Текст книги "Забыть Палермо"

Автор книги: Эдмонда Шарль-Ру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Однажды вечером Патрик О’Брэди, заинтригованный столь молчаливым посетителем, спросил у Кармине:

– Ты демократ?

И Кармине признался, что не принадлежит ни к какой партии.

– Превосходно… Превосходно. Мы еще об этом поговорим. Вот твой лимонад, пей. Я угощаю.

Это был их первый разговор. После смерти Марианины прошло всего несколько месяцев, Кармине стал рассеянным и не задумывался над смыслом этого вопроса. Но постепенно у него вошло в привычку беседовать с Брэди, и тот через несколько недель спросил:

– Где ты работаешь?

– В бюро по найму.

– Здесь, рядом?

– Да, составляю контракты.

– Ну, а зачем ты тут?

– Как?

– Почему сюда ходишь?

– Это ближе других мест.

– И тебе здесь нравится?

– Не знаю еще.

– Тебе надо решить, да или нет.

О чем это он?.. Посетители подталкивали друг друга, заинтересовавшись и молодым человеком и этими вопросами. Но Кармине продолжал молчать, и О'Брэди понял, что Кармине не собирается что-либо объяснять и снова улизнет молча. Тогда он подошел к нему и схватил его за борт пиджака. Ему уж не впервые приходилось видеть нерешительных людей. С ними надо действовать иначе.

– Ты знаешь, где находишься?

Кармине, оказывается, понятия не имел. Присутствующие, человек двадцать завсегдатаев, смеялись и покачивали головами, Пат О’Брэди, обратившись к ним, добавил:

– Ну? Видали вы такого… Сыпь отсюда, проклятый ханжа! Все вы одинаковые.

Он оттолкнул Кармине, как бы намереваясь пробудить его, и крикнул:

– Тут демократы, понимаешь? Здесь клуб партии демократов твоего квартала, а я ими руковожу…

Хриплый голос О’Брэди как бы пронзил насквозь Кармине, похоже, что буйный нрав хозяина не сгладили даже годы спокойной жизни.

Взрывы хохота, издевки, шутки, точно выхлопы из мотора, шумно вырывались из глоток всех этих типов, лица которых были покрыты давненько не бритой щетиной, выглядели такими усталыми, потными, хранили следы тяжкого прошлого. Ну что за дикое веселье!

Прислонясь к стойке, Кармине подумал: «Это они надо мной издеваются… Меня так разглядывают», но вдруг почувствовал, что ему это приятно и он даже удовольствие ощущает.

Ему безумно захотелось что-нибудь выкинуть, отпустить лихую шутку перед этой публикой. Просто чертовски захотелось. Ведь Кармине было всего двадцать лет, и эта вывалявшаяся в грязи толпа пьяниц вызывала в нем просто презрение. А что, если напугать их чем-нибудь или одурачить? Произнести проповедь, молитвенно сложив руки: «Братья мои…» Вытащить из кармана газету, прочитать напевно чей-нибудь некролог… Или, сделав дикие глаза, заорать во всю глотку: «Колумб был генуэзец, банда кретинов! Генуэзец, поняли? Конец вашей песенке».

Но вместо всего этого Кармине вполне серьезным голосом спросил:

– Вам демократ нужен? Еще один, да? Напрямик скажите!

«Что ты мог бы сделать… Что ты мог бы сделать с этаким голосом!» Почему его мучала эта мысль? Он искал, что бы такое еще выкрикнуть в лицо этой серой толпе. В зеркале, там, в глубине зала, он заметил свой силуэт, стройный, сильный, выгодно отличающийся от сидевших здесь людей. Они от него еще чего-то ждали. Не то чтобы чего-то нового. Может, просто банальности. А он не решался. И вдруг все пошло само собой. Кармине поднял стакан.

– Вас не пугает демократ, который пьет только лимонад?

