Текст книги "Условия человеческого существования"

Автор книги: Дзюнпэй Гомикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 48 страниц)

– Оно и понятно, – глубокомысленно изрек Мацуда, – молод он еще, Кадзи-то. Где же это видано: муку, которую вольные рабочие видят раз в год, пленные будут жрать что ни день подряд! Да если я это сделаю, меня вольные-то из-за угла пристукнут. Нет уж, увольте!

– Брось, не рабочих ты боишься, а своих крыс, что у тебя тут кормятся. Боишься – скажут: «Папаша Мацуда стал что-то непокладистый!» – Окидзима слез с конторки. – Так вот, учти: будешь упираться, Кадзи назначит ревизию и так тебя прочистит – до смерти будешь помнить. Ты ведь знаешь, если Кадзи возьмется – за три дня на чистую воду выведет.

Мацуда надулся и умолк. Если копнут отчетность, ему не уцелеть. На глаза опять попалась его докладная с красной резолюцией. Да-а, занесло его к ним на рудник… Мацуда схватил листок и хотел было разорвать со зла, но тут же передумал. Эта бумажка еще может пригодиться. Такого-то числа такого-то месяца он, Мацуда, внес патриотическое предложение, но господину Кадзи китайцы, по-видимому, дороже японцев, и он это предложение отверг. Мацуда открыл ящик стола и запрятал свою докладную поглубже.

Окидзима повернулся к Фуруя.

– Возможно, Кадзи не от мира сего, как ты сказал. Но я не могу по справедливости не признать за ним одного: он живет не только брюхом, как ты, у него есть чуточку души.

– Наработала его душа, как же. Вон рабочих-то, которых он перевел в подчинение конторы, потихоньку переманили от нас…

Окидзима вытаращил глаза.

– Как это переманили?

– Да уж не знаю как, а только мне сегодня крепко досталось от господина директора.

Мацуда ядовито улыбнулся.

– Так как же прикажете с мукой и пшеном? Откормим, а они и убегут, а?

– Твое дело выполнять разнарядку, – сухо сказал Окидзима, сбросив ноги Мацуды со стола.

– Хорошо, господин Окидзима, – испуганно заморгал папаша Мацуда. – Хорошо.

Окидзима даже не усмехнулся, что бывало с ним редко.

24

Прослышав, что с рудника увели сразу сто пятьдесят рабочих, Чен бросился искать Кадзи. Чен подумал, что ничего этого не случилось бы, если б он утром рассказал Кадзи о своих догадках. Ему захотелось как-то исправить свою ошибку. Чен решил дождаться, когда Кадзи пойдет из главной конторы, перехватить его на дороге и все рассказать. Как только фигура Кадзи показалась на холме, Чен, забыв об усталости, бросился по крутой дороге навстречу и, обливаясь потом, сообщил Кадзи новость. Кадзи сказал, что уже слышал, и бросил на него безразлично-хмурый взгляд.

Чен осекся и не нашел ничего лучше, как спросить, почему, по мнению господина начальника отдела, рабочие уходят на другие рудники.

Чен предполагал, что Кадзи спросит его: «А ты как думаешь?» И тогда он ответит, что есть жулики, которые торгуют рабочими.

Но Кадзи только бросил ему на ходу:

– Ты китаец и спрашиваешь это у меня, японца. А ты что, не ушел бы, если б тебе там больше предложили?

Чен замотал головой.

– Не ушел бы. Потому что во много раз лучше работать на рудник, чем на подрядчика.

– Я тоже так считал, – сказал Кадзи, и в голосе его послышались издевка над самим собой. – Это же бесспорно, – загорячился он. – Тут не может быть ошибки! И все-таки они ушли… Достаточно помахать у них перед носом бумажкой в десять иен, и они уходят. Видно, им и вправду просто хочется хоть один раз напиться самогона, набить брюхо свининой и, набравшись силенок, переспать с бабой… А может, надо послать денег родным… или отдать долг, а тут сразу десятка… А, Чен? Может, поэтому? Я их вырвал из лап подрядчиков, им стало немного полегче, посвободнее, вот они и решили воспользоваться этой свободой… Чтобы снова угодить в лапы кровососам! Дурачье!

Кадзи силился подавить бушевавшую в нем ярость.

