Текст книги "Условия человеческого существования"

Автор книги: Дзюнпэй Гомикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 48 страниц)

Испуганно забегав глазами, тот робко ответил:

– Я сыт, господин.

– Очень хорошо, – буркнул директор. Потом, опять по-китайски, опросил:

– Бабу хочешь?

На лице китайца появилась кривая улыбка. Заулыбались и другие, оказавшиеся поблизости.

– Ну что? – директор обернулся к Кадзи. – Свобода, любезный поэт, вещь эфемерная, у нее ухватиться не за что, у свободы, по себе знаешь, а?

– Рабочих нужно ублажать – кажется, это соответствует твоим принципам, – торжествующе продолжал директор. – Я всегда считаюсь с твоими принципами, видишь? Впрочем, если ты против, – закончил он, – я могу приказать Окидзиме или Фуруе.

– Если позволите, я хотел бы сначала поговорить со старостами, – сказал Кадзи, – узнать их мнение.

Брови директора полезли на лоб.

– Ты у кого в подчинении состоишь – у меня или у этих антияпонских элементов?

Кадзи побледнел.

– Я понял, – ответил он.

30

Похвастав поднять добычу на двадцать процентов, Окадзаки уже две недели лез из кожи, чтобы не уронить «слова мужчины», данного им в директорском кабинете. Механизмов не хватало. Окадзаки перегнал рабочих в забои с наиболее благоприятными условиями, где почти не требовалось подготовительных работ. Он свирепо вращал глазами, щелкал хлыстом, остервенело нажимал на подчиненных и гнал добычу, совершенно не считаясь с правилами безопасности. Кровлю крепить не успевали, штреки до нужной ширины не доводились, он кричал и хлестал плеткой, гонял рабочих с места на место. Начальник участка с опаской поглядывал на зверское усердие своего помощника, но сдерживать его побаивался. Так или иначе, дикое упорство Окадзаки и общая атмосфера возбуждения и горячки, порожденные штурмом («двадцать процентов!»), свое сделали, и ценой отчаянного напряжения добычу удалось поднять почти до намеченного уровня. Окадзаки теперь сидел в штольне до поздней ночи.

Рабочим на его участке приходилось туго. За малейшее промедление нещадно избивали. Изнуренные люди теряли силы, тупели, внимание ослабевало, непрестанно росло число мелких увечий.

… С каждой новой рапортичкой о ходе добычи в забоях, которую ему приносили теперь ежечасно, раздражение Окадзаки нарастало. Если так будет продолжаться, дневной план сегодня провалят.

Окадзаки приказал передать по всем забоям, чтобы «поднажали», а сам отправился по особенно ненадежным бригадам. Раздраженный взгляд видел всюду распущенность и лень. Ему казалось, что только он один тянет бремя забот о добыче, а остальные и в ус не дуют. Отдел рабсилы – бездельники! Им бы только сунуть в штольни положенное число рабочих, а как они там работают – им наплевать… А механизаторы, ремонтники! Пока кончат с наладкой, охрипнешь от брани! Все, что Окадзаки видел вокруг, все, к чему прикасался, вызывало в нем сегодня только ярость. Он уже и сам почувствовал: если в очередной рапортичке снова мелькнут красные цифры недовыполнения, он взорвется. Надо подстегнуть, пока не поздно, не то придется и сегодня застрять на вторую смену и орать до хрипоты.

Спецрабочие – их отличали по красным биркам на шеях – катили навстречу Окадзаки вагонетки с рудой. Колеса скрипели тягуче, жалобно и, как показалось ему, лениво. Он остановился и принялся подгонять откатчиков. Стремясь поскорее протолкнуть свою вагонетку мимо начальства и уйти с его глаз, откатчики разогнались почти бегом. Отведя душу, Окадзаки двинулся дальше, но по глухому лязгу железа за спиной и внезапной тишине вслед за этим понял, что весь поезд остановился. Он кинулся назад. Откатчик головной вагонетки хрипел, уткнувшись лицом в землю. Под тусклым светом рудничной лампы полуголое костлявое тело сливалось с породой под ногами. Окадзаки рассвирепел. Этого он как будто и не хлестнул ни разу! Хрипит, разжалобить хочет! Ну ладно, он заставит его наверстать потерянное время. И Окадзаки с размаху опустил плеть на костлявую спину. Рабочий дернулся, застонал. Окадзаки снова ударил. Он продолжал бы его хлестать до тех пор, пока тот не встанет или не испустит дух. Но от спецрабочих, сбившихся в кучку, отделился один, пошатываясь, подошел к Окадзаки и остановил его руку. Голая грудь с резко выпирающими ребрами вздымалась, как кузнечные меха, часто и тяжело…

– Господин, это больной. А если умрет?

