Текст книги "Забыть Палермо"

Автор книги: Эдмонда Шарль-Ру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

* * *

– Мне кажется, что твоя тетушка мне не доверяет.

– Дело не в этом. – Бэбс ответила мне с нетерпением. Ей явно хотелось перехватить инициативу в разговоре. – О чем мы говорили? – И сама же ответила: – Обо мне… – Момент колебания, и вдруг неожиданный крик: – Хватит! Ты понимаешь, хватит с меня! «Ярмарка» дала мне свободу. Но это был только повод.

– Для чего?

– Чтоб изменить свою жизнь. На этот раз я уже могла покончить с целой свитой ухажеров, воспитанных в лучших школах. Что мне это давало? Ходить, взявшись за руки, по субботам в кино. Да, каждую субботу – кино и всегда с новым спутником. Достаточно знать тетушку Рози с ее бесконечным пережевыванием своих принципов воспитания…

– Знаю. Знаю. Слышала я эту старую песню: «Один вздыхатель – отвратительно, двое – об этом начнут говорить, но трое или четверо молодых людей из хорошего общества, регулярно являющихся с визитом к девушке, – это в самый раз». Я знаю, мне это повторяли много раз. И если три раза подряд ты выйдешь с одним и тем же парнем, то у тебя уже появлялось ощущение, что ты сделала что-то дурное.

Я помогала ей быть откровенной, ободряла ее. Ох, эта американская буржуазия… Бэбс уже начала интересовать меня. Я говорю это без всякой иронии. А она, видя, что ее понимают, так обрадовалась, взяла меня за руку.

– Подумать только, что тетя Рози…

Я прервала ее:

– Прошу тебя, Бэбс, не надо больше о ней. Расскажи о себе. Хотя я знаю, что ты хотела сказать: подумать только, что тетя Рози ошиблась… Так, а?

Вдруг Бэбс решилась сказать все. Вначале она несколько колебалась, но потом заговорила уже уверенней:

– Мне помнится то утро в день праздника, когда она принялась внушать мне свою затею о том, как надо кружить головы молодым людям. «Чтоб нравиться, надо уметь кружить головы. Как ты будешь это делать? Ты слишком благоразумная. Постарайся хоть несколько скрыть свою рассудительность, – повторяла она. – Попытайся, попробуй». Мне теперь ясно, что она под этим подразумевала. Без сомнения, она вспоминала при этом моего дядю, то, как он умел проявлять внешнее легкомыслие, будучи на деле воплощением серьезности. Но тогда, в семнадцать лет, что я в этом понимала? Все началось в день этого праздника. Длинное платье. Белые перчатки. Все как положено для бала, одного из тех гигантских мероприятий, которые тут устраивают с какой-нибудь благотворительной целью. Обычно это бывает в отеле. Несколько маменек и сотни молодых девушек собираются, чтобы танцевать, а чаще – поскучать.

У меня был кавалер, которому к трем часам утра удалось убедить тетушку Рози, что ей не стоит дожидаться меня, а лучше поехать домой: «Мы еще немножко побудем здесь… И я ее провожу». Уже больше десяти месяцев тетушка Рози была с ним знакома, находила, что он хорошо воспитан. Молодой человек лет восемнадцати или девятнадцати, к тому же из прекрасной семьи. В тот вечер отец дал ему свою машину. Итак, тетушка Рози уехала. А он напился.

В тот момент, когда мы уходили с бала, он предложил ехать через Сентрал-парк, опустив стекла в машине, чтобы подышать свежим воздухом. Это была неплохая мысль. Голова у меня кружилась. Я тоже ведь выпила… Все это, сама суди, выглядело чрезвычайно банально, потому что машины здесь пригодны для всего.

Когда мы въехали в парк, я попросила его остановиться у озера. Там по воскресеньям бывает катанье на лодках. Кругом деревья, одни лишь деревья… Ночью Сентрал-парк, этот зеленый карман, который город носит с гордостью кенгуру, этот жалкий, засохший, обглоданный парк, выглядит как настоящий лес. Никого вокруг. Тишина и мрак.