Послышался смех, появились улыбки, восхищенная публика зашумела, ему оставалось только дать свою подпись и указать на учетном листке дату рождения, адрес, профессию. Он подписался полностью: Кармине Бонавиа.

* * *

Победы Кармине множились, это был форсированный марш вверх по лестнице успеха. Но ему казалось, что все идет слишком медленно. Стремление преуспеть стало главным. Ничто другое в счет не шло. Даже для любви он не оставил времени.

В партию демократов он вступил, как мы уже видели, случайно. Ему хотелось уйти от прошлого, хоть на шаг отойти от него. И достаточно было пятнадцати лет, чтоб превратить Кармине в могущественную личность, в такого человека, который мог повлиять своими решениями на выборы губернатора штата или мэра Нью-Йорка… Мои разговоры о Кармине доставляли явное беспокойство тетушке Рози. «Он еще станет президентом Соединенных Штатов, вот увидите!» Она меня упрашивала: «Не надо так шутить, Жанна, перестаньте», и мы, злясь друг на друга, замолкали.

Кармине стал другим человеком. Пятнадцать лет непрерывной работы, кроме воскресенья, чтоб пойти к мессе. Пятнадцать лет постоянных забот о подчеркнуто опрятном виде, о превосходно сшитых костюмах, о маникюре, о том, чтобы говорить по-английски с нью-йоркским акцентом. Пятнадцать лет он старательно впитывал знания, чтобы плохо ли, хорошо, но блеснуть при случае эрудицией. Пятнадцать лет он тренировался в сдержанности, ведь Кармине был не из тех итальянцев, которые бурно жестикулируют. Исчез итальянец, нет его больше! Теперь это настоящий американец. Так думал о сыне Альфио; этим он не переставал восхищаться. Да, это был его сын, этот крепкий парень, который забегал в кухню бог знает в котором часу ночи, нюхал на ходу кастрюльки, глотал что попало, а потом устало валился па кровать, чтобы с зарей появиться безупречно выбритым, в безукоризненном костюме. Подлинным американцем стал его Кармине, и он отомстил за Альфио, за письмо из Палермо, за нищету отцовской молодости, за придирки дона Фофо и даже за гибель Марианины. Да, это был уже американец, именно это так потрясло Пата О’Брэди с первой встречи. Где он раздобыл такую уверенность в себе, этот Кармине Бонавиа? Откуда у него редкое умение все предусмотреть? Он просто покорял своих земляков, получал все голоса, которые ему были нужны. «С твоей-то головой… С тем, что у тебя здесь заложено…» – не уставал ему повторять Драчун. Говорили, что уже через несколько дней после того, как Кармине записался в демократы, Драчун завалил его работой. Возможно. На Малберри-стрит Кармине выделялся, и было бы странно, если Пат О’Брэди упустил бы его из виду. Сам-то Пат ведь был просто пьяницей, довольно безвестным лидером, и в партии с ним считались лишь потому, что он мог собрать какое-то количество голосов. Естественно, что Бонавиа, воплощение молодости, деятельности, динамизма, ему бы весьма пригодился. «Зови меня «патрон», хочешь?» – И он сделал его своим секретарем.

В 1938 году уже нельзя было дремать – в Европе слышался гул приближающейся войны и некоторые безумцы утверждали, что если разразится конфликт и Франция с Германией начнут валять дурака, то Америка вмешается. Что за нужда Америке лезть в подобную авантюру? Мало ей забот с десятью миллионами безработных, что ли?

Когда Кармине Бонавиа предложил О’Брэди «свою идею», тот был восхищен:

– Как это тебе пришло в голову?

Брэди таращил на него влажные глаза, серые, как устрица, немного одуревшие, а Кармине дивился тому, что не мог бы объяснить, как у него появилась эта мысль.

– Да я не знаю… Не задумывался. Всегда есть какие-то планы в голове.

«Гений этот парень, просто гений. Надо же, этакое дело задумать, изложить его вечером обычным тоном, заложив руки в карманы, как будто ничего особенного».

