Текст книги "Правда о деле Савольты"

Автор книги: Эдуардо Мендоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

– Вы проведете ночь здесь? – спросила Грасиела, которой надоели обследования.

– Моя жена удивительное существо: у нее со мной ничего… Понимаете? Ничего.

– Ничего, – повторил за мной пьяный.

– Зато с другими… знаете, что у нее с другими?

– Ничего.

– Все.

– Вот здорово! Познакомьте меня с ней.

– Нет ничего проще. Хоть сейчас.

– Сейчас я не в состоянии. Так пьян, что не в состоянии…

– Ерунда, приятель. Моя жена воскрешает даже мертвых!

– Ну-ка, ну-ка, расскажите, это интересно.

И я рассказал ему, как познакомился с Марией Кораль: она работала в кабаре, в самом отвратительном кабаре на свете. Выходила на сцену голая, разукрашенная большими, разноцветными перьями. Два силача подбрасывали ее в воздух и ловили, срывая после каждого ее пируэта по перу. А под конец представления она оставалась совсем облаженной.

– Совсем, совсем?

– Я же сказал, совсем.

– Вот здорово! Должно быть, хороша птичка!

– Почему я вам все это рассказываю?

В ту ночь, помню, я оспаривал у Андреса Пуига, пьяного, пальму первенства в своих ухаживаниях за Грасиелой и одержал победу. Помню, что после некоторых колебаний она поддалась моим уговорам и дерзким поползновениям и пригласила к себе домой, но я почему-то не принял ее приглашения. Помню, что допивал остатки вина из всех бутылок подряд и не переставал болтать, пока наконец не угомонился.

Вернулся я домой на рассвете, хотя и был полон решимости никогда больше туда не возвращаться, но ноги сами собой привели меня к родному очагу. Я возвращался довольный, насвистывая веселую мелодию, но когда сунул ключ в замочную скважину, почувствовал губительные пары, заставившие отпрянуть в сторону. Потом уже я понял, что меня спас от верной смерти большой картонный нос, все еще закрывавший мое лицо. В ужасе кинулся я вниз по лестнице, но тут же опомнился, повернул назад, сделал глубокий вдох и ринулся в квартиру. Почти теряя сознание, я продвигался вперед, с трудом различая предметы в густом мареве, заполнявшем помещение. Мне недоставало воздуха. Я добрался до окна и кулаком выбил стекло. Но этого оказалось недостаточно. Тогда я побежал по коридорам к окну напротив и тоже выбил стекло в окне, чтобы устроить сквозняк. Затем перекрыл газовый кран и бросился в комнату Марии Кораль. Она пластом лежала в той самой ночной рубашке, которая была надета на ней в ту памятную первую ночь на курорте. И во мне всколыхнулись далекие, горестные воспоминания.

Однако было не до воспоминаний. Я завернул Марию Кораль в простынь, схватил на руки, ослабевшие после попойки, с трудом слез вниз по лестнице и вышел на улицу. Свежий утренний ветерок немного взбодрил меня. Я метался по пустынным улицам в поисках извозчика. На перекрестке тлели догорающие угли костра. И вдруг из-за поворота, разрывая густой утренний туман, поднимавшийся от порта к горам, появилось ландо, запряженное двумя белыми лошадьми. Я окликнул кучера, и коляска остановилась. В ответ на мое сбивчивое объяснение, что мне нужно срочно попасть в больницу, что речь идет о жизни и смерти человека (тут я показал на Марию Кораль, все еще надеясь, что она жива), кучер согласился подвезти нас. В карете сидел вразвалку мужчина в плаще и цилиндре.

– Садитесь спокойно, он спит как убитый, – сказал кучер, кнутом указывая на своего хозяина.

Я забрался в коляску, положил Марию Кораль на переднее сиденье, а сам пристроился рядом со спящим сеньором, бесцеремонно потеснив его: случай требовал от меня решительности. Кучер ударил хлыстом лошадей, и ландо рванулось с места. Сеньор открыл глаза и уставился на мой картонный нос.

– С попойки?

Я показал на Марию Кораль, завернутую в простыню. Сеньор в плаще и цилиндре задержал на ней свой взгляд, и его одутловатое лицо скривилось в понимающей усмешке. Он подтолкнул меня локтем и сказал:

– Неплохой тючок, старик, – и снова погрузился в сон.

