Текст книги "Условия человеческого существования"

Автор книги: Дзюнпэй Гомикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 48 страниц)

Еще заискивает! Митико трясло от возмущения, но ей хотелось выслушать Окадзаки до конца.

Окадзаки хотел что-то рассказать, но тут перед его лотком остановились несколько мальчишек и бывший контролер рудника опрометью бросился к ним.

– Ему тоже, видно, досталось… – пробормотал Окидзима.

Митико безучастно смотрела на сухие листья, гонимые по улице ветром.

– А вы знаете, хорошо, что Кадзи не было тогда на рудниках. Еще неизвестно, как бы отнеслись к нему русские. Ведь он такой несдержанный…

– А он везде был бы несдержанный. Рудник тут ни при чем.

Забыв, зачем она пришла к Окидзиме, Митико молча стояла, подставив лицо северному ветру. Пройдет еще месяц и настанет зима, тогда на возвращение Кадзи никаких надежд не останется.

– Сколько мужчина может пройти за день? – спросила она, ни к кому не обращаясь. – Километров двадцать?

Митико стала загибать пальцы. Она считала, сколько осталось до наступления зимы.

– За сто дней две тысячи километров. А потом… смерть.

Окидзима посмотрел на ее дрожащие плечи.

– Митико, хотите я куплю вам пирожков вон у той старушки?

– А-а, это та самая…

На тротуаре через дорогу сидела старуха, похожая на расползшуюся от времени гипсовую скульптуру. Она торговала пирожками Нэгиити, о которых говорила Тамае.

– Я сама куплю.

Митико стремительно перешла дорогу. Старуха подняла голову и увидела заплаканное лицо.

– Что с вами?

– Мне, бабушка, посоветовали тоже торговать печеньем. – Быстрым движением Митико смахнула слезы. – Дайте четыре штуки.

«Ясуко, верно, не рассердится, что я роскошничаю, – подумала Митико. – Ведь нельзя равнодушно смотреть на эту несчастную старуху…»

18

Окидзиме уже дважды предлагали бросить торговлю и заняться делами посущественнее. Его хотел привлечь в свои ряды местный «Союз японцев». Им нужен был человек, свободно владеющий китайским языком. Но Окидзима отказывался. Он не возражал против деятельности союза, направленной на скорейшее возвращение японцев на родину, но ему не улыбалось быть безропотной пешкой в руках финансовых заправил союза, заботящихся прежде всего о собственной выгоде. Если бы эти толстосумы пожертвовали собственными капиталами ради поддержки собратьев, он бы еще мог согласиться, а так… Другое предложение исходило от некоего господина Ното, до сих пор совершенно неизвестного Окидзиме. Явившись к нему домой, этот человек обстоятельно изложил Окидзиме свою идею создания демократической японской организации, призванной сотрудничать с городскими властями. Господину Ното для осуществления своих планов тоже был необходим человек, хорошо знающий китайский. Такая откровенность на Окидзиму произвела благоприятное впечатление. Оказывается, господин Ното прослужил всю войну в одной из фирм компании, где работал Окидзима, причем больше двух лет просидел в тюрьме. «Ловко! – подумал Окидзима. – Сидел и все же не остался без места. Значит, парень не промах».

– А вы считаете меня демократическим элементом? – с улыбкой спросил Окидзима.

Господин Ното поспешил успокоить его:

– А таким редискам больше доверия.

– Редискам?

– Да, к тем, кто лишь сверху красный. Я ведь знаю, за что вас перевели на маленький рудничок, а вашего приятеля отправили в солдаты.

– Он-то, наверно, стал настоящим красным, а я действительно редиска. Но меня, очевидно, уже не переделаешь, вечно стою на перепутье.

– Но ведь все японцы такие. Если подходить строго, надо брать только политзаключенных. Но это не годится! Нужно создать свою демократическую организацию, пробудить гражданское сознание японцев, а то все уже забыли, что это такое. А местные тузы только и ждут, когда сюда гоминдановцы пожалуют. Тогда русским придется убраться. А что изменится? Ничего.

– А если начнется гражданская война, что тогда с японцами станет? – спросил Окидзима.

– Все будет зависеть от того, на чьей стороне они окажутся.