«Идея» обошла весь квартал. Кармине предложил оказать некоторое давление на своих прежних сослуживцев по бюро найма с тем, чтоб они предоставляли работу лишь тем безработным, что согласятся голосовать за демократов. Нашлось, конечно, несколько членов клуба, которые поинтересовались, как он этого добьется. Ведь за несколько даровых стаканчиков спиртного ничего не удастся сделать. Стало быть, нужны деньги? Конвертики вручать? Да кто об этом говорит? – спрашивал Кармине и заявлял, что надо уметь убеждать, находить удачные доводы, и этого хватит. «Увидим, увидим!» – прошептал О’Брэди, и глаза его более чем обычно слезились и мутнели. Кроме гениальности, еще и честность – нет, в окружении Драчуна этого не ожидали. Не то чтобы честность не ценили, но… Но к этому еще надо было привыкнуть. Странный Бонавиа. Он хотел убедить Брэда Третьего, что следует с умом и осторожностью пользоваться нажимом в предвыборной кампании. С осторожностью? Что он имеет в виду? Не думает ли этот новый секретарь, что он здесь самый главный? И потом, как он разговаривает с Патом О’Брэди, пусть тот не брезгует в выборе средств, пусть пьяница, но как-никак достаточно влиятелен. Ни один лидер в городе не может пока сковырнуть его с политической арены. И такому-то человеку Кармине решается сказать: «Лет двадцать назад это еще было возможно. Тогда партия могла позволить себе роскошь быть бесчестной. А теперь это не пройдет. Партия обязана предложить своим членам что-то побольше, чем обещания работы и гуся на рождество. Надо иметь идеал, программу… Надежду на то, что законы обновятся… Давно настало время покончить с подлой привычкой подкупать избирателей. Эти деньги, патрон, поверьте мне, расходуются зря, это чистый убыток…» Просто фантастика, а? Этот молокосос только позавчера стал демократом, а уже учит старого Брэда. И где учит, в его собственной вотчине, в округе Нью-Йорка, где тот бесспорный лидер уже много лет. Окружение Пата О’Брэди было в изумлении. К концу года здесь уже недружелюбно относились к Бонавиа, причем особенно повлиял на это чрезвычайный интерес, проявленный к новому секретарю политическими верхами города. Сторонники О’Брэди утверждали, что слишком пылок этот Бонавиа, чересчур у него много несуразных идей. Например, он воспользовался визитом одного из влиятельных членов партии и сказал, что ему кажется целесообразным пригласить на консультацию известного в то время специалиста по связям с общественностью, некоего мистера Мак-Маннокса. О’Брэди попробовал осадить Кармине, заткнуть ему глотку, и его поддержали члены клуба. «Приглашать этакого шарлатана, да еще перед великим постом? С какой стати?» Все это в адрес специалиста по общественным связям, – хотя тот был известен, его фотографии нередко появлялись в газетах. «Да он паяц! Пусть рекламирует фирму, выпускающую зеленый горошек… А при чем тут партия?» Бредовая идея, курам на смех. В клубе все так считали. Однако влиятельный приезжий раздраженно заявил: «А я не разделяю, господа, вашего мнения. – И добавил: – Неплохая мысль, надо пригласить специалиста». Все это было сказано тоном, который надлежало рассматривать как указание. И Кармине отправился на следующий день консультироваться с Мак-Манноксом.

Встреча началась с замечания в адрес самого Кармине:

– Вы должны снять эти черные очки, господин Бонавиа.

Когда Кармине сказал ему, что страдает хроническим раздражением глаз, Мак-Маннокс ответил:

– Досадно. И весьма. Вам вредят эти очки. Вы напоминаете в них гангстера.

Кармине решил, что тот прав. Ему самому иной раз думалось, что дымчатые очки скрывают выражение его глаз. Но никто не указывал ему на эту досадную помеху, да еще в такой решительной форме.

