Текст книги "Правда о деле Савольты"

Автор книги: Эдуардо Мендоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Куда лезешь, жулик?

– Я на минуточку, сеньор дон Сегундо, мне надо поговорить с одним сеньором. И сразу уйду, – попросил Немесио.

– Того, кто тебе нужен, здесь нет.

– Прошу прощения, сеньор, но откуда вы знаете, кого я ищу, ведь я не называл имени?

– За версту чую, понятно?

Выслушав брань трактирщика и униженно кланяясь, Немесио Кабра Гомес попятился к зловонной занавеске, Достигнув ее, он отдернул конец дерюги и очутился в помещении за прилавком, не дав возможности хозяину таверны помешать ему туда проникнуть. Помещение освещала масляная лампада, свисавшая с потолка над круглом, довольно обширным столом, за которым сидело четверо чернобородых мужчин в деревенских куртках из бурой фланели и в фуражках, надвинутых на глаза. Они курили желтоватые, плохо скрученные сигареты. Никто не пил. Один из них держал в руках сложный часовой механизм, похожий на будильник, к которому был аккуратно привязан шнурок. Другой читал книгу, двое остальных разговаривали вполголоса. Немесио Кабра Гомес съежился, молча застыв у входа, пока один из присутствующих не заметил его.

– Гляди-ка, кто сюда заполз! – воскликнул он вместо приветствия.

– Да это же червяк! – подхватил другой, впиваясь в Немесио маленькими глазками, разделенными шрамом, который пересекал лицо от левой брови к верхней губе.

– Надо срочно произвести дезинфекцию, – вмешался третий, открывая нож нажатием кнопки.

Так они оскорбляли Немесио, а тот угодливо склонялся на каждый их выпад и улыбался беззубым ртом. Когда все высказались, наступила мертвая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часового механизма, похожего на будильник.

– Зачем пришел? – поинтересовался, наконец, худощавый молодой человек с пепельно-серым болезненным лицом, который читал книгу.

– Надо поговорить, Хулиан, – ответил Немесио.

– Нам не о чем разговаривать с такой мразью, как ты, – ответил Хулиан.

– Но на этот раз речь идет совсем о другом: надо сделать доброе дело.

– Тоже мне проповедник нашелся! – съязвил один из мужчин.

– Разве я хоть раз вас предал? – тихо возразил Немесио.

– Если бы ты это сделал, тебя бы давно не было в живых.

– А сколько раз я помогал нам? Разве же я предупредил тебя, Хулиан, когда ищейки рыскали у тебя в доме? А кто достал для тебя удостоверение личности и одежду, чтобы замаскироваться? И разве я делал это не по дружбе?

– В тот день, когда мы узнаем, для чего ты это делал, можешь заказывать по себе панихиду, – отрезал мужчина со шрамом. – А теперь хватит трепаться, выкладывай, зачем пришел, и мотай отсюда.

– Я ищу одного человека… просто так, честное слово.

– И тебе нужны сведения о нем?

– Я хочу только предупредить, что ему грозит опасность. Он будет мне благодарен. У него семья…

– Имя этого человека? – перебил Хулиан.

Немесио Кабра Гомес приблизился к столу. Свет лампады осветил его бритую голову и придал фиолетовый оттенок его ушам. Заговорщики устремили на него грозные взгляды. Часовой механизм зашипел, и стрелка остановилась. На улице часы пробили пять раз.

Дворецкий доложил о приходе Пере Парельса и его супруги. Мария Роса выбежала им навстречу и от души расцеловала сеньору Парельс и более робко самого Пере Парельса. Старый финансист знал Марию Росу со дня ее рождения, но теперь обстоятельства изменились.

– А я решила, что вы не придете! – воскликнула молодая хозяйка.

– Во всем виновата моя жена, – ответил Пере Парельс, пытаясь скрыть свое раздражение, – она боялась прийти первой.

– Девочка, ради бога, обращайся к нам на «ты», – попросила сеньора Парельс.

Мария Роса залилась легким румянцем.

– Мне как-то неловко…

– Конечно, – вмешался Пере Парельс, – как ты этого не понимаешь, жена? Мария Роса молода, а мы с тобой – старые развалины.