– Выбирать-то смогут немногие, а остальные просто будут чего-то ждать. А что в том толку? Надо скорее вернуться на родину, вернуться во что бы то ни стало. По мне любая власть, только бы домой добраться. Вот и вся демократия!

Окидзима с минуту помолчал, следя за выражением лица Ното.

– Я считаю, что не следует безоговорочно идти на поводу у масс. Но в городе только и ждут прихода гоминдановцев. Рассуждают просто: с красным Китаем и Советами договориться не так-то просто, а с чанкайшистами Япония в два счета поладит. Тогда, мол, и домой поедем. И вдруг при таких настроениях мы начинаем движение с других позиций! Что мы можем им дать – призрачную надежду на скорый отъезд? А если дело не выгорит, тогда что? Предположим, нас кто-то поддержит. Японцы – народ очень пассивный и идут туда, куда ветер дует. Но сколько может это длиться? Вы скажете, пока красный Китай удержит власть. Но если начнется гражданская война, город будет все время переходить из рук в руки. И каждый раз, когда его будут занимать гоминдановцы, нам придется бежать отсюда и возвращаться, когда Народная армия будет брать его обратно. Кто же станет с нами считаться? Мы только поставим себя в дурацкое положение.

– Но ведь вы не отвергаете иную возможность?

– Революция, милый, не справочник, чтоб открыть такую-то страницу и найти нужный ответ. Нам сейчас очень трудно, японцы ведь никогда не были в таком сложном положении.

Прощаясь, Ното добавил:

– Если все же надумаете что-либо предпринять, так уж лучше к нам, чем в «Союз японцев». Пока нас очень мало, мы даже своей газеты еще не имеем, но…

– Во всяком случае, – перебил собеседника Окидзима, – я не забуду вашего предложения.

«Будь на моем месте Кадзи, он без особых размышлений пошел бы за Ното», – подумал Окидзима, поглощая вместе с Митико пирожки Нэгиити. Но Кадзи все-таки не так «запачкан», как он. Человек, участвовавший в качестве переводчика в карательных «чистках деревень», не может корчить из себя демократа. Конечно, нельзя без конца ставить в вину себе прошлое, но как утихомирить совесть? А что проку в том, что он себя постоянно гложет? И все-таки как можно забыть, что он перевел приказ и несчастный китаец был закопан живьем в землю, а сынишка под дулом винтовки утаптывал эту землю… Да, тут надо иметь стальные нервы.

– А вот Кадзи, пожалуй, купил своим поступком право называться человеком, – словно самому себе сказал Окидзима. – Он не стоял сложа руки, он действовал и потом тяжкой мукой искупил свою вину.

Откуда было знать Окидзиме, что после этого Кадзи все время накапливал преступления? Сейчас Окидзима чувствовал между собой и Кадзи зияющую пропасть.

– Выходит, что нам не остается ничего другого, как заделаться уличными торговцами. – Окидзима улыбнулся и добавил: – Так что, берите меня в свою компанию.

Митико понимала, что гнетет Окидзиму, и жалела его. Но она была рада, что Окидзима согласился торговать вместе с ними. Все-таки хорошо, когда рядом есть мужчина.

С Окидзимой торговля пошла бойчее. Окидзима ничего не смыслил в кимоно, но зато он прекрасно знал китайский и пускался в такую болтовню, что покупатели китайцы диву давались. Так что на долю Митико и Ясуко оставалось только мило улыбаться.

В те дни, когда выручка была приличной, все трое отправлялись кушать пирожки Нэгиити.

Но беда всегда ходит невдалеке.

И в этот день торговля шла хорошо, и никто не думал, что вот-вот разразится несчастье.

19

– Почему вы так успешно торгуете, в чем секрет? – поинтересовалась как-то стоявшая рядом с ними пожилая женщина.

– А в том, что со мной всегда две красавицы, – улыбнулся Окидзима.

Тут к ним подошел высокий мужчина в черном костюме и, взглянув на Митико, спросил:

– Узнаете?

Митико не сразу вспомнила подошедшего человека. Это был доктор Се из Лаохулинской амбулатории, где она несколько месяцев работала после мобилизации Кадзи.

– О, господин Се! – с улыбкой воскликнул Окидзима.

– Да, это я. А что, Кадзи вернулся?