VII

Прошло только два часа с тех пор, как я расстался с Перико Серрамадрилесом, но нам суждено было снова встретиться при еще более странных обстоятельствах. Я дожидался в коридоре больницы врача, а Перико попал туда, разбив голову при падении с лестницы в пьяном виде. Голова его была забинтована, лицо опухло от ушибов, изменившись до неузнаваемости. Мы сидели на скамейке, курили оставшиеся у него сигареты, смотрели в окно на восход солнца, слонялись по коридору, коротая часы, исполненные физических и душевных страданий.

– Я даже завидую тебе в чем-то, Хавиер. Твой эмоциональный накал делает жизнь не такой однообразной и противной.

– Пока этот эмоциональный накал, как ты изволил выразиться, доставляет мне только одни страдания. Я искренне убежден, что мое положение не из завидных.

– Но даже зная то, что с тобой произошло, я охотно поменялся бы с тобой местами. Конечно, все это пустая болтовня. Что тебе на роду написано, того не изменишь, даже если это нам не по душе…

– Ничего не поделаешь, приходится с этим мириться…

Молодой врач в белом халате, забрызганном кровью, проходивший мимо нас, спросил:

– А вы что здесь делаете?

– Я разбил голову, – объяснил Перико Серрамадрилес.

– Но, по-моему, вам уже оказали помощь, не так ли?

– Как видите.

– Тогда идите домой. Здесь вам не казино.

– Сейчас, доктор.

– А вы что разбили? – обратился он ко мне.

– Ничего. Моя жена пострадала от несчастного случая, и я жду результатов осмотра.

– Хорошо, можете остаться, но не путайтесь под ногами у санитаров с носилками. Ну и ночка! И это называется праздником Иоанна Крестителя.

Он удалился, бранясь и строя недовольные гримасы.

– Придется идти, – сказал Перико. – Я позвоню тебе потом, узнаю, как дела. Держись!

– Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен за все.

– Оставь, дружище, и заходи к нам в контору.

– Обязательно. Как там Кортабаньес?

– Ничего.

– А Долоретас?

– Ты ничего не знаешь? Она серьезно больна.

– Что с ней?

– Не знаю. Ее лечит какой-то столетний эскулап. Если он ее не доконает, будет просто чудо.

– На какие же средства она живет, если не работает?

– Кортабаньес время от времени посылает ей немного сентимов. Ты бы навестил ее. Она будет очень рада. Ведь она относилась к тебе как к сыну.

– Обязательно зайду, честное слово.

– Прощай, Хавиер, желаю счастья! Я всегда к твоим услугам, можешь на меня рассчитывать.

– Спасибо, Перико, я никогда не забуду то, что ты для меня сделал.

Перико Серрамадрилес ушел, и время потянулось медленно. Но вот появился врач и пригласил меня в кабинет.

– Как ее самочувствие, доктор?

– Она спаслась чудом, но пока еще в очень тяжелом состоянии. Ей необходим хороший уход и забота. Есть болезни, перед которыми медицина бессильна, все зависит от воли пациента. Это именно такой случай.

– Я готов сделать все, что необходимо.

– Скажите откровенно, вы убеждены, что она не хотела покончить с собой?

– Абсолютно убежден, доктор.

– У нее нет причин для волнений? Вы не ссоритесь между собой?

– О, нет, доктор. Еще не прошло года, как мы поженились.

– И тем не менее, насколько я понял, этой ночью вы веселились вне дома и оставили ее одну, не так ли?

– У нее болела голова, а я не мог не пойти на вечеринку, куда нас пригласили. Нам очень не хотелось расставаться, но мы не ссорились. Я уверен, это просто несчастный случай. Невероятный, признаю, но ведь несчастные случаи всегда таковы.

Доктора позвали. Он должен был оказать помощь другим пострадавшим, и разговор сам собой оборвался. В полдень явился Макс.

– Сеньор Леппринсе интересуется здоровьем сеньоры.

– Скажите сеньору Леппринсе, что моя жена чувствует себя хорошо.

