Текст книги "Забыть Палермо"

Автор книги: Эдмонда Шарль-Ру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Эдмонда Шарль-Ру
Забыть Палермо

Роман Эдмонды Шарль-Ру. Предисловие.

Книга, которую вы держите сейчас в руках, – это книга редкой на Западе судьбы. Когда осенью 1966 года авторитетное жюри объявило о присуждении ее автору Эдмонде Шарль-Ру высокой литературной награды Франции – Гонкуровской премии, в парижских литературных и окололитературных кругах возникло легкое замешательство: эту скромную книгу в зеленоватой обложке, изданную Домом Грассэ, к тому времени прочли лишь немногие.

Говорили, что это первое большое литературное произведение автора. Шарль-Ру, Шарль-Ру – кто это?.. Стало известно, что она сотрудничала в большом модном женском журнале, издававшемся американцами, что ей очень не понравилась царившая там обстановка, что идеи, которые она выдвигала в редакции, пришлись там не ко двору и она ушла оттуда. Но роман, и притом такой, который достоин Гонкуровской премии… Это было что-то совершенно неожиданное. Кое-кто даже скептически улыбался и позволял себе намекать на экстравагантность членов жюри.

Но вот минуло два с лишним года, книга Эдмонды Шарль-Ру прошла проверку временем, ее прочли и оценили по достоинству не только литературные критики, но и читатели, и вот вам красноречивые цифры, которые говорят о многом: во Франции книга разошлась тиражом, необычным для художественных произведений, издаваемых в этой стране, – было продано триста сорок тысяч экземпляров. Добавьте к этому, что книга уже переведена на тринадцать языков и нынешний перевод, выпускаемый издательством «Прогресс», – четырнадцатый, сделанный по второму изданию книги, заново отредактированному автором.

В чем же секрет успеха?

На титульном листе книги вы уже прочли, что «Забыть Палермо» – это роман. И хочется подчеркнуть: настоящий роман. «Ну и что же? Разве бывают романы не настоящие?» – спросит иной советский читатель, привыкший к тому, что у нас это само собой разумеется: уж коли это роман, то, следовательно, настоящий – потому этот жанр и в чести у нашего читателя; многие романы в нашей стране расходятся миллионными тиражами.

Но в том-то и дело, что нынче на Западе книжка с надписью «роман» не дает уверенности в том, что в ваших руках развернутое многоплановое литературное произведение, повествующее о судьбах людей, рассказывающее об их горестях и радостях, раскрывающее глубинные процессы, происходящие в обществе, – одним словом, такой роман, к какому нас приучили Бальзак и Флобер, Толстой и Горький, Драйзер и Томас Манн и многие-многие любимые наши писатели, у которых учатся и сегодня лучшие литераторы современности.

Под категорию романа теперь многие авторы на Западе подводят все что угодно, начиная от записанных методом «автоматического письма» случайных авторских мыслей или даже подсознательного бреда и кончая инвентарными описями увиденного, которыми увлекается, например, соотечественник Эдмонды Шарль-Ру – Робб-Грийе. В Париже даже издали как-то россыпью, без нумерации страниц некую книгу, автор которой уверял читателя, что эти страницы можно читать в любом порядке, тасуя их, как колоду карт, – от перемены слагаемых сумма не меняется. И это тоже именовалось романом.

Мудрено ли после этого, что читатель начал быстро утрачивать интерес к романам и пресса заговорила о кризисе жанра. Но вот на книжный рынок вышел роман «Забыть Палермо», я многим стало ясно, что причина отнюдь не в кризисе жанра, а в безответственном отношении к своему делу со стороны модных литераторов, профанирующих призвание писателя.

Книга Эдмонды Шарль-Ру явилась своего рода вызовом тем, кто кричал, будто роман – это устарелый литературный жанр, что он умирает и что его пора сдать в архив. Да, это настоящий вызов книгам ни о чем, повествованиям, где герои живут в безвоздушном пространстве, писателям, которых интересует не типичное, а патологическое, сочинителям, которых захватывает не сама жизнь, а какие-то ее блики на стене, еле различимые в наркотическом бреду.

