Текст книги "Без права на покой (сборник рассказов о милиции)"
Автор книги: Эдуард Кондратов
Соавторы: Михаил Толкач,Владимир Сокольников,Тамара Швец,Николай Елизаров,Александр Боровков,Галина Сокольникова,Федор Никифоров,Николай Каштанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
НИКОЛАЙ КАШТАНОВ. БЕЗ ПРАВА НА ПОКОЙ
Далеко за полночь в квартире начальника отдела уголовного розыска Садкина раздался требовательный, продолжительный звонок. Не успев разомкнуть сладко слипающиеся веки, Иван Михайлович нащупал телефонный аппарат, который стоял рядом, в изголовье кровати.
– Слушаю.
– Товарищ подполковник, докладывает дежурный...
– Да, да, слушаю.
Говорить он старался как можно тише, чтобы не разбудить жену с детишками, но, как всегда, усилия его ни к чему не привели. Анна Александровна, накинув халатик, уже спустила ноги на пол, неслышно ступая, прошла к выключателю. Тем временем Иван Михайлович, придерживая возле уха трубку одной рукой, другой подтягивал к себе одежду, аккуратно повешенную на спинку стула.
Сколько раз поднимали такие вот звонки Садкиных среди ночи? Не сосчитать! Анна Александровна вроде бы к ним привыкла, на то, что после них Иван Михайлович частенько довольно надолго уходил из дома, не обижалась, не жаловалась: знала, за кого выходила замуж. Тогда, много лет назад, он, выпускник Елабужской специальной средней школы милиции MBД СССР, сказал: – Это, Аня, дорога всей моей жизни. И, может, будет на этой дороге больше шипов, чем роз. Пожалуйста, подумай.
Она подумала, затем спокойно, не рисуясь, ответила:
– Будем, Ваня, вместе.
Возможно, впоследствии все-таки каялась? Нет, ни разу! И лишь сейчас вот, впервые за долгие годы совместной жизни, у нее непроизвольно вырвалось:
– Господи, хотя бы один выходной!
Иван Михайлович вскинул на жену глаза и тут же виновато их опустил. Ведь вечером он твердо-претвердо пообещал:
–Завтра воскресенье, махнем за Волгу. Покупаемся, позагораем, на песке поблаженствуем.
– Ура! – закричал Слава. – Ур-ра!
Подражая старшему братишке, который уже в седьмой класс перешел, захлопала в ладошки и двухлетняя Таня: «Уля, уля!».
Это была давняя мечта Садкиных – всей семьей отправиться на тот берег Волги. Да только никак она не получалась: едва Иван Михайлович заканчивал одно, по обыкновению важное и неотложное, дело, как тотчас начинал другое, тоже важное, тоже неотложное. Какие тут выходные, какой отдых?! Но вот, наконец-то, образовалось свободное окно, и Иван Михайлович поспешил обрадовать домочадцев: махнем за Волгу. Ан нет, снова не вышло, снова сорвалось...
Он легонько притянул к себе жену, прикоснулся губами к ее еще теплой после сна щеке.
– Что поделаешь, Аня, служба такая... – и, уже прикрывая за собою дверь, закончил словами любимого поэта: – Покой нам только снится!
Рысь распрямляет когти
1
В этот день Курасов вернулся с работы домой под хмельком да еще бутылку «Старки» принес, а к ней – обильную закуску. И про сына, про Петьку, тоже не забыл: протянул торжественно пакет мандаринов, за которые на крытом рынке спекулянтам наверняка не меньше пятерки заплатил.
Зная прижимистый характер мужа, Лизавета покачала головой, подумала: «Видно, блажь накатила». Вслух же поинтересовалась:
– Калым хороший подвернулся?
– Бери, женушка, выше.
– Кошелек на дороге подобрал?
– Еще выше!
Лизавета развела пухлые руки в стороны.
– Ну тогда уж я и не знаю...
– То-то, – засмеялся Курасов, – то-то!
Он аккуратно поставил на стол водку, неторопливо выложил из авоськи малосольные огурцы в целлофановом мешочке, банку килек в томатном соусе, венгерское сало– шпиг, круто посыпанное красным перцем... Окинул все это хозяйским взором, остался доволен.
– То-то и говорю, женушка, где тебе догадаться. Кишка тонка.
– Ну да, ну да, – зачастила Лизавета, – я у тебя всегда дура, я...
