Текст книги "Условия человеческого существования"

Автор книги: Дзюнпэй Гомикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 48 страниц)

– То есть… Что ты хочешь сказать?

Он ждал ответа, затаив дыхание. Куда девались их влюбленность, их единомыслие? Лед, лед на сердце…

– Знаешь, что сказала жена Окидзимы? «Господин Кадзи хороший работник, да только больно круто поворачивает, перехватывает через край». Ты все спешишь, до конца не продумаешь, а Окидзиме приходится выкручиваться. Понимаешь, что говорят? Со стороны кажется, что ты хочешь все успехи приписать себе одному.

Нет, Окидзима этого не мог сказать! Кадзи молча глядел на свою руку. Она непроизвольно сжалась в кулак. Конечно, это все интриги Окадзаки. Он хочет поссорить его с Окидзимой. А глупая, наивная Митико поверила… Надо объяснить ей все как следует.

Но в это мгновение Митико сказала:

– Я раньше не верила, думала, все это от зависти к тебе. А теперь мне кажется, что они правы.

– Ну что ж, верь им.

Кадзи стремительно поднялся. Взгляд упал на блюдо, висевшее на стене. Взмыло желание разбить его вдребезги на глазах у Митико. Упоенное объятие любовников – зачем здесь этот образ, чуждый им теперь? С каким чувством он покупал тогда это блюдо! Где оно теперь, это чувство?

– Ты куда? – приподнялась Митико.

– Меня сорок женщин ждут. Не ты одна.

Он ушел, подавленный и обиженный.

Он «перехватывает через край». Хочет приписать все себе одному. Придирается к мелочам и мешает работать… Неужели Митико и впрямь считает его никчемным, мелким человеком? Ну и пусть! В любом случае верно одно: только безнадежный дурак может пытаться, как он, соблюсти справедливость в делах, несправедливых с начала до конца…

От невеселых мыслей Кадзи отвлек шорох у стены одного из бараков. При тусклом свете, падавшем из окон, ничего нельзя было разглядеть. Он подошел вплотную к проволоке и осветил ее карманным фонарем. Кружок тусклого света пополз по стене и наконец выхватил из темноты неясные контуры двух человеческих тел. На земле сидели мужчина и женщина, нежно обняв друг друга. Женщина как будто плакала, прильнув лицом к груди мужчины, у нее дергались плечи, а он, по-видимому, утешал, успокаивал ее, ласково поглаживая по голове. Мужчину Кадзи узнал – это был староста четвертого барака Хоу. Лица женщины не было видно.

Кадзи выключил фонарь. Постоял в темноте, размышляя, не оставить ли женщин еще на час. Зачем? Этой паре все равно будет мало, а в бараках… еще лишний час скотства, зловония, пота, грязи. Нет, не нужно.

Три раза мигнул свет. Из бараков одна за другой стали появляться женщины, безмолвные и безжизненные, как тени. Охранник отворил ворота, и они вышли за ограду, бессильно волоча ноги.

Перед Кадзи остановилась мадам Цзинь. Кадзи предложил ей сигарету.

– Благодарю, – сказала она и, потянув за руку женщину, стоявшую позади нее, сипло проговорила:

– Эта вот говорит – хочет замуж. Можно ей?

Кадзи осветил женщину фонариком, приподнял за подбородок ее опущенную голову. В синеватом свете на него глянуло бледное лицо Чунь-лань.

– За Хоу из четвертого барака?

Ответом ему была улыбка женщины, по-детски счастливая. Кадзи погасил фонарик.

Чунь-лань судорожно вцепилась в рукав Кадзи, хотела что-то сказать ему, но, видимо, раздумала и отпустила рукав.

– Хорошо, я подумаю, – сказал Кадзи упавшим голосом.

Женщины устало потащились прочь.

Прекрасна любовь, если она может соединить людей, разделенных смертоносной колючей проволокой, преградой в три тысячи триста вольт!.. Но как могуча должна быть вера, как дерзновенна мечта, которая порождает такую любовь!

Он поплелся домой. Митико не спала. Он застал ее уныло сидящей у его стола, под их заветной роденовской парой. На бледном лице были заметны следы слез. Она пристально взглянула на Кадзи, она искала у него на лице признаков готовности к примирению.