Это спор с теми, кто с презрительным апломбом заявляет, что роман, как его понимали прежде, умер, что современная жизнь не создана для романа, что она не дает связных впечатлений, что из нее поступают лишь таинственные импульсы, которые писатель возвращает читателю как радиопередатчик, работающий на своих, присущих ему частотах.

Это сражение с современным буржуазным обществом, с американским образом жизни, таким характерным, что не нужно вымышленных мест действия, достаточно лишь писательским глазом присмотреться к скалистому Манхэттену, к жизни между Гудзоном и Ист-Ривер, к людям, которых можно найти в порах этого гиганта разбросанными от Гринвич-вилидж до Гарлема, чтобы создать яркую и убедительную картину больного общества и принадлежащих к нему людей.

Жизнь этой писательницы сложилась своеобразно, но таких сложных биографий, поступков и чувств немало в современной французской буржуазной среде. Задолго до того, как взять в руки роман Эдмонды Шарль-Ру, я читал мемуары ее отца, последнего французского посла в Риме перед тем, как Муссолини, торопясь прихватить кусок от гитлеровской добычи, напал на Францию за несколько дней до ее капитуляции в 1940 году, «всадив ей нож в спину», как любят выражаться французские историки. До этого Шарль-Ру был послом в Праге. Детство Эдмонды прошло в этих странах в такой атмосфере, когда обычная жизнь лишь изредка врывается в замкнутый дипломатический круг, и, может быть, именно потому ее отдельные, иногда второстепенные детали так ярко врезались в память автора. Некоторые штрихи жизни Италии в период фашизма можно найти и на страницах романа.

Годы оккупации Франции связали Эдмонду Шарль-Ру с движением Сопротивления. После высадки французской армии на юге страны она оказалась в штабе командовавшего этой армией генерала де Лятр де Тасиньи. В послевоенные годы Эдмонда Шарль-Ру сотрудничала в парижском журнале для женщин «Элль», а затем во французском издании американского модного журнала «Вог». Этот журнал рассчитан не на тех женщин, которые ищут в подобных изданиях выкройки или инструкции по вязанию, а на великосветскую публику, интересующуюся лишь «идеей» костюма, ибо об остальном позаботятся ателье, диктующие моды сезона. В таком журнале нужно и изящное чтение, дающее пищу для салонной болтовни: ничего неприятного, ничего напоминающего, что есть люди, которые не заказывают свои платья в модных домах «Диор» или «Шанель», ничего серьезного, что могло бы навести читательниц на мысль о собственном невежестве, – короче говоря, в таком именно журнале, который фигурирует в этом романе под названием «Ярмарка».

Шарль-Ру часто ездила в Америку по делам журнала, путешествовала по Италии и другим странам, чтобы собрать материалы для такого рода журналистики, а в свободное время, урывками на протяжении шести лет писала свой роман. «Мне каждый раз было очень трудно взяться за перо, – рассказывает она в одном из интервью. – Я часами читала своих любимых авторов, прежде чем у меня возникало состояние, в котором я могла писать дальше свою книгу». И в книге действительно сказано то, чего не пишут в иллюстрированных изданиях, которые листают пассажирки первого класса на авиалинии Нью-Йорк—Париж или просматривают великосветские дамы в дорогих косметических салонах. И вот незадолго до выхода в свет романа «Забыть Палермо» Шарль-Ру порвала с журналом «Вог».

«Буржуазное общество современной Америки, – говорит писательница, – чудовищно по своей пустоте и бессмысленности. Это великолепно организованная машина, которая вытравляет человеческие чувства».

Одинаково отвратительны с таким сарказмом описанные в романе похороны в одной из модных манхэттенских церквей и светское веселье в доме у госпожи Мак-Маннокс, куда собирается великосветский Нью-Йорк. У этих людей не должно быть обычных человеческих чувств. Их мелкие радости жалки: машина, винтиками которой они являются, разрешает им лишь по-скотски напиться в свободные от бизнеса часы и, отбросив ненадолго заученные улыбки и жесты, предстать в обличил грязного животного.

