Текст книги "Правда о деле Савольты"

Автор книги: Эдуардо Мендоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Пойдем, – сказал он жене.

– Как? – удивились дамы. – Вы уже уходите?

– Да, нам пора, – ответила супруга Пере Парельса, вставая. Долгие годы супружеской жизни приучили ее не задавать лишних вопросов мужу. Их супружество было счастливым. Уже в вестибюле она спросила у него, в чем дело.

– Потом расскажу. А сейчас пойдем. Где твое пальто?

Служанка принесла сразу несколько пальто и предложила сеньорам выбрать из них свои. При этом она извинилась за свою нерадивость, оправдываясь тем, что недавно служит в здешнем доме и еще не освоилась как следует. Пере Парельс принял ее нелепое оправдание и попросил найти им извозчичью карету. Служанка не знала, как это сделать. Тогда старый финансист попросил ее позвать камердинера. Тот тоже отказался им помочь, ссылаясь на то, что поблизости нет извозчиков, и посоветовал дойти до площади, где, по его мнению, находилась стоянка.

– А нельзя ли кого-нибудь послать за извозчиком?

– Прошу прощения, сеньоры, но все слуги заняты сейчас по дому. Я бы и сам с удовольствием пошел, но мне категорически запретили покидать дом. Очень сожалею, сеньоры.

Пере Парельс открыл дверь, выходившую в сад. Ночь была звездной, ветер стих.

– Ну что ж, мы прогуляемся. Спокойной ночи.

Они пересекли сад. У ограды нес охрану какой-то человек. Старый финансист и его жена думали, что он отворит им калитку, но он даже не шелохнулся. Пере Парельс хотел было сам открыть ее, но она не поддалась.

– Калитка заперта на ключ, – пояснил им этот человек. Своими манерами он не походил на слугу, хотя и был одет в ливрею.

– Я вижу. Отоприте.

– Не имею права. Таков приказ.

– Чей приказ? Вы что тут, с ума посходили? – не выдержал старый финансист.

Незнакомец достал из кармана полосатого жилета удостоверение и предъявил его.

– Полиция.

– Ну и что? Разве мы арестованы?

– Нет, сеньор, но дом находится под охраной. Никто не имеет права входить сюда и выходить отсюда без разрешения, – ответил полицейский, пряча удостоверение в карман.

– Чьего разрешения?

– Главного инспектора полиции.

– А где ваш инспектор? – сорвался на крик Пере Парельс.

– В доме, на торжестве. Но я не могу пойти за ним, он там инкогнито. Придется подождать. Таков приказ, – еще раз повторил блюститель порядка. – У вас не найдется сигареты?

– Нет. И будьте добры немедленно открыть нам калитку, иначе вы еще вспомните обо мне. Я Пере Парельс! В конце концов это смешно, понимаете? Смешно! Кому нужны все эти меры предосторожности! Уж не думаете ли вы, что мы унесем отсюда серебряные ложки?

– Пере, – спокойно произнесла жена, – вернемся в дом.

– Никуда я отсюда не пойду! Нечего водить меня за нос!.. Пусть откроет калитку!

– Если вы тут побудете немного, я воспользуюсь случаем и отлучусь в туалет, – сказал им страж.

Старый финансист и его супруга, ничего не ответив ему, вернулись в дом, поговорили там с камердинером, а тот с Леппринсе. Наконец один из гостей, который с важным видом прогуливался в одиночестве по комнатам, подошел к ним.

– Моя жена плохо себя чувствует, мы хотим уйти домой. Полагаю, в этом нет никакого криминала? Я Пере Парельс, – резко проговорил старый финансист. – Прикажите, пожалуйста, выпустить нас.

– Конечно, конечно, – ответил главный инспектор. – Позвольте проводить вас и простите за причиненное вам беспокойство. Мы ждем прибытия важных особ и должны принять соответствующие меры предосторожности. Мне очень жаль, что так произошло. Уверяю вас, нам они причиняют гораздо больше хлопот, чем кому бы то ни было.

Полицейский, охранявший садовую ограду, мочился, когда подошла супружеская пара Парельсов в сопровождении главного инспектора полиции.

– Эй, караульный, отопри калитку! – приказал инспектор. Полицейский поспешно застегнул брюки и побежал выполнять приказ. Уже на улице Пере Парельс дал волю своему гневу.

– Грязные свиньи! – воскликнул он.

