Текст книги "Без права на покой (сборник рассказов о милиции)"
Автор книги: Эдуард Кондратов
Соавторы: Михаил Толкач,Владимир Сокольников,Тамара Швец,Николай Елизаров,Александр Боровков,Галина Сокольникова,Федор Никифоров,Николай Каштанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Родник
Александр Филимонович наклоняется, срезает пристроившееся на пеньке возле муравейника семейство опят, кладет в полиэтиленовый пакет. Темно– синие тучи, отороченные поверху беловатой каемкой, заволакивают небо. Не иначе, быть ливню. По тому, как мозжили простуженные ноги, он это с утра чувствовал. Прапорщик еще раз окинул взглядом небо и по знакомой тропке направился домой. Военный городок был неподалеку, в каких-нибудь пятнадцати минутах ходьбы.
Над головой, в меднолистной кроне дуба точно кто выстрелил из духового ружья: па-а-ак! Это расстались с материнской веткой созревшие желуди. С дробным топотком упали они на землю. Там им теперь лежать долго. До поры, пока не выбросят навстречу солнцу, дождю и ветру новые побеги.
«Окончание любой, даже очень большой работы, – глядя на желуди, размышляет Винокуров, – всегда означает в жизни начало новой, не менее интересной и трудной...»
Хорошо думается в прибранном золотой осенью лесу. Где-то, сразу и не разберешь где, слышен негромкий, с тонким стеклышком в тоне, звук редко падающих капель. Винокуров знает: это в глубине оврага, из-под толщи потемневшей от времени известковой плиты пробивается наружу родник. Он еще так мал, что среди собратьев своих напоминает ребенка, который учится ходить. Однако малыш упорен. В метре ниже себя он сумел уже выбить в камне просторную чашу.
До краев наполненная прозрачной влагой, с годами она становится все обширнее, глубже. Чувствуется, там, в земных недрах, отделенная от солнечного света многометровой преградой, накапливается, живет, волнуется и действует неизбывная сила воды. Недаром вокруг, по склонам оврага, поднялся густой лес. Деревья знают, где им расти. Дайте срок, и родничок-капелька, охраняемый этой зеленой чащей, станет причиной рождения еще одного голосистого ручья.
А тот, конечно, не будет сиднем сидеть. Оглядится, окрепнет в родных пределах и захочет узнать, что же там, дальше? Пустится в путь. Неугомонной молодой энергией поделится в дальней дороге с другими ручьями. Вместе они доберутся до цели. Малой толикой своею подкрепят неспешную спокойную мощь матери Волги. С тихой благодарностью примет она эту помощь. Потому что сама берет начало из родника и не забывает об этом.
АЛЕКСАНДР БОРОВКОВ. ЛИХА БЕДА – НАЧАЛО
Наталья резким движением задернула оконную штору. Она не могла больше смотреть на уныло моросящий дождь, на мутные лужи и голые, как будто ободранные неимоверных размеров граблями, деревья.
Надо сосредоточиться на деле.
Надо...
Эта тоненькая коричневая папка отталкивала: казалось, откроешь – и вырвется наружу визг свиней, отчаянный крик раненого человека.
У Натальи было такое ощущение, словно ей предстоит с головой окунуться в грязную жижу, но, преодолев в себе постыдную, как она считала, для. следователя брезгливость, откинула новенькую обложку папки. В ней было всего несколько листков.
Сообщение из больницы. В 20 ч. 47 мин. «скорой помощью» доставлены: Кедринцев Николай Михайлович, 39 лет, зоотехник, диагноз: резаная рана грудной клетки; Пастюхин Иван Митрофанович, 64 года, рабочий мясокомбината, диагноз: проникающее ножевое ранение поясничной области, алкогольное опьянение.
Госпитализированы в хирургическое отделение.
Протокол осмотра места происшествия Наталья отложила в сторону. Сейчас ее больше интересовали показания единственного свидетеля – Малинина.