Что он предположил? Что я его провоцирую? Но у меня была только одна мысль: как можно скорей освободиться от тяжести, давившей изнутри. Пусть уж стошнит… Я открыла дверцу машины и высунулась наружу. Что-то хрустнуло в кустах. Собака или кошка бродит в поисках поживы, так я думала.

То, что со мной произошло, его совсем не смутило. Он даже смеялся. Старался помочь мне обрести равновесие. Меня знобило. Но так всегда бывает, считал он. Когда пьянеешь впервые, это сопровождается ознобом. Он вышел, чтоб взять в багажнике плед, и оставался снаружи довольно долго, и я не сообразила, что он что-то затеял. Когда он вернулся, я уже сетовала, что захотела здесь остановиться. Так как у меня зуб на зуб не попадал от холода, он поднял стекла, завернул меня в плед, включил печку и стал откидывать сиденья, бросив: «С вами все это получается не очень романтично…» Потом он включил радио под предлогом, что под музыку все-таки приятней.

Я оставалась неподвижной, и он положил мне руку на лоб.

– Послушайте-ка, – сказал он, – не надо бояться. Я захватил все что следует.

– Что вы хотите этим сказать?

Он посмотрел на меня с сомнением, потом принялся возиться с ключом от ящика для перчаток. Я обрадовалась, что нашлась забота, которая вынудила его оставить меня в покое. Это продолжалось несколько минут, в течение которых он ворчал, что его отца повесить мало, что у него мания все запирать. Когда крышка поддалась, я увидела, что ящик битком набит бутылочками с сельтерской.

– Ну вот видите, – сказал он. – Тут есть все, что вам нужно.

Я опять не поняла. До меня не доходило, зачем понадобилось набивать ящик бутылками. Мне была противна его манера разговаривать, и я ответила, что не хочу пить. Тогда он с менторским видом заявил мне: «Или вы очень холодная женщина, или просто идиотка».

Я думала, как убедить его ехать дальше, а он вдруг вытянул из кармана фляжку с виски и стал пить из горлышка. И ничего нельзя было придумать, чтобы остановить его. Он пил с закрытыми глазами и был бледен, мне еще подумалось, как бы ему не стало дурно. Несколько секунд спустя его охватило какое-то буйство. Странное опьянение, буйное, непонятное, ожесточенное. Между прочим, он все кричал о тупости девчонок. Похоже, что я его просто вывела из себя. К счастью, вопил он, он знавал других девиц, которые привыкли к делишкам в автомобилях и знали, чем там следует заниматься. Я сказала ему, что хочу как можно скорей вернуться домой. Тогда он принялся орать: «Вы дубина! То вы просите остановиться, а потом думаете только о себе… А я что же? Мне тоже надо прийти в себя. У меня спазмы… Понимаете? Вы мне нужны». Он схватил меня за руки, чуть не сломав пальцы. Ну, что дальше, ты сама понимаешь… Он рухнул на меня, навалился, весь потный, сжал руками мне шею. Я сначала отбивалась, потом уступила. Нес какой-то бред. «Я так несчастен… Прошу тебя… Прошу». Я сдерживалась, чтоб не закричать, но не от боли – ни боли, ни удовольствия я не чувствовала. Только страх. Наконец-то он поднялся. Серое лицо, опавшие ноздри, всю его лихорадку как рукой сняло. Он сразу же повалился рядом со мной, и я услышала плач… Бедный мальчишка. Именно бедный. Стал стонать: «Вы в этом виноваты… Зачем провоцировали меня?» Я была настолько удивлена, что не знала, что и отвечать. Но уже с этой минуты ненавидела его. Это мне было ясно. Наступал рассвет, осветивший мое сильно загрязненное платье. Он снова принялся вздыхать: «Что же нам теперь делать?» Но вдруг замолчал, увидел через окно автомобиля, что какой-то человек выслеживает нас. Когда это он подкрался? Наверное, давно. Может, он был тут с самого начала. Человек с каким-то голодным взглядом. У него были глаза борова, подстерегающего объедки. Омерзительный тип. Жалкий. Со старой, наверно, четырехдневной щетиной на физиономии. Сентрал-парк полон таких типов. Я закричала. Тогда человек сделал движение, как будто хочет открыть дверцу, и я услышала что-то вроде: «Что-то вы мало ее развеселили… Может, требуется подмога?» Я так стремительно защелкнула задвижку, что он замер, рука его осталась на дверце, рот прижат к стеклу, и он заорал: «Вы знаете, что мне надо, или не поняли? Откройте эту суку-дверцу!.. А ну, не пожалеете!» Я испугалась, что он сейчас взломает ее. А парень смотрел на него, прикованный к месту, слишком напуганный, чтоб решиться на какое-то действие. Тогда я сама включила зажигание, подтолкнула руки парня к рулю, сняла ручной тормоз… Наконец-то он сообразил. Машина катилась свободным ходом, а этот орангутанг висел на нашей дверце. Кошмарный тип. Он вопил, рычал: «Спасибо за пикантное зрелище», и продвигался вперед прыжками. Все это было отвратительно. А спутник мой был в таком состоянии, что не мог вести машину. Я пробовала помогать ему, перевела рычаг, поставила на скорость. Но он не мог даже мотор включить. И только когда наконец у него это получилось, бродяга отстал от нас. Мы только слышали, как он крикнул в последний раз: «Дали бы хоть выпить чуток! Можете ткнуть бутылку «скотча» себе в зад, слыхали? В зад…» И еще какие-то угрозы: «Негодяи! Сволочье! Девка!» Кусты скрыли его от нас.

