Текст книги "Морок (СИ)"

Автор книги: Екатерина Горина

– Ну молчи-молчи. В общем, в роли жертвы ты нам очень даже пригодишься. Все есть у Клариссы, а вот невинноубиенного за любовь нет.

– А я, может, его и не любила никогда, – попыталась оправдаться Лея.

Толстуха хихикнула и продолжила своё.

– Нет такого, потому что любви там нет. Убийцы, воры – этого полно. А вот жертвы по любви, такого нет. Между тем, он единственный проскочит за кристаллом.

– Погодите-ка. То есть меня убьют, чтобы я вам помог? А мне что за это?

– Да не трепыхайся ты, всё нормально будет. Потом мы тебя вытянем.

– Как это не трепыхайся, я раньше боялся, что меня королём сделают, а теперь я боюсь, что меня мёртвым сделают. Я теперь даже на короля согласен, жить-то хочется.

– Ты, мальчик мой, не бойся ничего, – ласково заговорила толстуха. – Я тебя сейчас приведу и поставлю под ясны очи Ея Величества Евтельмины, и скажу, что привела того, кого она ждет. Того самого, про которого в записке было указано, что Лея подала.

– А я? – запыхавшимся голосом спросил Миролюб.

– А ты?! Ну как это мы про тебя-то забыли. А ты у нас, как есть, законный наследник престола. Я тебя так королеве и представлю, пусть думает, что с тобой делать: жениться с тобой и род королевский продолжить или убить.

– И меня в расход? – возмутился Миролюб.

– И ты не бойся, все выживут… Если слушаться будете, ребятки, все будете живы. Слово даю…

– Ага, – съязвила Лея. – Сказал король обмана, князь лжи и властелин тумана…

– Придётся, девочка, придётся поверить на этот раз… Главное, не лезьте никуда. А ты, Миролюб, пальцы разминай. Твоя задача так сыграть, чтоб все во дворце заснули…

При слове «сыграть» Миролюб оживился, он стал идти даже как-то бодрее, выпрямил спину, словом превратился из хромающего калеку в молодого бойкого юношу.

– Эх, – вздохнула толстуха. – Будет вам и белка, будет и свисток… Только меня слушайте, ребятки…

* * *

– Ну, пошли! – Казимир уверенно двинулся вперёд.

Бодро пройдя шагов двадцать, он обернулся. Маги стояли, как вкопанные. Старик вернулся.

– Ну, что не так-то? Сказано идти, надо идти. Чего стоять-то рот корытом?

– Не хочу домой! – взвизгнула Матильда.

– Ты, девка, только дело всё портишь. Ты откуда знаешь, что домой не хочешь? Или ты знаешь, где у тебя дом?

– На болотах…

– На болотах ты время ждала, долго там сидела, но это ведь не твой дом, а? Ласковая моя? Пошли, нам бы поторопиться. Вишь, чего знающие люди говорят. Нам надо нечисть на себя принять. Чтобы друзья твои в замок прошли. Или ты не поняла?

– Дед, – тихонько позвал Богдан Казимира. – У неё, кажись, это…

– Что это? – удивился старик. – И какой я тебе дед-то? Такой же я, как ты!

– Это у неё, про что баба сказывала. Свето-пре-став-ле-ние.

– А-а-а, – засмеялся Казимир. – Рано вроде ещё, попозже должно начаться. Пошли, братцы, девка, догоняй!

– Туда! – Матильда указала рукой направо. – Мы оттуда пришли, от тюрьмы. Там мёртвый ключник. Нам туда.

– Зачем нам к мёртвому ключнику? – развел руками Богдан.

– А как ты думал нежить на себя принимать? Приглашения напишешь на батистовых салфетках да с глашатаями разнесешь? – смеялся Ярослав. – Правильно она говорит, начнём с ключника. Пошли, значит, туда.

– Брр, – Матильда передёрнула плечами. – Мерзость такая.

– Кто? Ключник? Что? Страшно? – уточнил Казимир по дороге.

– Не страшно. Противно. Дырка в голове. И даже не то, что страшно и противно. А жалко его даже больше, он как будто и не знает, что помер. Вот тоже живет человек, какая тут радость. Ни поспать вдоволь, ни поесть досыта. Помрёт человек, и вроде вот он – отдых. Ан нет. Какая-то гадина подняла его после смерти, мучает. А тот, как кукла, туда-сюда мотается, отдыха не знает. Тьфу! – сплюнул Ярослав. – Не хотел бы я после смерти народ пугать.