«По существу заданных мне вопросов поясняю следующее: сегодня, 15 ноября, на автомашине «ГАЗ-52» выехал из колхоза и к вечеру уже был в Куйбышеве. Вместе со мной ехал зоотехник Николай Кедринцев. Мы везли для сдачи на мясокомбинат свиней. В Куйбышев приехали – время не помню, но было уже темно, мне пришлось включить подфарники. На мясокомбинате мы взвесили свиней и стали перегонять их из одного загона в другой, на верхний этаж. Ворота загонов открывал Кедринцев. В это время к Кедринцеву подошел рабочий мясокомбината и стал громко ругаться. Он кричал Николаю, чтобы тот не открывал ворота загонов. Во время их спора несколько свиней выбежали на территорию комбината. Николай пошел за ними, чтобы вернуть обратно, я стал загонять остальных на верхние этажи. Николая я не видел и вдруг услышал его крик: «Женька, меня зарезали!». Я побежал на крик и увидел, что Николай сидит на земле, а рабочий лежит рядом.
Я сразу побежал к машине, чтобы найти телефон и позвонить в «Скорую помощь». На центральной проходной я сообщил вахтеру о происшедшем. Когда вернулся на место происшествия, там было много людей.
Я точно знаю, что у Николая не было ножа. Мы по дороге обедали и хлеб ломали руками.
По характеру Кедринцев человек спокойный, не знаю, мог ли он первым напасть на другого человека.
С моих слов записано правильно, мною прочитано. Малинин».
«Какая нелепица», – подумала Наталья, откладывая протоколы в сторону. Не верилось, что поссорившись из-за пустяка, старик Пастюхин ударил другого человека ножом. Но кто же ранил самого Пастюхина? Кедринцев? Возможно, первым напал он?
Группа, выезжавшая на место, опросила всех работников комбината, но свидетелей не нашла, никто ничего не видел . и не слышал. В сложившейся ситуации истину можно было прояснить только в больнице, хотя маловероятно, ведь раненые еще в тяжелом состоянии.
Разговор с Кедринцевым начался удачно. Он был в сознании и на расспросы о самочувствии отвечал связно. Но когда Наталья назвалась, его вдруг начало трясти.
– Я все помню. Все помню! Это он...
Подписать протокол Кедринцев не смог, тряслись руки.
– Ничего страшного, – улыбнулась ему Наталья, – следующий раз подпишете, поправитесь и подпишете.
Беседа с Пастюхиным оказалась более продолжительной.
– Ох, товарищ следователь, у меня столько врагов, сколько вам и в кошмарном сне не снилось.
– Почему же, Иван Митрофанович?
– Я до пенсии в охране работал. Дело это опасное. Каждый норовит что-нибудь утащить, урвать побольше. Из-за куска мяса готовы горло человеку перегрызть.
– Значит, вы догадываетесь, кто вас ударил ножом?
– Нет. Он сзади подкрался. И саданул мне в левый бок. Упал я, как будто в яму провалился, ничего не помню.
По дороге из больницы Наталья старалась забыть хотя – бы на время о своих подозрениях и догадках, сосредоточившись на анализе услышанного.
«Обоих по-человечески жалко. Но Пастюхин, пожалуй, самую малость подыгрывает. Он очень хочет вызвать сострадание, казаться добрым и справедливым. Только с добротой его что-то не складывается: «каждый норовит кусок побольше урвать... готовы горло перегрызть» – это уже мировоззрение.
Кедринцев возмущен жестокостью происшедшего. Да, делает вид, что возмущен. А на самом деле?
И еще – Малинин.
Малинин, двадцатилетний парень, нервничал. Рассказывал о случившемся сумбурно, перескакивая с одного на другое. Наталье стоило больших трудов направить разговор в нужное русло.
– Женя, давайте вернемся к тому дню. Что вы увидели, когда прибежали на крик Кедринцева?
– Рабочий лежал на боку, а Николай – рядом, на коленях. Левой рукой он опирался на Пастюхина... Когда я вернулся с проходной, возле Кедринцева валялся нож. Кедринцев показывал на него и говорил, что рабочий несколько раз. ударил его...
– Сколько времени прошло с того момента, как вы оставили Кедринцева и Пастюхина, до крика: «Женька, меня зарезали»?
– Минут пять, не больше.
– Был ли в это время кто-нибудь посторонний на месте происшествия?
– Нет, это исключено. Там везде прожектора светили.
После допроса Наталья жирно перечеркнула в своем блокноте фамилию «Малинин».
Все допрошенные ею работники мясокомбината, сбежавшиеся на крик Кедринцева, как и Малинин, в один голос утверждали, что никого из посторонних не было. Таким образом, оставалось два действующих лица: сами пострадавшие. Но кто из них зачинщик резни?