Повсюду на тротуарах стояли полицейские, на перекрестках виднелись всадники со шпагами, в плащах и треуголках.

Полицейские провожали супругов Парельс недоверчивыми взглядами. Когда Пере Парельс со своей женой подходили к площади, послышался глухой рокот, земля задрожала, и они прижались к ограде какой-то виллы. Вверх по холму взбирались кони, впряженные в кареты. Полицейские на тротуарах потянулись к кобурам, готовые ко всякой неожиданности. Всадники, охранявшие перекрестки, обнажили шпаги и сделали на караул. Свита приближалась, громко цокали конские копыта о брусчатку. Звучали корнеты. Кое-кто из жителей, напуганные этим неожиданным духовым оркестром, выскочили на улицу, но были тут же водворены по своим домам. Даже на деревья взобрались вооруженные люди. Густой туман придавал кортежу призрачный вид.

Застигнутые врасплох и прижатые к ограде, Пере Парельс и его супруга увидели перед собой отряд кирасиров и несколько карет, сопровождаемых гусарами, чьи копья срывали листву с нижних веток деревьев. В одних каретах занавески были задернуты, в других – открыты. В карете с открытым окошечком Пере Парельсу удалось разглядеть знакомое лицо. Кавалькада миновала ошарашенных супругов, окутав их облаком пыли. Когда Пере Парельс пришел в себя от изумления, он вполголоса воскликнул:

– Ну, уж это слишком!

– Кто там ехал? – спросила жена с легкой дрожью в голосе.

– Король. Пойдем.

– Комиссар Васкес, выслушайте меня, и не пожалеете. Преступление всегда есть преступление.

Комиссар Васкес швырнул на стол бумаги, которые читал, и метнул испепеляющий взгляд на нищего осведомителя, который стоял перед ним, нервно сплетая руки и покачиваясь то на одной ноге, то на другой в отчаянной попытке привлечь к себе его внимание.

– Какого черта его впустили ко мне в кабинет? – прорычал комиссар, закатывая глаза к обшарпанному потолку.

– Никого не было, и я осмелился… – объяснил осведомитель, приближаясь к столу, заваленному газетами, папками, фотографиями.

– Во имя распятого господа бога! Во имя вечного спасения моей… – взмолился комиссар, но вдруг осекся, поймав себя на мысли, что пользуется лексикой назойливого посетителя. – Оставишь ты меня, наконец, в покое? Пошел вон!

– Комиссар, вот уже пять дней я обиваю ваши пороги.

Было всего два дня до истечения срока, отпущенного Немесио Кабра Гомесу заговорщиками, а он так и не узнал ничего о том, кто убил Пахарито де Сото. Убийство Савольты спутало ему все карты: полиция сбилась с ног, занимаясь только этим преступлением. Усилия Немесио разыскать заговорщиков и предупредить о том, что их разыскивает комиссар Васкес, тоже не увенчались успехом: он натолкнулся на упорное молчание всех, к кому обращался с расспросами в течение этих пяти роковых дней.

– Пять дней? – прорычал комиссар Васкес. – Мне они показались пятью годами. Вот что, приятель, убирайся-ка отсюда подобру-поздорову и чтобы я больше тебя никогда не видел. Если ты еще хоть раз попадешься мне на глаза, я прикажу немедленно тебя арестовать, понятно? А теперь вон отсюда!

Немесио Кабра Гомес, охваченный мрачным предчувствием, покинул кабинет и спустился на нижний этаж. Внезапно мысли его были прерваны. Внизу царила суматоха: слышались возгласы, со всех сторон сбегались полицейские агенты. «Что-то произошло! – подумал он. – Надо поскорее сматываться». Но как только он попытался ускользнуть, один из полицейских схватил его за руку и оттащил в дальний угол зала.

– Прочь с дороги, – приказал он.

– Что случилось? – спросил Немесио.

– Привезли опасных преступников, – ответил полицейский.

Немесио замер на месте, затаив дыхание. Из его угла хорошо просматривалась входная дверь и стоявшая перед ней металлическая тюремная карета без окошек. От нее в глубь здания выстроились двойной шеренгой вооруженные полицейские агенты, образуя нечто вроде живого коридора. Арестованных вытолкали из тюремной машины. Немесио обомлел. Он хотел скрыться, но полицейский крепко держал его. В наступившей тишине раздавалось лишь позвякивание наручников. Арестантов ввели в здание. Их было четверо. Самый молодой из них плакал. Хулиан потерял где-то берет, вокруг его глаза красовался фиолетовый синяк, а куртку на овечьем меху покрывали пятна крови. Он шел, держась за бок закованной в наручники рукой, едва стоя на ногах. Мужчина со шрамом выглядел спокойным, но глаза его, окаймленные черными кругами, ввалились.