– Обиделась? Экая ты, право, и пошутить нельзя. Так слушай: на заводе премию мне нынче отвалили.
– Ой, Вася! И много?
Курасов снова засмеялся:
– Нам с тобой хватит. Но это, Лиза, не все, то есть не это главное. Главное, мою фотографию на доску Почета повесили.
– He-шутишь? Ну, раз такое дело!... – Лизавета сама откупорила «Старку», сама наполнила рюмки. – За твои успехи, Вася!
– За успехи, – хмыкнул Курасов, придавая словам жены совсем иной, одному ему известный смысл, – за успехи...
Сидели они за столом долго, до тех пор, пока не опорожнили бутылку. Лизавету заметно «повело», Курасов же будто и не пил. Такое с ним бывало. Порой с одного стакана водки начинал кренделя выписывать, а случалось, поллитровку залпом из горлышка выцеживал – и ни в одном глазу. Это когда был сильно чем-нибудь озабочен, встревожен или, как сейчас вот, по-настоящему обрадован.
– Чего уж там кривить душой, – сказал он сегодня на собрании, принимая из рук председателя профкома конверт с деньгами, – чего кривить: хотя трудимся мы и не ради славы, а все приятно, если тебя замечают, если тебе оказывают уважение и почет.
Товарищи по цеху аплодировали ему охотно и дружно, аплодировали тому слесарю-сантехнику Василию Васильевичу Курасову, которого знали. Знали же они его как человека скромного – никогда не бахвалится, приветливого и отзывчивого – в трудную минуту непременно приободрит участливым словом, в меру пьющего – никто не видел его на заводе пьяным, безотказного в работе – надо, задержится после смены и на час и на два, пока не сделает порученного дела. Ну а попросит кто одолжить трешницу или даже десятку – без разговора протянет, ибо деньги при себе он всегда имел, правда, зря ими не сорил.
– Они ведь, – улыбался, – кровные, на земле не валяются.
С ним охотно соглашались. Говорил-то он сущую правду.
Но кто же такой был в действительности Курасов?
2
Редкий человек живет без мечты, и у каждого она своя. Один спит и во сне видит себя артистом, другой готов отдать половину своего состояния, лишь бы получить редкостную, выпущенную еще в прошлом веке почтовую марку, третьего неудержимо зовут и манят дальние страны... У Курасова тоже была мечта, и зародилась она давно, когда он был не Василием Васильевичем, а просто Васькой.
– Эх, – прикрыв зеленоватые глаза, поделился он ею однажды со своими дружками, – заиметь бы много-много денег!
– Зачем?
– Ка-ак зачем, ка-ак... – От возбуждения у него в горле сперло. – Да я бы тогда, я бы...
– Чего заикнулся-то? За троих мороженое, что ли, есть станешь? Или сразу по двое штанов носить будешь?
Курасов презрительно фыркнул:
– Темнота!
Разговора на эту тему больше не начинал, и ребята о нем скоро забыли, тем более что серьезного значения ему не придали. Сыты, одеты, обуты – чего еще надо? И в будущем все дороги для полноценной жизни открыты: хочешь – учись, хочешь – работай. Но Курасов рассудил по-своему: учиться, чтобы стать, скажем, инженером, врачом или учителем, – хлопотно и долго, работать – и того хуже, от работы лошади дохнут. А потом, продолжал он рассуждать, такая ли большая выгода, если выучится, например, на того же учителя или впряжется в родном колхозе в лямку механизатора? Не маленький, знает, сколько они получают. Нет, ему нужны большие деньги, и добывать он их будет другим путем. Каким?
Курасов посмотрел на свои тонкие, длинные—про такие говорят: музыкальные – пальцы, стиснул их в кулак, затем снова распрямил, проговорил вслух:
– Ловкость рук и, кхе-хе-хе, никакого мошенства.
Первая кража прошла вполне успешно. Правда, в бумажнике, который Курасов вытащил на Курском вокзале из кармана пожилого майора с гвардейскими усами, оказалось всего-навсего семьсот рублей с копейками. Не густо. Но ведь и дались они без особых усилий, и времени ушло не ахти сколько. Около часа на электричке до Москвы (жил он недалеко от Подольска) да там примерно столько же крутился среди пассажиров. Их тогда было на вокзале – пушкой не пробьешь. Кто с фронта возвращался, кто из госпиталя, а кого, наоборот, в госпиталь везли. Война-то закончилась недавно, и года не прошло.