Не глядя на нее, Кадзи сказал:

– Я, возможно, еще раз «хвачу через край».

– Ты опять за свое! – голос Митико дрогнул.

– Нет, на этот раз в защиту любви падшей женщины и узника.

Полные слез глаза Митико засветились слабой улыбкой. Недолго живет обида в молодых душах. Впрочем, и радость тоже.

Часть вторая

1

Через два дня ночью убежало еще одиннадцать человек спецрабочих. На колючую проволоку были набросаны рогожи. По-видимому, беглецы перелезли через изгородь по ним. Но рогожи ведь не могли предохранить от тока высокого напряжения! Все бараки были тщательно осмотрены, но безрезультатно; никаких инструментов или приспособлений, которые могли бы облегчить побег, обнаружено не было. Обозленные работники отдела рабочей силы содрали с нар оставшиеся рогожи – пусть теперь поспят на голых досках!

После первого побега, когда убежало четверо, Кадзи сказал Ван Тин-ли: «Ну, уж если бежать, так группами человек по десять, по двадцать». Выходит, они послушались его совета.

– Вот сволочи, прямо издеваются! – выругался Окидзима. На лбу у него вздулись сине-зеленые прожилки. – Хорошо же, теперь я церемониться не буду. Эти старосты у меня покряхтят, но выложат все, – зло добавил он.

– Не кипятись, – холодно сказал Кадзи. – Бараками заведую я, и тебе незачем беспокоиться. Так и скажи директору, что ты тут ни при чем. Всю ответственность в данном случае беру на себя.

– Вон ты какой! – взорвался Окидзима. Глаза у него готовы были выскочить из орбит. – Хватит! Ты что мелешь?

Кадзи смутился: действительно, к чему это чванство? А все Митико, это она подогревает в нем это чувство. И он с неприязнью подумал о жене.

– Ладно, извини. Я хватил через край. Но бить их не надо…

Кадзи доложил о побеге директору по телефону. Тот было раскричался, – у Кадзи даже в ушах зазвенело, – но сразу же утих. Все-таки выход на работу вольнонаемных рабочих повысился на двадцать процентов, а это как-никак заслуга отдела рабсилы. Штурмовой месячник проходит успешно. Добыча руды постепенно приближается к плановой наметке. Поэтому не стоит всерьез ссориться с Кадзи. Да и женщин в бараки пленных стали пускать по его, директора, распоряжению, а побеги происходили как раз на следующий день после того, как женщины посещали рабочих. И если между этими фактами есть связь, то ему тоже не поздоровится.

– Тщательно расследуй все и прими нужные меры. Кстати, подумай, как оправдаться перед жандармерией. – С этими словами директор положил трубку.

– Попробуем узнать кое-что у женщин, – предложил Кадзи.

Цзинь встретила их у входа. Кокетливо улыбаясь, она сказала, что больше всего на свете боится лягушек и красных. Какой же ей смысл помогать им? Ведь это из-за них ее принуждают к постыдному ремеслу, которое вызывает у нее отвращение. О, она с удовольствием откажется от посещения бараков, где ее заставляют удовлетворять скотские желания этих красных. Цзинь проговорила все это, не переводя дыхания, с самым искренним возмущением.

– Хорошо, – сказал Кадзи. – По всей вероятности, мы прекратим эти посещения.

Из барака выскочила Чунь-лань. Она быстро заговорила на ломаном японском языке, чуть не набрасываясь на Кадзи.

– Не надо прекратить! Я ходить! Я ходить!

– Чего это она? – спросил Окидзима у Кадзи.

– Подружка Гао.

– Вот что, – ухмыльнулся Окидзима. – Твой Гао сбежал, бросил тебя, понимаешь? Ты что, не знала?

– Ты говорить неправду! Нельзя! Господин Кадзи, Гао не бежать? Он не бежать?

– А вот сбежал, говорю, – сказал Окидзима.

– Не бежать! Не бежать! Гао здесь. Все бежать – он все равно здесь. Он никогда не бежать.

– А кто говорил, что все будут бежать?

– Никто говорить. Я не знаю.