Следующий день начался с неприятности. Утром Наталья, как и планировала, поехала в больницу. Дежурный врач недоуменно вскинул брови:
– Кого-кого вы хотите увидеть? Кедринцева? Так он же вчера умер!
Наталью бросило в жар.
– Девушка, что с вами? Выпейте, выпейте, вот вода. Нельзя все так близко к сердцу принимать. Думаете, нам не жалко? Каждого человека жалко. Зато второй ваш подопечный поправляется, скоро выпишем.
...Перед Натальей стоял старичок в белых валенках с калошами и поношенной фуфайке. Пастюхин. У него презрительный прищур глаз, плотно сжатые губы, на лице – едва уловимая усмешка.
– Нож? Ой, что вы, товарищ следователь. У меня ножей отродясь не было. Зачем он мне? А вот у моих врагов... Но я никого конкретно не подозреваю, разве всех упомнишь?
После нескольких бесплодных допросов Пастюхина Наталья уже не сомневалась: от него ничего не добьешься. Надо идти по другому пути. Но по какому?
Однажды к Стародубовой зашел судебно-медицинский эксперт Владимир Николаевич Овсянников. Наталья искренне обрадовалась, она-то знала, что Овсянников просто так не заходит.
– У тебя, говорят, занятный старичок есть? – начал он без каких-либо предисловий. – Обстоятельства дела знаю. Выкладывай, что имеешь против него.
– Мало, очень мало. Знаю, уверена, он убийца, а доказать не могу. Почему уверена? Во-первых, Кедринцев еще в больнице сказал мне, что его ударил Пастюхин. То же самое он говорил сбежавшимся на крики людям. Во– вторых, пришел ответ на мой запрос. Оказывается, Пастюхин дважды судим, но скрывал это. Наконец, последние дни я находилась на мясокомбинате, выяснила, что у Пастюхина был нож. Правда, он не признается...
Овсянников снял очки, провел ладонью по лицу.
– Если Пастюхин врет... Завтра приду на допрос, познакомлюсь с ним поближе. А ты езжай домой, отдохни, вид у тебя усталый.
На улице шел снег. Первый снег.
...Прокурор, ознакомившись с материалами дела, вынес постановление об аресте Пастюхина. Поэтому последние допросы обвиняемого Наталья проводила в следственном изоляторе. В новой обстановке Пастюхин повел себя по-другому. Наталье сначала даже показалось, что к ней по ошибке привели другого человека. Тихий, измученный недугами старичок превратился в наглого уголовника.
– Ничего ты не докажешь, следователь, мокрухи не пришьешь. Не виноват я.
Только когда на допросы приходил Овсянников, Пастюхин притихал. Он, наверное, побаивался этого спокойного человека, его пристального, изучающего взгляда сквозь толстые стекла очков. Особенно живо Владимир Николаевич интересовался самочувствием Пастюхина.
– Вы говорите, что сразу после удара потеряли сознание?
– Точно, аж сердце замерло. Как мертвый упал. Даже обернуться не смог.
– А на какой бок вы упали?
– На левый.
В комнате установилась тишина. Потом ее оборвал неожиданно резкий голос эксперта:
– Врете, сознания вы не теряли и все прекрасно помните.
– Ничего не помню, упал, никого не видел, – вяло, как фразу из заученной роли, повторил побледневший Пастюхин.
Овсянников продолжал:
– Получив ранение, для вас неожиданное, вы должны были отреагировать чисто инстинктивно: повернуться к наносившему вам удар, постараться отразить возможности повторного удара. Но в том-то и дело, что напали вы сами. Как? А так: левой рукой вы схватили Кедринцева за пальто, а правой, в которой был нож, нанесли четыре удара. У Кедринцева все– таки хватило силы вырвать нож, ткнуть им вас в поясницу...
Пастюхин сидел с невозмутимым выражением лица, он уже справился с собой, лишь голос его был по-прежнему уставшим, надломленным.
– В моем возрасте садиться в тюрьму страшно. Думал, хоть умру спокойно. Но не надейтесь, признаваться не буду...
Наталья знала, что убеждать этого человека бессмысленно. Он жил со злобой, с ненавистью к людям, она испепелила его душу, вела от одного преступления к другому.