– Что они сделали? – шепотом спросил Немесио полицейского.

– Кажется, убили Савольту.

– Но ведь Савольту убили в полночь под Новый год.

– Заткнись!

Немесио не посмел сказать, что в тот самый час находился вместе с этими людьми в фотоателье, куда Хулиан силой привел его. Страх оказаться замешанным в эту историю заставил его замолчать. Несмотря на все усилия Немесио остаться незамеченным, мужчина со шрамом увидел его и подтолкнул локтем Хулиана. Хулиан поднял глаза и посмотрел на Немесио.

– Ты предал нас, сукин сын! – выругался Хулиан в гневе, который, казалось, исходил из самых глубин его души.

Полицейский, сопровождавший Хулиана, ударил его прикладом мушкета, и Хулиан упал на пол.

– Убрать! – приказал человек в штатском.

Печальная процессия проходила мимо Немесио. Двое полицейских, подхватив Хулиана под руки, поволокли его за собой: за ним стелился кровавый след. Мужчина со шрамом, поравнявшись с Немесио, остановился и устремил на оборванца леденящий, презрительный взгляд.

– Зря мы тебя не прикончили тогда, Немесио. Но кто бы мог подумать, что ты способен на такое!

Жандармы подтолкнули его вперед. Немесио, на мгновенье остолбенев, вдруг вырвался из рук полицейского и бросился вверх по лестнице. На площадке он столкнулся с комиссаром Васкесом.

– Комиссар, эти люди не виноваты!.. Я могу подтвердить! Они не убивали Савольту!

Комиссар Васкес посмотрел на него, словно на таракана, заползшего к нему в постель.

– Ах, так ты еще здесь! – побагровел он от ярости.

– Вам придется выслушать меня, комиссар, хотите вы того или нет! Эти люди не виноваты, эти люди…

– Убрать его отсюда! – закричал комиссар, отталкивая Немесио и продолжая свой путь.

– Комиссар! – умолял Немесио, пока двое здоровенных полицейских волокли его к выходу. – Комиссар! Я был с ними, я был с ними, когда убили Савольту! Комиссар!!!

Кортабаньес и Леппринсе уединились в библиотеке. Леппринсе с мрачным видом нервно шагал по комнате, бурно жестикулируя. Кортабаньес, отяжелевший после обильной пищи, внимательно слушал, лениво развалясь в кресле, оттопырив нижнюю губу и полуприкрыв веки. Когда француз кончил говорить, адвокат протер кулаками глаза и, слегка помедлив, спросил:

– Знает ли он больше того, что говорит, или говорит больше того, что знает?

Леппринсе остановился посредине комнаты и в упор посмотрел на адвоката.

– Сейчас не время каламбурить. Так или иначе, он очень опасен.

– Если у него нет никаких доказательств, он не опасен. Я говорил тебе, он стар и одинок. И вряд ли решится на какую-нибудь авантюру. Какой ему в этом прок? Если же он основывается лишь на подозрениях, ему лучше помалкивать. Сегодня он лез в бутылку, а завтра успокоится и все увидит в другом свете. Зачем ему нарываться на скандал? Мы уговорим его уйти на покой, и он согласится с приятной возможностью стричь купоны.

– А если это не просто подозрения?

Кортабаньес вырвал несколько редких волосков, в беспорядке торчавших у него на затылке.

– Что он может знать?

Леппринсе снова зашагал по библиотеке. Спокойствие адвоката вселяло в него уверенность, но раздражало.

– Какого черта ты спрашиваешь об этом у меня? Думаешь, он нам скажет? – и вдруг, застыв на месте, раскрыл рот, устремив взгляд куда-то в пространство, поднял руку и проговорил: – Постой-ка… Постой-ка… Помнишь о письме Пахарито де Сото?

– Да. Ты думаешь, оно у Пере Парельса?

– Вполне возможно. Должно же оно быть у кого-то.