– Господь с вами! Я ничего подобного не говорила! – запротестовала Мария Роса.

– Прошу тебя, Пере, – возразила мужу сеньора Парельс, притворяясь рассерженной, – отвечай только за себя. Лично я чувствую себя в душе совсем молодой.

– Правильно, сеньора Парельс, главное не постареть душой.

Сеньора Парельс, бренча браслетами, похлопала Марию Росу по щекам кончиком веера.

– Ты говоришь так, девочка, потому что тебя еще не одолевают недуги.

– И вовсе нет, сеньора Парельс! Последнюю педелю я чувствую себя неважно, – призналась Мария Роса и опустила глаза.

– Не может быть, дорогая! Мы с тобой еще обсудим это наедине. Ты не ошибаешься? Какая приятная новость! А твой муж знает?

– Вы о чем? – полюбопытствовал Пере Парельс.

– Да ни о чем, милый. Пойди лучше послушай свеженькие анекдоты, – ответила ему сеньора Парельс. – И не забывай о том, что советовали тебе врачи насчет вина!

Пока сеньора Парельс увлекала за собой Марию Росу, обняв за талию, финансист вошел в залу. Оркестр играл танго, и несколько молодых пар танцевали, прижавшись друг к другу, в такт аккордам аргентинских мелодий. Пере Парельс терпеть не мог бандонеонов[21]21
  Бандонеон – разновидность аккордеона.


[Закрыть]. К нему подошел слуга, держа на подносе сигареты и сигары. Пере Парельс взял сигарету, прикурил ее о канделябр, протянутый ему маленьким пажем, одетым в пурпурный бархат, окинул взглядом залу, заполненную бесчисленным множеством слуг, разодетых господ, сверкающих своими драгоценностями; музыкой, огнями, великолепной мебелью, толстыми коврами, уникальными картинами, роскошью, и помрачнел. Глаза его затуманились печалью. Он увидел Леппринсе, который шел к нему поздороваться, вытянув вперед руку, сияющий, в безупречном фраке, шелковой рубашке с бриллиантовыми пуговицами, и невольно одернул манжеты своей рубашки, застыв у колонны, которая с годами согнулась, и едва приоткрыв рот в улыбке, чтобы скрыть отсутствие недавно вырванного коронного зуба. Но едва церемония приветствия закончилась, Пере Парельс, словно повинуясь какому-то безотчетному порыву, в сердцах смял сигарету.

Было еще рано, и кабаре, когда я туда пришел, пустовало. Пианино покрывал чехол, а стулья стояли вверх ножками на столах, чтобы облегчить работу дородной толстухи, которая с остервенением подметала пол метлой. На ней был цветастый, заштопанный во многих местах халат, на голове повязал чалмой яркий платок, а с нижней губы свисал погасший окурок.

– Больно ты прыток, голубчик, – сказала она, увидев меня, – представление начнется не раньше одиннадцати.

– Я знаю, но мне надо поговорить с хозяйкой вашего заведения.

Толстуха снова принялась с остервенением подметать, вздымая облако пыли и пепла.

– Она где-то здесь. А зачем она тебе?

– Я хочу ее кое о чем спросить.

– Ты из полиции?

– Нет, нет. Я по личному делу.

Толстуха приблизилась ко мне и ткнула в грудь кончиком метлы. Я узнал в ней одну из тех женщин, которые одолевали нас здесь вчера вечером.

– Да ты никак тот самый щедрый парень, который отшил нас вчера?

– Да, вчера вечером я был здесь, – ответил я.

Толстуха захохотала, и окурок вывалился у нее изо рта.

– Тогда признавайся, зачем тебе нужна наша хозяйка.

– По сугубо личному делу.

– Ладно, банкир, ступай, она там готовит напитки. У тебя сигарета найдется?

Я дал ей сигарету, и она снова принялась мести пол. Пустое кабаре выглядело еще более мрачным и скорбным. Пыль, поднятая толстухой, липла к нёбу. Как часто случалось со мной в подобных ситуациях, тот душевный подъем, который переполнял меня до сих пор, внезапно исчез. Я стоял в нерешительности. И только желание довести начатое дело до конца да насмешливый взгляд толстухи заставил меня сдвинуться с места.