Бэбс – девушка из почтенной буржуазной семьи, дядя которой наряду с прочими делами был занят устройством счастливых браков для богатых девиц, знакомится с жизнью, напившись со своим кавалером в загаженной этим пьяным юнцом отцовской машине. И после того как молодой человек «от нечего делать» попытался ее изнасиловать, папаша обвиняет девушку в том, что она злоупотребила доверием его сына! Первая встреча с любовью была страшной для Бэбс и заставила ее сделать жестокий вывод – не поддаваться эмоциям. В жизни главное – холодный расчет, только так делается карьера.

Кармине Бонавиа, с трагической судьбой которого читатель познакомится в романе, вытравляет у себя все человеческие чувства, чтобы сделать политическую карьеру в демократической партии. Главный редактор журнала «Ярмарка» Флер Ли вычеркивает из статей и очерков своих сотрудниц все, что могло бы пробудить добрые чувства. Те, кто снабжает американских женщин чтивом, предупреждает Шарль-Ру, стараются привлечь читательниц глянцевой оболочкой американского образа жизни, ее внешней красивостью, похожей на эффектные картинки в журнале «Ярмарка», за которыми – убогая пустота мысли, ничего, кроме стремления к наживе и карьере.

Время от времени автор ведет читателя и на дно Нью-Йорка, в кварталы итальянской бедноты, к отверженным, отчаявшимся людям. Есть два мира в этом городе небоскребов, они существуют рядом, но ненавидят друг друга. И когда, поднявшись с нью-йоркского дна, одинокий счастливчик попадает в этот другой мир, ему надо стать еще беспощадней, еще злей, чтобы снова не попасть на дно.

Пытаясь что-то противопоставить этому безнадежно больному обществу, писательница на всем протяжении своего романа вплетает в действие, происходящее в наши дни в Нью-Йорке, повествование о далекой Сицилии. Рассказ ведется от имени главного лирического героя романа – сотрудницы журнала «Ярмарка» Жанны Мори, которая провела детство и юность на сицилийской земле.

Эти отступления – воспоминания о прошлом вводят читателя в предысторию событий, связанных с жизнью целого ряда героев романа. Таким образом, в книге пересекаются многие сюжетные линии, они объединены весьма искусно, но все же искусственно. Автор стремится показать, что примитивная и в сущности угрюмая жизнь отсталой, изобилующей пережитками средневековья Сицилии при всем том неизмеримо выше, ярче и благородней бездушного американского образа жизни. Но когда Эдмонда Шарль-Ру изображает Сицилию и ее нравы, увиденное ею на этом острове приходит в противоречие с замыслом автора и некоторые сицилийские страницы романа порой не убеждают, а вызывают даже охлаждение, как явная идеализация пережитков старого мира.

При всей достоверности отдельных подробностей и местного колорита Сицилия в целом в романе порой превращается в условную литературную страну, существующую больше в воображении писательницы, чем в действительности.

Но все это нисколько не умаляет больших литературных достоинств романа Шарль-Ру, воинственно борющегося с цинизмом и нравственным разложением буржуазного общества. Необычность этой книги среди «текущей литературной продукции» парижского книжного прилавка вызвала большой интерес читателя. Роман Шарль-Ру привлек внимание своей взволнованностью, страстностью, убежденностью в том, что жить дальше так, как вынуждены жить люди в холодном и злом обществе современной Америки нельзя, что такое существование ранит человеческую душу и унижает людей.

«Забыть Палермо» – искренняя и откровенная книга, если хотите, книга-исповедь, и в этом ее особая ценность.

Г. Ратиани

Часть I

Глава I

Никакой Америки не существует! Это название дано абстрактной идее.

Генри Миллер

В Нью-Йорке это кажется странным – человек в черном сидит на пороге своего дома. Даже в Даун-тауне[1]1
  Район Нью-Йорка, букв. «Нижний город». – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть], даже на углу Малберри-стрит это удивляет. Я всегда буду помнить Кармине Бонавиа именно таким, как в тот день, когда на него наткнулась, – мрачным, сдержанным.