Вторую кражу Курасов совершил у кассы столичного кинотеатра «Художественный», третью – на колхозном рынке, что находился в пяти минутах ходьбы от Тверского бульвара. Поскольку обе они, как и на Курском вокзале, завершились удачно, уверовал: он на правильном пути, фортуна будет улыбаться ему и дальше. А раз так, можно было начинать складывать деньги. Раздобыл старинную жестяную коробку из-под монпансье, уложил в нее, плотно обернув водонепроницаемой бумагой, первые две тысячи. Но, к искреннему его недоумению, они оказались и последними, ибо очередной вояж в Москву закончился тем, что Курасова препроводили, как говаривали раньше, в казенный дом.
Тогда, в тысяча девятьсот сорок шестом, ему шел девятнадцатый год.
3
Подольский народный суд Московской области приговорил Курасова к одному году лишения свободы, хотя он заслуживал более сурового наказания. Но суд учел и молодость преступника, и его чистосердечное (сцену нечаянно заблудшей невинной овечки разыграл он мастерски) раскаяние. Было взято во внимание и то, что год – срок вполне достаточный, чтобы осужденный хорошенько подумал о своем прошедшем, настоящем и будущем, сделал соответствующие выводы и, отбыв положенное наказание, занялся честным трудом.
Действительно, Курасов думал более чем усердно и выводы тоже сделал, да только не те, которые следовало сделать. Все его умственные усилия и способности были направлены на одно: четко установить, где он допустил промашку, какие принять меры, чтобы, выйдя на волю, ее не повторить.
«Самое важное, – пришел он к заключению, – знать не только когда, где, что, но и у кого воровать».
Почему он влип? А потому, что та тетка в трамвае, у которой попытался снять с руки часы, его самодельной финки не испугалась, к тому же оказалась неправдоподобно горластой. Значит, очищать надо тех, кто трусоват и слабоват, неповоротлив и рассеян. И еще: ни в коем случае не мозолить глаза милиции одного и того же города, даже, подобно Москве, со сверхмиллионным населением...
После выхода на свободу из родного Подольского района Курасов перебрался в Калинин. Чтобы отвести от себя возможные, особенно на первых порах, подозрения, устроился на один из заводов учеником слесаря. При этом проявил столь похвальное усердие, завидную понятливость и сноровку, что сменный мастер уже через полмесяца пришел к начальнику цеха.
– У парня золотые руки. Надо переводить на самостоятельную...
Перевели и не покаялись. Работал Курасов старательно, производственную дисциплину соблюдал строго: в цех являлся раньше гудка, уходил позже, инструмент берег, в отношениях был ровен и предупредителен. И окружающие его люди решили: надежный, примерный товарищ. Решили, ни разу, к своему же несчастью, не поинтересовавшись, а чем молодой преуспевающий слесарь занимается вне территории завода, с кем водится, куда уходит по ночам из общежития.
Словом, личная жизнь Курасова для тех, кто трудился с ним плечом к плечу, была за семью замками. И когда однажды утром он не явился в цех к началу смены, там лишь легонько покачали головами.
– Ай-яй, видать, проспал парень.
Между тем в эту ночь Курасов вообще не ложился. Сговорившись с бывшим уголовником по кличке Барон, он проник в чужую квартиру, предварительно точно установив: ее хозяева, люди весьма состоятельные, выехали на загородную дачу с ночевкой. Навели грабители справку и о соседях намеченной жертвы. Тут тоже оказалось все в ажуре: муж с женой, оба в преклонных , годах и оба вдобавок инвалиды. Он вернулся с войны без ноги, она сердечница, давно на ладан дышит. Таких бояться – кур смешить. И, подражая Барону, Курасов расхаживал по чужим комнатам, как по собственному дому. Эх, если бы только ему знать, что именно в этот вечер к соседям приехал в краткосрочный отпуск сын-пограничник. Но ни Курасов ни Барон того не знали.
Сначала грабители внимательнейшим образом осмотрели выдвижные ящики письменного стола и комода. Трофеи достались приличные: золотое кольцо с рубиновым камнем, золотые же серьги, увесистая пачка облигаций и заграничная, в виде пистолета, зажигалка. Затем сняли со стены вместе с персидским ковром двуствольное ружье– бескурковку, потом принялись вытряхивать из гардероба одежду. В тот момент, когда держали совет, брать каракулевую шубу или нет – уж очень здорово поела моль, от двери раздалось негромко, но повелительно:
– Руки вверх!