– Нет. Маловероятно. Прошло слишком много времени с тех пор. Зачем было Перо Парельсу молчать три года, а теперь?.. Может быть, от того, что пошатнулись наши коммерческие дела, – тут же ответил он сам себе со свойственной ему привычкой. – Но это только гипотеза. И она малоправдоподобна. Прежде всего – и мы с тобой уже тысячу раз говорили об этом – я не убежден, что такое письмо вообще существует. Какой-то сумасшедший сообщил об этом Васкесу… Ну и что?..

– Васкес поверил ему.

– Да, но Васкес сейчас далеко отсюда.

Леппринсе ничего не ответил. Некоторое время оба хранили молчание.

– Что ты намерен делать? – спросил наконец Кортабаньес.

– Еще не решил.

– Я бы посоветовал тебе…

– Знаю: сохранять спокойствие.

– А главное, никаких…

В зале по соседству началось всеобщее смятение. Оркестр прекратил играть, послышались звуки корнетов и фырканье лошадей в саду.

– Они уже здесь, – сказал Леппринсе. – Присоединимся к гостям, а потом продолжим наш разговор.

– Послушай, – остановил адвокат Леппринсе, когда тот уже достиг двери.

– Что?

– Так ли тебе необходимо, чтобы Макс повсюду ходил за тобой по пятам?

Леппринсе улыбнулся, распахнул двери библиотеки и направился к гостям. Камердинер потребовал внимания, дождался полной тишины и громогласно и торжественно возвестил:

– Его величество король!

Мы поужинали в столовой при отеле, а потом прошлись по залам. В одном из них оркестр играл вальс, но поскольку отдыхающие приехали на курорт лечиться, а не развлекаться, танцующих пар было очень мало и танцевали они плохо. В другом – у горящего камина беседовали чопорные дамы, увенчанные немыслимыми прическами и утопающие в многочисленных фалдах платьев. Третий зал был игорный. Когда мы вернулись в свои апартаменты, неловкость нашего положения стала еще очевиднее. Мы слонялись по нашей маленькой гостиной точно неприкаянные. Наконец, Мария Кораль прервала молчание самой обыденной фразой, вполне логичной в подобной ситуации:

– Я устала, пойду спать.

Начало было положено, и я с радостью готов был ее поддержать. Взяв из шкафа пижаму и халат, я направился в ванную комнату. Там я стал неторопливо переодеваться, давая возможность Марии Кораль сделать то же самое. Завершив приготовления, я закурил сигарету, надеясь, что она поможет мне привести в порядок мысли, однако голова моя оставалась такой же пустой, какой была все эти последние недели. В ванной было холодно. Ноги у меня закоченели, по спине поползли мурашки. Глупо было сидеть на краю ванны, прячась неизвестно от чего. Наконец я решился, невзирая ни на что, придать достойный ход событиям. Открыл дверь и прошел в спальню. Там было темно, но свет, падавший из ванной комнаты, позволил мне разглядеть очертания кровати. Я выключил его и впотьмах двинулся вперед. На ощупь обошел кровать, поскольку Мария Кораль лежала с того края, который находился ближе к ванной комнате, а перелезть через нее я не посмел. Она дышала ровно, глубоко, и я понял, что она спит. Решив, что так даже лучше, я скинул с себя халат, шлепанцы, проскользнул под одеяло, закрыл глаза и попытался уснуть. С величайшим трудом мне это удалось. Но прежде чем погрузиться в сон, я еще успел подумать о разных мелочах: завел ли я часы, заплатил ли Леппринсе вперед за отель, надо ли давать чаевые прислуге и о том, что не отнес грязное белье в прачечную перед отъездом. Не знаю, сколько времени я спал, но, вероятно, сон мой был недолгим и неглубоким, потому что пробуждение наступило внезапно, голова моя была ясной, а нервы напряжены. Я ощущал близость теплого тела, чувствовал прикосновение шелковой ночной рубашки. Во мне боролись два начала, но бог и дьявол, казалось, были изгнаны с поля сражения. Я знаю, в жизни есть такие минуты, когда все зависит от интуиции и решимости, и такой момент настал, но я растерялся. Где-то далеко дважды пробили часы. У меня было такое чувство, как у путника, заблудившегося в непроходимых дебрях леса, который, выбиваясь из сил, вдруг обнаруживает на склоне дня, что топчется на том же самом месте. Наконец все же сон одолел меня.

