному рассказывают, а кому верить – непонятно. Вон с вашим Борисом, так до сих пор и непонятно, кто его порешил. Все вместе были, а убийцу не нашли… То-то! Нельзя гаденышей к правде пускать, вот и кручу их на одном месте…

– А как же тогда вот то, что сейчас произошло с Клариссой и Светозарой?

– Это я сплоховал. Застила блажь, понимаешь, думать ни о чем не мог, а мать родная подсобить взялась… Сплоховал. Выручай теперь. Затем во дворец и идешь. Спасать меня, а со мной и остальных…

– Так мне не надо королем становиться?

– Нет.

– А что ж ты сразу не сказал?

– А ты б поверил? Пошел бы?

Иннокентий засмеялся.

– А не проще было всё вот это вот не устраивать, а просто всех… ну… расколдовать что ли? Память вернуть? Просто раз и все. Без походов, я не знаю, как это делается, а просто мысль в голову им вбить, как должно быть…

– Нет, к сожалению, так нельзя. И не все, кого я заморочил ради своего мелкого желания, вернутся. Некоторые так и останустя с вымышленными воспоминаниями и несуществующими жизнями… Сейчас я могу только тех разморочить, кто достаточно силен, чтобы проснуться от вымышленных дум, от иллюзий. Иначе бы у тебя был бы такой отряд помощников, что отсюда до заката всё люди бы стояли. А так вот только Казимир, что-то в нем не умерло тогда, давно, какой-то огонек остался, так вот старик и вернулся… Не все, как он. Ну да мы попытаемся с тобой как можно больше вернуть… Но для этого нам нужно во дворец…

* * *

– Знаешь, я всю жизнь хотел узнать своего отца. Мне казалось невыносимым существовать в этом мире без него. Вот бегаем мы детьми в поле. Трещотки крутим, перепелок по полю с посевов гоняем. У кого-то сломается трещотка, а он рукой махнет, мол, ничего, батя починит, и дальше побежал. А мне всегда так обидно было. А если у меня трещотка сломается? Кто мне починит? Трещотка ведь – это малость малая. А я, безотцовщина, этой малости лишён. За что? Ведь другие даже не думают, что трещотку некому чинить. Как я ребятам тогда завидовал! Я тоже хотел принести домой игрушку, кинуть на стол и крикнуть: «Бать, трещотка сломалась!» и пойти дальше ужинать или умываться. И не думать про эту глупость. Я отца, знаешь, как ненавидел тогда. За то, что бросил. За то, что мамка моя такая красивая одна осталась. Что ей не помогает. А я вижу, как мамка от забот да хлопот стареет. Другие бабы в деревне ходят то в новом платке, то в серёжках. А моя мамка красивая-красивая, а худая-худая, некому позаботиться. Я старался как мог… С ней-то за что так, а? Ну, не нравится ему сын, но мамку-то за что обижать? Я его так, бывало, ненавидел ночами, кулаки сжимал, слезы катились, думал, встречу, убью. А вот, встретил. А он жалкий такой. Ненужный такой никому. Занюханный какой-то. Вроде и говорит, что всё может, вроде, и правда, всё может. А такой он… Ненужный он, как старый молоток, который за крыльцо провалился. И вроде убить бы его за всё, что он сделал, а вроде и брезгую, вроде, как мокрицу раздавить, противно да и пальцы запачкаешь. Сейчас только понимаю, что ушёл он не от мамки, не от меня. Просто ушёл. Собака, та лает, лошадь брыкается, этот ушёл. Без причин. А ведь я всё детство себя винил, что из-за меня у мамки жизнь под откос…

