Текст книги "Забыть Палермо"

Автор книги: Эдмонда Шарль-Ру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

Эпилог

Мы были словно древний материк, уцелевший от страшной катастрофы, подобной гибели Атлантиды, и сохранивший свой язык, преподанный самими богами. Да, я назвал бы богами те могучие, необычные силы, такие, как мир моряков, мир тюрем, мир авантюры. Они формировали нашу жизнь, питали ее и придали ей свой смысл.

Жан Жене

Слухи о смерти Кармине, распространившиеся в Нью-Йорке, вызвали волнение. Я говорю «слухи», но это слово не совсем точно, – скорее неясная, тут же приглушенная весть. Считалось неприличным говорить об этом. Такого известного человека – и прикончили прямо на площади… Сотрудницы «Ярмарки» сочли это нарушением приличий, просто бесчестьем.

«Да, меня не обманул инстинкт», – вздохнула тетушка Рози, когда мы остались вдвоем и она могла быть откровенной. Она была испугана, почти парализована этим известием, как сейчас это помню. И все же при других обстоятельствах, при встречах, например, со старыми друзьями мистера Мак-Маннокса, в ней воскресало обычное умение все подавать с театральным эффектом. Тетушка Рози таинственно заявляла, что Кармине стал жертвой покушения, эта версия казалась ей наиболее соответствующей интересам племянницы. Если б удалось погрузить Кармине на фрегат и выдумать в связи с этим какую-нибудь историю о мятеже на борту, или о нападении пиратов, либо о столкновении кораблей в открытом море, она бы это охотно сделала. Я ничего не опровергала. По сравнению с тем, что мне приходилось слышать от других, лицемерные фантазии тетушки Рози казались очаровательными. В этой лжи была хоть своя поэзия.

Бэбс охватила лихорадочная дрожь, когда она узнала о гибели Кармине. Но она не могла предаваться своему горю слишком долго. В этот день ей нужно было рассказать своим читательницам, как можно неузнаваемо изменить свою наружность. Это требовало большой сосредоточенности и внимания. Такое срочное, важное дело. А вечером предстояло быть на каком-то приеме или даже на двух. Все вечера у Бэбс были заняты. Конечно, при таких связях… В кругах финансовой аристократии ее просто обожали.

Она протянула мне газету, когда собралась уйти из редакции. И с обычной гримаской небрежно сказала: «На, держи… Это, кажется, твой друг». У меня не хватило сил вразумить ее. Остальные продолжали свою работу, даже не обернулись.

Флер Ли, как и все начальство «Ярмарки», полагала, что Бэбс вовремя бросила Кармине, правильно поступила, чтоб не очутиться в грустном положении покинутой женщины. Даже больше: разрыв с Кармине увеличил ее престиж, умница, догадалась, что надо сделать, такая женщина достойна уважения. Ее бегство лишь помогло убедить людей, что Кармине всему виной, все последующие события только подтвердили это. Облик Кармине рисовали в самом неприглядном свете. Наконец-то стало ясно, что это за тип, – негодяй, постыдный аферист. Если он убит, значит, свели с ним счеты, а может, он сам покончил с собой. Такие вымыслы возмущали меня. Все мое прошлое, мои воспоминания гневно протестовали против подобных сплетен. Это превратилось в пытку. То, что я рассказываю, объясняет, что за коршуны гнездились вокруг. Для меня Кармине был человеком из плоти и крови, я горько и непрерывно думала о его судьбе, а для них он был просто добычей. И его рвали на куски согласно неумолимым законам среды, которую я хотела описать так, чтоб стало ясным, какой эта среда была посредственной, чванливой, жестокой.

Смерть Кармине повелевала мне немедленно порвать с этим жалким мирком, я должна сказать об этом. Теперь я находила утеху только в моей работе, хотя прежде, во время нашей дружбы с Бэбс, редакционная деятельность казалась мне вторым изгнанием.

Презрение, наполнившее мое сердце, осталось в нем надолго. Я поняла, чем был для меня Кармине: вновь обретенной на чужбине Сицилией, еще более, чем прежде, таинственной, ведь в нем она была невидимкой, укрытой от взглядов. Теперь я понимала, почему мне так хотелось встречаться с ним. Я вспоминала при этом то, что боялась утратить, что любила. Он щедро дарил мне прежние мечты.