– Так, может, ему и сказать, что он всё, отдыхать может? – пошутил Казимир.

– Ну, вот дойдём, ты и скажешь, – огрызнулась Матильда.

– Да что толку говорить? – отозвался Богдан. – Ты ему скажешь, мол, ты мёртв, родной, все, иди себе восвояси. Он и пойдёт. И ходить будет вечно так. Разве это покой? Какой же это отдых, когда человеку умереть не дают?

– Брр, – повторила Матильда. – Это ты ещё шишиг не видел, старый…

– Я? – удивился Казимир. – Шишиг не видел? Я, девка, столько видел, что тебе не снилось. Видел так много, что половину уже и забыл, а ты никогда и не встретишь.

За разговорами вышли к «строгим» подвалам. Солнце стояло высоко над горизонтом, небо по-прежнему было ясно, по деревьям щебетали птицы, и только из глубины каменных сводов веяло сыростью.

– Я туда не пойду, – объявила Матильда.

– Тьфу ты, – выругался Казимир. – Как его зовут-то?

– Кого?

– Ключника! Мы ж его с собой заберём, пойдёт с нами? – переспросил Казимир.

– А! Ну да. Никак его не зовут. Мы у него ключи взяли, он за ними сюда и пришёл, – объяснила Матильда.

Казимир скрылся под аркой за тяжёлыми дверьми. Скоро оттуда послышался его голос, он будто кого-то звал. Ещё через некоторое время оставшиеся услышали песню. Казимир пел, и пел красиво, как-то по-старинному, пел о том, как тяжело тем, кто ушёл далеко от дома. Пел, как больно идти голыми ногами по горящим угольям тем, кто потерялся во тьме. О том, как раздирают кожу шипы терновника идущим в ночи. Старинная песня о дивной ночи, которую видели те, кто ушёл навсегда, о ночи, которой никогда не было и уже не будет.

– Так пели нищие, когда проходили мимо нашей деревни, – тихо, чтобы не заглушать пение старика, сказал Ярослав. – Их привечали на похороны, чтобы показать умершему дорогу, дать ему в том мире огней. Только я думал, что это просто так, для красоты. А это, видишь… Я сейчас понимаю, что Казимир делает.

– Что? – хлопала глазами Матильда.

– Видишь, тот, кто попадает туда, он оказывается в совершенно удивительном месте, в полной темноте ночи. В ночи, которой на земле никто никогда не видел и не увидит. А далеко-далеко, так далеко, что, кажется, бесконечно далеко, горит слабый-слабый, махонький огонёк. И умершему надо поспешить туда, на этот огонёк. И он делает шаг. И тут же его пятки охватывает жарким пламенем. И это так больно, что слёзы текут по щекам. Но песня нищих подскажет, что нужно делать. И вот, если добрый дом, богатый, и умерший был честным человеком, то он услышит тонкие слабые голоса, которые напомнят ему, если он давал нищим подаяние в виде обуви, или деньги на обувь, то рядом с ним будет стоять та самая пара ботинок. Он может надеть их и бежать спокойно по горящим угольям. Ну, если он дырявые башмаки отдал, то в дырявых и побежит. А если никаких не давал, то уж пешком пойдёт. Да только это такая боль, что лучше бы и не было её никогда. Быстро без ботинок не пройдёшь. А будет умерший медлить, огонёк путеводный и погаснет. Останется только тьма и боль. Огонёк горит, пока нищие поют. Чем дольше поют, тем дольше умерший видит, куда идти к свету. Так вот.

– Так Казимир мёртвого ключника песней выкликает? – Матильда всё так же завороженно хлопала глазами.

– Выходит, что так.

– Так надо ботинки ему приготовить? – заволновался тут же Богдан. – Я сейчас же в яви их…

– Нет, если я правильно понял, ключник просто успокоится… Ходить перестанет…

В это время песня смолкла и из дверей показался бледный Казимир.

– Пошли, братцы, ключник – всё. Но тут такое творится… Надо убираться… Хорошо, хоть эти, местные не выйдут…

Глава 9

– Здесь стойте! – скомандовала толстуха и с ловкостью газели взбежала по широкой дворцовой лестнице.

Иннокентий и Миролюб переглянулись, Лея сжала что-то в кулаке.