...В этот вечер Наталья долго не уходила с работы, ждала звонка Овсянникова из суда. И вот наконец-то в телефонной трубке его славный голос:
– Поздравляю тебя, Наташа, суд признал Пастюхина виновным.
Этот рассказ – об одном из первых дел старшего следователя Советского РОВД города Куйбышева лейтенанта милиции Натальи Леонидовны Стародубовой. Теперь на ее счету не один десяток успешно расследованных преступлений.
МИХАИЛ ТОЛКАЧ. ЧЕРНАЯ НАКИПЬ
Фимка спустился медленно по ступеням вагона на перрон. Огляделся. Два года минуло, как увозили его отсюда, а тут вроде ничего не изменилось. Обмызганные киоски с пакетиками конфет на витринах. Облупленное, с темными потеками здание вокзала. Зеленые светящиеся буквы на его фронтоне. И запах угольно-мазутный... А душа пела: «Здесь мой причал!».
Никто не обращал внимания на его потертый чемоданчик, на серую куртку, на большие, не по ноге, ботинки из юфты, на серую же из поддельной смушки шапку, едва удерживающуюся на копне его жестких волос. А ему хотелось крикнуть на весь перрон: «Земляки, вернулся Ефим Сидорович Солуянов!».
Люди шли по перрону с чемоданами, толкались в спешке, размахивали портфелями, раскачивались по– утиному, нагруженные до предела авоськами, узлами, тюками. Несла живая волна и Фимку к тоннелю. Ему торопиться некуда и не к кому. Пока тонкая нитка времени ткалась, мать его преставилась. В минуту унынья Фимка упрекал себя: «Умерла она из-за меня. Нервы истрепал ей. Сначала в школе. Потом слонялся без дела. А мать – переживай!». Другой голос останавливал его: «Пить ей нужно было поменьше! Валялась в канаве на морозе – простудилась...». Никого из близких у него не осталось. Отца он не знал. Были ребята из интерната, куда его сбагрила мамаша на три года. Кому из них дело до него, Фимки! Кто он им, брат, сват, племянник?..
На привокзальной площади в вечерней полутьме он различил три высотных здания. Светились окна. В лоджиях белели пеленки. «Люди живут!» – вздохнул он и тоскливо решал: куда податься?.. Теплилась надежда: материна комната! Возле костела. На Куйбышевской. На втором этаже. Письмо о смерти матери он получил в колонии три месяца назад. Может, опечатали комнату до его приезда?..
Комнату заселили без него.
Соседка по коммунальной квартире, написавшая Фимке о похоронах матери, поеживалась под теплой шалью в коридоре.
– Айда ко мне. Мои-от в деревню за мясом умотали...
У соседки было тепло. Куртку он бросил у порога. На
нее – прокорболенную шапку. Пятерней разровнял густые волосы. Хозяйка засуетилась у стола.
Пили чай с вареньем. Похрустывали сушками.
– Как тебя засудили, матушка с горя... Без перерыва. Выселить надумали. Лечить собирались. От горячки слегла...
– Где ж вещички? Моя одежда где? – Фимка скосил темный глаз на соседку.
Она смахнула со лба седые волосы, подперла кулаками голову.
– А где ж им быть?.. Все спустила матушка. Срам был, когда обряжать хватились... Ну, какое-никакое барахлишко осталось, так на склад домоуправления свезли...
– Охломоны небось уже растащили!
– Чего там тащить! – Хозяйка потрогала его щеку. Тепло ее пальцев током прошло до сердца. – Шрам-то откуда, Фимка?
– Там... – Голос сорвался на всхлип.
Допили чай в молчании. Хозяйка прислушивалась, оглядываясь на дверь.
– Фимка, прости заради бога, – молвила она, сложив руки на груди. – Не дай бог, мои застанут тебя... Помнишь, какие они? Мне хоть живой тогда ложись в гроб...
У Фимки был в городе должник. О нем помнилось на суде, в исправительной колонии.
– Понял вас, соседка!.. Спасибо за чай и приют. Мне б пиджак. А?.. Верну часа через два-три. Гадом буду! И пальтуган или плащ...
Хозяйка понятливо кивала головой, глядя на лагерное одеяние Ефима.