Свет Кармине угас на Малберри-стрит, как и свет барона де Д. в деревне Соланто. Их уже нет обоих. Они покинули свою родину. Ирония судьбы, потребовавшей, чтоб каждый умер там, где жил другой.

Я не расставалась с заметкой из сицилийской газеты. Единственное свидетельство о последнем сражении Антонио, в котором он погиб. Об этом рассказывалось напыщенно и вместе с тем скупо. Так делаются надписи на фасадах церквей о памятных событиях – подвигах рыцарей или королевских визитах. Целый столбец уделялся пышной генеалогии, монотонному перечислению античных героев и даже нескольких святых, якобы принадлежавших к родословной барона де Д. Это должно было помочь читателю разобраться в том, какой потерей явилась гибель Антонио. А затем, чтобы затронуть чувствительность, описывали мальчишек с городских окраин, молодых крестьянских парней, погибших вместе с ним. Подростки понимали близость конца, нелепость развязки и в свой последний час осыпали врага бранью и свирепой хулой, добросовестно изложенной репортером и выданной им за предсмертные речи умирающих.

Многое в этом описании казалось мне поэтическим, насыщенным чувством, гревшим мое сердце. Значит, можно и так прощаться с жизнью, выкрикивая врагу в лицо» «Тысяча шлюх в твоем роду!», или: «Сучья кровь!», или слать с горы в адрес невидимых солдат угрозу, достойную древнего воина: «Попадись ты мне, воткну нож тебе в задницу!» Это и меня утешало, как настоящая месть. Я часто перечитывала эту заметку, и она приобретала для меня все больший смысл, почти легендарный, превратившись в каждодневное воспоминание о дорогом мне человеке. Это возвращало меня к далеким дням детства, к странствующим рыцарям сестры Риты, к нашим монастырским воскресеньям, проводимым в саду, засаженном огненно цветущими глициниями, где мы подавали гостям апельсиновый напиток и разведенную водичкой марсалу. Я вспоминала королевские гербы на стенах нашей монастырской школы, детскую живость наших молитв и долгие часы с Антонио, эту блаженную дремоту в тени на жарком солнце. Ведь этот обрывок бумаги, эта скромная гробница, – все, что мне от него осталось.

Теперь у меня есть Агата, волшебница Агата в черном платье. Мы двое – единственные свидетели прошлого, уцелевшие после того, как все исчезло. Агата – сама мудрость, и каждое ее слово насыщено глубоким смыслом. Она понимала все быстрей и глубже, чем другие люди, она, такая необразованная. Но сердца б у нее хватило, чтобы изменить мир.

В своей домашней молельне, которую я уже описывала, Агата поместила и Кармине. Он теперь находился среди святых покровительниц нашего острова. Только горячая любовь Агаты могла так преобразить ее страшное горе. Она никогда не произносила слово «умер». Кармине для нее «вернулся». Куда вернулся, Агата? Скажи ради бога. На небо? В рай? Она молчала. Кармине «вернулся». А о себе порой говорила, что вот придет такой день, Тео будет большим, и она тоже вернется. И было неясным, о чем идет речь – о возвращении в Сицилию или о смерти.

Так Кармине оставался для нас живым, и это сделала волшебница Агата. Нужно было хотя бы это, чтобы помешать Альфио окончательно пойти ко дну. Агата свершила это чудо. Когда ей не доставало Евангелия, она призывала в помощь мифологию. Но я-то хорошо ее знала и могла понимать, что бессонными ночами ее обуревало отчаяние. Она представляла себе Кармине и его преследователей, будила, расталкивала Калоджеро и трепещущим от тоски голосом спрашивала: «Ты веришь, что человек может превратиться в быка?» Калоджеро пытался что-то вспомнить, успокоить ее, утверждая, что где-то он видел изображение такой истории в одной скульптуре. И Агата засыпала, представляя себе Кармине, который спокойно пасется на лугу. У него густая шерсть на лбу, и он широко расставляет копыта.

Она говорила о необходимости забвения и часто учила меня, как этого достигнуть. «Ты должна тоже забыть, тоже», – повторяла она. Наше прошлое казалось ей тяжким грузом. Еще она говорила: «Да что ты, утопленница?», когда я была холодна к ее восторгам. Как девчонка, она в обыденных вещах видела нечто чудесное и боялась: а вдруг это внезапно исчезнет. Это неудивительно, когда подумаешь, из какой нищеты она выбралась. И я старалась не забывать об этом, радовалась с ней вместе и подтверждала, что Тео прекрасен, как Иоанн Креститель, красив, как турецкий дворянин, хорош, как король, как святой. Я соглашалась с тем, что кариатида у входа в кинематограф нашего квартала позолочена еще лучше, чем мадонна Петит Шез, и что актриса, которая пришла поесть чего-нибудь вкусного «У Альфио», например «пиццу неанолитано», – это невероятно элегантная кинозвезда, у нее такая фигура, что при виде ее часы замирают. Сколько же приятного нам постоянно посылает бог.