Хозяйка – ею оказалась та самая пожилая женщина, которая музицировала ночью на пианино, – действительно, колдовала за занавесом среди бутылок и графинов. Занятие ее было предельно просто: она наполняла бутылки из-под известных марочных вин какой-то сомнительной жидкостью, которая стекала в них через ржавую воронку. Подделка напитков, продаваемых в кабаре, была настолько очевидной и так мало волновала посетителей, что операция не имела никакого смысла, и я осудил ее чисто формальный характер.

Увидев меня, пианистка перестала наполнять бутылку, зажатую между коленями, и поставила на пол громадный графин. Она тяжело отдувалась, и насупленное выражение ее лица не сулило мне ничего хорошего.

– Зачем пожаловал?

– Прошу прощения, что явился к вам в такое неподходящее время, – начал я издалека.

– Ну раз уж явился, говори зачем?

– Видите ли, дело в том… Здесь выступает молодая женщина, балерина или акробатка по имени Мария Кораль.

– Ну и что?

– Я хотел бы повидать ее, если это возможно.

– Зачем?

Я подумал, что будь я богат, мне не пришлось бы терпеть эти унизительные расспросы, а достаточно было бы сунуть ей в руку деньги, чтобы машина тут же сработала, как хорошо смазанный механизм. Но я не был богат и понимал, что мое падение в преисподню еще только начиналось. И вскоре убедился, насколько прав был в своих предположениях.

– Помогите-ка мне поднять этот графин!

– С удовольствием, – ответил я, желая ее задобрить. И, подняв графин, стал наполнять его содержимым бутылку под равнодушным взором пианистки.

– Тяжело?

– Конечно. В нем не меньше тонны, – сказал я, едва переводя дух.

Каково-то мне поднимать его каждый день. В мои-то годы.

– Вам нужен помощник.

– Я тоже так считаю, дружок. Но где взять денег, чтобы платить ему?

Я молча продолжал наполнять бутылку, пока жидкость с бульканьем не полилась через край, растекаясь по полу.

– Виноват.

– Ничего, ничего. У тебя нет сноровки. Теперь наполни эту.

Я выполнил все ее указания, а она сидела на стуле и смотрела, как я работаю.

– Ума не приложу, какого черта далась вам эта женщина, – задумчиво произнесла она, словно рассуждая сама с собой. – Упрямая, ленивая, невежественная, бессердечная.

– Вы имеете в виду Марию Кораль?

– Да.

– Почему вы так плохо о ней думаете?

– Потому что я хорошо знаю таких женщин, как она. Не жди от нее ничего хорошего: она ядовитая змея. Для меня, разумеется. Что же касается вас, то это уж не моя забота.

– Вы скажете мне, где ее найти?

– Скажу, дружок, скажу, не беспокойся. Уж если я дала ее адрес одному, то почему бы мне не дать другому. Правда, тот был щедрее, нельзя этого отрицать, но ты больше мне по душе. Ты добрый, хороший малый. А в моем возрасте доброта дороже всяких денег, понимаешь?

Я наполнил еще несколько бутылок, прежде чем она соизволила дать мне желанный адрес. Поблагодарив ее и распрощавшись с обеими женщинами, я отправился на розыски Марии Кораль.

Холодный ветер подметал улицы, заставляя дрожать фонари, подгоняя прохожих. Ночные гуляки покидали тротуары и скрывались в тавернах, поближе к печкам и вину. Люди хранили молчание, только ветер завывал в эти поздние часы. Немесио Кабра Гомес открыл дверь таверны, и вместе с ним в помещение ворвались ветер и облако пыли. Посетители жалкой лачуги хмуро уставились на вошедшего оборванца.

– Ах, чтоб тебе провалиться, ворюга паршивый! Посмотри, что ты сделал с чистым полом! – в сердцах воскликнул хозяин таверны и сплюнул на пол.

– Приютите меня ненадолго, – сказал Немесио Кабра Гомес. – Ночь бессонная. Я совсем закоченел.

– Пожалуйте ко мне, добрый человек! – позвал его кто-то из глубины таверны. – Приглашаю вас выпить со мной стаканчик вина!

Немесио Кабра Гомес направился к незнакомцу.