«С вашей профессией надо иметь фотогеничную внешность», – продолжал Мак-Маннокс, пристально уставясь на Кармине Бонавиа, словно не специалист по общественным связям, а фотоаппарат перед съемкой. Замечание постороннего человека несколько задело самолюбие Кармине, однако он его внимательно выслушал.

Господин Мак-Маннокс был человеком солидным и сказал, что даст заключение после того, как побывает в доме, занимаемом местными демократами. Хорошо, если требуется, пожалуйста. По дороге к этому дому, помпезно именуемому Мак-Манноксом «вашим генеральным штабом», тот продолжал делиться мыслями о существенной роли фотогеничности в политических удачах: «Как я уже вам говорил, господин Бонавиа…»

Ах, если б Кармине мог предвидеть! Согласился бы он с советами Мак-Маннокса?

– Вот это и есть? И это Ассамблея вашего округа? Да где же, черт побери, мы находимся? В какой-то жалкой лачуге на Байяр-стрит? И тут у вас помещается бюро округа? Бог мой, что за промах!

Мистер Мак-Маннокс никогда в жизни не бывал в подобных местах. Никогда. Он был настолько потрясен, что под влиянием всех этих досадных обстоятельств усы его печально обвисли.

– Прошу вас, господин Бонавиа, поговорите со своими лидерами, им необходимо развивать свою деятельность в совершенно иной обстановке. Это весьма существенно. Посмотрите-ка на эти коридоры… Удалить всех этих попрошаек. Чего они тут ждут, эти люди? Что здесь, бесплатный суп выдают для неимущих? А здесь что происходит, за всеми этими дверями? Почему они закрыты? Честное слово, господин Бонавиа, это несерьезно. Все немедленно окрасить в светлые, очень светлые тона. Двери должны стать стеклянными… Да, можно и матовое стекло. Это внушает доверие, у посетителей создается иллюзия, что они участвуют в жизни вашего бюро. Участвовать – это так много значит. Никогда вы не сделаете сторонником человека, если будете обращаться с ним, как с посторонним. И не думайте говорить мне, что вам здесь легко работается. У меня, например, такое впечатление, что я нахожусь у заговорщиков. Трудно убедить меня в том, что за этими дверями нет таинственно шепчущихся о чем-то людей. Прошу вас, поймите меня правильно. Я ведь не говорю, что вам надо соревноваться в роскоши с «Крайслер билдинг». Я только советую обставить все, ну, как в неплохом банке, как в скромном уютном филиале такого банка, просторном, светлом, достаточно проветренном помещении, куда скромные люди идут внести свои трудовые сбережения. Вы меня поняли? Что вам еще сказать, господин Бонавиа? Надо многое переделать, если вы хотите завоевать уважение к себе. И прежде всего, чтоб здесь веяло честностью. Это ведет к успеху. Даже если на самом деле тут действует лишь горсточка честолюбцев, все равно следует добиваться уважения и подчеркивать, что для вас это главное. Уважение хорошо пахнет. Кроме того, вам следует обзавестись несколькими интеллигентами. Это необходимо. В наши дни культуре придают большое значение. Лучше заполучить писателей, а если не удастся, то пригодятся люди с высшим образованием. Потребуется еще несколько известных женщин… Ох, что за ужас эти ваши коридоры! Что-то зловещее в них! О чей я говорил? Да, о женщинах. Надо иметь несколько женщин в своем распоряжении. Господин Бонавиа, без этого не обойтись. Начните с журналисток, другие появятся потом…

Закончив, Мак-Маннокс медленно пошел к своему лимузину, осторожно ступая, как будто ему приходилось обходить в этих коридорах кучи грязных отбросов.