– Я вчера видел… – робко начал Чен.

– Кого? Рабочих этих?

– Нет. Вчера поздно вечером из харчевни в поселке вышел господин Фуруя с одним человеком, у того еще на лице большой шрам… Похож на корейца. Так вот, этот кореец… – Чен взглянул на Кадзи; тот сосредоточенно молчал – значит, слушал. – Этот кореец, прощаясь, сказал господину Фуруя: «Устрой такое дельце. Мы ведь с тобой, как говорится, «вместе живем, вместе процветаем». (Ходячая фраза японской империалистической пропаганды по поводу «союза» с марионеточным государством Маньчжоу-Го.)

– Вместе процветаем?.. – Кадзи остановился, взгляд его стал настороженным.

– Я ходил покупать лекарство матери…

– А при чем тут побег рабочих? – опросил Кадзи негромко, но угрожающе.

Чен растерялся.

– Я не знаю, только…

Кадзи уставился на юношу. Ему хотелось крикнуть: «Что же ты мне сразу не сказал?» – но вместо этого он только желчно буркнул, что терпеть не может доносчиков. – Никто не просил тебя шпионить, Чен, – сказал он.

Фуруя с кем-то разговаривал. Конечно, этот Фуруя – личность темная. Но сам по себе факт явно недостаточный, чтобы подозревать его. Это опасный путь. Как он будет выглядеть, если Фуруя ни при чем?..

Кадзи, не глядя на Чена, пошел прочь. Чен стоял, не понимая, чем он рассердил начальника. Он хотел помочь ему и думал, что господин Кадзи будет доволен. Чен любил Кадзи. Кадзи не отличал его от японцев, Чен очень ценил это. Наверно, у господина Кадзи сегодня просто плохое настроение. Понятно – неприятности одна за другой, вот он и сердится, срывает на нем злость. Горькая обида сдавила грудь.

У входа в отдел Кадзи столкнулся с Окидзимой. Оглядев живописные лохмотья друг у друга, они обменялись улыбками.

– Я все подготовил. Как у директора? Сколько дает им на отдых?

– Месяц.

– Молодчина. Ты, а не директор. Ну, пошли домой, вымыться надо. Противно, будто коростой оброс.

– У меня тут еще одно дело.

Окидзима взглянул на Кадзи. Губы твердо сжаты. Лицо невеселое. Если сейчас пустить его в отдел – кинется разбираться в этой истории с угоном рабочих и совсем скиснет.

– Пошли, пошли домой! Надо привести себя в порядок. Смотри, на кого мы похожи.

– Я на минуту, – Кадзи кивнул и толкнул дверь конторы.

Фуруя немедленно доложил ему о происшествии. Кадзи разглядывал его сонное лицо. Неужели он?

– Ну как, болит живот? – внезапно спросил Кадзи.

Фуруя, по-видимому, забыл, что ссылался вчера на боль в желудке. Он опешил, потом спохватился, торопливо поблагодарил за внимание и сказал, что немного полегчало.

– Китайские блюда надо выбирать с умом. Наверно, жирного вчера много съели.

– Вообще не ел.

– Вот как! Возможно, я обознался. Я заходил с женой в кафе, в соседней кабинке мне послышался ваш голос…

Сонливое лицо Фуруя по-прежнему ничего не выражало. Кадзи достал сигарету, угостил Фуруя.

– Ну ладно. Так кто же у нас переманил рабочих, как вы полагаете?

– Ума не приложу.

– Ну, если вы, старый работник, ума не приложите, то мне наверно, и браться за расследование не стоит. В этом деле замешан кто-то из наших сотрудников. Я попрошу вас присмотреться ко всем, кто внушает подозрения. Китаец это или японец – не важно.

– Слушаюсь.

У Фуруя было каменное лицо.

Вошел Чен и молча уселся за свой стол. Кадзи посмотрел на него и решил про себя, что он верит Фуруя не меньше, чем Чену.

На душе было тревожно. Он чувствовал, знал, что за спиной кто-то издевается над его усилиями, смеется, показывает язык. Знал и злился. И понимая, что злится впустую, впадал в ярость.

– Вот уж спецрабочие будут вам благодарны, господин Кадзи! Белой муки они, пожалуй, и на свободе в глаза не видели, – сказал Фуруя. Похоже было, что он просто издевается.