В пять часов я ушла из редакции, оставив Бэбс наедине с ее сложной стратегией, возникавшей в конце ее рабочего дня. Каждый день с самых первых недель нашей общей деятельности я присутствовала при ее полной метаморфозе, коротком церемониале, из которого она полностью изгнала всякую таинственность. Все это происходило обычно весьма быстро. Тут же, никуда не уходя, Бэбс снимала юбку, свитер и с головы до ног переодевалась. Из чемодана, который торчал у нее под столом, она вытаскивала ожерелье, светлые перчатки, тонкие чулки, затем быстро надевала черное узкое платье, вот и все. Она не могла тратить на эту процедуру больше времени. Узнать у нее, куда идет? Зачем? Все, что ею предпринималось, она считала таким важным. Американское воспитание, неотвязные мысли о личном успехе произвели тут свое разрушительное действие. Вереница свиданий, обязанностей, приемов, вернисажей – ведь вся ее карьера строилась на них, к тому же было столько возможностей при этом дать себя заметить. «Моя карьера…» – как часто повторяла она эту фразу, служившую ей как щит. Бэбс была настолько тверда в своих убеждениях, что я завидовала ей, хотя и не разделяла ее мнений. Я ограничивалась тем, что молча наблюдала за ней, хорошо зная, что она считает меня персоной ни к чему не пригодной, к тому же исчезающей неизвестно куда после работы. Вечером она обычно спрашивала у меня, желая скрыть свое беспокойство, подчеркнуто безразличным тоном:

– Ну? Что ты делаешь сегодня вечером? Куда пойдешь?

Я и сама этого не знала, особенно в начале моих скитаний, еще до того как встретила Кармине Бонавиа. Куда? Сама еще не знаю. Да куда-нибудь. Подышу свежим воздухом… Когда уйдешь, оставь окно открытым. В твоем мавзолее так душно.

Лицо Бэбс становилось замкнутым. Она не представляла себе, как можно так бесцельно тратить время. «Подышать свежим воздухом!» Просто немыслимо объяснить себе подобное безделье. Бедная Бэбс! Воплощенное благоразумие. Сколько ответственности вносила она в работу редактора – специалистки по уходу за красотой – такова была ее должность в еженедельном журнале, выходящем большим тиражом. Она любила свое ремесло и относилась к нему с усердием. Не дерзко ли с моей стороны назвать мавзолеем этот улей, в котором она царила? Но ведь я тут же повторила, что вовсе не вкладываю какой-либо иронии в это слово.

– Если бы в Нью-Йорке произошла какая-нибудь стихийная катастрофа, через десять веков тебя, вероятно, нашли бы погребенной под руинами твоего небоскреба. Ты выглядела бы такой, как сегодня: очень соблазнительной, безупречной, благоухающей, а кругом лежали бы все твои парфюмерные образцы – коробочки с румянами, лаки, пудра, полная коллекция оттенков губной помады, тени для век, лосьоны. Археологи, конечно, могли и ошибиться, но сделали бы это с весьма серьезным ученым видом. Они бы раструбили на весь мир, что нашли невероятно пышное погребение, в котором захоронена стройная, белокурая неизвестная женщина, украшенная жемчужным колье. Твой кабинет был бы принят за тронный зал, а шкаф для образцов парфюмерии – за хранилище сокровищ. Твоих секретарш сочли бы баядерками. Теперь ты видишь, что я вовсе не собиралась обижать тебя, когда упомянула о мавзолее.

Бэбс смеялась. Ей всегда хотелось быть доброжелательной, впрочем, это было свойственно ее характеру и выглядело искренне. А может быть, ей хотелось проявить легкомыслие, на минуту отвлечься. Такова была Бэбс, натура переменчивая – то чуть-чуть наивная, то чересчур недоверчивая. Кем я была для нее? Случайной знакомой? Живым воплощением беспорядка? Или же просто квартиранткой ее тетушки Рози? Впрочем, это не имеет значения. Я стала причиной ее несчастья. Но об этом она еще не могла знать.