В кафе «Чайка» он занял место напротив эстрады. Музыканты играли что-то бесшабашное. «Узнает или не узнает?» – ломал он голову, пощипывая редкую бородку. Два года назад ее не было. И шрама на щеке. И руки были белые, ровные. Теперь – потрескавшиеся, в мозолях и отметинах. Потягивая пиво, Фимка припоминал летнюю ночь. Набережная Волги. Киоск на Полевом спуске.
Старик сторож, брыкавшийся на земле. Скрип дверец... Вдвоем заталкивали блузки и косынки в рюкзак. И вдруг свистки, топот. Крик: «Стой!». Ему подставили ногу – упал с мешком. Семен увернулся за кустами. На первый вопрос в комнате дежурного по отделу милиции: «Кто был с тобой?» – словно отрубил для себя: «Пусть Сенька живет на воле. Женился недавно. А мне что – один как перст!». Упорствовал на следствии. Не признался в суде. И «кореш» избежал кары...
Фимка видел Семена. За ударными инструментами. Выше остальных оркестрантов. Ловко махал палочками. Мелодично позванивали медные тарелки. В свете неона «кореш» выглядел худощавым. Лицо вытянутое. Глаза веселые. Повеселел и Фима: «Не пропаду!» Ему. было приятно в притемненном зале. Вдыхать запахи жареного мяса, кисловатого пива, дыма сигарет. Музыка оглушала, рождала воспоминания. В интернате их койки были рядом. Семена спровадила туда мамашка, певичка филармонии. Отец бросил их. Он был чуть художником, чуть актером, чуть музыкантом – мотался по городам и весям. И Семен пошел в родителя: рисовал, пел, барабанил... Мечтал о больших деньгах и всенародной славе. Девочки липли к нему. Он рассказывал им об известных артистах, модных писателях и художниках – все, как догадывался Фимка, со слов родителей, падких до сплетен...
Музыканты умолкли. Тишина разом оглушила Фимку. Он допил пиво. Поискал глазами Семена. «Эх, Чабан!» Он протолкался к «корешу». В школе-интернате учительница русского языка как-то бросила сердито: «Гераськин, в чабаны пойдешь, если возьмут при твоих знаниях!» Так и прилепилось прозвище.
– Чабан!
Семен резко оборотился, округлил маленькие глазки:
– Ты?! Откуда?
– По чистой! Досрочно... – Фимка увлек Семена в вестибюль, облапил, дотянувшись лишь до плеча. Волна тепла захлестнула его. Невольно уткнул кудлатую голову «корешу» в грудь. Вал за валом на мгновенной скорости прошлое ударяло по сердцу: драки, тяжелый топор на лесоповале, мороз до костей...
Семен нервно перекидывал папироску из угла в угол губ.
– Борода у тебя – не узнать.
– А? Чего ты? – встрепенулся Фимка. Оглядел «кореша». Костюм в полоску. Галстук с искрой. Волосы – завитками на вороте. Брюки в меру мятые, как модой продиктовано. Ботинки на высоком каблуке. «Пижон ты, Сенька! В болота бы тебя, пни корчевать да гати гатить!» – раздражение суживало коричневые глаза Фимки.
– Сень, переночевать пустишь?
Выплюнул Семен окурок. Опустил прибранную голову.
– У нас угол... Хозяйка, как змея! В поселке Шмидта...
– Та-ак... Змея, значит. А киоск не забыл?. По приметам ищут. Мне что: свое отдал. А ты?.. Висит твой должок!
Семен плаксивым голосом:
– Не вороши, Фимка!.. Ночлег будет. Завтра пойдем к моему дружку на завод. Общежитие у них – блеск!
– Бле-еск! Помнишь, вязали сторожа? Лапа твоя на стекле. Пальчики твои в уголовном деле, Сень!.. Ума не приложу, почему тебя не замели?..
– Я должник – факт! – Семен крепко пожал руку Ефиму. – Век не забуду! Айда!
– Сперва сменю шкуру. – Фимка увел «кореша» к костелу, оставил во дворе. Вернулся быстро в прежнем одеянии с чемоданчиком в руке.
На троллейбусе добрались до вокзала. Перешли мостик через железную дорогу. В темноте побрели на Неверовскую.