Окидзима ударил ее по щеке.

– Не принимай нас за дураков! Говори правду!

Из глаз Чунь-лань брызнули слезы.

– Нет, мой Гао не убежит. Он не может оставить меня! – Эти слова Чунь-лань сказала по-китайски.

Окидзима ударил ее еще раз. Чунь-лань пошатнулась.

– Говори!

– Я не знаю. Ничего! Ничего!

Окидзима ударил ее еще три раза подряд.

– Прекрати! – крикнул Кадзи.

– Не прекращу! Недоставало, чтобы она еще издевалась надо мной!

Кадзи притянул к себе Чунь-лань.

– Не плачь. Гао не убежал. Успокойся, ты в самом деле ничего не знаешь?

Женщина сквозь плач повторяла:

– Я не знаю, не знаю.

Кадзи посмотрел на Цзинь. Та все время глядела на Кадзи, но как только их глаза встретились, поспешно отвела взгляд.

– И ты ничего не слышала?

– Если я что-нибудь узнаю, я все скажу вам, господин Кадзи. Потому что я не хочу, чтобы господин Кадзи сердился. Ведь если господин Кадзи рассердится, нам всем плохо будет, – ответила Цзинь смиренным голосом.

– А ты не врешь? Если будешь врать, я и в самом деле рассержусь.

– Господин Кадзи хороший, ему нельзя врать.

Вот и разберись тут. Что думает и чувствует эта женщина? Что скрывается за ее улыбкой?

Выйдя из «веселого домика», Кадзи и Окидзима направились в трансформаторную. Окидзима был мрачен. В трансформаторной ничего подозрительного они не обнаружили. Ночная смена уже ушла. Японец, дежурный утренней смены, упрямо стоял на своем – дежурный ночной смены не мог уснуть. Он категорически заявил, что такая халатность абсолютно немыслима для рабочего-электрика. А если японец-дежурный добросовестно несет свои обязанности, электрику-китайцу просто невозможно выключить ток.

– Запутанная история, – пробормотал Кадзи, когда они вышли из трансформаторной. – Доказать, что ток был выключен, невозможно, нет фактов, но нет и уверенности, что он не был выключен. А если ток не выключался, выходит, одиннадцать человек просто испарились!

– Что они испарились – это факт, – пробурчал Окидзима. – А вот как им это удалось, узнать можно, если только захотеть.

– Каким образом?

– Ты же человек строгий! А в трансформаторной всех по шерстке гладил.

– Что же делать? Улик ведь нет!

Окидзима сердито сплюнул.

– Ладно, делай, что хочешь!

– Да что ты злишься?

– Никто не злится, ерунда! Только ты неисправимый феминист.

– Возможно.

– Баб-то ты хоть немного знаешь?

– Допустим.

– Тьфу! – опять сплюнул Окидзима. – Вот ты из-за пустяка ударил Чена, а стоило провиниться бабам, ты уже и раскис.

– Ладно, женщин ты все-таки поручи мне, раз уж я феминист, – сухо сказал Кадзи, поглядывая в сторону колючей проволоки. – А сейчас я хочу поговорить с Ваном и Гао. Скажи, ты опять будешь драться?

– Не знаю.

– В таком случае иди в отдел. – И Кадзи, оставив Окидзиму, прошел за колючую проволоку к баракам.

Ван Тин-ли появился со стопкой исписанной бумаги. Ван молча протянул рукопись Кадзи.

– Вы, я вижу, последовали моему совету, – сказал Кадзи. – Причем впервые проявили такое поразительное послушание. Если бы вы его проявили по какому-либо другому поводу, я, пожалуй, забеспокоился бы… И еще… Я не знаю, Ван, чем все это кончится, но я твердо убежден, что это дело ваших рук.

Ван молчал, он лишь внимательно следил за движением губ Кадзи.

– Кстати, – продолжал Кадзи, – я думаю, что теперь мне не стоит заступаться за вас. Это все, что я хотел вам сказать сегодня.

Зажав рукопись под мышкой, Кадзи повернулся и ушел.