На мгновение грабители оцепенели, однако лишь на мгновение. Метнув взгляд на дверь, увидели: в ее проеме – примерно их же возраста крепыш в пограничной форме сержанта. Сразу чувствуется – силен и смел, но ведь один! И без оружия, вместо него в руках – массивная деревянная табуретка. Барон и Курасов, не сговариваясь, выхватили ножи, пригнувшись, шагнули к сержанту. Тот с места не сдвинулся, лишь поудобнее перехватил ножку табуретки да под густыми бровями сузились глаза, и заметно затрепетали резко очерченные ноздри слегка горбатого носа.
Курасову, вероятно, лучше бы, как это сделал Барон, приостановиться, тогда дальнейшие события могли принять несколько иной оборот. Но, подобно зверю, попавшему в западню, он потерял власть над своим разумом и думал только об одном: вырваться, любой ценой вырваться. Для этого надо незамедлительно, иначе будет поздно, убрать с дороги ненавистного сержанта. А до него уже считанные шаги. Пять, четыре, три... Курасов напружинился, взмахнул ножом и... тут же провалился в черную глухую бездну. Смертельно раненный сержант успел-таки опустить табуретку на голову бандиту.
Очнулся он от нестерпимой боли, и первое, что увидел, – переплетенное металлической решеткой окно. По телу его прошла короткая судорога, а из горла вырвалось нечто дикое, нечленораздельное.
– А-о-ууу!...
Так воет издыхающий волк.
Жестокое, тяжкое преступление подлежало не менее суровому наказанию. Курасова привлекли к ответственности по статье 59—3 Уголовного кодекса Российской Федерации. А статья эта гласила, что «организация вооруженных банд и участие в них и организуемых ими нападениях на советские и частные учреждения или отдельных граждан... влечет за собою
лишение свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества, с повышением, при особо отягчающих обстоятельствах, вплоть до высшей меры социальной защиты – расстрела...»
Да, Курасова могли и расстрелять. Однако Калининский областной суд и на сей раз счел возможным проявить снисхождение. Вместо расстрела Курасова приговорили к лишению свободы сроком на двадцать пять лёт.
Тогда, в тысяча девятьсот сорок восьмом, ему шел двадцать первый год.
4
Итак, двадцать один и двадцать пять. Курасов должен был выйти на свободу в сорок шесть лет. Что и говорить, возраст почтенный. К этому возрасту люди успевают и на благо общества основательно потрудиться, и в личной жизни намеченной цели достигнуть, и стать родителями взрослых детей. А что ждет в сорок шесть его, блеснет ли там, впереди, хоть слабый луч надежды на счастливый поворот судьбы? Надежды почти никакой... Однако недаром, видимо, Курасов верил в свою фортуну. Стечение различных обстоятельств, в том числе переквалификация Верховным судом Коми АССР статьи 59—3 Уголовного кодекса на другую, более легкую, привело к тому, что он был освобожден уже в апреле пятьдесят шестого года.
Казалось бы, теперь-то Курасов образумится, поймет, что жить дальше так, как жил до сих пор, нельзя. Ничего подобного. Страсть к деньгам затмила перед ним весь белый свет. Разбогатеть, во что бы то ни стало разбогатеть – таково по-прежнему было его единственное желание и стремление. И способ, при помощи которого рассчитывал осуществить задуманное, оставался все тот же: воровство, грабеж, разбой. Суровые уроки не пошли ему впрок. То, что он не за столь уж длительное время второй раз оказался за решеткой, объяснял не закономерностью, а чистой случайностью. Если бы, говорил себе, нежданно-негаданно не явился в отпуск сержант-пограничник да не раззява Барон, который дверь в квартире оставил незапертой, было бы все шито-крыто. Это уж как пить дать. Следовательно, коль очищать чужие квартиры не в одиночку, то напарник должен быть надежный на все сто процентов. Ну и самому, разумеется, надобно получше шевелить мозгами. Вытащил у кого-то из кармана кошелек, очистил чей-то дом – моментально смойся, растворись, как дым, чтобы от тебя ни духу ни слуху. Был и нет, один пшик, кхе-хе-хе, на добрую память остался.