В воскресенье утром хозяйка небольшого домика на берегу Самарки, набросив на плечи мужнин полушубок, постучалась к соседям. Уединившись на кухне с соседкой, уронила слезу. После смерти мужа, рабочего кирпичного завода, чтобы не коротать дни в одиночестве, пустила на квартиру студентку медицинского института Тамару Пигалеву. Среднего роста. Смуглявая, расторопная. Полы помыть, состирнуть, грядку вскопать, воды наносить из уличной колонки – все у нее ладно выходило. Аккуратно расплачивалась за постой. Приходила с занятий засветло. И одна. Иногда, правда, предупреждала, что заночует у подружки в общежитии. Дело молодое – танцы, киношка... В первую же неделю купила колоду карт. Вечерами часто дулись в подкидного дурака. Играла азартно, спорила и не любила проигрывать. И еще одна причуда: комнатку обклеила картинками с видами на море. Прошлым летом вернулась с каникул черная от загара. Рассказов про море, про пароходы – вагон и маленькая тележка!.. И карты на время отошли на второй план. Слушать ее было интересно – хозяйка домика никогда не видела моря и белых океанских пароходов. Только в кино да по телевизору. А тут – живой свидетель!..
– А ноне среди ночи парни пришли. Шептались долго. Высокий навроде раньше бывал у Томки. А с бородкой – в первый раз вижу. Заночевал...
Соседка посочувствовала:
– Молодые теперь – не то. Стыда не стало! Да кто он такой?
– Мол, дальний сродственник, будто из Красного Яру... А вот сердце саднит: не воровской ли человек? Чемоданишко. Одежка серая, воняет корболовкой. Не знаю, как мне быть...
– Откажи квартирантке – и делов-то! – Соседка прислушивалась к храпу за перегородкой: муж вернулся на взводе вечером, скоро потребует завтрак. – Картошки пожарить, что ль... Да огурцов соленых... Сатан мой-от проснется!
Тем временем Фимка, приведенный сюда Семеном, был уже на ногах. Он слышал как шлепала босиком хозяйка, как скрипнула калитка. Он умылся в сенях, расчесал у зеркала непокорные волосы. Сидел на крыльце, грея спину на солнце. Должен был прийти Семен...
– Приветик, мальчик!
Фимка вздрогнул от неожиданности. Позевывая и потягиваясь, рядом стояла девушка в спортивных брюках. Стрижка под мальчика. Черные тонкие брови – полудужьями. Мелкие ровные зубы. Ямочка на левой щеке. Босые открытые до колен ноги – в загаре. А ногти накрашены.
– Здравствуйте! – Фимка оробел. В своей лагерной одежде он выглядел здесь инопланетянином. И самое загадочное, сразившее его наповал: он узнал девушку!.. Она прошла по вагону, заглядывала в купе. Поясняла: часто бывает в командировках, приходится ездить в общих, а ей по должности положены купейные места. Если кому-то не нужны билеты для отчета, то она просит отдать их ей. Д какой Фимке отчет?.. Он взял у проводника свой билет и вручил этой солнечной девушке. Он тогда поразился: «Где живет такая красотка!». И вот, как в сказке, она – рядом. Мазнула усмешливыми глазами.
– Загляни ко мне!
В своей комнатке-коморке, обклеенной проспектами туристического бюро, она протянула ему руку:
– Тамара! Студентка. Вот так-то, Ефим Сидорович Солуянов...
И снова Фимка удивился: откуда она знает?.. Семен ночью не называл его. Просто сказал: «Дружка приютить нужно!». И цапнул себя за карман: на месте ли документы?.. Она заразительно рассмеялась.
– Лопух!.. Приодеться тебе нужно, товарищ Солуянов...
Он сам знал об этом. В милицию за паспортом нужно прийти вольным по форме. И в отделе кадров требуется быть при параде. Зачем рекламировать свое недавнее прошлое?..
– Заработаешь, вернешь! – Тамара подала ему пачку красных десяток. – В воскресенье работает универмаг «Самара»... Понял, Ефим Сидорович?..