Окадзаки круто повернулся. За долгие годы службы на руднике он привык только к покорности рабочих. Никто никогда не осмеливался остановить его руку.

– Что?! – заревел он, весь во власти слепого гнева. – Больной? Пусть жалуется на свои болячки Кадзи!

Схватив с вагонетки кусок породы, он швырнул его в лицо смельчака. Тот свалился как подкошенный. Окадзаки подлетел и ударил его ногой.

– Зарубите на носу – я не из того рыхлого теста, как те растяпы из отдела рабсилы, – рычал Окадзаки. – Я сотню таких как вы, прикончу и глазом не моргну!

Смолкло раскатистое эхо, в штольне снова наступила тишина, только капли воды с кровли звонко падали в лужи.

31

Через канаву, отделявшую окраинную улочку от поселка, был перекинут хлипкий мостик. Сразу за ним стоял «веселый дом» для рабочих рудника.

Три женщины сидели на перилах.

Та, что первой увидела его, дала знак подругам, и, спрыгнув с перил, женщины преградили ему дорогу.

Кадзи заколебался. Может быть, все-таки не ходить?

Десять дней он тянул с выполнением этого гнусного распоряжения. Но сегодня по телефону директор уже официально напомнил, что это приказ, и потребовал его немедленного исполнения. У Кадзи создалось впечатление, что директору хотелось не столько ублажить спецрабочих, как укротить строптивого подчиненного.

Стараясь глядеть в сторону, Кадзи торопливо пересек мост. Его смущение забавляло женщин. Одна из них вдогонку Кадзи стала распространяться о своих прелестях.

Кадзи прибавил шагу и, подавляя желание грубо прикрикнуть на них, скрылся в дверях «заведения». Помещение напоминало спальный вагон. По обеим сторонам коридора – кабинки с занавесками вместо дверей. Кабинки с откинутыми занавесками были свободны. Опущенная занавеска означала, что в кабинке гость. Из глубины коридора выплыла содержательница мадам Цзинь. Грубый грим очень портил ее еще недавно красивое лицо. У мадам Цзинь были отяжелевшие формы и выражение делового достоинства на лице.

Скрестив на груди полные, мягкие руки, она улыбалась Кадзи и на плохом японском приветствовала его, заявив, что такого гостя она примет сама.

– Без денег! Господин Кадзи большой паек дает.

Кадзи не знал, куда девать глаза. Заикаясь, он изложил суть дела: нельзя ли направить в бараки спецрабочих сорок женщин? Платит контора рудника.

Мадам Цзинь подняла на Кадзи большие маслянистые глаза.

– За колючую проволоку?

Кадзи кивнул. Она хрипло и коротко рассмеялась, затем прокомментировала все это на свой лад.

– В строй в две шеренги становись…

Кадзи запылал от стыда.

– Я понимаю. Если это невозможно – скажите.

– Почему невозможно! У нас торговля, платите и получаете, сегодня надо – сегодня будут.

В коридор высовывались головы из кабинок, затем стали выходить и сами женщины.

Кадзи заторопился. Попрощался.

На мосту ему снова преградили дорогу. Некрасивая грустная женщина, та, что не приняла участия в шутках подруг, когда Кадзи шел сюда, стала говорить ему, путая китайские и японские слова, что он злой человек, что японские женщины такого себе не позволят – там за колючей проволокой. И, почти плача, пригласила его принять участие в том, что он готовит для других.

Кадзи глядел на лицо женщины и уже не видел ее уродства. Она похожа на Митико, с ужасом подумал он.

– Если не хочешь, можешь не ходить, – мягко оказал он.

И она закричала, что она-то не пойдет, сколько бы ни сердился «большой японский начальник». Она не пойдет!