Надо отдать Курасову должное: постигая и одновременно совершенствуя воровскую науку настойчиво, целеустремленно, он во многом преуспел. У него развился особый нюх – мгновенно определял, где можно поживиться, а где нет; выработалась особая кошачья походка – мягкая, крадущаяся, бесшумная; дерзость стала сочетаться с осторожностью; в сердце не осталось ни одного доброго чувства – только холодный беспощадный расчет, только жестокость.
– Послушай, кореш, да ты не человек, а рысь! – как– то воскликнул один из приятелей Курасова, восхищенно заглядывая в его зеленоватые, с пронзительными искорками глаза. – Ей-ей, настоящая рысь! Торжественно нарекаю тебя, раба божьего, этим прозвищем. Аминь!
Кличка Курасову понравилась, и она прочно, как пиявка к голому телу, присосалась к нему. Понравилась же потому, что был наслышан: рысь – зверь неуловимый. А он как раз и хотел быть таким. И, выходит, стал. Из этого следовало: отныне он, Курасов, для стражей законности и порядка – что ветер в поле. Попробуй-ка поймай и задержи.
Тут Курасов впадал в глубокое заблуждение, свойственное для всех без исключения преступников. Заключается их заблуждение в том, что, с одной стороны, они чрезмерно преувеличивают свои умственные способности и физические возможности, с другой – значительно недооценивают эти качества у работников милиции. Почему? Видимо, в немалой степени потому, что иным преступникам какое-то время действительно удается оставаться безнаказанными за свои злодеяния. Но только какое– то. Рано или поздно возмездие непременно наступает. Это ведь как гнойный нарыв, как злокачественная опухоль. До поры до времени их можно не замечать, можно даже терпеть, но затем следует хирургическое вмешательство.
Так вот, о рыси. Спору нет, зверь сильный, коварный, жестокий. Тем не менее и она попадает на мушку опытного охотника, и с рыси сдирают шкуру... То же самое примерно происходило и с Курасовым. Несмотря на всю его воровскую изобретательность, предусмотрительность, профессиональность, он снова и снова оказывался на скамье подсудимых. Читатель, очевидно, помнит, что после неудавшегося ограбления квартиры в Калинине и последовавшего затем наказания Курасов очутился на воле в пятьдесят шестом году. А спустя несколько месяцев народным судом третьего участка города Воркуты снова был приговорен к пяти годам. Освободился в январе шестидесятого. Утихомирился? Нет. Прошло семь лет – предстал перед народным судом Кинельского района Куйбышевской области. Мера наказания – четыре года лишения свободы.
Тогда, в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом, ему исполнилось сорок лет.
5
Очередной выход Курасова на свободу состоялся в семьдесят первом году. То был первый случай, когда срок наказания отбыл он полностью. Не скостили, как делалось раньше по разным причинам, не то что год или хотя бы месяц, не скостили ни единого дня. Пришлось крепко и надолго задуматься: как быть дальше? А что если снова попадешься с поличным, получишь на полную катушку и будешь снова отбывать срок от начала и до конца? Тогда ведь можно остаться на бобах, ибо – чего уж там хитрить перед собой – большая часть жизни осталась позади, под уклон покатилась жизнь-то. Вон и виски запорошило, и под глазами мешки, и вокруг подбородка дряблые складки – бриться приходится с опаской. Тогда что же, поставить на неосуществленной мечте крест, поднять руки, мол, пардон, не по зубам она мне, сдаюсь? Черта с два! Еще не все потеряно, еще руки-ноги целы, голова на плечах, а кого потрошить, кхе-хе-хе, всегда найдется. Иное дело, действовать наверняка, ни в коем случае больше не рисковать, только наверняка!
Подготовку Курасов начал не спеша, издалека. Прежде всего обзавелся семьей. Не потому, что надоело быть холостяком, довольствоваться случайными «марухами», а чтобы иметь в глазах окружающих людей определенный вес, солидность. Подругу жизни выбрал в годах, со взрослой дочерью. Правда, на лицо Лизавета не удалась, фигурой тоже не очень вышла, и водился за нею грешок – была не дура выпить. Зато характер имела что надо! Ворчала лишь для виду, по пустякам – в серьезном деле язык держала за зубами намертво. Деньги любила, счет им знала, как они попадают к ее новому мужу, не допытывалась, потому что руководствовалась железным правилом: деньги не пахнут. Не менее, а, может быть, особенно важно было еще то, что у Лизаветы имелся в Куйбышеве собственный дом. Так что Курасову, который после каждого выхода на свободу менял место жительства, ломать на сей раз голову, куда податься, не пришлось. Одновременно отпали и связанные с пропиской хлопоты. Верно, жила Лизавета на окраине старого города – деревянной, одноэтажной. Но это-то и хорошо. В каком-нибудь кирпичном или панельном небоскребе лишь на одной лестничной площадке за день тебя ощупают сотни глаз. А дом Лизаветы обнесен высоченным забором, доски подогнаны – ни щелочки, вдоль калитки к ворот бегает не привязанный и охрипший от лая голодный Джульбарс, так что чем бы ты ни занимался, не догадается ни одна душа.