– Ты не думай, что безотцовщина, так теперь самый несчастный, – вздохнула Лея, обнимая Иннокентия. – Мы все измучены нашими родителями. Родители – это наказание детям, любые родители. Чтоб жизнь мёдом не казалась. Какие б они ни были: добрые, злые, пьющие или работящие, два их было или один только. Все одинаково изувечены, кто любовью, а кто – нелюбовью. Ещё неизвестно, кому больше повезло, тебе с твоей мамой, которая о тебе заботилась, или какому-нибудь Кольке из соседнего дома, у которого в семье было народу полно, только батя пил и мамку гонял. Знаешь, изнутри себя ничего в жизни непонятно, потому что, когда из себя глядишь наружу, во всём свой интерес видишь. Везде думаешь: вот я, вот меня, вот ко мне. Надо как-то для того, чтоб понять, как оно на самом деле из себя словно выходить. В общем на мир смотреть, в целом. Когда весь мир и что в нём происходит, к себе прилаживаешь, то лучше б и не жил. Так себя жалко. А когда вокруг оглядишься, то ещё и подумаешь, а мне вроде как и повезло. Ты думаешь, так хорошо, когда у тебя два родителя и оба тебя любят? Машку помнишь? Та всё время рыдала, потому что мы гуляем, а её не пускают, а как же, вдруг Машку украдут, что тогда папа с мамой делать будут? Помнишь, как мы её дразнили за эту родительскую любовь? А? Во-от. А ещё мы эту Машку с нами играть не брали и тайн не говорили никаких. А почему? Потому что Машка плохая? Нет, потому что она дочка мамки с папкой. Из-за них не доверяли. Мы даже не пробовали. Просто были уверены, что родители её во все тайны влезут. Вот они её любили, а жизнь ей своей любовью испортили. А кто-то может смотрел на Машку и мечтал, чтоб его так же?

– Кто? Ты что ли? – удивился Иннокентий.

– А, может, и я! Чего бы и нет?!

– Так у тебя вроде всего было?

– Было всего, а только чужое всё какое-то это было. Как не моё. Да и не похожа я на свою семью, сам знаешь. В детстве дразнили, что подкидыш. Мамка меня стеснялась, хоть на людях не показывала. А дома, бывало, обнимет и плачет.

– Да, как ни крути, все жалеют родителей, что они мучаются с детьми. И никто не в силах понять детей с израненными душами от любви и нелюбви родителей, оплачивающих ошибки своих предков, призванных оправдать существование даже самых последних людей на земле!

– Да, это точно. Вот живёт человек, не человек, а пустяк какой-то. И никому от него ничего: ни зла, ни добра. И вот он нового человека сотворил. И вот уже его кто-то любит, и всё, что он жил, было не зря, и нужен он кому-то… И пустяк этот верит, что нужен, и старается, и самое страшное, когда начинает пользоваться тем, что нужен, заставляет маленького нового человека слушаться и всё такое. Как-то быстро родители забывают, что это им нужны дети, как прощение всего, что они натворили, а не они детям…

– Спасибо, Лея, – обнял ее Иннокентий. – Весь мир понимает родителей, никто не понимает детей. Кроме детей. Спасибо.

И они вернулись к общему сопяще-храпящему лагерю.

Иннокентий похлопал толстуху по плечу:

– Вставай, пойдём исправлять то, что ты натворил… Па-поч-ка… Раз больше некому…

* * *

Утро выдалось ярким и солнечным. И это ещё больше раздражало. Будь оно хоть немного другим, хотя бы дождливым, можно было бы отказаться от продолжения похода. Если бы хоть немного тёмных туч на небе, можно было бы резонно и серьёзно говорить о том, чтобы отложить ещё на денёк этот последний рывок к цели, можно было бы ещё потянуть, помечтать, попредставлять, а как оно всё будет. Но зацепиться было совершенно не за что: яркое солнце висело вверху одиноко и беспощадно.

За завтраком все молчали. Никто не осмеливался заговорить о предстоящем, которое пугало. Каждый сосредоточенно собирал остатки еды, стараясь не упустить ни одной крошки хлеба, не пропустить ни одного кристаллика сахара.