Едва мы проехали каких-нибудь пятьсот метров, как моему водителю стало худо, а так как остановиться, приоткрыть дверцу или же выйти было никак нельзя, его тут же вырвало. Он уткнулся головой в колени, а я пока держала руль. Машина была вся в грязи. И он… И я. Но вся эта мерзость была очень кстати, и я почти обрадовалась этому происшествию.

…Я понимала, что дома я смогу рассказать только об этом, иначе не объяснишь, откуда у меня пятна на платье и почему мы вернулись домой на рассвете. Оставалось только сослаться на то, что случилось с моим кавалером, вот с этим самым молодым человеком, который так хорошо воспитан… Он был пьян до бесчувствия. «Неприятное происшествие, каковое, увы, может произойти и с весьма достойными людьми». Как будто именно так и сказала тетка Рози, насколько мне помнится. Она даже не поинтересовалась подробностями. Разве хватило бы у меня решимости сказать ей правду?

В течение следующей недели я под предлогом боли в горле одевала свитер с высоким воротником, а вокруг шеи еще обматывала косынку. Я вся была в синяках, синяки на руках и на запястьях. Постепенно они исчезли…

А потом тетку Рози посетил его отец. Я была немало удивлена тем, что она весьма радостно встретила известие о его приходе и приоделась, как для важного случая. Бедняжка… О чем это она подумала? Он ведь явился за объяснениями. Прежде всего по поводу машины. Она полна нечистот. Он никогда не видел машину в этаком состоянии. Повсюду бутылки. Пятна. Ящик для перчаток взломан. Чем в ней занимались? С того самого вечера его сын находится в очень болезненном состоянии. Подавленное настроение, истерика. Опасаются нервной депрессии. Я слушала все это за дверью, совершенно растерянная. Я чувствовала, что больше кого бы то ни было имею право быть больной или жаловаться, однако нервная депрессия началась у него, а не у меня… Помнится, я заплакала. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя столь одинокой, такой несчастной, как в тот день. А его отец все допытывался: «Что же произошло?» Он хотел поговорить со мной. Я была в страшной тревоге: что, если этот дурак ему во всем признался?.. Но тетушка Рози отказалась позвать меня. Она сказала ему весьма категорическим тоном, что следовало бы научить молодого человека пить в меру до того, как отпускать его в светское общество. Что его сын был настолько пьян, что не мог ни вести машину, ни идти пешком. Что швейцар нашел его мертвецки пьяным, лежавшим ничком на диване в холле, без галстука, без обуви. Что пришлось одевать его, класть в такси, чистить ковры, диванные подушки. Просто скандал! И что в конце концов ей думается, что она сказала достаточно, хватит с нее того, что она видела и слышала, что в наши дни просто не знаешь, на кого можно положиться, и что она просит посетителя удалиться.