Я возблагодарил бога за то, что у него хватило такта самому не прийти в больницу, но при этом подумал, что он мог бы выбрать для этой цели другого посланника.

– Сеньор Леппринсе говорит, что все расходы возьмет на себя.

– Сейчас мне не до этого! Что еще?

– Ничего.

– Тогда оставьте меня одного, пожалуйста, и передайте сеньору Леппринсе, что если будут какие-нибудь новости, я уведомлю его.

– Ясно.

В последующие дни мне ничего не было известно ни о Леппринсе, ни о его людях. Только сеньор Фольятер зашел ко мне на несколько минут, принес небольшую коробку шоколадных конфет, рассказал, что все служащие предприятия молят бога о скорейшем выздоровлении Марии Кораль. Но все это было уже позже. А в то утро, когда солнце взошло уже довольно высоко, меня снова пригласил в кабинет врач и спросил, не хочу ли я видеть Марию Кораль. Я сказал, что хочу. Предупредив меня, чтобы я с ней не разговаривал, он провел меня в палату, освещенную проникавшими туда сквозь окна солнечными лучами. Палата с высокими потолками, узкая и длинная, походила на вагон поезда. В ней двумя рядами выстроились кровати, на которых покоились больные. Мертвую тишину нарушали печальные стоны, вздохи, всхлипы. Мы прошли сквозь двойной ряд кроватей, и доктор показал мне на одну из них. Приблизившись, я увидел Марию Кораль: кожа ее пожелтела, став почти зеленой, руки лежали поверх простыни, напоминая лапки мертвой птицы. Дышала она с трудом, прерывисто. От волнения у меня сдавило горло, и я дал понять доктору, что хочу уйти. Уже в коридоре он сказал мне:

– Сейчас вам лучше всего отправиться домой и попытаться уснуть. Выздоровление ее будет медленным и потребует от вас немало сил.

– Мне бы хотелось побыть тут. Я не буду мешать.

– Я вас понимаю, но вы нуждаетесь в отдыхе. Сделайте это ради нее.

– Хорошо, доктор. Я оставлю вам помер своего телефона. Звоните в любое время.

– Не беспокойтесь.

– И спасибо за все.

– Я лишь выполняю свой долг.

В моей жизни, полной предательства и лжи, этот великодушный человек был маяком среди мрачного моря.

При виде пустой квартиры у меня сжалось сердце. Я обошел комнаты, прикасаясь к предметам, которые вызывали в моей памяти отдельные события, напоминая о разных мелочах, и спрашивал себя, что же теперь с нами будет, какой неожиданный поворот произойдет в нашей жизни? И с горечью размышлял о том, что могло побудить Марию Кораль к самоубийству. Немного вздремнув – сон был коротким и беспокойным, – я в тот же вечер снова явился в больницу. Там все оставалось по-прежнему: те же пустынные коридоры, те же врачи, обменивавшиеся короткими репликами, те же монашки, скользившие по тенистой галерее с подносами, уставленными пузырьками и медикаментами. Однако лишенная прежней сутолоки, больница приобрела присущую ей академичность и строгость. Врача я застал в кабинете. Он сообщил, что Мария Кораль чувствует себя лучше, и позволил мне навестить ее, попросив при этом, чтобы я действовал на нее благотворно и поднял ей настроение. Я вошел в палату и нерешительно приблизился к своей жене. Мария Кораль лежала с закрытыми глазами, но не спала. Я окликнул ее, она взглянула на меня и слабо улыбнулась.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я почти шепотом.

– У меня большая слабость и очень неприятное ощущение в желудке, – ответила она.

– Доктор говорит, что ты скоро поправишься.

– Я знаю. А ты как?

– Хороню. Только ты меня здорово напугала.

– Ты еще никак не придешь в себя, да?

Я опустил глаза, чтобы она не увидела слез, невольно навернувшихся мне на глаза. Но тут же вспомнив, что должен поднять ей настроение, решил сострить.

– В этом месяце счет за газ будет стоить нам целого состояния.

– Ради бога, не вспоминай про газ! Как ты можешь?

– Прости, я пошутил.

– До шуток ли нам теперь?

– Доктор сказал…

– Оставь его в покое. Что он может знать! Мы должны поговорить с тобой о более серьезных вещах.

– Да?