– Эй, Чунь-лань, одна увильнуть хочешь? Не выйдет! – крикнули сзади.

Кадзи оглянулся. Они собрались все у двери и видели эту сцену.

– Почему одна? – закричала женщина с моста. – Всем противно, потому я и сказала…

Но к ней уже спешила мадам Цзинь.

– Пойдешь или нет, решаю я, а не ты, – властно крикнула мадам Цзинь.

Женщины мгновенно смолкли. Угодливо улыбаясь, содержательница заверила Кадзи, что вечером, после ужина, сорок ее девушек будут, как приказано, на руднике.

У Кадзи чуть было не сорвалось: «Да не посылайте вы их». Но он пробормотал: «Хорошо, пожалуйста», – и заспешил прочь.

Он вполне сознательно взял на себя роль зазывалы публичного дома. Сорок женщин на шестьсот мужчин – это устроил он, Кадзи, на всех углах кричащий о том, что с людьми надо поступать по-человечески!.. Грязь, постыдная грязь! Позорное, мерзкое безволие! Он мог бы отказаться, но у него не хватило характера. Мерзость, мерзость, и нечего прятаться за приказ директора! Сам согласился, сам взял на себя, сам!

По дороге от рудника несли кого-то на носилках. Рядом с носилками шел служащий из его отдела.

– Что случилось? – спросил Кадзи, подбежав к носилкам.

– В штольне попало от Окадзаки.

Вместо лица у человека на носилках было кровавое месиво.

– В амбулаторию! – крикнул Кадзи, а сам со всех ног кинулся в главную контору,

32

– Если мы будем смотреть на это сквозь пальцы, мы скоро останемся без рабочих, – наседал Кадзи на директора.

Что скажут они про него, если он не добьется справедливости? Двуличный, лгун, обманщик! И будут правы. А Митико?

Окидзима стоял рядом и несокрушимо молчал.

– Жизнь человека, кто бы он ни был, не вещь, которую можно списать за износом, – доказывал Кадзи. – Я возбуждаю против Окадзаки дело по обвинению в нанесении увечий, приведших к смерти.

– Да успокойся ты наконец. – Директор даже откинулся на спинку кресла, чтобы быть подальше от возбужденного Кадзи. – Возможно, ты по-своему и прав, но надо же брать шире! Конечно, очень плохо, что Окадзаки прибегнул к излишнему, неоправданному насилию. Но двигала-то им преданность делу, стремление выполнить приказ, повысить добычу руды! Иными словами, он руководствовался патриотическими чувствами. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Кадзи замотал головой.

– Нет, не понимаю! Подобные зверства оправдания не имеют! Что про нас можно сказать? Что у нас творится?

– Война у нас, вот что! – в тон Кадзи крикнул директор, словно ожидавший этого вопроса, и в уголках его губ мелькнула улыбка. – Война – этим объемлется все, что мы делаем. И перед великой целью мелкие ошибки и оплошности…

– Это оплошность?! – забывшись, Кадзи стукнул ладонью по столу.

Директор поднялся.

– Я не намерен, не могу упрятать за решетку, оторвать от общества энергичного, способного японца, отдающего все свои силы нашему делу из-за какого-то лентяя, к тому же еще военнопленного. Ясно?

Кадзи понял, что спорить бесполезно.

– Разумеется, вы не можете… – И Кадзи пошел к двери.

Куроки окликнул его. Директорский голос звучал почти дружелюбно:

– Я хочу, чтобы ты правильно меня понял.

– Вы думаете, я могу вас понять?

– Объясню, – лицо директора снова стало жестким. – Если ты – начал он раздельно, – не считаясь с трудным положением, в каком сейчас находится рудник, возбудишь дело против Окадзаки, пиши и обо мне как о его соучастнике. Я соучастник! Все успехи и срывы моих подчиненных – мои успехи, мои срывы. Мне не хотелось бы говорить это тебе, очень ценному и способному специалисту, но я обязан это сделать, поскольку считаю, что потеря такого дельного работника, как Окадзаки, причинит руднику тяжелый ущерб. Я приложу все силы, чтобы суд решил дело не в твою пользу. А сил у меня на это хватит.