Но Агата никогда не говорила слова «Палермо». Если оно проскальзывало по недосмотру у кого-либо из нас, был ли это Тео, Калоджеро или я, Агата тут же закрывала уши руками и кричала: «Да замолчите же! Вы хотите меня погубить…» Иногда она тихо говорила: «Память – это ад».

Из нас двоих она была более сильной, и я хочу, чтоб последним образом моего романа было лицо маленькой Агаты, моего друга. Она встречала меня у дверей ресторана «У Альфио», я ежедневно бегала повидаться с ней и так всегда торопилась, что мне казалось, будто бегу по Нью-Йорку босиком. «Садитесь, мои девочки», – говорил Альфио. «А вот и ты, Жанна! Мы ждем тебя», – говорила Агата, объединявшая всех нас, маленькая Агата в черном платье, страж наших мыслей, бдительно оберегавшая нас от опасных воспоминаний, могущих нарушить безмятежность ночей. Агата в косынке на голове, бегающая вокруг стола, потом снова в кухню, туда и обратно, то к одному, то к другому из нас, чтобы поделиться своими находками, порадоваться, даже поплясать. Все для того, чтобы никто из нас никогда не произносил слово, владевшее всеми и таившее в себе неугасимое пламя…

Где ж нам хранить то немногое, что мы еще знали о Соланто?

* * *

В окнах замка нет больше огней. Но привратник в большой, надвинутой на лоб фуражке по-прежнему сторожит его из того уголка, где тень спасает его от солнца. Дон Фофо там бывает редко. Он живет теперь в горах, в том домике. Какая-то молоденькая крестьянка, а в деревне говорили, совсем девчушка, сумела утешить его и родила ему сына. Его назвали Антонио, чтобы выполнить последнюю волю барона де Д.

А Заира взялась нянчить малыша.

Мулен де Брей, 1961

Монделло, 1964–1965

Моренвиль, 1966

Письмо Эдмонды Шарль-Ру советским читателям

Особенность романа «Забыть Палермо» заключается в том, что он писался без расчета на опубликование, – во всяком случае, с мыслью о том, что если он и будет напечатан, то это произойдет не скоро. Роман был задуман и начат в тишине и даже в тайне. О том, что я пишу, никто не знал. Это обстоятельство мне хочется особенно подчеркнуть. Я могу сказать с полной откровенностью, что если некоторые из окружавших меня людей – друзей или недругов – и могли смутно догадываться о том, что уже шесть лет (с 1961 по 1966 год) я что-то пишу, то, во всяком случае, никто не имел никакого представления о теме, которую я избрала.

Я должна пояснить, в чем тут дело. В то время я была журналисткой. В течение семнадцати лет я работала во французском издании журнала «Вог». Я поступила в редакцию журнала сразу же после войны в качестве театрального обозревателя, а пять лет спустя стала главным редактором. Чтобы не возникло каких-либо сомнений, сразу же оговорюсь, что свою работу любила, и я не отрекаюсь ни от этого периода своей жизни, ни от того дела, которым была занята, хотя его легко можно было бы счесть легкомысленным. В свою работу я вкладывала не только энергию – я относилась к ней с подлинной страстью. Французское издание «Вог» было не только признанным авторитетом в вопросах элегантности и моды, в нем можно было найти немало передовых высказываний.

В журнале находилось место для всего: он рассказывал о последних новинках парижских модельеров, о творческих удачах ювелиров, но также и о лучших книгах и об их авторах, о новейших театральных постановках, о наиболее популярных и любимых певцах и танцорах, художниках и декораторах, о наиболее смелых и спорных произведениях искусства. Словом, тут отражался дух Парижа…

И все-таки была одна существенная неприятность, сказывавшаяся с самого начала моего сотрудничества в журнале. Беда заключалась в том, что «Вог» принадлежал не французской, а американской компании, и главное руководство ее находилось не в Париже, а в Нью-Йорке.