Через некоторое время на широкой лестнице показались трое: королева, флейтист и толстуха.

– Вот тот, кого вы так долго ждали! – торжественная объяснила толстуха.

– Да-да-да! – устало ответила королева. – Тот самый юноша, который вернёт магию в Край и поставит её на службу людям. Так, дитя моё?

Королева подошла к Миролюбу, оглядывая его с головы до ног.

– Что же, ты колдун, юноша? – спросила она у него.

– Моя королева, осмелюсь вас поправить. Не он. Вот этот, – толстуха подвела королеву к Иннокентию.

Тот, в свою очередь, как-то нелепо изогнулся и сделал странный, неуклюжий поклон, чем вызвал искренний смех Евтельмины.

– Вот этот? – сквозь хохот проговорила она. – Не может быть. Это – тот самый великий маг, которого мы все так долго ждали.

Иннокентий дёрнулся, собираясь ответить что-то, что смогло бы защитить его честь и достоинство, но толстуха сделала выразительный жест глазами, заставивший юношу отказаться от своего намерения.

– Ну что вы, моя королева! Неужели вы ожидали от мага знания придворного этикета? Что вы? Каждый делает своё дело. Придворные следят за этикетом, маги – за гармонией в мире, женщины за детьми, мужчины – за женщинами… Впрочем, если вас это заинтересует, вот человек, который знает об этикете всё. Человек, выросший во дворце, я даже не побоюсь сказать, ваш родственник.

И толстуха указала на Миролюба.

– Что это за новости? – возмутилась Евтельмина. – Я ничего об этом не знаю.

– Моя королева, – вмешался флейтист. – У вас действительно есть родственник, и он действительно мужчина. Но…

Флейтист широко улыбнулся и подошёл ближе к Миролюбу.

– Но, – повторил он. – Ваш родственник, моя королева, бард! Об этом вообще не знает никто, кроме его матери.

Флейтист расхаживал уже перед гостями, явно торжествуя, будто разоблачил коварный, хитрый план.

– Помните ли, моя дражайшая королева, такую небольшую лютню, изукрашенную золотом и бирюзой? Да, да. Она стоит по правой стороне от трона. Легенда гласит, что с этой лютней и родился тот самый ваш родственник. И как только он родился, лютню у него и отобрали. Как вам известно, в Краю запрещена магия, а бард – это вполне себе маг…Так вот, друзья мои, – и флейтист обратился напрямую к толстухе. – У вас есть шанс убраться отсюда восвояси со всем вашим балаганом. Потому что, если вы замешкаетесь и не умчитесь отсюда сей же миг, я провожу вас в дворцовую залу и предложу сыграть на лютне! И вот тогда вам придётся попрощаться с вашими глупыми, но такими очаровательными головушками…

– Хм! – громко хмыкнула королева. – Я! Решаю тут я!

– Моя королева! – увивался рядом флейтист. – Позвольте мне просить вас дать возможность вашему новоявленному родственнику сыграть на той маленькой лютне…

– Пусть так и будет! Принесите сюда лютню! – распорядилась королева.

– Моя королева! – почти взвизгнул флейтист. – Не стоит!

Евтельмина гневно взглянула на музыканта, который пытался ею руководить при гостях.

– Если мне будет позволено, – мягко, с почтительным поклон ответил Миролюб. Он выждал паузу, продолжив говорить только после утвердительного кивка Евтельмины. – Ваш слуга, так хорошо знающий двор и всё, что с ним связано, наверняка, не успел досказать легенду до конца. Дело в том, что маленькую лютню сможет поднять только её владелец. Таким образом, если никто из ваших придворных не родился с нею в руках, то никто из них не сможет принести сюда инструмент…

Королева вопросительно посмотрела на флейтиста. Тот кивнул.

– Прошу следовать за мной! – распорядилась Евтельмина, и все потянулись за нею в тронную залу.

Толстуха, следовавшая за королевой, обернулась к молодым людям и хитро подмигнула.

Через некоторое время все они уже стояли полукругом возле тронного кресла. Справа, действительно, поблёскивала золотом небольшая лютня. Инкрустированная в золото бирюза полыхала синим пламенем.

– Не стареет камень-то, – радостно отметил Миролюб и обратился к Иннокентию – А ты меня стариком почти считал. А, видишь, камень голубой, не позеленел, как только родился. Старая бирюза – зеленая, а тут… Эх!