Не успел Кадзи усесться за стол в отделе, как позвонил директор. Он сказал, что к нему явился Фуруя и посоветовал либо совсем не пускать женщин к пленным, либо оставить все по-прежнему, но завербовать среди них осведомителей.

– Это что, приказ? – холодно спросил Кадзи.

– Нет, я просто советуюсь.

– А вы сами как полагаете?

– Я в этих вопросах дилетант. Ведь редко приходится иметь дело с женщинами. Я полагаюсь на тебя.

Голос директора звучал вполне миролюбиво. Кадзи горько усмехнулся. Начальство умывает руки. Кадзи живо представил себе физиономию директора. Он долго сидел, устремив неподвижный взгляд в пространство, и перед глазами его маячило лишь лицо Куроки.

Чен, глядя на Кадзи, боязливо ежился. Ему казалось, что Кадзи смотрит на него и видит все, что творится в его душе. Вот сейчас он бросит телефонную трубку и вспыхнет от гнева. Может, лучше признаться, тогда станет легче? Какое там легче – тогда ему конец! И все же лучше признаться. Если так будет тянуться долго, он все равно не выдержит. Надо вымолить прощение. Один раз, только один раз Кадзи должен простить. Нет, не простит! Ведь он его побил за какие-то пять килограммов муки. Нет, этот человек не простит, не такой он. А что сделал дурного он, Чен? Помог спастись своим несчастным соотечественникам, только и всего…

Кадзи сказал в трубку:

– Я не собираюсь делать ни того, ни другого.

«Ага, значит, он не подозревает женщин», – подумал Чен, поглядывая исподлобья на Кадзи. Ему стало немного легче.

– Да, верно, я противился вашему проекту пускать женщин к пленным, – сказал Кадзи, продолжая телефонный разговор, – но теперь изменил свою точку зрения.

Интересно, почему? Чен почти открыто посмотрел на Кадзи, который, не отнимая трубки от уха, перелистывал рукопись Ван Тин-ли.

– Да, Окидзима полагает, что здесь замешаны женщины, – Кадзи мрачно улыбнулся. – Возможно, он прав. Но если даже это так, проблема спецрабочих не будет разрешена тем, что мы прекратим их свидания с женщинами или найдем среди них пособницу побега.

Страх снова навалился на Чеиа и сдавил ему грудь. Может, Кадзи, догадываясь обо всем, нарочно делает вид, что ничего не знает? Если так, лучше немедленно признаться и просить о прощении.

Кадзи положил трубку и спокойным голосом окликнул Чена. Чен поднялся, готовый ко всему.

– Переведи, пожалуйста, вот это на японский. – И Кадзи протянул ему рукопись Ван Тин-ли.

2

«Я начну с того, что, по-видимому, сразу же заинтересует японцев, – так начиналась рукопись Ван Тин-ли. – То есть с женского вопроса. Собственно, это не так уж важно, я мог бы начать и с другого. Например, с изобретенного японцами лозунга о единении пяти наций: японцев, китайцев, корейцев, монголов и маньчжуров. Однако с тех пор, как нас сюда привезли, а точнее, еще раньше, с того дня, когда мы были насильственно оторваны от родных мест, мы, к своему удивлению, узнали, что японцы куда больше интересуются женской проблемой, чем единением наций. Вот почему я начинаю с этого вопроса.

Японцы, поставленные здесь над нами, излечили наши накожные заболевания, более того, они обеспечили нас минимальным питанием, необходимым для поддержания нашей жизни и еще более необходимым для того, чтобы мы были способны к труду. Если учесть, что в лагерях для военнопленных мы и того не имели, что ж, и это уже можно назвать счастьем. Но нам повезло еще больше. В наши бараки, огражденные колючей проволокой, однажды вошли женщины. Японцы, поставленные над нами, оказались образованными людьми: они разбираются в зоологии.