Выражение недоумения, мелькнувшее на лице Кадзи, сменилось гневом.

– Вы хотите сказать, что не остановитесь даже перед фальсификацией фактов?

Но раньше, чем Кадзи, сверля директора глазами, успел подойти к нему вплотную, вперед вышел Окидзима. Он дернул Кадзи за рукав и подтолкнул его к двери.

– Полагаю, вы предупредите, чтобы ничего подобного больше не повторялось? – тихо спросил Окидзима.

И без того багровое лицо директора стало фиолетовым. Он молча кивнул.

– Как прикажете написать в донесении?

Директор, испытавший за несколько минут и страх, и гнев, и успокоение, тяжело дышал.

– Гм, ну что-нибудь вообще… Несчастный случай… Ну, упал, скажем, в рудный спуск, что ли… Такое часто бывает… – Он отер пот со лба.

Подталкивая Кадзи, Окидзима вышел из кабинета.

33

Уже смеркалось, когда Ван наконец дождался Кадзи. Кадзи шел вдоль проволоки, опустив голову, но, заметив Вана, остановился.

– Одного нашего, говорят, избили, – сказал Ван. – Как он?

– Умер.

– Если вы пришли сообщить об этом, соберите всех и объясните, так будет лучше.

Да, конечно, так следовало бы сделать. Но с какой стати он будет заглаживать чужие грехи?

– Я не за этим пришел, – холодно ответил Кадзи. – Я здесь проституток жду, понимаешь ты! К вам сейчас приведут баб!

Ван молчал. Он искал какое-нибудь жестокое, резкое слово, которое побольнее ударило бы этого японца. Он уже приготовился выпалить это слово, но передумал. К ним приведут женщин, сюда, за колючую проволоку… Ван не удержался от улыбки.

Кадзи покоробила эта улыбка. Он презрительно посмотрел на Вана. «Нажраться да опростаться» – вспомнил он слова Куроки о роде человеческом.

Подошел Хоу, староста четвертого барака. Ван что-то сказал ему очень быстро. Кадзи не понял что. Хоу побагровел и угрожающе шагнул к Кадзи. Его остановила колючая проволока, но это только разожгло его ярость.

– Все, что говорили, все ложь! Японцы и здесь нас убивают. Зачем говорили, что здесь не будут убивать? Все одни сказки!

Кадзи вспыхнул.

– Не я же его убил!

– Ты японец, – зло сказал Хоу по-китайски, – ты и в ответе!

Если бы Кадзи не знал ни слова по-китайски, он понял бы все равно.

…Когда Окидзима уволок его от директора, он, скинув с себя его руку, крикнул, что никто не заставит его написать в донесении, будто спецрабочий погиб при падении в рудный спуск.

Окидзима настаивал.

– Нет, напишешь.

– Нет, не напишу! – кричал Кадзи, и когда выведенный из себя этим упрямством Окидзима поинтересовался, что же он сделает, Кадзи заявил, что «добьет Окадзаки».

– Не болтай глупостей! – Окидзима тряхнул Кадзи. – Тебя попросту выставят вон… или переведут из отдела. А что станет с остальными шестью сотнями пленных без тебя, ты подумал?.. Эх, ты! Лишь бы не поцарапать свою совестишку, а что будет с остальными людьми – тебе наплевать!

Кадзи вырвался и пошел прочь. А потом сам же ждал Окидзиму у дверей конторы.

– Таких, как я, раздвоенных, половинчатых личностей, среди студентов было много, – задумчиво объяснял он. – Они «просвещали» массы. За это их арестовывали, мучили. И хотя в тюрьмах они держались стойко, но в конце концов все-таки обращались в «истинную веру». Не потому, что страшились пыток, нет! Боялись похоронить свою молодость в застенках. И все они оправдывали свое отступничество совершенно одинаково: чем влачить бессмысленную жизнь за решеткой, лучше притвориться «обращенным», выйти на свободу и снова включиться в движение… Если бы это было шаг назад, два шага вперед! Нет, это было шаг назад и еще два шага назад… Назад и назад! Всю жизнь! Посмотри хотя бы на меня. Непрерывные попытки самооправдания и непрерывное утверждение шкурного эгоизма! Ты хочешь, чтобы я и дальше шел по этому пути?