– Нет еще. – Митико подняла глаза на Се. – А вы, доктор, каким образом здесь оказались?

– Да вот городские власти пригласили меня в здешнюю больницу. А не пойти ли нам куда-нибудь выпить чаю?

– Вы идите, – сказал Окидзима, обращаясь к женщинам, – а я еще поторгую.

– Да? – Ясуко радостно улыбнулась.

– Осталось всего два кимоно, – сказала Митико. – Вы уж постойте, а мы вас потом угостим пампушками.

И обе женщины, взяв под руки Се, ушли. Не успели они скрыться из виду, как перед Окидзимой выросли три бойца из Отряда охраны общественного порядка.

– Ты Окидзима?

– Да.

– Пошли.

– А в чем дело?

– Ты знаешь человека по имени Окадзаки?

– Знаю.

– Пошли. Надо кое-что выяснить.

Окидзиму охватило тревожное предчувствие. Верно, Окадзаки задержан. Если по поводу того дела – быстро не вернешься. Еще, чего доброго, привлекут за соучастие…

Два непроданных кимоно Окидзима поручил женщине, торговавшей рядом с ними.

– Когда девушки придут, передайте, чтоб скоро меня не ждали.

Когда Митико с Ясуко вернулись, этой женщины, разумеется, и след простыл, а стоявший на ее месте незнакомый мужчина сказал:

– Пришли солдаты из Отряда охраны порядка и увели его. Кимоно он оставил здесь одной женщине…

– А где эта женщина?

– Не знаю, куда-то ушла.

Митико и Ясуко поспешили в Управление охраны.

– Вы родные тех нехороших японцев? – холодно осведомился человек в форме. По его строгому лицу можно было догадаться, что тут пустяками не занимаются…

Женщина, которой Окидзима отдал кимоно, не показывалась три дня. На четвертый, когда ее наконец отыскали, она сослалась на болезнь.

– Я болела и попросила одного знакомого передать вам кимоно. Но он не смог этого сделать и попросил кого-то еще… А тот куда-то исчез…

– Не врите!

У Ясуко было такое грозное лицо, что, казалось, вот-вот она влепит пощечину:

– Умнее ничего не могла придумать, даром три дня думала! Меня не касается, кто куда исчез. Изволь возместить стоимость!

– Ну, разумеется, я это сделаю…

Но она этого не сделала. Изменилась жизнь, изменились люди. Теперь никто не мог поручиться за порядочность своего соотечественника.

И пришлось Митико продать костюм Кадзи, чтобы вернуть стоимость одежды тем, у кого она взяла, эти кимоно на комиссию.

Костюм Митико продала доктору Се; тому было неприятно покупать костюм Кадзи, но он догадался, что Митико находится в затруднительном положении.

– Я хотела попросить вас еще об одном, – смущаясь, сказала Митико. – Вот только не знаю, согласитесь ли вы.

Старательно подбирая слова, Митико попросила Се попытаться освободить Окидзиму, а если это невозможно, хотя бы разузнать, что с ним.

Се нахмурился. Он прямо заявил, что предпочитает но ввязываться в подобные дела, так как это может повредить его положению врача.

– Боюсь, что всплыло дело на рудниках, – грустно проговорила Митико. – Если уж Окидзиму, имеющего косвенное к нему отношение, привлекут к ответственности, то Кадзи уж наверняка не простят.

– Я врач и очень далек от подобных дел, – улыбнулся Се, – но, присмотревшись к жителям этого города, я увидел, что они очень строги к себе и довольно миролюбиво настроены к японцам, по крайней мере так мне показалось… А Кадзи нечего беспокоиться. Ведь он сделал тогда все, что мог. Даже женщины из «веселого заведения» это подтвердили.

Митико почтительно склонила голову. Ей было приятно, что есть еще люди, которые относятся к Кадзи хорошо. Когда Митико собралась уходить, Се, замявшись, сказал:

– Может, вы согласитесь до возвращения Кадзи поработать в нашей больнице? У нас есть сестры-японки, так что устроить вас сестрой – в моих силах. Время тревожное! Не сегодня-завтра начнется гражданская война, раненых будет много… Если вы будете помогать Народной армии, думаю, и Кадзи это одобрит, когда вернется.

Митико слабо улыбнулась.

– Одобрит?..