Поясню свою мысль. В клетке находится подопытное животное, ему дают есть ровно столько, сколько нужно, чтобы не околеть. Постепенно оно теряет жировой покров, потом начинается истощение. Но японцев интересует теперь другой вопрос. Любопытно, теряет ли животное при таком рационе способность к размножению? И они впускают в клетку такое же животное другого пола. И что же? Случка происходит, хотя на это тратятся последние жизненные силы. Великолепно! Опыт удался! Но посмотрим, сколько раз это возможно?! О, японцы хорошо знают финал. И вот к пяти сотням самцов, разгуливающих за колючей проволокой, подпускают сорок самок. Посмотрим, как поведут себя самки, покрываемые десятки раз подряд. Неужели выдержат? Для полноты картины опишу вам, как все это происходит. Может быть, познания японцев в области зоологии пополнятся новыми сведениями.

Я не знаю, занимается ли зоология вопросами стыдливости. Кажется, нет. Так вот первые сорок мужчин и сорок женщин при тусклом свете (его не выключали, надо же посочувствовать людям, пусть приглядятся друг к другу) сперва растерялись. Как приступить к такому занятию при всех? Выход был найден: пары легли не рядом, а по кругу, ногами внутрь, тогда не видно соседнюю пару. Так был побежден стыд. Не правда ли, очень любопытный способ? Как вы считаете? Впрочем, некоторые вышли из положения проще – они прикрыли лица тряпками. Пусть их видят другие, они-то сами никого не видят, вот и создается иллюзия, что в клетке больше никого нет. Возможно, это уже из области философии, но в мире ведь все так относительно…

Закройте на минуту глаза и попробуйте представить себе это великолепное зрелище, оно достойно кисти первоклассного мастера. И название картины готово – «Стыдливость». Какое великое произведение искусства осталось бы в веках!

Каков же результат?

Люди, находящиеся за колючей проволокой, убедились, что их больше не считают за людей, а поставленные над ними японцы получили неопровержимое научное доказательство, что человек в этих условиях не теряет способности к размножению.

Не сочтите меня назойливым, если я укажу еще на одно научное открытие, честь которого также принадлежит японцам.

Наш древний предок однажды в погожий день взял в руку палку и сбил ею плод. С этого мгновения человекоподобная обезьяна перестала быть животным. В другой день – думаю, что это был холодный день, – он научился добывать огонь. Можно считать, что с этого момента началась история цивилизации. Но вот пришло время, когда миром стало править золото, и все покорно склонили голову под его властью. А затем… затем пришли наши дни, над головами ни в чем не повинных людей стали взрываться бомбы и снаряды, люди начали охотиться за людьми. Это часто называлось справедливостью и цивилизацией. А по-моему, это закат цивилизации. А тут еще этот блестящий научный опыт!

На превращение животного в человека потребовалось несколько сот тысяч лет. Обратная эволюция совершается быстрее, она длится не более года. Все это доказано японцами достаточно убедительно. Они отлично преуспели в производстве животных из людей.

Прошу вышеизложенное считать моим личным мнением. Я излагаю его здесь исключительно из уважения к необычной увлеченности японцев естественнонаучными изысканиями.

Теперь, мне кажется, следует перейти к освещению одной проблемы из области социальных наук – ведь и в этой области японцы пытаются сделать ошеломляющие открытия.

У меня на родине была знакомая девушка. Ей было семнадцать лет. Семнадцать лет, воплощение красоты и скромности! У нее был жених. Они любили друг друга, но у жениха не было достаточно земли, чтобы создать семью. Тогда юноша решил накопить денег, он стал работать поденщиком. Казалось, их жизненные планы, хотя и медленно, подобно тому как весенние побеги трав пробиваются сквозь снежный покров, все же начинают сбываться. Но вот однажды в их деревню заявились два японских солдата. Кажется, они просто гуляли – их часть несла гарнизонную службу в близлежащем городке. Они увидели девушку, подошли к ней, улыбаясь, – так улыбаются добрые соседи, – и одарили ее конфетами. Затем, все так же улыбаясь, вошли к ней в дом. Но там… О эта японская улыбка!.. Ударом кулака один сбил старого отца девушки с ног, другой набросился на девушку. Девушка закричала, на крики прибежал ее возлюбленный с товарищами. Они связали насильника. Другой солдат сумел убежать. Начальник гарнизона был истым представителем японского самурайства. У него были своеобразные философские воззрения на проблему насилия. Завоеватель не должен жестоко обращаться с населением завоеванных областей. Лучше избегать грабежей и насилий. Впрочем он считал, что насилия над женщинами вовсе не преступление, а всего лишь увеселительный эпизод. Но если уж обстоятельства вынуждают к насилию, или оно почему-либо уже совершено, то его нужно доводить до логического завершения. Не правда ли, четкая концепция? По-видимому, это означает, что если его подчиненный совершил насилие, так уж лучше прикончить жертву.