Мария Кораль снова приуныла, и я встревожился. Но она тут же взяла себя в руки и, пристально посмотрев на меня взглядом умирающей, спросила:

– Хавиер, ты меня любишь?

К моему великому удивлению, поскольку я считал, что у меня на этот счет сохранились те же сомнения, что и год назад, – сомнения, которые так шокировали Перико Серрамадрилеса, когда я сообщил ему о том, что женюсь – слова вырвались сами собой:

– Да, я всегда любил тебя. Любил с первого взгляда, а теперь люблю еще сильнее и буду любить всю свою жизнь, как бы ты ко мне ни относилась.

Мария Кораль вздохнула, закрыла глаза и прошептала:

– Я тоже люблю тебя, Хавиер.

Дверь палаты открылась, и доктор направился к нам с явным намерением прекратить свидание. Я поспешил проститься с Марией Кораль.

– До свидания. Завтра я приду пораньше. Принести тебе что-нибудь?

– Нет, у меня все есть. Ты уже уходишь?

– Приходится. Сюда идет доктор.

Его приближение положило конец нашему прощанию, чему я очень обрадовался, так как меня стало лихорадить от волнения.

– Нашей больной пора отдохнуть, сеньор Миранда. Завтра приходите. Милости просим.

– Не тревожьтесь за меня, доктор, – проговорила нам вслед Мария Кораль. – Теперь я выздоровлю окончательно.

Очутившись на улице, я облегченно вздохнул. Наконец-то Мария Кораль сказала мне правду. И вместе с тем я испытывал какое-то смутное беспокойство.

Здоровье Марии Кораль шло на поправку. Настроение у нее было прекрасное, и вскоре врач позволил ей встать с постели и гулять по саду, который окружил больницу. Погода стояла теплая, в ясном голубом небе не было ни единого облачка. Во время наших спокойных прогулок по саду мы говорили о пустяках, стараясь избегать интимных тем из нашего прошлого. После посещения Максом больницы мы ничего не слышали о Леппринсе. Перико Серрамадрилес время от времени звонил мне домой по телефону и интересовался нашими делами. Однажды, когда мы собирались на прогулку, явился доктор и сообщил, что здоровье Марии Кораль вполне удовлетворительно и завтра ее выпишут из больницы.

– Радуйтесь, сеньора, – сказал доктор с самыми лучшими намерениями. – Завтра вы вернетесь домой и сможете возобновить свою прежнюю жизнь.

Как только мы остались одни, она сразу же почувствовала себя хуже. Лицо ее омрачилось.

– Что ж нам теперь делать, Хавиер? – спросила она.

– Не знаю. Что-нибудь придумаем. Верь мне, – ответил я, желая ее успокоить, хотя и разделял ее страхи. С того дня, как Мария Кораль попала в больницу, я не выходил на работу, приближался день получки, а денег у нас не было. Что делать? Мы молча шли по аллеям, окаймленным забором и клумбами. Больные в колясках робко раскланивались с нами. Внезапно Мария Кораль остановилась передо мной.

– У меня есть идея!

– А ну выкладывай.

– Мы эмигрируем в Соединенные Штаты.

– Эмигрируем?

– Вот именно: соберем пожитки и махнем туда.

– А почему именно туда?

– Я слышала много чудес об этой стране. И всегда мечтала туда поехать. У молодежи там большое будущее. Можно заработать много денег, там полная свобода, делай что хочешь, никто тебя не спрашивает, кто ты, о чем думаешь, откуда приехал.

– Но, милая моя, в Штатах говорят по-английски, а мы с тобой не знаем по-английски ни слова…

– Чепуха! Там полно иммигрантов со всех стран. К тому же мы поедем туда не читать лекции, да и язык можно выучить, разве не так?

– Конечно, можно. Но что я там стану делать, не зная языка?

– Ты можешь пасти скот!

– Пасти скот? Какая чушь!

– Ну хорошо, не обязательно пасти скот, можно делать что-нибудь другое. Знаешь что? Ты станешь учить язык, пока не овладеешь им как следует, а я тем временем буду работать за двоих. Я могу выступать со своим старым акробатическим трюком.

– Ну уж нет!