– Премного благодарен, сеньор, за вашу любезность. Сразу видно, вы добрый христианин.

– Это я-то? – усмехнулся незнакомец. – Да я самый ярый безбожник. Впрочем, такая ночь, как сегодня, не располагает к спорам, верно? Лучше выпить вина! Эй, хозяин, подай-ка вина моему другу!

– Сеньор, я не хочу пугать вас, – предостерег хозяин таверны, – но этот тип хуже всякой твари. Послушайте моего совета, возьмите его за руку, я – за другую, и вышвырнем его отсюда вон, пока он ничего не натворил.

Незнакомец улыбнулся.

– Принесите ему стаканчик вина и не надо делать из мухи слона.

– Как вам угодно, сеньор, мое дело предупредить. Этот человек приносит несчастье.

– Ты и впрямь так опасен? – спросил у Немесио незнакомец.

– Плюньте ни них, сеньор, они не любят меня потому, что я в дружбе с томи, кто наверху, и боятся, как бы я не раскрыл их темные делишки.

– У вас есть друзья в правительстве?

– Берите выше, сеньор, гораздо выше. Эти люди живут во грехе. Идет борьба света с мраком, и я – свет.

– Не давайте ему морочить вам голову своими бреднями, – сказал хозяин таверны, поставив стакан с вином под нос Немесио.

– Он не кажется таким уж вредным, – возразил незнакомец. – Небольшое завихрение мозгов, только и всего.

– Не доверяйте ему, не доверяйте, – твердил хозяин таверны.

Район, указанный в адресе, который дала пианистка, был мне совершенно незнаком, словно он находился где-то в чужом городе. Мне пришлось без конца приставать с расспросами к прохожим, прежде чем я добрался до нужного мне места, которое, на счастье, оказалось не слишком далеко от кабаре. Три мысли не давали мне покоя, пока я разыскивал цыганку: первая, разумеется, застану ли я Марию Кораль дома; вторая, – как я объясню ей свое внезапное появление, а третья – кем мог быть тот человек, который до меня узнавал адрес акробатки. На первый и третий вопрос я ответа не находил: время и обстоятельства покажут. Что касается второго, то как я ни обмозговывал его, ничего путного придумать не мог. Помню, что для храбрости я выпил в попавшемся мне на пути питейном ларьке стакан рома, который обжег мне внутренности и вызвал тошноту почти до рвоты. И это, пожалуй, все, что мне запомнилось о тех тревожных поисках.

Когда я нашел то, что искал, то увидел нечто вроде нищенского пансиона или дома, в котором сдавались внаем комнаты, который, как я заподозрил сначала и в чем потом убедился, был также домом свиданий. Входная дверь вела в узкий подъезд с небольшой каморкой, в которой сидел инвалид.

– Ты к кому?

Я ответил, и он без дальнейших расспросов указал мне этаж, квартиру и номер комнаты. Вероятно, он ждал от меня какого-нибудь вознаграждения, но я был так рассеян, что ничего ему не дал и стал подниматься вверх по сломанным ступенькам лестницы, то освещая себе путь зажженной спичкой, то впотьмах. Царивший вокруг меня мрак не действовал на меня угнетающе, ибо свидетельствовал о плачевном положении Марии Кораль, которое не давало ей права презирать меня. Вместо чувства сострадания я испытывал в душе радость от того, что ее участь столь печальна. До сих нор, когда я вспоминаю об этом, мне становится стыдно за свой эгоизм.