«Вот если бы он когда-нибудь предстал передо мной так же неожиданно, как вы…» – подумала Митико, но промолчала.

20

Окидзиму вызвали по другому делу. Окадзаки узнал один китаец, которого тот избил хлыстом в Лаохулине. Китаец уже прошел было мимо, но потом вернулся.

– Ты помнишь меня?

Окадзаки, разумеется, не помнил. Мало ли кого он избивал, разве всех упомнишь? А теперь любой китаец мог вогнать его в дрожь.

– Не помню, – сказал Окадзаки, побледнев как мел.

– Ты не помнишь, а я помню. Куда хлыст дел?

Окадзаки лучше было бы молчать. Тогда он, может, отделался бы пощечиной или плевком в лицо, и дело с концом. Но Окадзаки подумал, что, случись с ним что-нибудь сейчас, жена и дети останутся на улице, и он с жалкой улыбкой протянул китайцу пачку сигарет и мешочек с орехами. Однако китайца, видно, возмутило то, что Окадзаки так дешево хочет отделаться от него. Он ударил его по рукам, орехи и сигареты полетели на землю.

– Ты по-другому заплатишь за свой хлыст! – крикнул китаец.

На беду у этого китайца оказался приятель в Управлении охраны общественного порядка. Китаец, может, просто хотел проучить Окадзаки, но колесо завертелось. В управлении, естественно, поинтересовались, не числятся ли за этим японцем и другие проступки, и китаец чистосердечно рассказал то, что он о нем знает.

Тогда Окадзаки решил призвать на помощь Окидзиму, который к тому же превосходно говорил по-китайски.

Когда Окидзиму привели, Окадзаки сидел на стуле, сжавшись в комок, и дрожал мелкой дрожью. За столом сидел китаец, по-видимому следователь.

– Вы знаете этого человека? – спросил китаец у Окидзимы.

– Да.

– И знаете, что он делал в Лаохулине?

– Да, в самых общих чертах.

– Знаете о его издевательствах над китайцами?

– Конкретных фактов не помню.

– Окидзима, спаси, – умоляюще прошептал Окадзаки по-японски.

Китаец сердито посмотрел на Окадзаки.

– А что, собственно, говорить? – хмуро сказал Окидзима. – Почти все японцы били китайцев, и сейчас мы расплачиваемся за это. Вот только сколько будем платить – неизвестно.

– А вы лично били китайских рабочих?

Окидзима закрыл глаза и вспомнил Кадзи.

– Как же вы оцениваете сейчас свое поведение?

– Я в свое время поссорился из-за этого со своим хорошим другом. И уже тогда я понял, что был неправ. Но даже если бы меня и не сцапала жандармерия за потворство китайским рабочим, сейчас все равно пришлось бы держать ответ перед вами.

– Этот человек, – китаец показал подбородком на Окадзаки, – настаивает на том, что бил не по своей воле, а по приказу. Он клянется, что ни разу не ударил по своей прихоти.

Окидзима мысленно усмехнулся. В какое жалкое ничтожество превратился Окадзаки – гроза рудника. Да, такие люди, пожалуй, виноваты больше всех…

– Я не знаю, в чем вы его обвиняете, – проговорил Окидзима. – Скажу только одно: на его месте мог быть любой из нас. Смешно отрицать вину японцев перед вашим народом. Так что, если мне позволили торговать в городе, очевидно, можно и ему…

– Как это? А если ему не позволим, выходит, и вам нельзя разрешить? – рассмеялся следователь.

Окидзима улыбнулся.

– Это ваше дело. Как говорится, рыба, лежащая на кухне у повара, не спорит с ножом.

– Нехорошая пословица. Наша цель не в том, чтобы наказывать людей.

В это время в комнате появился еще один человек в форме и, подойдя к столу, что-то долго объяснял следователю. Тот слушал с невозмутимым лицом и только кивал головой. Потом он повернулся к Окадзаки и сказал:

– Вы обвиняетесь в зверском убийстве китайцев в Лаохулине. Мы вынуждены вас арестовать. Пожалуйста, переведите ему, – обратился следователь к Окидзиме.

Окадзаки, видно, чутьем понял внезапную перемену и побледнел как полотно. Взглянув на него, Окидзима пробурчал по-японски:

– Теперь юлить нечего. Это, наверно, то самое дело.