* * *

Кармине был человеком мыслящим. Хотя предложения Мак-Маннокса задели его самолюбие, он решил ими воспользоваться. Ух, этот старый усатый котище Мак-Маннокс! Он сумел выразить то, что и Кармине представлялось очевидным. Конечно, пора менять все. И не только внешний облик партии, внутренний – тоже. Вымести, вычистить, настежь открыть окна, впустить свежий ветер. Да, начать и кончить! Кармине был захвачен идеей перестройки. Но все это – не сразу, впоследствии. А пока понимать и молчать. Особенно молчать…

Три года Кармине старался сдержать нетерпение. Для тех, кто его знал мало, это не было заметно. С осторожностью, столь редкой для его возраста, он избегал слишком активных действий. Любопытно было посмотреть на него в те времена: черный, строгий, молчаливый, но тем не менее обаятельный, вызывавший к себе симпатию. Все итальянцы, жившие в этом районе, относились к нему с уважением. Это было понятно, он хорошо знал их всех. Кармине мог без ошибки, глядя в окно отцовского ресторанчика, назвать каждого четвертого прохожего, он мог даже уточнить, какова была профессия этого человека, кто были его друзья и сколько у него детей. Старшему Бонавиа было далеко до сына. Он мог часами внимать ему. И это его мальчугана, его Кармине так часто останавливают на улице люди? По двое, по трое, а то и целыми группами стоят подле него, беседуют, обращаются с просьбами: «Вам это легко, вы знаете директора госпиталя. Моя мать так больна. Поговорите, пожалуйста, с директором лицея!.. У меня умница дочка, надо же ей учиться… Господин Бонавиа, вы такой добрый, помогите». Всемогущий Кармине! Альфио был умилен. А старушка, которая ожидала Кармине по воскресеньям после окончания мессы только для того, чтоб пожать ему руку и так ласково, нежно сказать: «О мой Карменито!» Она оставила ему после смерти свои сбережения. Люди, конечно, принялись об этом судачить. Тогда Кармине внес как дар все это наследство в церковь, чтобы ее украсили новой статуей и мозаикой. Злые языки утихли, зато разъярилось окружение Пата О’Брэди. Ну что он выкинул еще, этот Бонавиа? Ему посчастливилось заполучить деньги, и вместо того, чтоб помочь организации, он, видите ли, отваливает их первому попавшемуся священнику из церкви Преображения, конечно же итальянцу, а тот все это растратит на пустяки. К чему нужна этой церкви мозаика? Ведь Бонавиа сам говорил, что церковь уродливая, холодная, напоминает ему зал ожидания на вокзале или коридоры метро. Эти итальянцы! Для них нет ничего святого. Все это мафия! Чтобы успокоить это недовольство, Кармине проделал поистине цирковой номер, один из таких акробатических трюков, что оставляют зрителей с разинутыми ртами. Никаких колебаний, чуть-чуть фантазии, визит к священнику церкви Преображения, и снова победа осталась за ним.

Извольте видеть, все предельно просто: Кармине отсоветовал священнику украшать церковь желанной тому статуей святой Розалии и отказался подарить мозаику. «Как? Кармине Бонавиа изменил свое намерение?» – разволновался священник. «Конечно, нет. Как вам это пришло в голову, святой отец? Вы всегда можете рассчитывать на этот дар, но…» – И Кармине рекомендовал ему сделать какой-нибудь добрый жест по отношению к своим желтым прихожанам. Ведь они у него есть, не правда ли? Неужели среди шести тысяч китайцев здесь нет ни одного католика? Наверняка найдутся. А что для них сделано? Что сделано для тех многочисленных посетителей, которые приходят каждое воскресенье в китайскую часть города, чтоб ощутить дух своей далекой страны? В Нью-Йорке ведь не менее сорока тысяч китайцев. Почему же священник покупает только таких святых, как Дженнаро, Лючия, Катальдо? Что говорят китайцам все эти статуи? Да, это так. Кюре согласен. Но все же нельзя с ним говорить таким тоном! Как изменился этот Кармине. Еще совсем недавно кюре шлепал этого мальчишку по заднице за то, что тот не соображал в катехизисе и голова его была забита бог весть чем. А теперь вот с этакой уверенностью Кармине журит его, кюре, указывает, какие статуи брать и чего не брать. Ну и быстро же он стал американцем! «Нет, мое бедное дитя, ты не совсем прав… Мои китайские прихожане не признают никого, кроме мадонны… Католики, говоришь? Я бы хотел, чтоб они были ими, но при условии не требовать много». Кармине посоветовал подарить китайцам именно мадонну, но такую, как им понравится, по их вкусу исполненную художником. «Надо его найти. Надеюсь, это не так сложно? И если среди ремесленников Мотт-стрит нет никого, кто умел бы писать маслом, значит, сам дьявол вмешался в это дело с намерением помешать».