Я подошел к двери с табличкой: «Комнаты Хулии», а чуть ниже, у самой щеколды: толкайте от себя. Я толкнул, и дверь со скрипом отворилась. Я очутился в прихожей, едва освещенной масляной лампадой, стоявшей в нише перед образом святого. Мебели здесь не было, за исключением фаянсовой подставки для зонтов. Вправо и влево ответвлялся темный коридор, по обеим сторонам которого вытянулись в ряд комнаты. На каждой двери медом был написан номер. Я зажег оставшуюся у меня последнюю спичку и быстро обежал правую, а потом левую часть коридора, остановился у двери под номером одиннадцать и сначала легонько, а затем более настойчиво постучал. Никто не отозвался; тишину нарушили лишь бульканье воды из водопроводного крана да необычное пение щегла. Спичка догорела, и я подождал несколько секунд, которые показались мне часами. У меня возникло два предположения: либо в комнате никого нет, либо у Марии Кораль тот самый человек, который предусмотрительно опередил меня, и они, застигнутые врасплох, затаились. Любое из этих предположений повелевало мне по всем законам логики немедленно уйти, но я действовал вопреки всякой логике. В жизни мне не раз приходилось испытывать нечто подобное: будучи от природы очень робким, я, преодолев вдруг эту робость, терял над собой власть и способен был на любое безрассудство. Обе эти крайности явились причиной всех моих несчастий. Часто, в минуты размышлений, я убеждал себя в том, что нельзя изменить собственный характер, что я родился неудачником. Но теперь, когда зрелость сделала меня более мудрым, к сожалению, уже невозможно исправить ошибки юности и остается только скорбеть о том, что я их совершил.

Как бы сложилась моя жизнь, откажись я тогда от своих намерений, устыдись своих безрассудных порывов или откажись от той безумной мысли, которая меня влекла? Этого я никогда не узнаю! Вероятно, можно было бы избежать гибели множества людей и я не оказался бы там, где теперь нахожусь. Мне ясно только одно: открыв дверь в комнату Марии Кораль, я открыл новую главу не только в своей жизни, но и в жизни тех, кто меня окружал.

На меня вдруг снизошло свыше мое истинное назначение на земле, – продолжал Немесио Кабра Гомес. – Ангел исчез, и померк свет, который он источал. Я погрузился в полный мрак, хотя горела керосиновая лампа. И тогда я ушел из дома, из своей родной деревни, сел в поезд без билета, потому что, да будет вам известно, я обладаю способностью становиться невидимым, когда перемещаюсь, и приехал в Барселону.

– А почему в Барселону? – поинтересовался незнакомец, который, по-видимому, с интересом слушал собеседника.

– Потому что именно здесь больше чем где бы то ни было ежедневно совершается множество грехов. Вы видели улицы? Это коридоры ада. Женщины потеряли всякий стыд и нагло предлагают по дешевке то, что должны беречь пуще всего на свете. Мужчины грешат если не делами, то помыслами. Законы не уважаются, власти зажрались, дети бросают своих родителей, церкви пустуют, а на человеческую жизнь – наивеличайшее творение божье! – покушаются.

Незнакомец осушил свой стакан, заново наполнил его вином из бутылки, опустошив ее до конца, и снова прикурил от окурка. Глаза его налились кровью, губы почернели, лицо опухло.

– А не кажется ли вам, что причина всех пороков кроется в нищете? – едва слышно спросил он.

– Как вы сказали?

– Не кажется ли вам, что проклятая бедность заставляет этих несчастных женщин… – тут силы изменили ему, и, не договорив, он рухнул на стол, громко ударившись о него лбом. При этом бутылка и стаканы полетели на пол и разбились вдребезги.

Разговоры в таверне сразу прекратились, и воцарилась мертвая тишина. Все взоры устремились на колоритную пару, которую составляли Немесио Кабра Гомес и его пьяный друг. Немесио, заметив, что они попали в неловкое положение, легонько тряхнул незнакомца за плечо и сказал:

– Сеньор, пойдемте немного прогуляемся. Вам надо подышать свежим воздухом.

Незнакомец поднял лицо и уставился на Немесио, силясь его понять.

– Пойдемте, сеньор. Мы слишком засиделись, это вредно. Тут все провоняло табаком и чадом.

– Еще чего! – незнакомец отмахнулся от Немесио и нечаянно угодил ему рукой прямо под дых. – Оставь меня в покое, узколобый апостол, опереточный ханжа.

Посетители снова заговорили, но уже вполголоса, украдкой поглядывая в сторону стола, за которым происходил столь выразительный диалог. Удар в живот, заставивший Немесио комично хватать воздух широко открытым ртом, рассмешил окружающих. Услышав смех, пьяный приподнялся, опершись на руки, и оглядел всех горящими глазами.

– Над чем смеетесь, идиоты? Плакать надо, а не смеяться, если ваши дырявые котелки ничего не варят! Посмотрите на себя, жалкие, нищие пугала! Вы смеетесь надо мной, а не видите, что я всего-навсего ваше отражение!