– Не будь смешным! Ведь это же замечательно! Мы могли бы поехать в Голливуд, я бы устроилась там на работу: снималась бы в боевиках и детективах акробаткой или наездницей. Ты тоже стал бы киноактером. Для этого вовсе не надо говорить на каком-то языке.

Я прыснул от смеха, представив себя киноактером в широкополом сомбреро, скачущим верхом на коне по степи, под градом пуль.

– Я слишком некрасив для этого, – возразил я.

– Подумаешь! Том Микс тоже не блещет красотой, – парировала Мария Кораль с самым серьезным видом.

Ее так вдохновила эта идея, что мне не хотелось ее разочаровывать. В ту ночь, один, в пустой квартире, я долго размышлял, взвешивал, прикидывал до самого рассвета, но ничего не придумал. Днем я заехал за Марией Кораль и привез ее в извозчичьей карете. Квартиру я украсил цветами, но ее мучили воспоминания, повергая в печаль. Она легла в постель, приняла успокоительное, прописанное ей врачом, и крепко проспала до самого вечера.

Вечером нас навестил Перико Серрамадрилес. Он принес букет гвоздик, старался держаться непринужденно, но разговор никак не клеился. Я понимал, что происходит с моим приятелем, но не пришел ему на помощь, по опыту зная, что все мои усилия в этом смысле окажутся тщетными. Я вспомнил, какое неотразимое впечатление произвела на меня Мария Кораль, когда я увидел ее впервые в кабаре. Порочная, таинственная атмосфера кабаре, окружавшая ее, пробуждала в несчастной неодолимое желание предаться чувственным наслаждениям, стараясь угодить толстосумам. Перико Серрамадрилес, слишком неискушенный в подобных вещах, лишенный цинизма, который приходит с опытом, наверное, не отважился разрушить эту преграду, смалодушничав, совсем пал духом, не в силах противостоять легенде, превращенной в реальность. Встреча была короткой и натянутой. Прощаясь с ним, я уже знал наперед, что мы больше никогда не увидимся. Вернувшись в комнату, я под влиянием того впечатления, которое Мария Кораль произвела на моего приятеля, посмотрел на нее, словно на запретный плод, недоступный бедному помощнику адвоката, а припасенный на десерт богачам, таким, как Леппринсе. Я был раздражен, Мария Кораль кипела от гнева.

– Что с твоим другом? Почему он смотрел на меня, как на редкое насекомое? – спросила она.

– Он очень застенчив, – ответил я, не желая причинить ей боль.

– Ты хорошо знаешь, что дело не в этом, – проговорила она. – Я внушаю ему страх.

Я хотел сказать: «И мне тоже», но промолчал. В подобные минуты я чувствовал себя укротителем, который, входя в клетку со львами, понимает, что никто не посмеет войти туда вместе с ним, и хорошо сознает, что рано или поздно ему могут откусить голову. Но жребий был брошен, как сказал бы Кортабаньес, и оставалось лишь ждать, чем все это кончится.

Спустя несколько дней после визита к нам Перико Серрамадрилеса я, пресытившись сиденьем дома, решил навестить Долоретас и сказал об этом Марии Кораль. Она не возражала:

– Иди, а я посижу дома, если ты не против. Я еще очень слаба. Только не задерживайся долго.

Долоретас жила на улице Камбиос Нуэвос в мрачном, неприглядном доме, насквозь пропахшем мясом, овощами я горохом, с узкой, темной лестницей, ржавыми перилами и обшарпанными стенами. Я постучал в дверь и увидел, как кто-то изнутри приоткрыл глазок.

– Кто там? – послышался тоненький голос.

– Друг Долоретас: Хавиер Миранда.

– Сию минуточку, сеньор.

Дверь отворилась, и я вошел в унылую, пустую прихожую. Мне открыла молодая, тучная женщина. Одной рукой она придерживала края передника, в котором лежали гороховые стручки.

– Простите, что я в таком виде, я чищу горох.

– Не извиняйтесь, сеньора, я очень признателен вам.

– Видите ли, я соседка Долоретас и часто составляю ей компанию, пока готовлю еду.