Фимка не стал дожидаться «корешка». Ошеломленный встречей, он заспешил от Самарки на ту сторону железной дороги. Думал с признательностью о Семене: не бросил, денег оставил, на ночь пристроил... И еще занимало его будущее: поступить на завод, получить место в общаге – общежитии, научиться слесарить, как мастер, преподававший труд в школе-интернате, как старшина в путейской роте железнодорожного батальона, где служил срочную Фимка. В это солнечное утро сентября хотелось думать только о хорошем. Познакомиться б с девушкой... Где капризуля Оля?.. Как расстались в интернате – молчок! И тут мысли вернулись его к Томке. Почему Семен привел его именно к ней? Кто она ему?.. Ведь Семен был женат на Клаве, билетном кассире. И почему так запросто эти деньги? Фимка похрустел десятками в кармане. Отмел сомнения: Семен всегда был ветреным! Вероятно, очередная интрижка втайне от Клавы. А деньги... Да разве же сам Фимка не выручил бы «кореша», попади тот в переплет?.. О чем речь! А у Семена губа не дура! Где уж нам до такой! Фимка подергал пальцами свою бородку, похмыкал: сбрить или не сбрить?.. И засвистел в порыве чувства свободы...
Обычный конец рабочего дня.
Евгений Васильевич Жуков сложил бумаги в папку, смежил веки: глаза устали от чтения. «Сменить бы стекла очков». И усмехнулся иронически: «В стеклах ли загвоздка?» Помнилась сценка в трамвае. Жуков ехал в гражданском, чтобы не распугать милицейской формой братию-шатию возле зоомагазина. Из-под полы торговали там опарышем, мормышками, червяками, прикормом – всем, чего нет на прилавке и без чего ты не рыбак!.. И вдруг парень поднялся с переднего места вагона: «Пожалуйста, папаша!». Как старику!..
Развел руки, разминая крутые плечи, положил очки в футляр. Угадывались скрытые радость и нетерпение, освобождение от службы – впереди два выходных дня! Запереть сейф, опечатать его – вся недолга... Звонок телефона оторвал Жукова от размышлений. В трубке голос внука:
– Дед, ты скоро домой?
– Как положено службой, товарищ внук! – Евгений Васильевич пристукивал мизинцем по столу, улыбался во весь рот.
– А как положено службой, деда?
– Передай бабушке: явлюсь ангелом с небес.
– Каким ангелом, деда?
– Выясни у бабушки. Это по ее ведомству.
– Лады, спрошу. – В трубке долгое сопение. – А рыбалка как?..
– По плану. Слово – олово, товарищ внук! Проверь свой мешок – не забыл ли чего?
Отворилась дверь – на пороге лейтенант Бардышев.
– Разрешите?
– До скорой встречи, внука! – Жуков положил трубку. – Пожалуйста, Владимир Львович.
Евгений Васильевич вышел из-за стола. Поскрипывали новые нерастоптанные сапоги, и он досадливо кривил толстые губы. Он уже отрешился от дневных забот, мысленно был рядом с пятилетним внуком. Собрались с ночевкой за Волгу. Палатка уложена. Снасти подобраны. Жена заготовила еду. Два дня порыбалить, побродить по золотистым перелескам, посидеть у костра с ухой... Жуков опустился на диван с дерматиновым покрытием, хлопнул широкой ладонью по валику-подлокотнику:
– Посидим, Владимир Львович?
– Бывает, понимаете, товарищ майор, ситуация. —
Бардышев прохаживался у стола. – Весь день удачен. Настроение небесное. И – ложка дегтю! У вас такое бывает?
– Сколько угодно – се ля ви, как теперь можно выразиться по-французски... А что за деготь, если не секрет?
– Иду по перрону. Прибыл «Южный Урал». Старушка с билетом: «Какой вагон, милок?» – «Третий, бабуся!». Но проводник загородил двери: «Мест нет!» – «У меня билет, сердешный, куплен...». Старушенция растерянно топталась – поклажа через плечо гнула к земле. Билет у нее действительно был в третий вагон. Бардышев о чем-то задумался, потирая острый подбородок, бросил бумажный катышек в корзину с бумагами. – Не переношу беспомощности таких стариков. Свою маманю вспоминаю...
– Ну, отправили ее?
– Да!.. Товарищ майор! – Бардышев воскликнул, что-то вспомнив, и опустился на стул. – А если это повторение истории с «двойником»? Как же я сразу на платформе не сообразил?
Жуков вернулся за стол, погладил свои редковатые волосы.
– Выкладывайте без загадок, товарищ лейтенант!