Посетители снова разразились хохотом.

– Хорошую компанию ты себе нашел, Немесио! – крикнул кто-то из глубины таверны.

– Хороша парочка: сумасшедший и пьяница! – подхватил кто-то еще.

– Смейтесь, смейтесь! – продолжал пьяный, описав пальцем вытянутой руки угол в девяносто градусов, но потерял равновесие; не придержи его Немесио, он свалился бы со стула. – Смейтесь надо мной, если от этого вы чувствуете себя мужчинами! Рано или поздно вы превратитесь в мое подобие! Когда-то и я был другим. Много учился, читал, но не стал от этого умнее. Я, как и вы, веселился, верил ближнему и потешался над неудачниками. Но теперь пелена спала с моих глаз!

– Стяните с него штаны! – снова раздался чей-то голос.

Два дюжих молодчика вскочили с мест, готовые осуществить угрозу, но Немесио Кабра Гомес преградил им путь.

– Дайте ему договорить, – попросил Немесио тоном, не лишенным некоторого достоинства. – Он честный, образованный человек и многому может вас научить.

– Пусть заткнется и не портит нам настроение!

– Пусть катится отсюда!

– Ну, нет! Я не уйду! – вскипел незнакомец. – Прежде я скажу вам кое-что. Вот этот человек, – он ткнул пальцем в Немесио, – утверждает, что ваша распущенность породила бедность, которая разрушает вас, заставляет болеть ваших детей и жен. Но это не так! Вы все страдаете от нищеты, невежества и болезней не по своей вине, а по их вине, – он снова ткнул куда-то пальцем, словно те, на кого он указывал, находились по ту сторону таверны. – Они притесняют вас, эксплуатируют, предают, а может быть, и убивают. Я могу назвать их имена. Они известны всем. Их руки обагрены кровью рабочих. Да, да! Но вы не увидите этого, потому что они надевают белые лайковые перчатки. Перчатки, купленные и привезенные сюда из Парижа на деньги, заработанные вами! Вы думаете, на заводе вам платят за работу, которую вы там выполняете? Черта с два! Вам платят, чтобы вы не подохли с голода и могли вкалывать от зари до зари, пока не упадете замертво. А деньги, жалованье?… Нет, они вам его не платят! Они оставляют его себе! Вы думаете, они покупают дома, автомобили, драгоценности, меха, женщин на свои деньги? Ничего подобного! На ваши! А вы? Что делаете вы? Взгляните друг на друга и скажите, чем вы занимаетесь?

– А чем занимаешься ты? – спросил кто-то. Посетители уже не смеялись. Все слушали его с притворным равнодушием и натянуто улыбались, словно были охвачены каким-то внезапным беспокойством.

– Со мной покончено раз и навсегда! Я – неудачник. Я хотел бороться с ними по-своему и потерпел поражение. А знаете почему? Потому что надеялся, что смогу убедить этих ничтожных людишек своими доводами. Напрасные иллюзии! Я хотел раскрыть им глаза на правду, но это была непростительная глупость с моей стороны. Они все знают от рождения и все прекрасно понимают. Я оказался слепцом, простофилей, но теперь я поумнел, потому так и говорю. Хотите послушать моего совета? Выслушайте его: он основан на моем горьком опыте. Не топите ваши страдания в вине! – голос его зазвучал неколебимо, пламенно. – Топите их в крови! Кровью должны они заплатить за то, что вам пришлось покинуть свои деревни! Кровью должны смыть страдания ваших детей! Рубите им головы! Не давайте затуманивать вам мозги! Их слова – ложь! Не верьте их обещаниям, иначе они подкупят вас и ослабят вашу волю. Не смотрите на них, иначе вам захочется подражать их элегантным манерам, и они вас развратят. Не испытывайте к ним сострадания, потому что они безжалостны. Они знают о ваших мучениях, о ваших детях, умирающих от недостатка медицинской помощи, но это не мешает им развлекаться у себя в салонах, сверкающих ослепительными огнями, пить из бокалов вино, сделанное на ваших виноградниках, поедать цыплят, выращенных на ваших хуторах. Они одеваются в одежды, купленные на ваши деньги, живут в домах, которые по праву должны принадлежать вам, и разрушают ваши лачуги. Они презирают вас за то, что вы не посещаете театр, оперу, не умеете пользоваться столовыми серебряными приборами за едой! С ними надо бороться! Их надо уничтожать! Никто из них не должен остаться в живых! С ними надо покончить раз и навсегда!..