Говоря это, она повела меня по коридору к квадратной комнате, видневшейся в глубине. Посредине комнаты стояло кресло и стол с миской, наполненной горохом, а рядом, на газете, сложенной вдвое, громоздилась куча гороховой кожуры. Долоретас сидела в кресле, укутанная в одеяло, несмотря на жару. При виде меня глаза ее ожили.

– Ах, сеньор Хавиер, как любезно с вашей стороны, что вы вспомнили обо мне.

Она говорила с трудом: правая сторона ее лица была парализована.

– Как ваше здоровье, Долоретас?

– Совсем никудышное, дружок. Сами видите.

– Не надо отчаиваться, вы еще повоюете в конторе.

– Не надо меня утешать, сеньор Хавиер. Я никогда больше не вернусь в контору. Посмотрите, что со мной стало. – Я молчал, не зная, что сказать, потому что, несмотря на искренность моих слов, она действительно выглядела очень плохо. – Я молю бога только об одном: «Господи, пошли мне доброго здоровья… Пошли мне доброго здоровья, раз уж ты лишил меня всего остального». Но, видно, богу угодно послать мне последнее испытание.

– Нет, нет, Долоретас, это несправедливо. Вы поправитесь, обязательно поправитесь.

– Мне всегда не везло. Ведь я лишилась родителей еще маленькой девочкой и прошла через множество невзгод…

Соседка машинально очищала гороховые стручки, равномерно покачиваясь всем своим тучным телом. На улице смеркалось, и как это часто бывает летом в приморских городах, с наступлением сумерек атмосферное давление повысилось и жара стала еще более удушливой. Легкое пощелкиванье стручков напоминало отдаленный жалобный стрекот кузнечиков.

– Потом все наладилось, – продолжала Долоретас. – Я познакомилась с Андреу. Самым добрым человеком из всех, кого мне довелось встретить в жизни. Мир праху его! Мы поженились. Оба были молоды, хороши собой, наслаждались жизнью, пользовались всеобщей любовью. Простите, что я говорю вам все это, и не подумайте, что я выжившая из ума старуха… Андреу не был барселонцем. Он приехал сюда учиться, а когда мы с ним познакомились, женился на мне и остался здесь жить. Работа не страшила его. Он был полон сил, но не имел никаких связей. Вот тогда-то он и подружился с парнем по имени Пеп Пунткеет. Андреу в нем души не чаял, и оба они впряглись в работу, словно волы. У Пепа повсюду имелись дружки, и, делая то одну работу, то другую, они неплохо зарабатывали. Мне он не нравился, и я не раз предупреждала мужа: «Вот увидишь, Андреу, вот увидишь, этот Пеп не доведет тебя до добра». Но бедняжке Андреу хотелось заработать побольше денег, чтобы я ни в чем не нуждалась. Как и следовало ожидать, Пеп оказался негодяем: он одурачил моего мужа, как последнего простофилю, впутав его в какие-то грязные махинации, и, забрав с собой деньги, скрылся, едва фортуна изменила им. Андреу остался один, преследуемый врагами. «Вот видишь, Андреу, вот видишь». «Не волнуйся, дорогая, мы выпутаемся из долгов, и все образуется». Андреу был слишком добрым и бесхитростным. Как-то вечером… как-то вечером я готовила ужин, зная, что он придет голодный. Но проходили часы, еда остыла. А потом пришли сеньоры; они оказались из полиции. Стали расспрашивать меня, а потом сказали: «Идемте с нами, сеньора, ваш муж в больнице». Когда мы туда пришли, бедный Андреу уже умер. Мне объяснили, что произошел несчастный случай, но я уверена, что его убили дружки Пепа.

Долоретас плакала. Соседка вытерла ей слезы.

– Не надо вспоминать об этом, сеньора Долоретас, о тех пор уже прошло столько времени.

Но Долоретас по-прежнему плакала.

– Ах, пресвятая божья матерь! В жизни гораздо больше страданий, чем радостей! Радости пролетают мгновенно, а страдания тянутся вечность… – проговорила соседка.

– Я знаю, – сказала Долоретас, – что вы женились, сеньор Хавиер, на очень хорошей, благородной девушке. Желайте ей добра, берегите ее и молите бога, чтобы он сохранил ей здоровье и жизнь. Молите бога, чтобы вашей жене не пришлось столько страдать, сколько мне.