– Если ты ждешь от меня сочувствия – сожалею. – Окидзима поднял на Кадзи хмурый взгляд. – Я не расположен искать в тебе погибшего бойца революции. Я не льщу себя пустыми надеждами, что я, мизерный зубчик ничтожной шестерни, смогу остановить гигантский маховик военной машины. И ты, Кадзи, тоже мизерный зубчик. Будешь ерепениться – сломают. Пусть ломают? Но уж тогда хотя бы за дело! Не из-за Окадзаки же…

Кадзи молчал.

Сохранить себя для блага оставшихся шестисот?.. Нет, не шестисот, а десяти тысяч обездоленных людей. Не больше ли в этом здравого смысла, чем в жертвовании всем своим будущим ради возмездия за одного?

Дело об убийстве рабочего будет навечно погребено в воронке рудного спуска. Преступление совершил Окадзаки. Но он виновник лишь физической смерти человека. Надругательство над этой смертью, осквернение справедливости сокрытие зла – все ляжет тяжким бременем на совесть другого – на него, Кадзи…

Он стоял у проволоки, и ему захотелось вырвать из груди оледеневшее от тоски сердце и швырнуть его под ноги тем, по другую сторону ограды: «Нате, возьмите, вот все, что у меня осталось!»

Он медленно заговорил:

– Пусть так. Но если вы будете относиться ко мне как к завоевателю только потому, что я японец, вы потеряете единственного сочувствующего вам здесь человека.

– Сочувствующего? – с ненавистью спросил Хоу.

Он хотел сказать что-то еще, но Ван остановил его.

– Пока убили одного, – сказал Ван.

– Но я намерен выполнять свой долг, – ответил Кадзи.

Позади послышались визгливые женские голоса. Это мадам Цзинь «привела своих девушек».

Кадзи пошел к пропускному пункту.

– Открой и пропусти этих, – сказал он охраннику.

Охранник отворил оплетенные колючей проволокой ворота.

– В каждый барак по десять, – бросил Кадзи. – До десяти часов вечера.

Ворота со скрипом закрылись.

34

– Ну вот, одна несушка у нас уже есть! – с сияющими глазами объявила Митико. – Как закудахчет! Я подумала, что собака забралась, побежала, а там… – Она торжествующе покатала на ладони куриное яйцо.

Кадзи постарался улыбнуться. Он молча проглотил ужин и лег.

– Что-нибудь случилось? – встревожено спросила Митико.

Кадзи хотел было рассказать об убийстве в штреке, но промолчал. Назвать Окадзаки злодеем легко. И нелепо. Рассказывать – значит опять оправдываться, а оправдываться не хотелось…

– У тебя плохое настроение?

Он поморщился.

– Не спрашивай, прошу тебя.

Митико села, подобрав под себя ноги; короткая юбка не закрывала круглые белые колени.

– У тебя такое лицо, будто тебе не нравится дома, будто тебе все опротивело. Кадзи, ты молчишь?

Кадзи, не вставая, повернулся к ней:

– Ты вышла бы замуж за зазывалу из публичного дома?

Ему хотелось забыть, забыть… Он глядел на колени жены, воображение рисовало жалкие фигуры сорока женщин в пестрых халатах, тяжело волочивших ноги… Но Кадзи хотелось рассказать не о женщинах, а об убитом. Он пытался заслонить размозженное камнем лицо картинами чудовищного надругательства над этими женщинами в пестрых халатах – и не мог. Лицо убитого стояло перед глазами…

Митико смотрела на нервно бегающие зрачки Кадзи.

– С сегодняшнего дня я стал сообщником убийцы – и по профессии и по национальной принадлежности… – А про себя он добавил: «…и по моральному облику».

– Неправда! – крикнула Митико и почти шепотом спросила: – Кто он?

– Э, нет, имя своего соучастника я не выдам! – принужденно засмеялся Кадзи. – Ну как теперь, скажешь – это тоже только частичка моей работы? Нет уж, теперь рабочие не будут верить ни одному моему слову!

– Ты преувеличиваешь. – Митико тщетно искала слова утешения. – Пройдет время, все выяснится, и они станут тебе доверять.