Вопреки ожиданиям я проснулся в хорошем настроении. Утро было радужным; солнечные лучи проникали сквозь щели штор, образуя круги на полу, точно крохотные сцены. Я вскочил с постели, прошел в ванную комнату, побрился и оделся, тщательно выбрав из своих туалетов наиболее подходящий для столь торжественного весеннего дня. И снова вернулся в спальню. Мария Кораль по-прежнему спала, странно задрав лицо кверху, натянув до самого подбородка одеяло, положив на него руки. Своей позой она напоминала мне собаку, которая, лежа кверху брюхом, ждет от хозяина ласки. Возможно, это и был тот самый момент? Я поколебался. А в подобных случаях, как известно, сомнения равносильны отступлению. Или поражению. Я распахнул шторы, и солнце залило своими лучами всю комнату, проникая в каждый уголок. Мария Кораль приоткрыла глаза и издала какой-то невнятный звук: то ли стон, то ли рычание, то ли фырканье.

– Вставай, соня! Посмотри, какой чудесный день! – воскликнул я.

– Кто тебя просил меня будить! – раздался ее недовольный голос.

– Я думал, ты рада будешь понаслаждаться солнышком.

– Напрасно. Скажи, чтобы мне принесли сюда завтрак, и задерни шторы.

– Шторы я задерну, а насчет завтрака говорить не буду. Я пойду в сад, если захочешь позавтракать вместе со мной, приходи, а если нет, дело твое.

Я задернул шторы, взял трость, шляпу и спустился в столовую. Стеклянные двери были распахнуты настежь, кое-кто уже завтракал, сидя за столиками на террасе. Несколько старичков предпочли остаться в помещении, оберегая себя от довольно свежего, кристально чистого воздуха. Прерывистый ветерок раскачивал деревца в саду.

– Сеньор желает позавтракать? – спросил у меня официант.

– Да, пожалуйста.

– Какао, кофе, чай?

– Кофе с молоком, если кофе хороший.

– Отличный, сеньор. Желаете поджаренные croissants[27]27
  Рогалики (фр.).


[Закрыть], сеньор, или сдобные булочки?

– Всего понемножку.

– Завтрак подать только сеньору или сеньоре тоже?

– Только мне… Или нет, принесите то же самое сеньоре.

Пока я завтракал, появилась заспанная, недовольная Мария Кораль. Судя по всему, она намеревалась позавтракать вместе со мной. Я встал, подал ей стул, чтобы она могла сесть, сказал, что нам подадут на завтрак, и углубился в газету. Досада, которую я испытал этой ночью, вновь охватила меня; напряжение вот-вот должно было разрядиться, не суля мне ничего хорошего. Я решил ускорить события. Сразу же после завтрака я предложил Марии Кораль подняться в наши апартаменты «понежиться». Она пристально посмотрела на меня и ответила:

– Я знаю, к чему ты клонишь. Давай прогуляемся и поговорим.

Мы молча дошли до конца сада и сели на каменную скамью. Скамья была холодная, вокруг шелестела листва деревьев, щебетали птицы. Я никогда не забуду этой сцены. Мария Кораль объявила мне, что хочет выяснить наши отношения и поставить точки над «и». Она призналась, что вышла за меня замуж по расчету, не питая ко мне никаких чувств. Что совесть ее чиста, потому что и я не был жертвой обмана, так как вступил с ней в брак с выгодой для себя. Что наш союз можно было бы считать недостойным, не будь он оправдан тем, что в противном случае нас ждали испытания в тысячу раз страшнее.

– Люди сначала хорошо узнают друг друга, а потом женятся, – добавила она, – мы же с тобой вступили в брак, чтобы лучше узнать друг друга.

Она говорила, что наши отношения носят сугубо условный характер и нам следует сохранять благоразумие. Поспешное сближение может лишь осложнить наши отношения, породить ревность, которая даст нездоровую пищу сплетням и пересудам. К тому же она, как женщина достойная (при этом она скромно потупила глаза и слегка покраснела), не может опуститься до подобного распутства.

– Конечно, жизнь, которую я вела, не дает мне права требовать уважения к себе. Я работала акробаткой в самых отвратительных заведениях, но в остальном я всегда вела себя достойно.

В глазах ее светилась надежда на то, что я ей верю. На ресницах нависла непрошеная слеза, словно первое дуновение весны, словно первая снежинка, словно росток цветка.