Так вот, выслушав доклад убежавшего солдата, начальник гарнизона тут же принял решение. Неслыханно! Китаезы захватили солдата овеянной славой японской императорской армии! Возмутительно! Раб осмелился противиться хозяину! Надо подобающим образом разъяснить ему, кто прав, а кто виноват. По его приказу вооруженный отряд окружил деревню, ворвался в нее, уничтожил всех мужчин, а женщин изнасиловал. Всех без исключения. Ту девушку насиловал весь отряд по очереди. И на все это заставили смотреть ее возлюбленного. Потом его убили. Солдат, которого он тогда связал, размозжил ему голову прикладом винтовки.

И это еще не все. Потрудитесь дочитать до конца.

Бывший доцент университета вернулся из города в свою родную деревню. Ему надо было немного отдохнуть и подлечиться. Его жена работала учительницей в сельской школе. Когда в деревне начались массовые насилия, доцент, беспокоясь о жене, прибежал в школу. Там уже хозяйничали японские солдаты. Доцента схватили и связали. Что он мог сделать один, да еще больной? В этот момент из окна школы во двор солдаты выбросили нагое тело жены доцента и что-то крикнули тем, что находились во дворе. Раздался дружный хохот. Видимо, они решили позабавиться еще. И вот – читайте, читайте – один из солдат, возможно в порыве возвышенных чувств, нарвал с клумбы букет цветов, посаженных учительницей, и сунул букет между ног женщины. Солдаты загоготали – какой джентльмен!

Чем же закончить эту картину? Над умирающей женщиной продолжали глумиться – острый кол заменил цветы. И снова смех… Она просила скорее добить ее, смерть несла избавление от мук.

Мой молодой повелитель, вероятно, понимает, почему я так подробно пишу о страданиях женщин. Психический склад у наций различен, и все же в одном они сходятся. Любой мужчина испытывает и стыд, и боль, и ненависть, когда видит, что представитель другой нации надругался над его соотечественницей. Так уже повелось исстари.

И вот я спрашиваю: неужели господа японцы настолько тупоголовы, что исключают возможность подобного надругательства над японскими женщинами в будущем со стороны их завоевателей? Ведь война пока еще не исключена из жизни общества, и сегодняшний победитель завтра может оказаться в положении побежденного. Тысячелетняя история мира доказывает это достаточно убедительно.

Возможно, я повторяюсь, но не могу не написать вот еще о чем. Японцы воображают себя венценосной нацией, верят или пытаются верить в «несокрушимость острова богов». Немцы упорно отрицают достоинства любой нации, кроме собственной. Американцы все свое хвастливо называют лучшим в мире. Такое чванство присуще в той или иной степени всем нациям, и об этом, пожалуй, не стоило бы говорить. Однако обратите внимание на одно обстоятельство. Японцами называют возникшее уже давно сообщество людей, воспитанное в среде, где господствовала японская политика, экономика, нравы, семейный уклад. Часть этого сообщества составляет многомиллионная армия, которая в Китае повсеместно совершала массовые насилия, убийства, грабежи. Путь вашей армии – путь преступлений. Но ведь и в других капиталистических странах в идентичной среде, которая ничем не отличается от японской, существуют такие же сообщества людей, а часть из них тоже представляет собой многомиллионные армии, опять-таки ничем не отличающиеся от японской. И вот судьба дает вам возможность представить себе, что будет когда-нибудь с вашей страной, с вашим домом, с вашей семьей, с вашей возлюбленной. Впрочем, мое предупреждение, кажется, уже запоздало.

Однако вернемся в ту деревню. Деревню сожгли дотла. Разве можно было оставить это гнездо сопротивления?

Несколько десятков мужчин, не оказавших, подобно мне, сопротивления, были «взяты в плен» и отправлены в лагерь. Одни из нас потом стали орудиями труда, другие заменили подопытных свинок в японских военных лабораториях. Подобные расправы творились всюду, так что «пленных» набралось много сотен.