– Хочется надеяться. Не надо меня утешать, Митико. Не надо хотя бы сегодня, до утра. Это ведь недолго. Пожалуйста, помолчи немного.

Все окаменело в Кадзи. Не было сил говорить, не хотелось думать.

– Плохо… – отрывисто шепнула Митико.

Звенящая тишина поглотила ее голос. Митико печальным, обиженным взглядом смотрела на Кадзи. Ее план брачной жизни не предусматривал таких ситуаций.

– Что плохо? – равнодушно спросил Кадзи.

– С тех пор как появились эти спецрабочие, тебя будто подменили, будто тебя нет совсем, как будто ты ушел…

Кадзи мрачно усмехнулся. Никуда он не уходил и никуда не пришел. В том-то все и дело. Он всегда где-то на полдороге. То он терзается угрызениями совести и ищет себе оправдания, то любуется коленками жены.

– …Я одна борюсь за наше счастье, – Митико говорила медленно, словно находила слова где-то в самой глубине души. – Ты уходишь из дому утром, приходишь вечером. Ты весь день работаешь. А я убираю дом, вожусь на кухне, кормлю кур. Ерунда все в общем… Но все, что я делаю, все связано с тобой. Я верила, что эти пустяки создают тебе дом, помогают тебе… Ведь это все такие вещи, которые может делать и прислуга, правда? Но мне кажется, что, если их делаю я, они приобретают какой-то особый смысл…

Ей хотелось верить, что она строит свое счастье. Так это было или не так, но она верила…

Они молчали и оба смотрели куда-то вдаль, словно оттуда, со стороны, к ним должно было прийти спасение.

– Прости меня, – сказал наконец Кадзи.

В самом деле, не для того же он превратился в сторожевого пса и пособника убийцы, чтобы не знать покоя даже в своей любви.

– Похоже, у меня сдают нервы.

Он приподнялся и привлек ее к себе. Митико прижалась к нему, уткнув голову под его подбородок. Но ответного порыва в себе она не почувствовала. Ей вспомнился тот день, когда они мчались на грузовике сквозь песчаную бурю. Вот так же прижавшись к нему, она была полна предвкушением счастья и благословляла свою судьбу.

Кадзи гладил шелковистые волосы Митико и смотрел на стену, на возлюбленных Родена в объятии, которым они не могли пресытиться. Каким далеким казалось ему теперь это восторженное упоение счастьем!

35

Через несколько дней, придя утром на службу, Кадзи приложил свою печатку к двум бумагам по вопросу о спецрабочих и отправил их с мальчишкой-рассыльным в контору рудника. Он написал их дома накануне вечером. Митико переписала их начисто красивым почерком на линованной бумаге. «Если твои предложения примут, – с надеждой сказала она, – с тебя свалится половина забот». В одном докладе он предлагал установить спецрабочим такую же заработную плату, как и вольнонаемным, при условии, что отдел рабочей силы будет хранить эти деньги до их освобождения из плена. Во втором содержался проект правил обращения со спецрабочими и обязанностей персонала по обеспечению безопасности пленных.

Рассыльный с бумагами ушел. Кадзи с волнением ждал телефонного звонка от директора. Конечно, он обрушится на Кадзи. «Ты что, считаешь экстренно необходимым внесение этих проектов именно во время штурмового месячника? Чем тратить время на пленных, поразмыслил бы лучше, как поднять выработку остальных, их все-таки больше!» И оба проекта будут отвергнуты. Нет, он еще повоюет за них. После постыдной капитуляции в этом деле с убийством он возьмет реванш здесь. Он заставит директора прекратить злоупотребления властью!

Кадзи ждал звонка. Ну, сегодня-то он горячиться не станет. Последовательно, не торопясь, логикой он припрет директора к стене…

Телефон действительно зазвонил. Кадзи учтиво повернулся к аппарату, будто это был сам директор, и деликатно снял трубку. Но голос, который он услышал, принадлежал не директору. Пост охраны лагеря спецрабочих докладывал, что четыре спецрабочих бежали… У Кадзи пересохло в горле.

Утреннюю смену – двести двадцать человек – сегодня сдавал Окидзима. Ночную смену – двести тридцать человек – принимали утром, после сдачи первой смены, другие сотрудники отдела. В лагере оставалось сто тридцать шесть человек больных и получивших травмы. Таким образом, все пятьсот восемьдесят шесть спецрабочих как будто были налицо. Но при раскомандировке по забоям оказалось, что четырех человек не хватает!