– Прошу вас! – королева сделала приглашающий жест по направлению к инструменту.

Под пристальным взглядом присутствующих Миролюб медленно двинулся вперёд. Его ладони вспотели, а во рту, наоборот, пересохло. Каждый шаг приближал к настоящей, такой долгожданной жизни, к предназначению, к судьбе. А ведь он даже не успел подумать, какая у него судьба. А вдруг то, что сейчас, когда он не бард, а просто волшебник-недоучка, вдруг это лучшее, что могло с ним случиться? Он совсем не успел об этом подумать, просто жил и хотел стать настоящим бардом. А вдруг бард – это его проклятие? Ему захотелось бросить всё это, бросить и убежать, спрятаться и никогда больше не вспоминать об этом. Эти глупые люди за его спиной, чего они ждут, неужели эти профаны не могут понять, что в такие минуты надобно выходить из комнаты. Когда человек наедине с собой – это очень личное, в этот момент не должно быть никого, никого вообще, даже родных.

Миролюб стоял перед инструментом и не решался взять его.

– Всё! Представление окончено! – королева громко хлопала в ладоши. – Это было интересно, но хватит. Позовите палача, любезный.

Миролюб и сам не заметил, как лютня оказалась в его руках.

– Моя королева! – толстуха указывала пальцем на юношу. – Играй, мальчик! Играй!

Удивительные, странные звуки поплыли по зале, отталкиваясь от древних камней, наполняя собой всё пространство, вливаясь в уши, в самое сознание.

– Что это за чарующий напев? – спросила Евтельмина.

– Это старая-старая песня, – ответил Миролюб. – Если вы позволите, я исполню её. Эта песня о любви и верности, о свободе и золоте. Однажды богатый король полюбил бедную женщину. Однако беднячка никогда не сидит на месте, в ее владениях ветра и просторы, вместе с колокольчиками она заплетает в косы утреннюю зарю. Он захотел привязать её к себе парчой и златом. И вот, когда он решил, что всю свою свободу крестьянка бросит ради него и его богатства, и подарил ей изумительной белизны свадебное платье, и назначил день свадьбы… Она пришла в назначенный день, но рукава ее платья были зеленее травы. Великолепное белое платье… Король догадался, что ничто не способно удержать крестьянку. Это очень печальная песня.

Миролюб едва дотрагивался струн, переходя от одной к другой, будто бы плел длинными пальцами узор в воздухе.

– А как звали этого короля? – спросила Евтельмина, усаживаясь поудобнее и слегка позёвывая.

– Никто не знает имени короля, – тихо проговорил Миролюб, будто стараясь не разбудить остальных в зале. – Но девушку звали Анной. Если вы позволите, я спою вам эту песню…

– Он убил её? – не в силах сопротивляться сну, проговорила Лея.

– Пф, – фыркнула в ответ королева. – Король не может никого убить. Никого и никогда!

– А как же казни? – удивилась Лея.

– Казнить может, а вот убить – нет, – улыбнулась Евтельмина. – Убивает палач, моя хорошая. Король никого не убивает и не обманывает, король вообще никогда и никому не делает зла. Во всём виноваты слуги.

Евтельмина довольно потянулась и почти улеглась в высоком кресле.

– Удобно, – протянула сквозь зевок Лея.

– Слушайте, моя королева, вы всё узнаете…

Сон понемногу укутывал всех, кто находился в зале в этот момент.

– А я тебя ведь узнал, – медленно проговорил флейтист толстухе.

Проговорил и заснул. А Миролюб продолжил свой старый напев.

* * *

– Эй, ну вставай же, – толстуха тормошила Иннокентия. – Быстрее давай. Да проснись же ты, в самом деле.

Миролюб бросился на помощь.

– А ты куда?! Ты играй, – зашипела на него толстуха. – Сколько в этой твоей песне куплетов?

– Вообще-то, сто восемь, но если включить те, которые добавлялись с течением времени…

– Добавляй все! Если закончатся, придумаешь новые. Только играй без остановки!

– Но я могу и другое играть! В конце концов, может быть, я сам решу, что именно мне делать с моей лютней? – возмутился Миролюб.

– Началось, – вздохнула толстуха. – Давай ты сейчас будешь делать то, что я тебе говорю, а если всё получится как надо, будешь кобениться и играть, что сам захочешь и делать с твоей лютней всё, что заблагорассудится?