Священник начал подряд осматривать одну витрину за другой, делая вид, что интересуется всеми этими залежавшимися товарами. Нет, он не ищет пижамы или кимоно, он хотел бы разыскать художника, да, именно китайца. В этих местах трудились самые разные ремесленники, имелись редчайшие мастера, обладавшие головокружительным ощущением легкости, хрупкости всего, что прозрачно, еле держится, они создавали предметы почти невесомые, существующие почти на честном слове, из тончайших шелковых нитей, из бумаги легкой, как птичье перо, да еще тонко сплиссированной; здесь были специалисты по веерам, фонарикам, невероятно сложным корзиночкам, маленьким чудесам из соломки, скрученным и сплетенным изящней, чем испанская вышивка; были позументщики, которые делали пуговицы в форме цветов, и старики, покрывавшие трости скульптурными изображениями, но художника никто здесь не знал. Может быть, найдется у похоронных дел мастера? Многие семьи хотят сохранить какое-либо воспоминание о покойном, что-нибудь памятное, например портрет. Спросите, попытайтесь. И священник позвонил у двери старого Лаи Хон-ина, у которого усопшие были сложены, как в морге, разделенные тусклыми ширмами и сшитыми из лоскутьев занавесками. Лан Хон-ин не знал, что посоветовать. Художник, художник! В Пекине он знал многих, но живы ли они еще? «Мне очень жаль, жаль…» – дрожал голос старого евнуха. Посетителю лучше обратиться к Вон Вен-сану, его конкуренту, тот помоложе да и богат. Весьма жаль, весьма жаль.

Перед домом Вон Вен-сана у кюре из церкви Преображения появилась надежда. Фасад был заново окрашен. Как, Вон Вен-сан тоже не знает ни одного художника? Кто же раскрасил ему дом, точно роскошную пагоду, чтобы утешить горе клиентов и дарить их взорам фоны, покрытые красным лаком, а слуху – нежную музыку, все как в настоящей киносъемке. А мертвым уготовано роскошное ложе, начиненное подкрашенным в розовый цвет, тонко напиленным льдом. Розовый, по словам Вон Вен-сана, – это такой цвет, в котором и умирать веселей. Ну что вы мне скажете? Нет, Вон Вен-сан не знает художника. В такого рода делах он просит помощи у своего соседа и земляка фотографа Веллингтона Ли. Четырнадцать долларов за черно-белый портрет, семьдесят пять – за цветной, и ни одной жалобы не было от родственников, что портрет не похож на покойного. Художника, где же вам найти художника? Может быть, Чун Ин подойдет, татуировщик? Кроме того, он также сдает на прокат одежду и берет почту до востребования. В этом квартале он один умеет орудовать кисточкой… В прошлом он был миниатюрист, это наверняка тот, кого разыскивает господин кюре. Думаете, он все позабыл? Почему же? Вряд ли. Чун Ин и понятия не имеет о всяких американских методах. Он не принадлежит к тем ничтожествам, что ухватились за электрическую татуировку. Это татуировщик серьезный. Он намечает мотив рисунка без всякой кальки, прямо по коже, бритвой, потом вводит иглой краску – шафран или китайскую тушь, все это он делает мастерски, уверенно и деликатно, с нужным наклоном. Это подлинный артист… Знает ли господин кюре, что в Бангкоке считается, что буква «S», вытатуированная между большим и указательным пальцами, имеет магическое действие, человек становится неуязвимым? А про ловцов жемчуга слышали? Они говорят, что их спасает татуировка. Но, может быть, уважаемый посетитель спешит? Его, конечно, ничуть не интересуют эти истории о татуировках. Ну что же, визит был очень приятным для Вон Вен-сана. Да, очень! Вон Вен-сан среди своих ширм красного лака, Вон Вен-сан, владелец похоронного бюро, приветливо распрощался с господином кюре из церкви Преображения, провожал его и кланялся, кланялся…