Я ушел от Долоретас подавленный. Меня угнетала даже темнота. Я остановился у пивного ларька и выпил коньяк, размышляя над словами Долоретас. Ее история была обычной историей многих барселонцев.

Мария Кораль посмотрела на меня так, словно я вошел в квартиру на руках.

– Что с тобой, Хавиер? Ты встретил призрака?

– Да.

– Расскажи.

– Это особенный призрак: призрак, воскресший из нашего будущего. Наш собственный призрак.

– Да постой! Объясни толком, без своих адвокатских уловок.

– При чем тут мои уловки, Мария Кораль. Я слишком удручен, дай мне как следует поразмыслить.

И оставив ее с открытым ртом, я заперся у себя в комнате (из-за ее болезни мы все еще спали порознь), просидев там до самого ужина. Мария Кораль была в плохом настроении из-за допущенной мною бестактности. Я высказал ей все, что думал: мы живем, не имея твердой почвы под ногами, в мире хищников, мы не можем выжить, рассчитывая только на собственные силы. Вот-вот разразится кризис, положение в стране напряженное, безработица растет. Мы не можем позволить себе ринуться в эту разбушевавшуюся стихию, пытаясь удержаться в этом бушующем море на шатком стволе наших добрых намерений. Необходимо все как следует взвесить, обуздать наши романтические порывы, чтобы не сделать опрометчивого шага. Мы должны твердо стоять на ногах, Мария Кораль, очень твердо. Говоря все это, я думал прежде всего о ней, а не о себе. Она должна была понять меня. Я знал о жизни многое такое, о чем она даже представления не имела по своей молодости…

Но Мария Кораль не дала мне договорить. Она отшвырнула от себя тарелки и столовые приборы, вскочила, опрокинув стул, посинев от негодования, дрожа от ярости. Даже в ночь накануне праздника Иоанна Крестителя, когда мы с ней поссорились, она не была в таком гневе.

– Я все поняла, можешь не продолжать. Почему я тебе поверила? Почему раз в жизни поверила мужчине?

Она заплакала и бросилась вон из столовой, но я схватил ее за руку.

– Да успокойся, дай мне договорить.

– Нет, не надо… Я все хорошо поняла, – прошипела она, глядя на меня с ненавистью. – Ты такой же, как Леппринсе… только у него есть деньги, а ты – нищий пигмей.

Она вырвалась из моих рук, вышла из комнаты, хлопнув дверью с такой силой, что показалось, будто взорвался снаряд, и заперлась у меня в комнате (ее дверь по-прежнему была сломана), отказываясь выйти оттуда, несмотря на все мои мольбы.

На следующий день я отправился на работу. Я шел, надеясь, что взрыв ярости Марии Кораль постепенно утихнет и мы окончательно решим все наши проблемы, как вдруг увидел лимузин Леппринсе, который проехал мимо меня в противоположном направлении. Я остановился и проводил его взглядом: он затормозил у подъезда моего дома, и из него вышло два человека, которых я тут же узнал, несмотря на довольно большое расстояние. Это были Леппринсе и Макс. Лимузин, управляемый шофером, развернулся и снова проехал мимо меня. Наших проблем больше не существовало; ибо проблемы перестают существовать, если они неразрешимы. А в данном случае вместо проблем существовала неотвратимая реальность. С разбитым сердцем продолжал я свой путь.

Возвратясь вечером домой, я не застал Марии Кораль. Я лег в постель, не поужинав, и курил одну сигарету за другой, пока не услышал шагов в прихожей. Судя по ее нетвердым шагам – Мария Кораль натыкалась на мебель и бесстыдно икала, – я понял, что она сильно пьяна. Лелея слабую надежду вернуть утраченное счастье хотя бы частично, я встал и направился к ней в комнату. Но дверь, починенная кем-то, была заперта на задвижку и не поддавалась. Я ласково позвал:

– Мария Кораль, открой, это я, Хавиер!

– Не пытайся войти, дорогой, – сказала она насмешливо и расхохоталась, – я здесь не одна.

Я побледнел. Неужели она говорит правду? А может быть, только делает вид? Я наклонился, чтобы заглянуть в замочную скважину, но кто-то сильно стукнул меня по спине. Я обернулся и увидел перед собой Макса: стоя посредине коридора, он направлял на меня дуло своего пистолета.