Схватившись руками за стол, Окадзаки резко поднялся. Его белесые глаза забегали по комнате.

– Не я один! И ты, и Кадзи, все в этом виноваты.

Окадзаки схватил за руку следователя и, показывая на Окидзиму, закричал:

– Он тоже! Не я один!

– Замолчи! – крикнул Окидзима.

Наступило молчание. Его нарушил голос следователя.

– Вы только что заявили, что не помните конкретных фактов. Выходит, вы солгали?

– Ну и что же?

Выпуклые глаза Окидзимы тоже заерзали. Неужели это конец? Всплыл в памяти телефонный разговор с Кадзи, свидание с ним в жандармерии, перевод в заброшенный рудничок. Невеселые воспоминания… Ну что ж, этого надо было ожидать… Только бы не докопались до его участия в карательных операциях. Тогда крышка…

– Этот человек и я со своим другом стояли на противоположных позициях. Но тем не менее не могу не признать, что косвенно являюсь соучастником преступления…

Теперь уже за обоими стояли охранники с винтовками.

21

В полутемной общей камере было нестерпимо душно от запаха грязных человеческих тел. Знакомый запах – Окидзима много лет вдыхал его в бараках рудокопов, так что не страшно. В одном только была разница – там, на рудниках, его величали господином или учителем, здесь же он был среди равных. На него молча уставились несколько пар мутных глаз.

– Гляди, энтот, кажется, японец!

– Наверно, мукой «промышлял».

– За что его замели?

– Не знаю, но нос дерет.

– Пусть топает в угол. Нечего нам с японцем дружбу заводить.

На этом приветствия кончились. Окидзима стоял, сесть было некуда.

– Да не торчи ты, как штык, приземлись куда-нибудь.

Один низкорослый китаец подвинулся и примирительно сказал:

– Коли попал сюда, так будь своим.

– Эй, ты, пучеглазый! – крикнул китаец, сидевший у двери. – За что попал-то?

– Торговал втихую вот этим.

И Окидзима, озорно улыбнувшись, сжал кулак и отогнул большой палец и мизинец – это был жест курильщика опиума.

– Белым или черным?

– И тем и другим.

– Ну, теперь не скоро выйдешь.

– Сам знаю…

Окидзима вызывающе рассмеялся и посмотрел на решетчатое окошко. Бандиты и карманники, кажется, были несколько озадачены бойкостью и отменным китайским языком японца.

– Эй, новичок! – окликнул кто-то Окидзиму. – На допросах больше помалкивай, тяни. Надо выждать. Не сегодня-завтра гоминдановцы придут, а они опиум любят. Так что действуй с умом, может, и выйдешь.

Вдруг в окованную железом дверь раздался стук.

– Тихо!

Наступила тишина. Прислонившись спиной к стене, Окидзима сделал вид, что дремлет. Что сейчас делает Окадзаки, которого посадили в камеру напротив? Кто-кто, а он-то язык распустит – начнет всех подряд топить. Хорошо, что Кадзи здесь нет. Пусть в Сибири набирается ума-разума. Там его лакированный автомобиль гуманиста потрясет по сибирским колдобинам, придется пересаживаться на вездеход…

За стеной тюрьмы был, по-видимому, пустырь или спортивная площадка, оттуда доносились звонкие ребячьи голоса. Кто-то напевал:

Сырому подземелью

нужен свет лучистый,

А народному Китаю -

непременно коммунисты.

Окидзима поднял тяжелые веки.

– Опять поет, – протянул кто-то. – Этой девке, видно, коммунисты по нраву.

– Как думаешь, – спросил сосед Окидзимы, – гоминдановцы скоро придут?

– А что, при них, думаешь, легче станет?

– Еще бы, они частнику крылья не подрезают, а тут служи всему народу.

– Тогда, выходит, и тебе служат, ведь ты тоже народ.

Камера затряслась от хохота, и тут снова стукнули по железной двери.

– Кому трепаться охота, пусть треплется на суде! А до этого – чтоб тихо!

– А тот, за дверью, тоже народ?

– Вы, японцы, люди образованные, вы должны знать, – снова заговорил сосед Окидзимы, – могут Мао Цзе-дун и Чан Кай-ши поделить Китай пополам?