Для чего было зубрить латынь в течение пятнадцати лет в семинарии, что это ему дало? Для чего носить сутану с раннего возраста, и круглую шапочку, и маленькую пелерину, и ботинки с пряжкам и – чтобы осесть в подобном приходе? Стоило ли! Сколько времени зазря ушло на всю эту учебу в классе, где шумели сорок будущих кюре, от которых так удачно отделались родные, которым удалось их сюда пристроить. Питание и учение за счет церкви. Без всяких обязательств на будущее. Для тех, кто не хочет, тонзура не обязательна. Когда наступает двадцать – надо идти на военную службу, а после нее можно решить, что делать дальше, остаться или уйти из семинарии согласно призванию. Но кюре из церкви Преображения остался верен прошлому и сутане не изменил. Ради кого? Зачем? Чтобы выполнять любые прихоти господина Бонавиа? Бегать в поисках художника? Ишь как вознесся этот Кармине. Бог ты мой, ну и переменился же он!.. А какой это был прежде мальчик – нежный, сердечный, как все дети Сицилии. Как няни, мы ухаживали за этими крошками. Подтирали их, чистили им носы, тайком совали конфетки. Подумать только, что из нашего Кармине сделали такого американца. Художника ему найди! А где? Не так-то просто. Но ведь Чун Ин еще не сказал окончательно «нет», почему не уговорить этого татуировщика? Чего еще ждать? И заказ был отдан…

Много позже, это было уже тогда, когда Кармине принял решение выставить свою кандидатуру на выборах против Пата О’Брэди, Чун Ин выполнил заказ, и мадонну торжественно водрузили над одним из алтарей Преображения. Полотно вызвало скандал среди прихожан-ирландцев. Но все понимали, что у них предвзятое мнение. Их возмутило, что кандидатом на выборах был итальянец. Здесь это произошло впервые, и антипатию к Кармине перенесли на все его начинания. Ах, это его дар? К чертям и его и мадонну, раз он продал своего патрона! Зато китайцев Кармине покорил. Мадонну, похожую на идола, они сочли созданием отменного вкуса и толпами ходили восхищаться ею. Они тосковали по родине, и эта мадонна глубоко их волновала. Чун Ин представил деву на почти классическом троне, украшенном драгоценными камнями и яшмой, но он подогнул ей правую ногу под себя, в точности как у Будды. Это выглядело немного странно, в особенности по контрасту с весьма легкомысленными контурами левой ноги, подчеркнутыми плотно прилегающей голубой юбкой. Иисус поэтому располагал только одним ее коленом, сидя на котором силился сохранить равновесие. Младенец был изображен с длинной косой, желтой кожей, в курьезном платьице, расшитом солнцами. Он красиво вцепился маленькими ручками в бороду какого-то типа, похожего на бонзу, но с ликом морщинистым, как ладонь старого нищего. В самом крайнем случае он мог сойти за Иосифа. Но особенно трудно, было привыкнуть к третьему глазу, который каждый из этих персонажей носил прямо на лбу. «Это чтоб видеть вне времени и пространства», – объяснил Чун Ин, заимствовавший свои идеи без различия в буддистских и шиваистских источниках, только бы успешней завершить порученное ему дело.