– Да?! – Миролюб даже привстал, чтобы его протест стал ещё более заметен. – Да!

После «пламенной» речи, которая вскоре захлебнулась слезами, стекавшими по седой бороде, Миролюб опустился на пол и отшвырнул инструмент.

– Ты что? Ты что? – испуганно зашипела толстуха. – Нас тут убьют сейчас всех. Играй скорее.

Она, крадучись на коленях, попыталась пододвинуть музыканту его лютню, однако, сил на это у неё не хватило.

– Миленький, ну ещё чуточку, ну поиграй, собака. Ведь казнят же всех. Хороший мой, ну ты ж большой мальчик. В самом деле!

– Да! – всхлипывая, выкрикнул Миролюб. – Тебе легко говорить. А я? Я всю жизнь к этому шёл, жил ради этого. И что?

– И что, моя пусичка? И что, соколик? – гладила толстуха его по плечу. – Вот твоя бренчалка, вот смотри, все заснули, как ты хорошо играешь, прям вот то, что надо.

– А-а-а, – зашёлся в рыданиях Миролюб. – То, что надо! Вот так! То, что надо! Я бард! Я творец! Это вы все думаете, что я просто записываю то, что произошло, а потом тренькаю на бренчалке. Это все вы, глупые, мерзкие людишки, в этом уверены. Никто из вас не понимает, что я не просто что-то там пою! Глупцы! Я творю реальность! Ту самую реальность, которую одну только и будут знать не только ваши дети и внуки. Уже сейчас, пока я пою, та самая реальность, которую создаю я, она уже сейчас единственное, что по-настоящему существует и будет жить в веках ровно до тех пор, как ее перескажет новый молодой бард! Я! Я создаю! Именно эта реальность и существует. И будет она именно такой! И будет она в сердцах и умах таких, как ты, и тех, кто придёт после тебя, именно такой она будет, какой я! Я, слышите?! Я её создам! Пойми ты, история будет не такой, какова она на самом деле: со стоптанными ногами, разбитыми носами и поносом после старого сыра. История будет такой, какой я её расскажу. Понимаешь, её запомнят только такой, какой я её представлю. Только я могу оживить древних королей и их жён, только я сумею пустить сотни молодых на войну, рассказав им о величии славы и радости смерти! Только я оправдаю убийцу и уничтожу великих! Я и моё слово, я и моя лютня! И ты! Ты, жалкая скотина, смеешь мне указывать, чтò и как мне делать?

– Да-да-да, – успокаивала его толстуха. – Всё именно так, а сейчас поиграй ещё того же самого, если жить хочешь.

– Да пойми ты, ведь это вся жизнь. Это не просто лютня. А ты меня просишь о чём? Чтобы я играл, и все бы спали? Разве я для этого жил всё это время?

– А для чего же? – устало выдохнула женщина, предвкушая новый поток восхищения от самого себя.

– Ведь я поэт, я музыкант. Ведь я могу исправлять сердца людей, творить вселенные… Ты попроси меня, чтобы королева признала, что магия в Краю нужна. Я это сыграю, я это спою, я об этом расскажу… Что ты со своей мелочью из карманов лезешь, шавка! Ведь это невозможно – направить меня или заставить что-либо делать, ведь это… Ну, как же так? Ты только представь, растёт цветок в поле, а ему придут и будут указывать, как расти. Ведь это уже не цветок в поле будет, это не пойми что такое будет. Это будет уже рожь какая-нибудь, предназначенная только для того, чтобы ею набили желудки всякие негодяи. А творчество, оно не для желудка ведь, оно для души… И сказать творцу, и заставить творца…

– Ну это поначалу так кажется, потом привыкнешь, проще будет, – не удержалась и съязвила толстуха.

Миролюб вскочил, слезы его просохли, глаза горели зелёным пламенем.

– Ой! Миролюб! Что с тобой? – включился в разговор разбуженный, наконец, Иннокентий.

– Что со мной? Ты хочешь знать, что со мной? – Миролюб разошёлся не на шутку. – Ты хочешь, чтобы я сказал, что со мной. Я вселенная, я творец, я…

– Волосы! Миролюб, твои волосы! – Иннокентий указывал пальцем на голову Миролюба.

Бард схватился и начал ощупывать затылок, потом виски.

– На месте волосы, а что? – растерянно спросил он.