Я была спасена.

Иногда во мне пробуждается воспоминание об этой ночи. Я представляю себе самое худшее из того, что могло произойти. А если б у бродяги было оружие? Он мог пойти на все… Ничто но могло бы спасти нас от него. С машиной произошла бы авария… На следующий день нас бы обнаружили… Вместе… Бездыханных.

Но чаще все это забывается надолго, и меня целыми месяцами занимает только моя работа…

Я слушала… Слушала эти странные речи, невольно вырвавшиеся у Бэбс и заполнившие комнату своей эфемерной новизной. Они, как пар, липли к мебели, к стенам, проникали повсюду; они вызвали странный холодок в уголках рта мистера Мак-Маннокса – такая фальшивая улыбка бывает у клоунов. Все это относилось к Бэбс, она поднялась со стула и начала быстро ходить, прижимая к бедрам полы своего кимоно и начисто забыв развязные повадки модных манекенщиц.

Скажу вам, что все вокруг изменилось. Да, все ощущалось по-иному: ее духи, свежий аромат туалетной воды, которой она пользовалась, запах остывшего кофе в наших чашках и даже силуэты деревьев в Сентрал-парке, их жалкие кривые ветки без листьев, которые как бы обращали к небу свою тоскливую немую мольбу. Мне нужно было что-то сказать Бэбс, но я не находила слов. Мы ведь не были с ней близкими людьми, не могу даже объяснить почему. Я продолжала глядеть на парк.

– Ну вот. Теперь ты знаешь, как все это было…

– Да, знаю…

Мне как будто послышался ее шепот: «Я все думаю, как надо было…»

Сделав над собой усилие, я, как мне помнится, сказала:

– Если бы хоть немного любви… Возможно, стало бы легче. Или же возмущения, горя, а может, и просто желания отомстить…

Но в голосе моем не чувствовалось волнения. Да слышала ли она меня? Я смотрела на мою уверенную и такую опустошенную подругу… Ей хотелось двигаться, как будто бы слова сами толкали ее. Она металась вокруг стола так, как ищут в горячке прохладное место в постели. Сколько бы она ни повторяла: «Не стоит так трагически воспринимать эту историю. Всегда бывает первый мужчина, потом другой и еще другой. Что касается меня, то двое последних ничего не значили». Но думала-то она по-иному. Передо мной была новая, иная, мне еще не известная Бэбс, немного усталая, отягченная бременем сказанного. Когда она столкнулась лицом к лицу с жизненной правдой, ее броня пала. Бэбс призналась в своей боли, обнажила свою рану. Эта женщина была обманута жизнью.

Мы расстались в то утро так, как будто ни о чем друг другу не рассказывали. Ее тоскливый вопрошающий взгляд не останавливался больше на мне. Бэбс держала себя в руках. Остаток дня прошел в ожидании предстоящего вечернего приема. Она спокойно и заботливо готовилась к этому делу, существенному для нее самой, ее репутации и карьеры.

Глава III

…ты либо еврейский Мессия, либо Люцифер, который собственной персоной явился в этот мир, чтоб сбивать меня с толку. Я никак не могу тебя понять: ты не человек, а какой-то воплощенный долг.