* * *

Я уже давно ступила на этот путь, лишила свою жизнь цели, ушла в изгнание. Все это было намеренно… Я приехала в Нью-Йорк, чтоб ни о чем не думать, а это нелегкое намерение, оно требует выдержки. В журнале мне поручили рубрику «Туризм». Я работала в еженедельнике «Ярмарка», предназначенном для широкой женской аудитории, которая читала его в надежде обрести изящество, шик, знание жизни, а самое главное – красоту, рецепты к достижению которой указывала Бэбс, проявляя при этом невероятную уверенность.

«Чтобы улыбка была привлекательной, – указывала она, – вам нужно показать зубы, все разом… Потом слегка ослабить челюсти и высунуть кончик языка… Вы будете очаровательны, и ваша жизнь станет совсем другой».

Бэбс на расстоянии дирижировала улыбками, взбивала и приглаживала читательницам волосы, в то время как мне следовало рассказывать о Европе, соборах, крепостях, раскопках, погибших городах. Я тоже умела вызывать у читательниц чувство неудовлетворенности собой. Я продавала им свой товар – желание странствовать, жажду узнавать новое, обладать воспоминаниями, пробуждала интерес к прошлому. Гроты с сиренами, любимые Улиссом пляжи, балконы, под которыми пелись серенады, монастыри для влюбленных монахинь, дворцы, известные тем, что там происходили похищения, – разве можно жить, не узнав об этом? Я знакомила своих читательниц с фольклором, вызывала в них тоску по тарантеллам, стремление увидеть живописное шествие страстной недели. Куда я их только не водила! Тому, кто пригубит марсалы на террасе итальянского кафе, я прочила творческое вдохновение. А любовь? Я обещала и памятные встречи. Счастье за границей – вот что мне следовало им уготовить. Эти женщины были рады принять все, что я им давала, отправляя их путешествовать по странам, где не было для них ни тревог, ни тяжелых воспоминаний. Им там не надо будет избегать каких-то городов или пейзажей, вызывающих тоску, как у меня. Все это для них не существовало. Они могли спокойно отправляться, куда хотят, благодаря моим стараниям. Статьи, которые я для них писала, были пышны, как праздничный обед. Ничего не было забыто: какую одежду взять с собой, что следует фотографировать, какие сувениры приобретать, высота той или другой колокольни, глубина пещер – все было указано. Я даже советовала спортсменкам, пловчихам, аквалангисткам внимательно изучать морские карты. В заключение надо было дать кулинарные рекомендации. Иногда я ограничивалась рекламой местных вин. Но чаще пыталась пробудить новые желания, включая в меню своих читательниц совершенно неизвестные блюда, про которые они и не слыхивали. Мне писали, звонили по телефону.

– Алло… Это вы подписываетесь Жанна Мери?.. Я живу в Кентукки… Что это такое «капоната»? Неужели после Сегеста стоит делать крюк в сорок километров, чтоб доехать до ресторана, который славится этим блюдом?

Я на этом настаивала. Уговаривала. Как?! Вы действительно ни разу не пробовали это кушанье? В самом деле? Но ведь это как икра, только сицилийская! Мягко и настойчиво я доказывала, что просто необходимо это попробовать. На другом конце провода дама из Кентукки ощущала в себе какое-то новое, трудно объяснимое чувство. Тогда я готовила для этой незнакомки салат из оливок и спелых помидоров. Мы отправлялись на далекий остров. Нарезали с ней тонкие ломтики синих баклажанов. Еще тоньше, еще… Никогда не удавалось нарезать их так тонко, как полагается. Я добавляла душистого базилика. Чего? Да базилика же, только что сорванного и ароматного, согретого солнцем. Потом я вела эту читательницу на террасу, похожую на просцениум театра. Усаживала ее под сенью соломенной крыши. Под полом был слышен плеск морской воды. Жара побережья здесь не чувствовалась. Замечательная терраса. Такая воздушно-легкая, вроде джонки на морской лазури. Окончательно покоренная дама из Кентукки соглашалась принять мой маршрут, такой оригинальный, такой индивидуальный…

– Спасибо, Жанна Мери… Ну конечно… Я об этом не забуду. Проведу свои каникулы в Сицилии. Спасибо.