– Они рыжие! – рассмеялась Лея. – Они рыжие, а ты смешной такой и юный стал…

– Девочка моя, уговори его потерпеть, пусть ещё поиграет, чтобы королева и флейтист не проснулись, а нам с вами бежать надо. Если нас застукают, не сносить нам головы! – толстуха металась на коленях с молитвенно заломленными руками от барда к девушке и обратно.

– Не останавливайся! – крикнула Лея Миролюбу. – Ты должен допеть эту песню, она тебя перерождает! Прямо вот сейчас!

Миролюб тут же вернулся на свое место и любовно обхватил инструмент. Толстуха преданными собачьими глазами взглянула на девушку.

– Скорей, скорей, пока мы сами снова не заснули, надо выбираться отсюда, Миролюб, защищай нас своей игрой, пока они спят – мы живы!

* * *

– Так, нет, сюда, нет, не сюда, куда же? – толстуха металась по широким коридорам и залам, спотыкалась о портьеры, врезалась в мраморные бюсты, пыталась выбить плечами запертые двери. – Да где же она?

Лея и Иннокентий следовали за ней во всём.

– Ну что? Что же теперь делать? Ах, как я могла позабыть? – причитала женщина. – Такая дверь, знаете, она маленькая такая, вот вроде этой…

И толстуха с усилием нажала на очередную дверь.

– Нет, не она! Но вот на неё очень похожа…

Лея последовала ее примеру и тоже слегка толкнула дверь и даже догадалась потянуть ее на себя, Иннокентий, в свою очередь, попробовал подергать ручку… Дверь как будто запела, и через мгновение с тихим скрипом давно немазаных петель сдвинулась внутрь комнаты.

– Э! – всего и вымолвил Иннокентий.

Да! – отозвалась толстуха.

Лея молча изогнула брови дугой и сделала вид, что хлопает в ладоши от радости. Толстуха вихрем, насколько позволяли её формы, ворвалась в комнату.

– Так, очень быстро расскажу. Ты у нас будешь жертва любви, поэтому ничего не бойся. Там одни женщины, истинные девы, так что самое большое, что ты от них получишь за непрошенное посещение – это обильные слёзы. Я с тобой буду везде, ты меня не увидишь. Услышишь шепот, увидишь туман – это буду я, – говорила толстуха Иннокентию, в то же время обходя углы комнаты, будто пытаясь что-то отыскать.

На самом деле ничего отыскать или спрятать в комнате было невозможно. Все её убранство составляло какое-то странное ложе: не то кровать странной изогнутой формы, не то стол подобно тому, на котором местные лекари вытягивают жилы из отрубленных рук и ног людей, чтобы завязать их узлом и тем самым остановить течение крови. Иннокентия передернуло, он вспомнил отвратительный запах подвала корчмы.

– Что мы здесь делаем? – тихо спросил он, пытаясь отогнать дурные мысли.

– То, что и задумали, – толстуха бросила свои бесплодные поиски. – Ты, кстати, знаешь, что Лея убила Бориса?

– Как?! – изумился Иннокентий. – За что? Лея? Как ты могла?

– А она у тебя очень ревнивая, – продолжила женщина. – Ты чего так? Обалдел? Ну да, новость не из приятных. Присядь вот пока, в себя приди.

Толстуха указала рукой на странное ложе в середине комнаты.

– Да присядь не бойся, – усмехнулась она. – Я тебе ещё и не такое расскажу.

Иннокентий повиновался. Толстуха продолжила свои поиски.

– Что ты ищешь? – спросила молчавшая до того Лея.

– Да в прошлый раз тут иголку обронила, никак найти не могу. Ты пока мальца своего успокой, видишь, он как дышит тяжело.

Иннокентий, и правда, стал часто дышать, жадно хватая воздух ртом. Ощущение было такое, словно поднявшийся на потолке вихрь вытягивает из него все жизненные силы, буквально воруя из легких воздух и отбирая возможность дышать.

– Что ты? Что ты, Кеша? Я и сама не знаю, как так вышло, – Лея наклонилась к нему и гладила по голове. – Прости меня, я не знаю… Мы все были усталые, не знаю, что на меня нашло, как во сне…

– Ага, как во сне. – усмехнулась толстуха. – А ты видела, как к нему королева подошла здороваться, всех бросила и сразу к нему – шасть.

Глаза Леи потемнели, она пыталась не слушать того, о чём говорит эта мерзкая женщина, девушка стала говорить громче с юношей.