– Вряд ли. А ты за раздел?

Сосед кивнул.

– И куда ж тогда подашься?

– К Чан Кай-ши, конечно.

– Почему?

– Да кто же захочет стать нищим! Я вот работал, работал, накопил денег и отдал их в долг. А долг вовремя мне не вернули. Тогда я пошел в японскую полицию и забрал у должника дом и свинью. Такой договор был. Должник мой куда-то уехал. Прошло два года, и вот он сейчас вернулся и донес на меня. Меня забрали, обозвали кровопийцей и посадили, а дом тому вернули. Где же слыхано такое? И слова сказать нельзя, смотрят, как на злодея…

– Тебя-то отпустят.

– Ты думаешь? А дом вернут?

– Ну, это вряд ли.

Сосед недружелюбно посмотрел на Окидзиму.

– Если так, я отсюда никуда не пойду, пока не придут гоминдановцы. При них всем будет хорошо, тебя они тоже отпустят.

Окидзима рассмеялся; каждый мерит жизнь своей меркой. Этот ждет гоминдановцев, на что-то надеется. А ему, Окидзиме, на что надеяться? Для него нет оправданий. Ну что ж, постараемся хоть на суде держаться с достоинством. А все-таки страшновато. Окидзиме вдруг опять захотелось услышать голос, певший за окном. В этой незатейливой песне слышалась какая-то надежда.

Окидзима оторвал взгляд от окна и начал раздеваться.

22

На следующий день Окадзаки вызывали на допрос. Вернулся он примерно через час.

На ходу он крикнул Окидзиме скороговоркой:

– Кажется, все обойдется. Я про тебя ничего плохого не сказал.

Окидзиму вызвали на допрос на четвертый день. Ну, началось! Достоинство достоинством, а все-таки как хочется, чтобы все сошло с рук.

Допрашивал его человек, одетый в штатское, с нежной, как у ребенка, кожей. Казалось, на его лице никогда не росло бороды. По тому, как к нему относились сослуживцы, можно было догадаться, что человек в штатском – большая шишка. Работники управления называли его «товарищ Фан».

– Кажется, вас зовут Окидзима? Правильно? Садитесь, пожалуйста, – проговорил Фан на чистом японском языке.

– Скажите, когда кто-нибудь из вверенных вам и господину Кадзи пленных в Лаохулине бежал, вас вызывали в жандармерию?

– Да, вызывали.

– И что вы предпринимали?

– Да ничего. Кадзи, непосредственно отвечавший за пленных, старался, как мог, улучшить их жизнь. Я ему помогал, но результаты были мизерные. Побеги продолжались.

– А как вы думаете, почему?

– Они нам не доверяли.

– И тогда вы перешли к карательным мерам?

– Нет, что вы! Во всяком случае, Кадзи…

– Не нет, а да. Нам это хорошо известно. И тут нечему удивляться. Господин Кадзи, кажется, был даже награжден за повышение производительности труда. Так ведь?

– Да, так…

– Вы же не будете утверждать, что старались увеличить добычу руды, надеясь на поражение Японии? Ваши производственные успехи, конечно, были для вас важнее, чем положение китайских пленных!

Лицо Окидзимы стало багровым. Все, что подспудно копилось в душе, сейчас рвалось наружу. Он вспомнил свой разговор с Кадзи после капитуляции Италии. Многие японцы были уже тогда уверены в поражении, но многие еще надеялись… Но к чему оправдываться? Его не поймут…

– Простите, – сказал Окидзима, внезапно меняя тему разговора, – это у вас след от пули?

– Да.

Своими ясными глазами Фан посмотрел на Окидзиму.

– Вы долго были на фронте?

– Да, долго.

– В таком случае вам трудно будет понять… – Окидзима тяжело вздохнул. – Вам не понять, что мы были отщепенцами среди своих. Ваш путь не был таким противоречивым, поэтому вы сохранили чистоту души. И жизненная цель у вас не была связана с изменой родине. Больше того, она являлась оправданием вашей жизни. Потому вы и шли прямой дорогой. Мы же – совсем другое дело. Мы могли иметь прекрасную цель, но почти всегда она была сопряжена для нас с большими жертвами. И это коверкало нас.