Я уже чувствовала в ее голосе грусть, что она еще не там. Иногда какая-либо читательница открывала мне свое смятение… тоску. Мне очень нравились такого рода откровения. Вовсе не по причине женского убожества или злобы, просто из чувства внутренней необходимости в этом. Становишься любопытным к бедствиям других людей, когда хочешь позабыть о собственных невзгодах.

Множество читательских писем, необходимость отвечать на них привели к тому, что я, иностранка, стала незаменимым человеком, способствующим успеху нашего еженедельника. Главное было достигнуто. Стоит ли добавлять, насколько я была загружена делом. Вся эта работа поглощала меня, время шло быстро, и у меня не было возможности думать о своих бедах. Оставались вечера и те трудные часы, когда мысли, от которых хочется уйти, одолевают вас. К каким только хитростям я не прибегала! Все это плохо помогало. Как ни стремишься порвать с прошлым, все равно оно не уходит, все равно что-то остается, цепляется за вас, и освободиться от этого не удается. Надо сжиться с тем, что вдруг снова возникает в памяти, как пузырьки со дна трясины; во сне вдруг коснется тебя рука, которую чувствуешь живей, чем живую; надо остерегаться неизвестного, чья улыбка внезапно вызывает трепет сердца; пора изгнать из памяти эти руки, которые уже не смогут больше обнять вас. Нужно лгать себе, бояться случайностей, всегда ждать худшего и знать, что при малейшей слабости битва с собой начнется сызнова. Вот что я начинала постепенно понимать. Боксер на ринге, пытливо ищущий слабые места своего противника, право, делает меньше усилий, чтоб добиться победы, чем я, мечтавшая убежать от себя, поверить в то, что это возможно. Я была своим собственным противником и боролась сама с собой. Это было похоже на ринг. Только без площадки, огороженной канатом, без публики. Молчание, в котором я замкнулась, лишало меня последних сил. Поэтому мне так нужен Нью-Йорк и другие люди, другие люди и Нью-Йорк, Бэбс, тетушка Рози, весь этот неизвестный мне мир, чтобы чем-то успокоить сердце. И я жила в ожидании непредвиденного, которое вынудило бы мою память утратить эту преданность прошлому.

* * *

– Я уезжаю из этой гостиницы.

– А чем ты недовольна? – спросила Бэбс, глядя на меня с возмущением.

– Ничем. Оснований для упреков нет. Успокойся. Будь у меня повод для недовольства, я бы не уехала. По крайней мере было бы чем занять мысли.

– Может, ванная?..

Ясно, почему она об этом спросила. У Бэбс полно тем для бесед, одна из них – культ гигиены.

– Но кто говорит о ванной, Бэбс? Горячая вода здесь днем и ночью. Все в порядке. Прислуга но болтлива. Искусственные цветы даже можно мыть. Стены капитальные, звука не пропускают. Занавеси, стекла, двери – все двойное. Из окна я вижу, как внизу движутся, словно молчаливые насекомые, прохожие. Лишь иногда грубый гудок полицейской машины, завывание сирены доносятся до моего окна. Несколько раз слышала и скорую помощь… Вот и все. А рассвет приходит так медленно. Ты понимаешь?

Понимала ли она? Я этого не пыталась узнать. Она опять смотрела на меня с негодованием и говорила:

– Тишина, что ли, мешает тебе спать?

– Ты права…

– Чего же ты добиваешься, Жанна, что тебе нужно?

Нет, я не скажу тебе, что я хотела бы вернуться в прошлое, услышать пение петуха в невидимом курятнике… Петуха, который приветствует солнце, пробуждавшееся в морском тумане. Ощутить руку на моем плече. Подушки, разбросанные как попало, измятые, похожие на снеговые вершины во время обвала. Крестьянин ранним утром ведет своего мула, слышится шум молотьбы. Его песенка «E’ditta, é ben ditta, ’n celu si trova scritta…»[2]2
  «Это сказано, это хорошо сказано, и на небесах все это начертано» (итал.).