Впрочем, еще продолжался «медовый месяц», а Курасов заявил жене:
– Чего нам, Лиза, загораживаться от других? Пусть видят, не ханыги какие живут, не воры-разбойники. В амбаре сварганю мастерскую – приходите, люди добрые! – а Джульбарса – на цепь.
Первый муж Лизаветы был оригиналом: амбар построил не во дворе, а за его пределами, в огороде. В общем, не так, как принято у всех. Словно предчувствовал старик, с кем после него разделит мягкое ложе его супружница, для каких тайных целей будет «сварганена» мастерская...
Не прошел и год, а по всему порядку пошла слава: Лизке-то губастой достался не мужик, а клад, не руки у него, а золото. Хочешь – ведро починит, лейке оторванный сосок приделает, а хочешь – новую мотыгу смастерит, и паять может, и лудить... И все это задарма, то есть сам цену не назначает, денег не просит. Ну, конечно, люди не без понятия, соображают, какой резон возиться человеку с чужими жестянками бесплатно, и там, где работы на полтинник, рублевку сунут, где на рублевку – трешницу.
– Возьми, Васильич, не обижай.
Ну, возьмет, а только не утерпит, скажет:
– Напрасно ты это, соседушка, право слово, напрасно. Я ведь чего слесарничаю, столярничаю? Чтобы от безделья не томиться. День на заводе, а два дома, вон сколько свободного времени. Куда его девать? К рыбалке не приучен, заглядывать на дно бутылки тоже не по мне...
Слава – шутка своенравная и капризная. Если ее нет, то уж нет, а есть – нарастает, будто снежный ком. Вскоре о Курасове заговорили и как о семьянине, достойном всяческой похвалы. Выдал он падчерицу замуж и, по самым скромным подсчетам гостей, свадьба обошлась ему тысяч в пять. А этих гостей пригласил около сотни, столы накрыл – не во всяком ресторане такое увидишь. Ешь что хочешь, пей сколько хочешь. Трое суток без передышки гуляли. На что уж Лизавета дочь родную выдавала, а не удержалась, попрекнула:
– Энтак ить совсем разоримся, Васенька.
Он лишь тугой бровью повел.
– Не твоя забота, женушка. – Кивнул на Петьку, который еще совсем недавно без штанов ходил. – Доживет до женитьбы, и ему справим не хуже. Даже лучше справим! – После долгого молчания добавил внушительно, выделяя в отдельности каждое слово: – Время от времени полезно пускать людям пыль в глаза. Усекла?
– Чего уж не усечь. Но неужто и на работе стараешься из-за энтой... из-за пыли?
– А ты как думаешь? – вопросом на вопрос ответил Курасов и тут же постарался замять щекотливый разговор.
Да, работал он для «пыли», однако, кроме него самого, об этом никто не знал. А не зная и, не догадываясь, что перед ними оборотень, товарищи по цеху принимали за чистую монету все то, что он говорил, делал, оказывали ему все большее доверие, уважение, почет. Пришла пора, и его удостоили высокого звания – звания ударника труда.
«Ну, – ликовал Курасов, – точка, можно начинать!»
Не начинал, медлил. Снова и снова прикидывал, рассчитывал, уточнял. Не щадя силы, времени, продолжал укрепляться в общественном мнении. И вот сегодня на доске Почета цеха появилась еще одна фотография. Под ней подпись: «Дежурный слесарь-сантехник В. В. Курасов».
Теперь все, вбит последний гвоздь!
...Лизавета, сладко похрапывая, видела, наверное, уже не первый сон, а Курасов все сидел за столом, положив на него тяжелые, крепко стиснутые кулаки. Наконец, приняв окончательное решение – начинать, разжал онемевшие пальцы. Тонкие, закорюченные, при блеклом свете луны (электричество было давно выключено.) они напоминали когти того самого зверя, от которого Курасов получил свою кличку.