Стендаль

Шумы, то набегающие волнами, то прерываемые долгими паузами, свидетельствуют о событиях, происходящих в доме тетушки Рози. Я слушаю их, закрыв глаза. Шумы эти занимают меня и вызывают любопытство. И в то же время они, как занавес, охраняют и прячут меня от мыслей, которых надо избегать. Звонки, полные нетерпения, раздаются с черной лестницы: явился посыльный из ресторана. Еще звонок: это гречанка, гладильщица на дому. Трудно описать этот голос, столько в нем негодования: «Ну так как с этим платьем? Оно потребуется сегодня или завтра? Решите сами. Вы же видите, я тороплюсь. У меня, кроме вас, много клиентов». Это характерный тон маленьких людей Нью-Йорка, которым не удалось скопить деньжонок. Мысли о своих неудачах изводят эту женщину, болезненно задевают ее за живое. Вот почему такой тон, он помогает забыть печаль изгнания, постоянно преследующую тебя нищету. Этот вызывающий тон – единственная добытая свобода. «Ах, еще и платье миссис Мак-Маннокс… Да тут куча работы». Все это говорится с такой злостью. Хлопает дверь. Слышна легкая, суетливая, как бы дрожащая походка. Это тетушка Рози в своем белом пеньюаре: свирепый голос гладильщицы напугал ее, и она решила благоразумно ретироваться, а длинные полы ее одежды шелестят, как листья на ветру. Опять звонки. Они сыплются градом. Голос тетушки Рози: «О, наконец-то Этель!» Вслед за этим какое-то щебетание: «Привет всем! Я захватила с собой Попа… Извините за опоздание… Служба длилась так долго». Удары молотка: это устанавливают буфет на подставке. Затем начинается церемония с раскладкой скатерти: «Не в центре, я тебе сказала… Поп, потяни правей… Ты ведь знаешь, что портрет покойного мистера должен быть как раз на середине». Кто это Поп? Ах, это муж Этель… Позвякивание бокалов. Этель их расставляет по два в каждом ряду. Мягкий голос ее мужа, он считает тарелки и напевает: «В кровати моей красотки, моей прекрасной Мабель, каждый день рождество, каждый день…» – «Заткни глотку, пономарь ты этакий! Слышишь ты, Поп? Кто-то из дам еще отдыхает». Приятные, мягкие голоса. И еще скрип. Это снимают двери на площадке, они, наверно, такие тяжелые, слышно оханье: «Эх! А ну!» – нужно соединить комнаты тетушки Рози со студией Бэбс. «Потише, милейший». Значит, внезапно явилась тетушка Рози, она хочет лично посмотреть, как идут дела. Она делает вид, что никак не запомнит имени Попа. А ведь он уже двадцать лет ходит сюда, помогая Этель снимать двери в дни приемов. Он бывал здесь еще во времена мистера Мака.

– Ну, а дальше что? Что теперь делать?

В голосе Попа нет и тени негодования. «Милейший» с вежливым безразличием относится к провалам памяти у тетушки Рози.

– Теперь чем заняться, мэм?

– Укладывайте сандвичи пирамидками.

– Как?

– Пирамидками.

Следует классическая жалоба тетушки Рози: «Им нужно все повторять. Ни на шаг нельзя отойти. Оставь их одних, такая неразбериха начнется».

Звуки проникают в мою комнату и смешиваются с теми, которые появляются в моем воображении. Они влекут меня на тропинки моего острова. Я во власти этих звуков, и ничто уже не может заглушить вызванное мной воспоминание об иных празднествах, которые тесно связаны с запахом моря и жареной рыбы. Ничто мне не помешает. Ведь я не здешняя. Я никогда здешней не стану. На моих празднествах у дверей не звонят. Просто громко и сильно стучат ладонью по несколько раз, потом опускают у порога большие корзины с влажной, путаной бахромой блестящих водорослей, сквозь которые струится вода. И все. А потом ждут. Ждут восторженных возгласов, которые будут слышны, едва откроют дверь. Эти возгласы неизбежны, они всегда повторяются. Ведь таково свидетельство нашего обыкновения воспламеняться даже от каждодневного. Кричать, восхищаться тем, что так полно жизнью, ну хотя бы этими рыбами, стремящимися жить во что бы то ни стало, выгибающимися дугой, подскакивающими в корзине. Не правда ли, неплохое средство, чтобы избежать мрачно влекущего к себе несчастья, от неистребимого желания думать о нем без конца? «Ну и краснобородки, господь всемогущий! Поглядите на них! Чудо дивное». А рыбак, чтоб поддержать вашу радость, сам начинает восторгаться: «Вот это будет жареная рыба! Такую до самой смерти станешь помнить. Да благословит вас бог, и доброго вам праздника».