Что же было потом?

Нами набили до отказа крытые вагоны. В течение многих суток мы тряслись по железным дорогам в запертых вагонах, не получая ни пищи, ни воды. Наконец мы попали в лагерь. Тут оказалось много воздуха, воды… побоев и работы. Особенно много работы и побоев. Мне кажется, что японцы почти все, без исключения, прекрасно усвоили одну особенность. Они, конечно, знали, что человек – это наиболее дешевая рабочая сила, более дешевая, чем какая-либо другая. И бык, и лошадь, когда устанут и проголодаются, перестают работать, сколько бы раз кнут ни опускался на их спины. А человек, как бы он ни устал, ни изголодался, все же работать будет, его заставляет работать страх и постоянная надежда на лучшее. И японцы это прекрасно поняли, проявив гениальную прозорливость. А если некоторые и подохнут на работе, это не важно. Ведь японцы подсчитали, что таких двуногих зверей в Китае почти полмиллиарда!

И вот одни умирают от изнурения, а другие на их крови и поте жиреют, ласкают свой слух изящной музыкой, развлекаются в любовных утехах и спокойно спят.

Я кончаю. В заключение расскажу один забавный случай. Однажды один мой соотечественник – имени его я не знал, он был из другого лагеря – похитил из продовольственного склада продукты и сбежал. В нашем лагере тоже объявили о побеге, сообщив, что беглеца зовут Ван Тин-ли. Меня схватили, потому что я тоже Ван Тин-ли. Допрашивавший меня нижний чин, видимо, не знал, куда девать свою энергию – фронт был далеко и проявить воинскую доблесть было не так-то просто. Он начал меня пытать. Конечно, все, в том числе и допрашивающий, знали, что не мог же я, находясь в одном месте, совершить кражу в другом, да было бы и нелепо удрать из своего лагеря, обокрасть склад в другом и снова вернуться в свой. Но это во внимание не принималось. Раз я Ван Тин-ли, значит, преступление совершил я. Вот тут я впервые на собственной шкуре испытал страшную силу формализма! Силлогизм был построен просто: преступник

– Ван Тин-ли, ты носишь фамилию Ван Тин-ли, следовательно, ты и есть преступник. Что можно возразить против этого?

В общем я получил столько ударов, сколько им хотелось. После этого меня опять спросили о фамилии, возрасте и профессии. Я ответил, что фамилию Ван Тин-ли я ношу уже тридцать два года, и что по должности я был доцентом университета. Тогда допрашивающий засмеялся и сказал, что я действительно Ван Тин-ли, но по профессии всего лишь вор. Меня опять избили, последний удар пришелся между ног. От этого удара я потерял сознание, но, может быть, благодаря этому и остался жив, хотя на всю жизнь превратился в евнуха. После этого меня поставили чистить выгребные ямы японцев. Сбежавшего Ван Тин-ли вскоре поймали и расстреляли, но мой «следователь» не угомонился. Как-то он подошел ко мне и, ухмыляясь, спросил:

– Ты, кажется, Ван Тин-ли?

Я утвердительно кивнул.

– Ты был доцентом, говоришь?

Я это подтвердил.

– Нет, ты не доцент, ты золотарь.

Мне пришлось согласиться и с этим. Тогда он добавил, что я еще и вор. Против этого я возразил, и он одним ударом сбил меня с ног.

Неизвестно, где ждет тебя счастье. Однажды для работ в отдаленном районе отобрали несколько сот сравнительно еще здоровых людей. Я был худ и слаб, и меня не взяли. Потом мы узнали, что наши соотечественники сооружали какой-то военный объект, а по окончании строительства их всех уничтожили. Почему? Очень просто: они ведь знали военную тайну и могли ее разгласить. Правда, просто? Кстати, могилу они копали себе сами.

Ну, пожалуй, хватит. Приношу глубокую благодарность поставленному надо мной японцу за то, что он дал мне карандаш и бумагу. Пока я держу в руках карандаш, меня, по-видимому, еще можно признавать человеком. Однако бумага уже кончилась. Может быть, это конец и моего человеческого существования?»