– И все-таки я постараюсь понять вас, – сказал Фан, постукивая карандашом по чистому листу бумаги. – Но поймите и вы, что подобное объяснение не может служить оправданием военных преступлений.

– А я и не собираюсь оправдываться. Просто боялся слишком лобового подхода с вашей стороны.

– Хорошо, обещаю вам этого не делать. Однако факты неумолимы. И вот один из них: господин Кадзи отвечал за пленных, но поскольку они продолжали побеги, он решил в назидание другим… как это будет по-японски… сфабриковать побег, чтобы предать их в руки жандармов. Вы знали об этом?

Окидзима посинел от бешенства. Так вот что имел в виду Окадзаки, говоря, что он про него ничего плохого не говорил.

– Кто сочинил такую версию? Кадзи никогда этого не делал и даже в мыслях этого не имел. Бежавшие спецрабочие действительно были схвачены, но не мной и не Кадзи!

– А кем же?

– Этого я не буду говорить.

– Хорошо. Арестовал пленных Окадзаки. Он считал, что они хотели бежать. И он готов отвечать за свой поступок. А вот вы хотите уйти от ответственности. Или вы можете доказать, что непричастны к передаче семи пленных жандармерии?

– Да, докажу, – резко ответил Окидзима. – И тут же грустно улыбнулся. – Нет, пожалуй, из этого ничего не выйдет. Прямой убийца, жандарм Ватараи, как я слышал, сразу после капитуляции скрылся…

Фан кивнул.

– А директор рудника, эвакуировавшись сюда, говорят, подкупил кого-то и переправился с семьей в Корею.

Фан опять кивнул.

– Директора же правления фирмы вы куда-то увезли как военного преступника. Вероятно, он казнен, а у трупов, как известно, показаний не снимают…

Фан кивнул третий раз.

– Что касается Кадзи, то неизвестно, жив ли он. Я помню, что головы китайцам рубил еще один полицейский, но не имею представления, где он находится сейчас, и остались ли люди, знавшие его. А мы с Окадзаки не присутствовали при казни. Но можно ли верить показаниям китайцев, бывших там? Ведь ясно, на чьей они стороне, им абсолютно все равно, кто преступник – я или Окадзаки. Так что придется нам тянуть жребий. – Окидзима невесело усмехнулся.

Он был уже готов к худшему и отдался на волю случая, дерзко уставившись на Фана. Черт с ним, пусть выносит любой приговор, только вряд ли осчастливит человечество такая китайская революция!

– По-вашему выходит, что мы с Кадзи спровоцировали побег, чтобы потом передать беглецов жандармерии. А на самом деле Кадзи хотел в ту ночь дать этим семерым возможность бежать, но не смог им помочь, потому что жена удержала его… Впрочем, зачем я вам это говорю, мне же нельзя верить! А в злосчастный день, когда тем троим отрубили голову, тот же Кадзи остановил казнь и спас оставшихся четверых. Но вы, наверно, и это сочтете ложью! А я, сообщник Кадзи, накануне расправы примчался сюда, в город, и умолял руководство фирмы вызволить арестованных.

Тут спокойные глаза Фана бешено сверкнули.

– С кем из руководства вы разговаривали?

– С директором правления и…

– С кем еще?

– Не могу сказать. Не хочу впутывать этого человека, тем более что не уверен, был ли он против отмены казни. Вот так, господин следователь, но о чем нам еще разговаривать!

– Вам необходимо все спокойно обдумать, – в голосе Фана зазвучали жесткие нотки. – У вас один путь оправдаться – сказать, кто был против отмены казни.

– Это ловушка для моего же блага? – Окидзима вытер ладонью пот со лба. – А вы подумали о том, что если бы даже руководство согласилось ходатайствовать перед жандармерией, казнь все же не была бы отменена? Вам лучше бы заняться крупными военными преступниками, а не такими сошками, как я. И потом, мне кажется, надо предоставить японцам самим разобраться, кто из них прав, а кто виноват…

Фан недобро усмехнулся.

– Хорошо, на сегодня хватит, не собираюсь вытягивать из вас признаний. Спасибо.

Окидзиму отвели в камеру. Несколько дней его не трогали.