Трудно было предположить, чтобы Окидзима, сопровождавший колонну до проходной, просчитался. За короткий промежуток времени с момента сдачи до раскомандировки сбежать было невозможно. Из лагеря побег тем более немыслим. Оставалась одна версия: бежали из ночной смены. А утром четыре рабочих из вновь прибывшей смены как-то сумели перейти в ночную, только что вышедшую из штольни, чтобы при проверке численность людей сошлась.

Но производственники и слышать не хотели о подобной версии. И охрана и надзиратели в один голос заявляли, что у ограды никаких следов побега нет, а ночью все люди были на рабочих местах.

Окидзима, на котором лежала ответственность за организацию вывода спецрабочих из лагеря, сдачу и прием их от производственников, раскипятился, заявил, что просидит в лагере целый день, но разыщет четверку, которая перешла из утренней смены в ночную, и заставит их сознаться. Кадзи отговаривал его. На этот раз они поменялись ролями: Кадзи пришлось одергивать Окидзиму, до сих пор было наоборот… Кадзи сумел убедить его, что установить имена сбежавших все равно не удастся, даже если попытаться сверить отпечатки пальцев и личные бирки со списком. Они будут называть любые фамилии, какие вздумается, и ничего не докажешь. Сейчас важно не кто сбежал, а как сбежал, доказывал Кадзи.

Когда о побеге доложили директору, он сначала даже улыбнулся – правда, одними уголками рта.

– Что-то частенько у нас стали бегать, – сказал он, поочередно оглядывая Кадзи и Окидзиму; это следовало понимать как намек на недавний увод вольнонаемных рабочих. – Но так как вы, специалисты, надо думать, приняли все мыслимые меры, я, дилетант, не рискую критиковать вас. Подумаем лучше, что мы ответим жандармерии.

– А чего думать? Не можем же мы круглые сутки не спать, сторожить их. Единственное что нужно, это потребовать от персонала производственных участков, чтобы получше смотрели.

– Слушать тошно, Окидзима, – неожиданно резко сказал директор. – Слушать тошно, как ты сваливаешь вину на других. Кто отвечает за побег, ты или Кадзи? Говорить начистоту!

– По отдельности, наверно, никто. А если уж начистоту – война во всем виновата. Впрочем, пусть буду я виноват. Если прикажете, готов держать ответ.

– Очень хорошо. Но я должен тебе напомнить, что главную ответственность перед жандармерией несу я. Так что твоим увольнением тут дело не закончится.

«Ну отчего вы у меня оба такие строптивые?» – говорил директорский взгляд. Как бы ни свирепствовало военное командование, не станет же оно из-за побега четырех пленных расправляться с директором и ответственными специалистами крупного рудника. Но надо, чтобы подчиненные в трудную минуту держали себя, как положено. А эти хорохорятся, как петухи.

Беседа кончилась тем, что Окидзима извинился перед директором.

От директора Кадзи и Окидзима отправились в бараки. Вызвали старост. Окидзима не смог от них добиться ничего, кроме «не знаем» и «не слышали». Хотя это было естественно, хотя ничего другого не следовало и ожидать, притворное выражение неведения и недоумения на лицах старост окончательно вывело из себя и без того взбешенного Окидзиму. От рукоприкладства его удержало только присутствие Кадзи.

– Расстрелять бы сейчас человек пять, как это делается в армейском лагере, и вы бы сразу заговорили! – сказал Окидзима голосом, готовым сорваться на крик. – А здесь бояться нечего, знаете, что расстреливать не будут. Так? Я вас понял, трусы вы ничтожные! Насилия страшитесь, а доброжелательство презираете. Ну так теперь вы у меня познакомитесь с беспощадным насилием! Вы уверены, что удачно задумали и провели свое дело, ловко надули нас. Об одном только вы забыли, не учли, что стоит нам захотеть, и вас завтра же в тех же самых вагонах отвезут назад, в армейский лагерь военнопленных. А захотеть мы можем!