– Поговори со мной, Кеша, скажи что-нибудь! Скажи этой бабке, чтобы она замолчала!

Но Иннокентий только смотрел, как телёнок на мать, хлопал глазами и молчал.

Толстуха гнула свою линию:

– И Матильде глазки строил. А ты как думала? Что? Такой вот недотёпа? Ага. А его все барышни в королевстве знают? Думаешь, случайно?

Лея почувствовала, как уши её удлиняются, становятся больше, и чем больше она запрещала себе слушать сплетни толстухи, тем выше, казалось, становились кончики ушей.

– Да я так в осла превращусь! – крикнула Лея.

– В осла? – усмехнулась толстуха. – А разве тебя ослы подкинули?

– Что ты знаешь об этом? – Лея метнулась к ней, придерживая правую руку, в которой уже поблескивало лезвие.

– Вот видишь, – спокойно ответила женщина, даже не попытавшись отклониться от девушки. – Я всё знаю. И, если говорю, что Кеша твой – ходок, то не напрасно.

Лея кинулась к своему любимому, начала его трясти:

– Скажи, скажи ей, что это не так!

Иннокентий смотрел на нее и улыбался. Это всё, что он мог сделать на тот момент, горло его будто было перехвачено широким ремнем сыромятной кожи, который, высыхая, глубже и глубже впивался в тело.

– Скажи, – Лея зашлась рыданиями. – Скажи!

– Да кто ж в таком признается, – подначивала толстуха. – Ты ж не призналась, что хотела с Борисом убежать?

Лея побледнела и затихла. Через мгновение толстуха хлопотала уже над харкающим кровью юношей.

– Ладно, некогда стоять, давай быстро уже сюда, хлопочи, – скомандовала толстуха Лее.

– А чем я могу помочь? Он умрет! – девушка зашлась в рыданиях.

– Как с вами тяжело! Косу черную доставай, вот тебе иголка, горло шей! – старуха протянула ей ржавую кривую иглу.

Лея поморщилась.

– Разве ж таким можно шить? Да я и не умею! Как шить-то? – отнекивалась девушка.

– Ну, а как корни деревьев ползут под землей, проникают в кротовьи норы, оплетают старинные клады, заплетают корни луговых трав, сплетают корни камыша, чтобы удержать воду и не пустить её на низкий берег?

– О чем ты, старуха? – грозно спросила Лея.

 
– Колыбель не нужно мамочке качать,
Прилетит к ней ветер, станет с ней играть,
Спи, моя малышка, пока буду петь,
Мать привесит к ёлке колыбель висеть.
Будет тьма и сырость, иглы и паук,
Волк с огромной пастью станет лучший друг,
Прилетит синица, приползёт змея,
Спи одна на свете, девочка моя.
Спи, моя малышка, только не кричи,
Ветерок посвищет для тебя в ночи,
Будешь громко плакать, покачнётся ель,
И уронит наземь легкую постель.
Покатится люлька с девочкой к ручью,
Захлебнёшься тиной на радость воронью,
Да песок набьётся в милые глаза,
Ляг, не трепыхайся, дочка-егоза.
Будешь трепыхаться, наклонится ель,
Ветка хрустнет громко, скинет колыбель,
Покачнётся елка, набок упадёт,
Кореньём наружу, иглами в живот.
Мама не узнает, где её дитя,
Ёлка не расскажет, скрыла где тебя,
Волк обгложет кости, ворон съест глаза,
Мама не узнает, мамочке пора.
Будет мама ночью у печи рыдать,
И дочурку будет долго вспоминать,
А потом заботы, ветры и дожди,
Спи, моя малышка, мамочку не жди.
 

– Значит, это – правда? – Лея рыдала, глядя на толстуху.

– Всё – правда, моя девочка, ты Кешу зашей, мы ж не хотим, чтоб он умер? Нам он живой, ой, как нужен. Давай вспоминай свои колыбельные хорошие, баюкай мальца и шей.

– Я не ревниваа-а-ая! – всхлипывала Лея. – Я ведь просто помню, что меня бросили, как только я родилась. Обменяли на такую толстую, с розовыми щекаа-а-ами. Я пообещала, что всех, кто бросит, убью-у-у…

– Да, долгая у эльфов память, – вздохнула толстуха. – Кеша тебя не бросал, мне верь. Это я для дела приврала, чтоб ты взбесилась и из ревности кровь ему пустила. Шей давай. Он тебя никогда не бросит. Ну, если выживет, конечно….