– Значит так, – объявила толстуха. – Со мной идут Миролюб, Лея и Иннокентий. Остальных уводит Казимир.

– Куда? – поперхнулся старик. – Куда уводит?

– Подальше от замка, желательно той же дорогой, что и пришли, – резко ответила женщина.

– Нет, но как это, откуда я знаю, откуда они пришли, – возмущался Казимир.

Толстуха хлопнула себя по коленям и поднялась:

– Айда!

Остальные переглядывались в полном недоумении. Вот только что они хотели отложить поход, оттянуть, а теперь и вовсе им нужно убираться отсюда куда подальше. Нет, а поговорить, а посомневаться, ведь каждый берёг свои страхи и рассуждения до вот этого последнего чаепития. Богдан и вовсе придумал несколько смешных шуток, которые бы вставил в свою речь. В конце концов, да, все старались отложить решение и подход к замку, но ведь и все хотели туда войти или ворваться, или прокрасться. Но сначала – обо всём поговорить. Они привыкли обсуждать каждое дело.

– Идёте лесом, не по тракту, старик ведёт, отойдёте на тысячу шагов, встанете лагерем. Тут уж ты, старик, смотри в оба. Всякая шушара в замок полезет, но сперва до вас дойдёт, будет ходить около, кряхтеть да мяукать, выть да вынюхивать. Кешку будет искать. Твое дело, старик, этих малохольных так надрючить, чтобы они здороваться не лезли к нежити, а тебе помогали. У вас задача одна – удержать шишиг как можно дольше у себя. А нам с ребятами время дорого во дворце.

– Это ж что такое будет, вы мне скажите, а? – начала крикливо Матильда.

– Светопреставление будет. У тебя – персональное. У остальных – просто мертвяки рядом ходить будут. Ты вот что, мглу не гони, пока на место не придёте, а то эти сволочи догадаются, почему тьма от замка уходит. Мы, надеюсь, время выиграем, если они будут думать, что мы ещё не подошли. Ну, ребята, некогда болтать.

– Как защищать-то? – промямлил Казимир.

– Все придёт, старик, сам поймёшь, скоро уже начнётся. И орлы твои окрепнут. Тут, батя, чудеса начинаются. Ты не спрашивай, поверь, к этому я тебя не подготовлю. Действуй и все. Идите, а потом встанете, как Матильду крутить начнёт, там и стойте.

Иннокентий подхватил заплечную сумку, которую ему наспех передал Богдан:

– Там еды немножко, от завтрака осталось…

– Спасибо, Богдан!

И они двинулись в сторону дворца, не оборачиваясь, не прощаясь и до конца не веря, что вот-вот произойдёт что-то грандиозное, что, возможно, с кем-то они больше не увидятся…

– Лея, тебе, дорогуша, придётся Кешу прирезать… Справишься?

– Почему Кешу? – удивилась девушка.

– То есть вопроса «почему прирезать» у тебя не возникает? – съязвила толстуха. – Конечно, Борьке кровь пустила, как поросёнку, и не моргнула.

Юноши вопросительно посмотрели на девушку. Она отмахнулась от них, мол, не сейчас, потом при случае, расскажу. Никто и не стал допытываться, чудес и быстрых решений уже было достаточно, поэтому тратить силы на рассказы и удивления не хотелось. Потом так потом.

– Кешу, потому что из любви. Нам нужен невинноубиенный, понимаешь? Желательно, девственник. Кеш, ты как в этом деле?

Иннокентий покраснел, а Лея с нескрываемым любопытством уставилась на своего возлюбленного. Признаваться в том, что в этом деле – никак, было как-то не с руки, вроде взрослый парень, хотелось что-нибудь соврать. Но ведь если соврать, то Лея потом всю жизнь вспоминать будет, что изменил, и никогда уже потом не докажешь, что соврал, чтоб казаться старше и опытнее. Иннокентий молчал.