О каком это празднике идет речь? Да о любом красном числе в календаре. Любая оказия идет в ход, чтоб между двумя свечами поставить образок, или статуэтку святого, или какую-нибудь благочестивую безделушку, либо изображение святого на этот день. Оно украшается цветами, а если припомнится, что имя этого святого носит дядя, или какой-нибудь дальний кузен, либо сосед, либо домашний доктор, или нотариус, следует пригласить этого человека к завтраку. Столь вежливый образ действий помогает снискать милость святого, который потом до конца дней будет опекать того, кто его чтил. Правда, затем уже этого святого, что стоял между свеч, совсем забывают, не говорят о нем, все разговоры вьются вокруг еды, толкуют больше о макаронах, лапше, которые поглощают целыми тарелками. Шумное всасывание заменяется желанием поговорить, а за этим кушаньем подают уже другое, более благоприятствующее обмену мнениями: какое-нибудь жаркое, овощи, рыбу – не важно что. Главное – масло! Поговорить о достоинствах масла – это радость, пленяющая любой ум в Сицилии. Важно найти подходящие слова. Для того, чтоб стимулировать красноречие, женщины берут бутылку масла и ставят на стол вроде вещественного доказательства. И этого достаточно. Несколько рук тут же обхватывают ее, срывают этикетку, словно обнажают вожделенную плоть. Зачем этот нелепый ярлык, скрывающий прозрачность масла? Передают бутылку друг другу, подносят ее к глазам, чуть ли не выслушивают, просматривают на свет и спорят с единственной целью продлить свое восхищение. «Замечательное масло. Просто совершенство. Прямо как мед». – «Вы находите? Мне нравится более ароматное». – «У каждого свой вкус. Такое мне вполне подходит». – «Его, похоже, рафинировали», – «Но, уверяю вас, я купила его на месте изготовления». – «Никто не заставит меня брать продукты, которые готовят на экспорт…»

Согласие появляется за десертом, подают сладости, которые успокаивают, как тихая музыка. Сладкое смягчает души: «А ну, положите-ка это под язык и подождите, пока оно растает». Да, это название заслуженное – «Триумф лакомки». Наконец несут кофе, он, как и следовало ожидать, никогда не бывает таким крепким или горячим, как хочется, и начинаются разговоры откровенные, а за ними наступает и некоторое безразличие, предвещающее, что настала пора дневной сиесты. «Два часика мне хватает». – «В пижаме?» – «Конечно».

Буду клясться, что на улице солнце вовсю свирепствует, город замер в чаянии тени и свежести. Готова поклясться.

– Я тебе помешала?

Явилась Бэбс. И снова к ней вернулся этот самоуверенный тон.

– Да нет же. Зачем спрашивать, раз ты здесь?

– Что ты делаешь?

– Отдыхаю.

– В семь-то вечера? Ты, Жанна, уж не знаешь, что тебе еще придумать.

Мое поведение шокирует ее. Не удастся исправить эту Жанну! Видимо, она думает именно об этом, уж слишком разителен контраст между ее организованностью и моим беспорядочным образом жизни. Контраст этот, по ее мнению, нетерпим.

– Если ты не придешь, я сочту это неприличным.

– Мне было так хорошо… Ну чего же нервничать? Ведь я не делала ничего дурного.

Мне и правда было хорошо, ни о чем не думалось. Хотелось хоть один часок побыть в покое. Стоит лишь встать, как вспрянут запретные мысли и обрушатся на меня с новой силой. Я это знала.

Гости гудящим роем заполняли гостиную тетушки Рози. Казалось, что двести наиболее ценных сотрудников из еженедельного женского журнала говорят на каком-то неизвестном языке. То, что происходило, издали выглядело как невероятное состязание клоунов – какой-то сплошной гул голосов, прерываемый смехом.

В так называемый час коктейля борьба со скукой в Нью-Йорке приобретает весьма странный характер.