Кадзи отправился в барак. Ван Тин-ли сидел у самой двери и палочкой чертил на земле, потом стирал. Увидев Кадзи, он поднял голову и улыбнулся.

– Зачем ты все это написал? – спросил Кадзи.

– Знаете, как дикий зверь… – усмехаясь, ответил Ван. – Присядет, осмотрится, увидит, что безопасно, и очищает кишечник. Жить мне все равно осталось недолго, а так хочется очиститься от пакости. Накипело…

– Значит, решил, что здесь безопасно? Это как бы завещание? Ну что ж, поговорим начистоту. А все же японец, который стоит перед тобой, отличается чем-нибудь от тех, о ком ты написал? Или не отличается?

– По-видимому, на этот вопрос легче ответить самому японцу, – сказал Ван, не гася усмешки. – Отрадно уже то, что господин Кадзи сам осознал разницу. А что возьмет в нем верх – это будет зависеть от него самого. Это различие либо совсем сгладится, либо, напротив, еще больше возрастет. Все в ваших руках.

– А чего бы тебе хотелось?

Впервые за все время Ван громко рассмеялся, обнажив обломанные зубы – следы несчетных зуботычин.

– Я не для себя стараюсь. Вы прекрасно знаете: как только человек перестает заниматься самоусовершенствованием, все самые добрые начала в нем могут погибнуть. В двадцать лет человек всегда гуманист, правдолюбец, к тридцати он в большинстве случаев становится практичным, а после сорока он уже весь во власти эгоизма. А почему? Потому что не сумел развить в себе добрые начала, проявлявшиеся в нем в двадцатилетнем возрасте.

– О, это уже настоящая лекция. За такие лекции большие деньги платят, – невесело усмехнулся Кадзи; в глазах его не было и тени улыбки. – Однако, Ван, вам не пришло в голову, что огонь, который лижет ваши ступни, уже опалил души многих японцев, что прежде всего подверглись агрессии от своих же соотечественников они, эти японцы. Вы сейчас за колючей проволокой, как с вышки, можете, если захотите, даже заниматься наблюдением: «Ага!.. Вон японец, вон агрессор!» Или, говоря вашими словами, можете развивать в себе добрые начала. А мне, которого подвесили над огнем, что прикажете делать?

Ван медленно качал головой, словно говоря: нет, не так все это, не так! Затем он сказал:

– Каждый человек склонен считать себя страдальцем. Событиям своей жизни он часто стремится придать трагическую окраску. Однако факты упрямая вещь. Нельзя, например, человека, сидящего за колючей проволокой, убедить, что он более счастлив, чем тот, кто разгуливает по ту сторону. Да убеждающий и сам этому не верит, ибо факты говорят о противоположном.

Кадзи опять усмехнулся, на этот раз уже мрачно.

– Мне бы хотелось посмотреть, что бы ты стал делать на моем месте… Ну ладно, как-нибудь еще поговорим. Может, мы и найдем общий язык… – С этими словами Кадзи отошел, но тут же вернулся и добавил уже другим тоном:

– У вас в уборных нет даже бумаги и вы пользуетесь травой. Дадим старые газеты. До такой степени развить свои добрые начала я могу… И еще. К какой бы категории японцев, по твоим наблюдениям, я ни принадлежал, я и дальше намерен допускать к вам женщин, чтобы, как ты выражаешься, продолжать опыты. Наверно, твое перо заклеймит меня позором. Но хотелось бы знать, а сам господин доцент не участвует в этих опытах?

Улыбка сошла и с лица Вана и с лица Кадзи; они холодно, испытующе смотрели друг на друга.

3

– Не могу поверить, – сказала Митико, держа в руках рукопись Вана. – Получается, что японские солдаты сущие звери.

– Ну, это относится не только к японской армии, – ответил Кадзи. – Армия Чан Кай-ши при соответствующих обстоятельствах, вероятно, ведет себя так же. Может быть, та армия, к которой принадлежит Ван и его товарищи, другая… Да, она должна быть другой, потому что иначе в человека вообще не стоит верить. Я все-таки думаю, что зверствуют только завоеватели.