– Терпеть не могу шпионов! – прошипел он язвительно.

Я вернулся к себе в комнату и стал ждать. В течение нескольких часов, которые показались мне вечностью, в коридоре раздавались шаги Макса, в спальне – смех и болтовня Марии Кораль, а за стеной недовольное ворчание добропорядочных соседей. Потом я уловил шум в прихожей. Я представил себе раздетую жену, которая провожала любовника на лестничной площадке… Наконец сон одолел меня и мне приснился Вальядолид и отец, который провожает меня маленького первый раз в школу.

Со следующего дня жизнь наша потекла так же, как до памятной ночи накануне праздника Иоанна Крестителя, с той лишь разницей, что теперь мы вели себя, словно актеры на сцене театра, без смены декораций, разыгрывая друг перед другом спектакль, фальшь которого была совершенно очевидна. Первые две недели эти позорные сцены продолжались довольно часто, хотя я больше не сталкивался с Максом. И они, и я действовали очень осмотрительно в этом смысле. Но постепенно попойки становились реже, не такими продолжительными и бурными, пока, наконец, не свелись к одному разу в неделю; Леппринсе явно сдавал. Я почти ежедневно навещал Долоретас, нередко засиживаясь у нее допоздна, отчасти потому, что хотел быть подальше от трагического фарса, который разыгрывался у меня в доме, а отчасти потому, что мои беды в сравнении с ее несчастьями казались мне не такими уж страшными. Так длилось все лето, до середины сентября, пока вдруг однажды все не изменилось.

Поздно вечером я возвращался домой, предчувствуя, что меня ждет какая-то неожиданность. И не ошибся. Дверь в квартиру оказалась не запертой на ключ. Я решил, что Мария Кораль вернулась раньше обычного, и окликнул ее из передней. Никто не отозвался. В столовой горел свет, и я направился туда. Каково же было мое изумление, когда я увидел там Леппринсе. Он выглядел усталым, даже больным. На лице его залегли глубокие морщины, глаза ввалились.

– Входи, – сказал он.

– Вы ждете Марию Кораль?

Леппринсе горько улыбнулся и взглянул на меня с той иронией и нежностью, с какой посмотрел три года назад, когда я, будучи еще совсем юным, едва с ним познакомившись, спросил спьяну: «Сеньор Леппринсе, кто убил Пахарито де Сото?»

– Неужели ты считаешь меня настолько бестактным, Хавиер? – спросил он.

– В таком случае, чем я обязан вашему приходу?

– Ты прекрасно знаешь, раз я пришел к тебе, значит, у меня есть на то серьезная причина.

Я испугался самого страшного и изменился в лице. Заметив мое волнение, Леппринсе вялым жестом успокоил меня.

– Не пугайся, случилось совсем не то, что ты думаешь.

– А что именно?

– Мария Кораль сбежала.

Я молчал, растерянный, не зная, как мне реагировать – радоваться или огорчаться.

– И вы пришли сообщить мне об этом? – проговорил я, но слова мои прозвучали неискренне, а голос дрогнул, выдав мое беспокойство. Леппринсе и на сей раз выбрал точную мишень и бил без промаха.

– Что вам нужно от меня? – спросил я наконец.

Леппринсе достал из кармана серебряный портсигар а предложил сигарету незнакомой мне марки. Мы молча курили, пока он снова не заговорил:

– Ты должен найти ее и вернуть.

Он погасил сигарету, едва раскурив, скрестил пальцы и уткнулся взглядом в пол.

– И как же, по-вашему, я моту это сделать, если не знаю, куда она уехала?

– Зато я знаю.

– Тогда зачем вы обращаетесь ко мне?

– Сам я не могу.

– Почему же?

– Она сбежала с Максом.

Я опешил.

– Не может быть!

– Сейчас у нас нет времени для объяснений. Слушай меня внимательно.

Он взял с пола портфель, открыл его, достал оттуда револьвер, коробку с патронами и сложенный листок. Револьвер и коробку он положил на край стола, а листок развернул, тщательно разгладив ребром ладони.

– Принеси лампу, бумагу и карандаш.