23

В следующий раз его привели в другую комнату. За столом сидел китаец в штатском, а поодаль от него стояли Ното, доктор Се и Митико. Человек в штатском сказал:

– Вас берет на поруки товарищ Ното. Следствие еще не закончено, но мы вас освобождаем. Советую вам быть благоразумным, иначе вы подведете вашего поручителя…

Окидзима почувствовал, как его скептицизм растворяется в лавине радости.

– Я учту ваше предупреждение… Кстати, что сталось с Окадзаки?

– Я лишь выполняю распоряжение товарища Фана, остальное мне неизвестно, – сухо сказал работник управления. Но затем встал и, подойдя к Окидзиме, с улыбкой положил ему руку на плечо. – Искренне поздравляю вас. Скажите спасибо товарищу Ното и доктору Се. Очень хорошо вовремя признать свои ошибки. Но признать мало, надо сделать выводы. Если будет время, милости просим в иностранный отдел Городского совета. И вы, товарищ Ното, заходите. Там и товарища Фана повидаете… Всего хорошего, до свиданья.

Когда они вышли на улицу, Се направился по своим делам. Некоторое время все молчали. Потом Ното коротко сказал:

– Ну как, будем работать вместе?

– Видимо, придется. – Окидзима широко улыбнулся. – Как это у них называется – китайское великодушие? Но вот вопрос: кто нам будет доверять?..

– Не будем забегать вперед, – сказал Ното. – Вот когда не выйдет, тогда ворчите, сколько угодно.

– А действительно, попробуйте! – Глаза Митико горячо заблестели. – Ведь обидно прозябать в уличных торговцах. А вернется Кадзи, тогда что-нибудь еще придумаем.

– Хорошо, согласен.

Ното одобрительно кивнул.

– Тогда завтра же отправляйтесь в Городской совет. Узнайте, как обстоят дела с продовольствием. А то всякое болтают. Ходят слухи, что все дороги перекрыты гоминдановцами и скоро начнется голод. А японцы ведь народ легковерный. И еще, если сможете, разузнайте подробнее о ходе гражданской войны. А я буду собирать средства на газету. Только бы разрешили, а там у нас пойдет…

Ното сказал это так уверенно, словно издание японской газеты было делом уже решенным.

– Вы знаете, мы сейчас как птицы, разучившиеся петь. А голоса-то у нас хорошие… Так давайте же подадим свой голос по всем правилам искусства!

– А не найдется ли у вас, – Митико замялась, – какой-нибудь работы для женщины, ну хотя бы бумагу резать?

– Для вас, Митико, обязательно найдется!

– Нет, не мне, более деятельному человеку – Ясуко. Я бы, конечно, тоже с удовольствием работала бы, но ведь у вас штат маленький, поэтому… – Митико с улыбкой посмотрела на обоих мужчин. – Поэтому я еще немного поработаю у доктора Се.

Простившись с Ното, Окидзима и Митико пошли домой.

– Если бы Кадзи был на моем месте…

– Что тогда? – спросила Митико.

О, Кадзи знал бы, как поступить. А для Окидзимы все было покрыто туманом. «Разве не были вы восемь лет нашими врагами?» Окидзиме казалось, что китаец вот-вот задаст ему такой вопрос. Разве они когда-нибудь поверят японцам? А Кадзи всю душу вложил бы в это сотрудничество. Такая разница в восприятии объяснялась, верно, тем, что Окидзима, прежде всего, был скептиком. Не зная о судьбе друга, он считал, что жизнь покорежила его гораздо больше, чем Кадзи. А Митико еще никогда за последнее время не было так грустно и одновременно так радостно. Может быть, действительно Кадзи жив, попал в плен и там, в России, начнет новую жизнь, освободившись от всех противоречий. В ее ушах все звучали слова Ното и того китайца из управления, сказанные перед их уходом: «Ничего, попадет в Советский Союз и лет через шесть вернется настоящим человеком». Но шесть лет, шесть лет! Ведь это же равносильно вечности…

24

Заходящее солнце над далеким горизонтом казалось выпуклым. Пыль, поднимавшаяся с пересохшей земли, заволакивала его плотной завесой. Казалось, медно-красный, зловещий сгусток огня дышит… Усталое солнце, видимо, собиралось потухнуть лишь после того, как изможденные, запыленные люди оставят всякую надежду на освобождение.