Пьяный смолк и без сил повалился на стол, разорвав глубокую тишину душераздирающими рыданиями. Люди оцепенели.

Спустя несколько секунд хозяин таверны подошел к столу, за которым сидел пьяный, обласканный Немесио Каброй Гомесом, и, кашлянув, сказал с нарочитой строгостью:

– Уходите, сеньор. Я не хочу иметь неприятностей у себя в доме.

Пьяный по-прежнему горько плакал и ничего не отвечал. Немесио Кабра Гомес, подхватив его сзади под мышки, проговорил:

– Пойдемте отсюда, сеньор, вы устали.

– Пусть уходит, пусть уходит! – неслось отовсюду. Некоторые посетители испуганно поглядывали на дверь. Другие злобно смотрели на пьяного. Немесио, желая разрядить накалившуюся атмосферу, увещевал их:

– Ради бога, не волнуйтесь! Мы уже уходим, правда, сеньор?

– Да, да, – пробормотал наконец пьяный, – мы уходим… Помогите мне…

Хозяин таверны и Немесио помогли пьяному встать на ноги. Постепенно силы возвратились к нему, и он уже мог удерживать равновесие. Посетители делали вид, что не обращают на них внимания. Пьяный и Немесио благополучно пересекли помещение таверны и вышли на улицу. Ночь стояла холодная, сухая, безлунная. Пьяного охватил озноб.

– Идемте, сеньор, иначе мы окоченеем, – уговаривал его Немесио.

– Мне нее равно. Идите один, я останусь тут.

– Нет, нет, сеньор. Я не могу бросить вас в таком состоянии. Скажите мне, где вы живете, я провожу вас.

Пьяный отчаянно замотал головой. Немесио все же заставил его сдвинуться с места. Пьяный сделал несколько неуверенных шагов, но не упал.

– Далеко отсюда ваш дом, сеньор? Может, наймем извозчика?

– Я не пойду домой. Я не хочу туда возвращаться… Моя жена…

– Она вас простит, сеньор. Чего мы не делаем спьяну.

– Нет, нет, только не домой, – печально твердил пьяный.

– Ну тогда просто пройдемся. Не надо стоять. Хотите надеть мой пиджак?

– Почему вы обо мне так заботитесь?

– Вы – мой единственный друг. Только не надо стоять, сеньор.

Пере Парельс, держа в одной руке бокал с хересом, а в другой сигарету, находился в компании двух безбородых юнцов, старика-поэта и мужеподобной сеньоры – культурного атташе при голландском посольстве в Испании. Поэт и сеньора с жаром обсуждали культуру Испании и культуру других европейских стран.

– С прискорбием должна заметить, – говорила сеньора на чистом кастильском наречии с едва уловимым иностранным акцентом, – что высшее аристократическое общество в Испании – чего никак нельзя сказать о других странах Европы – расценивает культуру не как достижение народа, а как язву. Мало того, иные даже похваляются своим невежеством и отсутствием всякого интереса к искусству, смешивая утонченность с изнеженностью. В светских кругах никто не говорит о литературе, искусство или музыке; музеи и библиотеки пустуют, а тот, кто любит поэзию, предпочитает скрывать это как нечто зазорное.

– Вы совершенно правы, сеньора Ван Петс.

– Ван Пелтс, – поправила сеньора.

– Вы совершенно правы. Только что, в октябре, состоялся мой персональный вечер поэзии в Лериде. И можете себе представить? Зал наполовину пустовал!

– Это лишь подтверждает справедливость моих слов. Культуру попирают здесь в угоду невеждам. Точно так же, как это происходит, не в обиду будет сказано, с гигиеной.

– Два наших самых прославленных гения – Сервантес и Кеведо – познали годы страданий в тюрьме, – вставил свое слово один из безбородых юнцов.