[Закрыть]. Я хотела бы опять услышать эту песенку. Его песенка все звучит, проснешься и опять задремлешь…

– Решено, Бэбс, я буду жить у твоей тетки.

Она улыбнулась, успокоенная. Ее устраивало мое решение, принятое без колебаний: «Перееду к твоей тете». Этого ей было достаточно. Она уже забыла про то, что спрашивала («Чего же ты добиваешься?..»), и нам не о чем было больше говорить. Бывает так, что громко высказанная банальность заглушает истину, остающуюся тайной.

Я переехала на следующий день.

* * *

В день нашей первой встречи миссис Мак-Маннокс готовилась выйти из дому. Это было ясно по ее шляпке, что-то вроде пышной пены из вишневого шелка, видимо, сооруженной опытными руками. Вызывал удивление ее рост – «невелика у Бэбс тетушка», ее худоба – «просто как стебелек». Кроме этого, я приметила и самое характерное – эта шестидесятилетняя американка вела себя, как маленькая девочка. Не подымалась со стула, а шаловливо вскакивала, стояла на одной ножке, как будто собиралась поиграть в классы, и сопровождала меня по комнатам подпрыгивающей походкой, какая бывает у легкомысленных школьниц.

Обстановка ее дома выглядела старомодной и осталась от покойного мистера Мак-Маннокса. Он был специалистом по «общественным связям», и в деловых кругах о нем вспоминали с уважением: «Вот это была фигура…» По словам его друзей, он любил поесть, а также знал толк в иностранных языках.

– Когда дело касалось убранства дома, – сказала тетя Рози, – ему нельзя было перечить.

Да, это было так. Если бы миссис Мак-Маннокс предоставили большую свободу, она бы, без сомнения, внесла что-то более женственное, кокетливое. Я не знаю, что именно. Может быть, итальянскую мебель, попадающуюся у антикваров на Второй авеню. Ну хотя бы покрытый позолотой комод, украшенный маленькими кавалерами, склоняющимися в поклоне, или еще консоли, хрустальные люстры из Мурано в виде букетов из прозрачных цветов, в которых трепещет свет; повсюду поместила бы зеркала, ковры с замысловатыми узорами. Конечно, если бы тетушке Рози было дозволено, она бы выбрала это. Но мистер Мак-Маннокс решил иначе. «Итальянский стиль носит характер веселый, и, поверь, я бы не возражал. Но не забывай, малышка, что только евреям здесь пришлись бы по душе все эти вещи – искусственный мрамор, золоченые зеркальные рамы и бахрома с помпонами. Но я не могу этого допустить. Моя клиентура проявляет недоверие к любому средиземноморскому хламу. И я бы не хотел, чтобы это видели у меня. Клиентура жаждет солидного. Вот это нам и требуется. Нам лучше завести меблировку в английском стиле». Все это было выражено мистером Мак-Манноксом тоном отеческим, но достаточно твердым. И тетя Рози подчинилась его желаниям. Гостиная, в которой пили чай, была в стиле «Оксфорд», а курительная комната подошла бы английскому епископу. Контора морского страхования, Лондонский банк, дорогой бельевой магазин – таковы были источники вдохновения, к которым прибегал мистер Мак-Маннокс. «Охота на лисиц», гравюра, сделанная в начале века, и две горки серебра – вот и все, что допустил хозяин как скромную дань фантазии. Все было выбрано так, чтобы поддержать в посетителях чувство уверенности. Сама мебель и каждая вещь в комнатах как бы содержали в себе затаенные обещания. За таким столом подписываются только солидные контракты. В гостиной не место мечтам. А библиотека повествует о прошлом, способствует уравновешенности, вызывает уверенность, что успех пойдет на пользу потомству. Никакого легкомыслия, ничего фривольного в обстановке мистера Мак-Маннокса. Все идеи декоратора, без всякого исключения, были сочтены неподходящими. Может, французский стиль для спальни? Какой-нибудь штрих эпохи Людовика XVI, ну, что-то в серых спокойных тонах? Вы что, смеетесь? Мистер Мак-Маннокс не из тех, кто полагает, что все лучшее обязательно должно быть иностранным. Тогда, может, какую-либо черточку Великой эпохи? Глупости. А не подойдет ли вам это? Какой-нибудь ненавязчивый штрих, что-нибудь вроде сундука в передней? Не может быть и речи? Нет и нет, это выглядело бы слишком клерикальным. Специалист по общественным связям не может интересоваться стилем, предназначенным для нью-йоркского архиепископа. Это было бы ошибочно, бестактно, и к чему подобный риск. Что же? Декоратор спрашивал – что же? – с безропотностью человека, уже свыкшегося с причудами своих клиентов. Вот что! Красное дерево! Решения мистера Мак-Маннокса не могли быть обжалованы. А мебель какая? Все без исключения красного дерева, и обшивка стен тоже. Подчеркнуто только красное дерево. Обязательно полированное, еще блестящей, чем зеркало. Красное дерево, форте, фортиссимо. Красное дерево, остинато! Красное дерево, состенуто! Просто гимн деловому преуспеянию, пропетый в красном дереве, – вот как выглядели комнаты тетушки Рози. От комнаты к комнате этот гимн захватывал дух, блистал, гремел и, наполненный гордостью, возрождал воспоминания о былой славе, увлекая посетителя, унося его в неведомые дали с той силой, которая свойственна гимнам.