Иннокентий дёрнулся, когда Лея воткнула иглу под кожу.

– Да ты усыпи сначала. Вы ж эльфы людей на любой лужайке лесной, на любом холодном камне, в любую зимнюю стужу усыпить можете, чтобы убить или для смеху ради.

* * *

– Он умрёт? – заливалась слезами Лея.

– Нет, во-первых, ты его штопаешь косой лесной бабы, помнишь, срезала в лесу? В той косе сила жизни огроменная, волосы из косы будут держать его на самом краюшке, а во-вторых, я ж тоже не с ума сошла, мы его обязательно оживим… Ну, вот как тебе сказать… Вот ты живёшь в Краю? Живёшь и живёшь себе. А ты не думала, что у него изнанка есть? Нет? У юбки есть, у кофты есть, у камня есть. Значит, и у Края есть? Только Край-то он не юбка, его просто так не вывернешь, тут приладиться надо. Юбку просто – схватил за оба конца и тряханул. А тут-то рук не хватит, чтобы схватиться. А ведь рубаху большую можно и по-другому вывернуть? С ворота. Ну, стало быть, через горло руку сунуть, там, где прореха-то меньше…

– А зачем нам Край наизнанку вытряхивать? – спросила Лея ошалело.

– Я так устаю с вами, честно, – вздохнула толстуха. – Сейчас нам это необходимо для того, чтобы твой Кеша жив остался.

– Так чтобы он жив остался, нам просто не надо было его убивать! – догадалась Лея.

– У нас с тобой мало времени на разговоры, ну да ладно. Ты и я, вот мы в Краю живём. Так? Так. Да нет, слушай, не поймёшь ты. А пока я тебе буду рассказывать, Кешку потеряем.

– Ничего, я уже его в этой комнате пару раз потеряла, как-то привыкла, третий раз – переживу, – съязвила девушка.

– Зеркало есть? – серьёзно спросила толстуха.

– В коридоре, – быстро сообразила Лея.

– Неси!

Через несколько мгновений Лея вернулась раскрасневшаяся и запыхавшаяся, она с силой пыталась влезть в дверной проём в обнимку с большим толстого стекла зеркалом в медной оправе.

– Ну, неужели надо было такое огромное тащить? – поспешила ей на помощь толстуха. – Вот сюда ставь, теперь смотри.

Лея уставилась на свое отражение.

– Видишь что-нибудь, – продолжала толстуха. – Ну?

– Кажется, что-то вижу, – таинственно прошептала Лея.

– Что? – удивилась толстуха её таинственности. – Ты там, кроме своего отражения, что-то ещё увидела?

– Не надо было? – осеклась Лея.

– Не стоило, так что ты видишь?

– Себя вижу.

– Во-от! Ну и как? Красивая?

– Ну, так себе, вроде и ничего, – улыбнулась Лея.

Толстуха издала звук, будто втягивает сама себя внутрь, и через мгновение плюнула в лицо девушки какой-то гадкой буро-зеленой смесью.

– А теперь!

Лея кинулась оттирать то место, куда попала толстуха.

– А теперь нет, – ошеломлённо ответила Лея.

– А исправить можно?

– Можно, – всё так же удивлённо отвечала девушка.

– А как?

– Ну, видишь, оттираю же…

– А где оттираешь? На зеркале или на себе?

– На себе, конечно, что за вопросы, – Лея постепенно приходила в себя и начинала злиться.

– Ну так и Край так же, одно сплошное отражение того, что Там происходит. С изнанки. И уж если что-то оттирать или подправить, надо обязательно Край вывернуть наружу. Иначе не получится.

– А-а-а, – протянула Лея.

– Только если помрёшь, мимо изнанки проскочишь. Так что давай бегом к мальцу. Я рядом буду, только телом с тобой, а сам буду там, с Кешей. Ты за нами смотри. Никого сюда не пускай. А уж если что, меня разбуди. Толкай что есть силы поняла?

Лея неуверенно кивнула.

– Ещё раз спрашиваю. Поняла?!

– Да, – чётко и строго ответила девушка.

Толстуха уселась рядом с Иннокентием, больше не проронив не слова. Казалось, она даже перестала дышать. Но будить и проверять, жива она или нет, Лея не решилась.