Восхищаясь своей мадонной, китайцы с Мотт-стрит с признательностью поминали ее дарителя. Кармине Бонавиа мог полностью насладиться своей славой. Все шло так хорошо, как будто ореол, носимый девой, изображенной Чун Ином, сиял над головой нового кандидата от демократической партии.

Но Альфио был весьма встревожен и даже воздел руки к небу:

– Несчастный, в своем ли ты уме? Выдвигать свою кандидатуру против Драчуна!.. Да о чем же ты думал? А если провал, какие тебя ждут несчастья? Конец политической карьере, мое заведение будут бойкотировать, ресторан лопнет, ты и я останемся без работы. Крах! Все полетит к чертям! – Но все эти уговоры были тщетны. Кармине слушал его рассеянно, хотя он знал, что избиратели-итальянцы – это половина всех голосующих. – Слышишь? Все пойдет к чертям, ты не соберешь и половины голосов… Не думаешь ли, что все они проголосуют именно за тебя? Как же быть? Откуда ты наберешь свое большинство? Ясно, что ирландцы тебе не помогут. Твоя измена шефу заставила их поразмыслить. Ну? Безрассудный человек, что же делать? Где раздобыть большинство голосов, нужных тебе? Откуда ждать их, с неба, что ли? – Альфио и не думал, что сказано это метко. Кармине закатился от хохота.

– Все возможно… Разве узнаешь?

Альфио взглянул на сына с изумлением. Может, он слишком часто ходил в церковь последнее время или женщина могла так вскружить ему голову? Что с ним? У него наверняка есть любовные делишки, с такой-то наружностью. Да только ничего от него не добьешься. На этот счет он молчалив. И незачем ему, Альфио, так раздражаться, ведь Кармине даже не слушает.

– Тебя узнать нельзя, мой мальчик… Где-то далеко твои мысли.

Но мысли Кармине были всего в нескольких шагах от дома, там, на длинной китайской улице, улице вееров, ремесленников, корзинщиков, среди торговцев и моряков, которые пришли туда в поисках сувениров. Он уже знал, что именно отсюда, из этого хаоса, криков, споров о ценах он получит долгожданную поддержку.

Люди Пата О’Брэди могут вопить сколько угодно, и тем не менее китайцы поддержат Кармине Бонавиа, он это знал.

Так Кармине получил большинство, о котором Альфио так сильно беспокоился. Он стал лидером в округе за один день, ничего ужасного в это время не случилось, хотя и чувствовалось, что с минуты на минуту все может повернуться к худшему. Как скользящие тени, поднимались китайцы с Мотт-стрит, выходя из низких домов, из лавочек, украшенных цеховыми знаками и драконами. Они шли из узких улиц, полутемных проходов и молчаливо присоединялись к итальянцам, чтобы вместе с ними направиться к пункту голосования. Полицейские на перекрестках смотрели на них с пренебрежением и тайным беспокойством. Чувствовалось, уже ничто не остановит этих людей, двигающихся плотной массой. Шли люди двух разных рас, но было у них что-то общее, схожее. Одна и та же затаенная грусть, тот же взгляд в пустоту, в воздух, в молчание, тот же вкус к человеческому скопищу, тот же оливковый цвет кожи, темные волосы, темнее вороньего крыла и свойственное людям невысоким чувство неполноценности. Они собирались голосовать за общего кандидата, это было настолько ясным, что все обошлось без столкновений. Сторонники Пата О’Брэди шли к урнам, осознав, что проиграли, а полицейские могли вернуться в свои казармы всего в нескольких шагах от Боуэри, откуда они являлись сюда наводить тишину в нижних кварталах. Они находили, что все в порядке, так же как и Кармине, которому его победа казалась совершенно естественной.

Только позже, много позже он представил себе, насколько значительным был этот день.