* * *

Я полагаю, что расположение ко мне миссис Мак-Маннокс было вызвано короной, вышитой короной, которую она заметила на моем носовом платке и на которую я не имела никаких прав. После того как она сделала это открытие, я увидела на входной двери мою визитную карточку с добавленным словом «графиня», начертанным высокомерным почерком тетушки Рози, таким широким, просторным, с горбатой заглавной буквой и другими, как бы взлетающими в конце с чрезмерной самоуверенностью.

Она изменила свое отношение ко мне, стремилась говорить по-итальянски, встречала меня протяжным «Cara Gianna»[3]3
  Дорогая Жанна (итал.).


[Закрыть], то и дело повторяла «chi lo sa»[4]4
  Кто знает! (итал.).


[Закрыть], чтобы расположить меня к себе. Как разубедить ее? Как ей признаться, что эта корона всего лишь упражнение, исполненное в классе вышивания в Палермском монастыре, где я воспитывалась? Разъяснить? Нет, лучше было молчать. У тетушки Рози имелось свое специфическое представление о Европе. В ответ началась бы бесконечная дискуссия. «Да, миссис Мак-Маннокс, я была воспитанницей в одном монастыре. Почему воспитанницей? Моей матери уже не было в живых, а отец не мог один воспитывать шестерых. Да, я согласна с вами, шестеро детей – это слишком много. Итальянцы плодовиты? Вы говорите «плодовиты», словно речь идет о кроликах. Пожалуй, это нелюбезно, тетушка Рози. Какова профессия моего отца? Врач. По венерическим болезням? Но почему? Вам сказали, что вся Сицилия гниет от них? Что вы! Не больше и не меньше, чем в других местах, поверьте мне… От чего умер мой отец? От тифа. Он был в плену у англичан в Ливии. Нет, он не был фашистом, миссис Мак-Маннокс. Ведь многие итальянцы умерли во время этой войны, и они не были фашистами». Говорить с тетушкой Рози? Это значило противостоять банальностям, появляющимся неизвестно откуда, выступать против поколения, полного вздорных и упрямых представлений, кишащих в нем, как мошкара в жаркий день. Мне приходилось описывать монастырь, где прошло мое детство, часовню, трапезную, занятия вышивкой, музыкой, гимнастикой, уроки хороших манер. «Да, это были счастливые годы… Нет, нет, тетушка Рози, не было ни измождения плоти, ни суровых покаяний, нас вовсе не заточали, и мы не носили черных чулок. Да, конечно, носить черные чулки вредно, но раз мы этого не делали, стоит ли об этом говорить?»