– Если я сблизилась с Леппринсе, то потому лишь, что полюбила его. Меня, девчонку, ослепило его богатство, его личность. Но я не сумела возвыситься до него. Я из кожи вон лезла, ублажая его, но в ответ видела одно только раздражение, присутствовавшее в каждом его жесте, в каждом слове, в каждом взгляде, в каждом поступке. Когда он выгнал меня, я приняла это как должное. Он был первым мужчиной в моей жизни… и последним до сего дня. Если ты будешь относиться ко мне с уважением, я тоже буду уважать тебя. Если же ты потребуешь от меня близости, я не стану тебе противиться, но тогда я, наверное, уйду от тебя. И виноват будешь ты один, потому что ты меня унизишь. Ты – мужчина, поэтому тебе решать. Но только знай, решение, которое ты примешь, надо будет выполнять.

– Я готов принять твои условия! – воскликнул я.

Она наклонилась и поцеловала мне руку. Так проходили наши дни на курорте. Тогда они казались мне приятными, теперь я вспоминаю о них, как о самых счастливых в моей жизни. И это сущая правда. Часто о событиях, которые кажутся счастливыми в момент их совершения, вспоминаешь с горечью, а бывает и так, что о самых банальных событиях вспоминаешь потом как о самых счастливых. Первые забываются мгновенно, вторые – заполняют собой всю жизнь и утешают в несчастье. Я лично отдаю предпочтение вторым. Соглашение, заключенное между мной и Марией Кораль, я выполнял неукоснительно. Наши отношения были весьма натянутыми, хотя мне по крайней мере не требовалось особых усилий соблюдать условия договора. Мария Кораль оказалась на редкость молчаливой и скромной спутницей. За день мы едва перебрасывались полдюжиной реплик. Гуляли порознь, и, если вдруг сталкивались где-нибудь в лабиринте сада, задерживались на мгновенье, обменивались парой слов и снова пускались в путь каждый сам по себе. Однако слова, которыми мы обменивались, были отнюдь не любезными. Обедали и ужинали мы вместе, придерживаясь принятых в обществе условностей и еще потому, что Мария Кораль предпочитала, чтобы меню заказывал я, так как французские названия блюд приводили ее в замешательство.

– Ты, наверное, никогда ничего не ела, кроме бутербродов с колбасой, – как-то съязвил я.

– Зато, – парировала она, – я, по крайней мере, не пытаюсь делать вид, что всю жизнь питалась икрой и омарами.

Я рассмеялся, оценив ее находчивость, ибо в такие минуты в Марии Кораль проявлялись лучшие черты ее характера, свойственные простой, бедной, запуганной девушке. Тогда ей было всего девятнадцать лет. Она и не подозревала, что я ее понимаю как никто другой. Со своей стороны, хотя я и не хотел себе в этом признаться, я надеялся в глубине души, что рано или поздно моя нежная сдержанность по отношению к ней будет вознаграждена. Тихая атмосфера курорта располагала к подобным мечтам. Нас окружали покой и безмятежность. Мария Кораль и я были единственными молодоженами среди всех этих больных людей. Многие обитатели курорта, как я потом узнал от официанта, никогда не покидали комнат, а некоторые из них даже постелей, дожидаясь своего смертного часа. И кроме нас двоих никто не доходил до конца сада во время прогулок, разве что кого-нибудь возили туда в колясках или доводили под руку заботливые слуги. Среди этого общества человеческих развалин я подружился с престарелым математиком, который представился как изобретатель нескольких революционных открытий, почему-то проигнорированных правительством. Он разглагольствовал о непрерывном движении и, переливая из пустого в порожнее, как никто умел толочь воду в ступе. Беспорядочность мыслей и невнятная речь придавали его рассказам поэтичность детской легенды. Познакомился я также с престарелым политиком-радикалом, который заставил меня слушать рассказы о его многочисленных любовных похождениях, несомненно, являвшихся плодом его необузданной фантазии, вызванной длительным заточением на курорте, порождением одиночества, проросшего, словно вьюнок, на потрескавшихся стенах заброшенного монастыря. Как-то раз перед заходом солнца мы сидели с ним сонные на террасе. Сад выглядел пустынным. И вдруг из-за густо посаженных, стриженых кипарисов с решительным видом возникла Мария Кораль, в одиночестве гулявшая по саду. Политик мгновенно водрузил на нос очки, дернул себя за остроконечную бородку и, подтолкнув меня локтем, сказал:

– Поглядите, какой бутончик!

– Эта дама – моя жена, – ответил я.