Старосты переглянулись, какая-то тень мелькнула на их лицах, но они молчали. Окидзиму сменил Кадзи.

– Я не стану вас допрашивать, как сбежали эти четверо, – спокойно и медленно заговорил он. – Все равно мы узнаем. Поэтому я не спрашиваю, кто был инициатором побега, как и куда они бежали. Бегите! Почему только четверо?! Бегите по десять, по двадцать человек сразу. Хотите, научу вас, как сбежать?

Лица людей перед ним дрогнули. Они насторожились.

– Так вот, слушайте. У нас на руднике всего двадцать винтовок, и то старые. Даже если в вас будут стрелять, не беспокойтесь – не попадут. Вы каждый день ходите на работу. Сопровождают вас обычно два охранника да два сотрудника моего отдела. Вы можете мигом расправиться с ними, а там бегите себе, куда хотите. В отделении полиции у нас четверо полицейских, они тоже не в счет, верно? А пока мы свяжемся с воинской частью или жандармерией, пройдет не один час, так что вы успеете уйти. Ну как, устраивает вас такой план?

Старосты впились глазами в Кадзи, пытаясь понять, куда он клонит. Окидзима не скрывал своего изумления. Что он несет, скотина!

Но Кадзи невозмутимо продолжал:

– Да, я не буду доносить жандармерии, сколько бы вас ни сбежало. Почему? Потому что я не считаю вас пленными. По правде говоря, ваше пребывание на руднике ничего, кроме лишних хлопот, мне не доставляет, и я бы не возражал, если б вас здесь не было. Но вы здесь, и поэтому я хочу предупредить вас об одном: если вы не будете доверять мне, человеку, отстаивающему ваши интересы, если побеги будут продолжаться, я перестану вас отстаивать. Пускай с вами делают, что хотят, я заступаться не буду. Сбегут только сильные, кто послабее – останутся, производительность труда упадет, ну и, по нашим правилам, вам урежут паек. Пленных положено кормить, это верно. Но обыкновенным рабочим, уклоняющимся от труда, питание не гарантируется. А я уже сказал, что не считаю вас пленными. Поэтому я не считаю себя обязанным кормить вас, когда вы преднамеренно не выполняете норм.

– Сбежавшие действовали самочинно, – сказал Ван. – Да если бы они и советовались с нами, мы все равно не могли бы им запретить бежать. Не имеем права. Старосты – только для общения между пленными и японским надзором. Мы не вправе командовать нашими людьми.

Окидзима сделал шаг вперед, собираясь выпалить что-то резкое, но Кадзи остановил его. Ледяным голосом он сказал:

– Ну вот, а теперь можете не стесняться, командуйте. Готовьте организованный побег под руководством Вана. Только не морочьте мне голову подобной болтовней. Неужто мудрейший Ван не может придумать ничего, кроме такой примитивной лжи? Или уж ты такого невысокого мнения о наших умственных способностях?

– Нет никакой лжи. Я не знаю, – заявил Хуан.

– Уж ты, конечно, не знаешь! – зло сказал Окидзима, подавшись к Хуану, будто хотел вцепиться в него. – Не знаешь, кто и как убежал! Где тебе знать! Но ликуешь, что побег удался. И жалеешь, – что не удрал сам. У-у, дерьмо!

– Я не буду бежать. Мне некуда бежать, – угодливо заверил Хуан.

– А ты? – спросил Кадзи у Хоу.

– Бежать не буду, – грубо ответил Хоу. – Просто уйду.

Вану, видимо, понравился смелый ответ Хоу; он улыбнулся.

– Ладно. Я все-таки дам тебе несколько советов, – и Кадзи спокойно отвел руку Окидзимы, замахнувшегося на Хоу. – Смотри не вздумай выходить на шоссе. Там не пройдешь – там посты. По железной дороге тоже нельзя, схватят. Подавайся в горы и держи на запад. Там километрах в шестидесяти есть заброшенные угольные шахты. Вот туда и ныряй. Но особенно не засиживайся: за неделю я успею отправить ваши отпечатки пальцев, и через две недели вам уже нигде не пройти. Так что если уж бежать, то чтобы за две недели добраться до места. Ясно?

Безучастным выглядел теперь один Ван. На лицах остальных старост мелькнула тень страха.