С месяц назад, в летний пик пассажирских перевозок,
у купейного вагона фирменного поезда «Жигули» возник скандал: на 21-е место претендовали два пассажира. Девушка с миловидным лицом, в модной красной кофточке, обвиняла железнодорожников в нерадении, в издевательстве над людьми. Бригадир поезда держал в руке два билета. Число, время, вагон, компостер – все совпадало. «Ну недотепы!» – мысленно осуждал он билетных кассиров. Модная пассажирка грозила жалобой и не собиралась уступать право ехать на нижней полке. Ее соперник, пожилой человек с отечным лицом и толстым портфелем под мышкой, соглашался миролюбиво: «Поместите меня, куда вы считаете возможным». – «У меня есть незанятое место»,– выручила проводница из седьмого вагона. Бригадир облегченно вздохнул...
Вернувшись из рейса, бригадир «Жигулей» зашел в линейный отдел милиции. Принял его лейтенант Бардышев.
– Знаете, товарищ лейтенант, «двойник» не выходит из головы. Запал в ум... – Он положил перед Бардышевым мятый билет. В сомнении развел руками: – Исправлено, что ль... Как мне показалось, подчистка имеется...
Лейтенант под лупой сличил бланки билета. Особых отклонений не установил. Версия бригадира представилась ему надуманной.
– Пассажирка вам известна? Это ее билет?
Бригадир сердито молвил:
– Оставила автограф! – И подал лейтенанту казенную тетрадь.
В книге жалоб и предложений поезда «Жигули» было обстоятельное заявление о беспорядках на железной дороге, написанное косым почерком и с грамматическими ошибками. Домашний адрес, фамилия, имя и отчество, как положено формой.
Бардышеву тогда представилось: «Бригадир из амбиции затевает возню! Если бы не жалоба, уж забыл бы конфликт – мало ли их бывает в поездах!». Если подчистка, то кто ж оставит свой адрес в поездной книге, станет рисковать своим почерком?..
– Вами другой билет изъят? – спросил он бригадира. – Он не вызвал подозрения?
– Нормальный! Мужчина ехал в командировку – билет ему нужен для отчета.
«Так и есть – обида!» – неприязненно думал Бардышев.
– Заявите ревизорам отделения дороги!.. Лучше письменно.
Бригадир забрал билет и ушел явно недовольный.
Теперь лейтенант Бардышев с повинной головой рассказывал майору Жукову о том случае. Евгений Васильевич поругивал в душе лейтенанта: «Мог оставить заявление у себя... Сырой материал выдает все-таки университет!»
– Почему теперь и вы подозреваете?
– Дело в том, товарищ майор, что позднее один ревизор мимоходом сказал: «А корешка-то билета-«двойника» в кассе не оказалось!» И снова я пропустил сигнал...
– Да-а, это уж кое-что. – Жуков припомнил давний эпизод из своей милицейской практики. Сразу после войны возникло дело о подделке железнодорожных билетов. Вышел он на чертежника одного из заводов. Подозрение пало также на некоего Дудникова. Пока Жуков копался, последний был взят по делу о краже из камер хранения. Скорый суд. Срок. Исправительный лагерь. Уехал
и чертежник. Дело с билетах осталось незаконченным...
– Тридцать лет минуло – срок давности! – Бардышев снял очки и тер их чистым платком, близоруко щурясь. — Кому сегодня захочется мелочиться?..
– Время, конечно, немалое... Дудникову было где-то за тридцать. Нога у него, помню, покалечена. И горбился, как пожилой человек. Срок получил небольшой – на свободе, вероятно. Ну а насчет мелочишки – на досуге подумайте, товарищ лейтенант...
– Виноват, товарищ майор!.. Старушка, понимаете, дышала тяжело, кахикала. Такая жалость взяла меня!.. Постойте, Евгений Васильевич!.. – Бардышев согнул спину дугой, изменил голос и, словно опираясь на палку, приохивал: – Дак у кассы... кхм-кхм... людно у оконца... А он тута. Мол, самому ехать не с руки. Чтой-то приключилось. Кхм-кхм... рубль в рубль, сколь положено взял...
Выпрямился Бардышев, надел очки, сокрушенно повторил:
– Билет-то с рук. Как не насторожило меня?! Кое-как усадил старушку в первый вагон...