Эти уточнения помогут читателю лучше понять то, что я сказала в начале этого письма. Пока я была вынуждена терпеть ограничения, препоны, глупости компании, от которой зависело мое материальное существование, мне даже в голову не могла прийти мысль о том, чтобы попытаться издать роман, посвященный, помимо всего прочего, резкой критике этой самой среды, этого самого общества.

Тем временем наши столкновения продолжались, и мои отношения с заатлантическими союзниками все ухудшались. Было невозможно убедить их, что Европа – это не Америка, что вкусы и идеалы француженки невозможно и не следует подчинять иностранному стандарту, что француженка более индивидуальна, более независима в своих суждениях, чем американка, и что способ общения с одной совсем не подходит другой, – вот в чем было существо наших разногласий. Но я совершенно напрасно тратила на эту борьбу столько энергии, напрасно лелеяла в душе надежды и оптимизм. Ничего нельзя было изменить.

И вот настал день разрыва. В силу забавной игры судьбы я закончила роман, которому посвящала весь свой досуг в течение шести лет, в тот самый день, когда мне прислали письмо с извещением о моем увольнении. Таким образом, я стала свободной, причем разрыв произошел не по моей инициативе, и теперь уже ничто не могло мне помешать опубликовать свою книгу.

Этот долгий и трудный период моей жизни, окутанный туманом разочарований, вызвал на свет образ Жанны. Перед читателем Жанна – мятущаяся, разочарованная, бунтующая и, наконец, отвергающая «общество потребления», в которое она случайно попала. Другая сторона облика моей героини – Жанна нежная и любящая – порождена воспоминаниями о моем золотом отрочестве, проведенном в Италии, – мне было тогда шестнадцать лет. И вот эта вторая Жанна, надо признаться, толкнула меня на многое, о чем я первоначально не думала.

Ведь вначале я намеревалась уделить ей не так уж много места – мне хотелось лишь обрисовать Жанну, живущую в Америке, меня занимали ее сомнения, ее душевный протест. Но мало-помалу итальянская Жанна заслонила все. К тому же она потащила за собой целую серию персонажей, то вымышленных, то реальных, огромное прошлое, всю Сицилию.

Она не давала мне ни минуты покоя, все время держала мою руку, стремясь направлять мою мысль и водить моим пером, и нашептывала мне, пока я писала: «Скоро ли ты бросишь толковать об этом твоем Нью-Йорке?.. Хватит писать об Америке, приносящей людям столько несчастья… Это о нас надо говорить… О сицилийцах…»

Вскоре мои воспоминания сплелись с ее воспоминаниями, мы обрели общую память и воображение, и я уже была не в состоянии противиться тому, что предлагала Жанна.

Чего только она мне не навязывала! Я рассказываю в своем романе о Кармине, этом американце сицилийского происхождения. Кармине – человек действия, глубоко убежденный в том, что он уже полностью американизировался. И все-таки американская лакировка трескается и слетает с него, едва он оказывается под сицилийским солнцем. Образ Кармине был задуман мною давным-давно. Но могла ли я представить, что моя Жанна потребует показать Кармине в окружении всей его семьи? И вот, чтобы удовлетворить это ее требование, мне пришлось вызвать к жизни одного за другим Альфио, Калоджеро, Агату, Тео, кюре из Соланто, акушерку и, наконец, друзей и знакомых этой огромной семьи Бонавиа, которые из поколения в поколение переживали одну и ту же драму, жили в одинаковой нищете. Этим людям приходится покидать родину и уезжать за границу, чтобы заработать на кусок хлеба. Таких изгнанников, как Бонавиа, – миллионы и миллионы в нынешнем мире…

На одно из первых мест я выдвинула, конечно, Антонио, этого молодого аристократа, которого я некогда любила. Жанна согласилась на это лишь при условии, что я покажу также его отца, дона Фофо, и его деда, барона де Д., величественного сеньора, символизирующего провинциальную аристократию, о которой так мало писали сами итальянские романисты. Эта либеральная аристократия родилась вместе с объединением Италии. Надо сказать, что на протяжении всего фашистского владычества она сопротивлялась Муссолини.

Ну так как же? Были оправданы требования моей Жанны или нет? Нужно ли было мне сопротивляться, или же я поступила правильно, подчинившись ей?

Как бы то ни было, слово теперь за читателем.

Эдмонда Шарль-Ру

Июль 1968 г.