– Испанская аристократия упустила благоприятный момент, чтобы завоевать мировую славу. Церковь же, напротив, повела себя гораздо умнее в этом смысле: Лопе де Вега, Кальдерон, Тирсо де Молина, Гонгора и Грасиан пользовались милостью клерикального государства, – подчеркнула сеньора Ван Пелтс.

– Урок истории, который не мешало бы взять на вооружение нынешним богачам, – заметил Пере Парельс с кривой усмешкой.

– Увы! – воскликнул поэт. – На них рассчитывать не приходится! Они ходят в оперу храпеть и покрасоваться там своими драгоценностями, а ценными картинами обзаводятся, чтобы задавать тон. Сами же не способны отличить оперу Вагнера от журнала «Параллель».

Ну, вы уж хватили лишку! – возразил Пере Парельс, которому чтение этого журнала, как, впрочем, и некоторых других, доставляло особое удовольствие. – Все хорошо в своем роде.

– И вот, – продолжала сеньора Ван Пелтс, не склонная к такому легкомысленному разграничению, – художники в пику аристократии создали тот самый натурализм, который мы терпим и который есть не что иное, как стремление идти на поводу у народа, ублажая его низменные инстинкты.

Пере Парельс, не склонный к подобным разговорам, отошел от них и присоединился к компании промышленников, с которыми имел шапочное знакомство. Приперев к стене тучного, насмешливого банкира, они срывали на нем скопившееся в них раздражение.

– И пожалуйста, не уверяйте меня в том, что банки не повернулись к нам задом! – восклицал один из них, тыча в сторону банкира кончиком своей сигары.

– Мы вынуждены действовать осторожно, сеньоры, очень осторожно, – отвечал банкир, не переставая ухмыляться. – Вы не должны забывать, что у нас в руках не свои сбережения, а чужие. И то, что, по вашим понятиям, всего-навсего смелый шаг, для нас безрассудная авантюра.

– Уловочки! – кипятился другой промышленник, то краснея, то покрываясь смертельной бледностью. – Когда ваши дела на мази, вы вздуваетесь от прибылей…

– И извлекаете для себя выгоду! – поддержал его первый.

– …а чуть что не так, поворачиваетесь к нам спиной…

– Задом, задом!

– …и становитесь глухи. Разоряете страну и еще смеете утверждать, что действовали как хорошие коммерсанты.

– Мне платят жалованье, которое не меняется от месяца к месяцу, сеньоры, – парировал банкир. – Если мы поступаем так, а не иначе, то не из личной выгоды. Мы распоряжаемся деньгами, которые нам доверили.

– Уловочки! Вы спекулируете на кризисах.

Мы тоже переживали крахи, не забывайте этого и не вынуждайте меня вспоминать о трагических случаях.

– А, это ты, Парельс, – заметил его наконец один из промышленников, – а ну, дружище, иди-ка сюда и сломай свое копье в этом споре. Что вы скажете по поводу банка?

– Благородное заведение, – уклончиво отвечал Пере Парельс, – хотя связывающие его узы и мешают ему действовать достаточно решительно и смело, как нам того хотелось бы.

– А не считаете ли вы, что банк повернулся к нам задом?

– Задом?.. В прямом смысле этого слова… не думаю. Хотя, возможно, и создается такое впечатление.

– Парельс, вы увиливаете от ответа.

– Да, вы правы, – согласился финансист, почувствовав вдруг смертельную усталость и желание оказаться подальше от этого спора.

– Бросьте увиливать, черт подери! А верно, что предприятие Савольта идет ко дну? – не унимался первый промышленник, желая подогреть разговор, который, очевидно, доставлял ему удовольствие.

– С чего вы это взяли? – спросил Парельс так поспешно, что не успел скрыть свои слова за иронией.

– Да тут все об этом говорят.

– Правда? И что же говорят, позвольте узнать?

– Не прикидывайтесь святой наивностью.

– И будто ваши акции обесцениваются?

– Обесцениваются? Нет, насколько мне известно.

– А верно, что Леппринсе собирается вскрыть пакет с завещанием, которое его жена унаследовала от Савольты? Поговаривают даже, будто какое-то предприятие в Бильбао заинтересовано в покупке…

– Сеньоры, все это плод вашей неуемной фантазии.

– А верно, что мадридский банк отказался принять у вас вексель?