И снова возникла в памяти толпа серых призраков. Кадзи почувствовал почти физическую боль. Рядом, по соседству, на том же клочке земли, в нерасторжимой связи с ним существуют изъеденные лишаями, гноящиеся струпьями тела измученных узников и белое нежное тело Митико… Загнанные за колючую проволоку, отгороженные от мира, эти призраки будут благодарить за жалкую лепешку из белой муки…

Кадзи встал. Пожалуй, лучше будет пойти принять ванну и сбросить с себя эту хандру. Не так уж глуп Окидзима.

У двери его догнал Чен.

– У меня к вам большая просьба, – запинаясь, проговорил он. – Не скажете ли вы, чтобы мне дали немного пшеничной муки? Матушка очень болеет, а у нас одни жмыхи и гаолян.

Кадзи ни разу не видел матери Чена, хотя в воображении его уже давно сложился образ маленькой, рано состарившейся женщины с крохотными забинтованными ногами; у нее часто болит голова, она щиплет себе виски и лоб, и от этого у нее под глазами огромные фиолетовые синяки; брови у нее нахмурены, она вечно брюзжит и жалуется, она поехала вдогонку за женихом и мечтала найти свое горькое счастье в бездомной скитальческой жизни, а теперь молится об одном – съездить в Шаньдун и похвастаться перед родней: «Муженек мой разбогател и выстроил огромный дом, а сын окончил японское училище и стал важным начальником в Маньчжурии». Ее муж размозжил себе голову, свалившись в заброшенный шурф, а сын тянет лямку канцеляриста за полторы иены в день. Если будет стараться, лет через десять ему, пожалуй, будут платить две иены… Но покупать из-под полы муку для матери он не может…

– Мне очень хочется помочь тебе, – сказал Кадзи извиняющимся тоном, – но не могу же я делать для тебя исключение.

– Простите.

Да, на складе много муки, целые штабели мешков с мукой. Она предназначена для выдачи смехотворно маленькими порциями китайским рабочим – дважды в год, в новогодний праздник и в день поминовения предков. Такую же порцию дополнительно полагается выдавать особо отличившимся рабочим, не имеющим за год ни одного прогула. А честно говоря, эта мука предназначена для того, чтобы японцы растаскивали ее как крысы… Ему очень хотелось дать Чену муки. Это так просто – проявить ничтожную снисходительность. И люди о нем будут говорить хорошо, скажут: добрый, сочувствует… Но тут Кадзи представил себе злорадную ухмылку Мацуды: «Похоже, – скажет он, – и ты начал кое-что понимать. Давно бы так. Ну, теперь-то ты не станешь возвращать мою докладную?»

Кадзи окликнул Чена.

– Постой-ка, Чен. Весь этот месяц спецрабочие будут получать муку и пшено. Надзор за выдачей вечерней нормы возлагаю на тебя. Понял?

Чен, недоумевая, посмотрел на Кадзи. Потом лицо его осветилось широкой счастливой улыбкой.

25

На руднике только и разговоров было о том, как опростоволосился Кадзи – сколько рабочих увели у него из-под носа! Это событие стало темой номер один, тем более что жизнь молодой четы, недавно приехавшей на рудник, была в центре внимания местных дам.

– Зазнался, вот и перехватил через край…

– Известно, молодость – глупость.

– Тут люди стреляные, огонь и воду прошли. Не так просто их одолеть.

– А вы слышали, как он взятку обратно отправил? Благородство захотел показать!

– Вот и сел в лужу! Ха-ха-ха!..

– Ну зачем так! Нехорошо смеяться над человеком, неопытный еще.

– Эге, да ты к нему, видно, неравнодушна. Зря стараешься, у него жена красавица…

Обойдя единственную в поселке улицу, пересуды дошли до Митико.

Кадзи не сказал ей ни слова о своей неудаче. Не потому, что стыдился признаться в промахе. Он не считал это своей ошибкой. Что-то было неправильно, порочно, но где – он еще не разобрал и не видел необходимости попусту тревожить Митико.

А Митико поняла все по-другому: он не хочет делиться с ней своими мыслями и переживаниями.

– Ведь если б я знала все это заранее от тебя, я могла бы заставить сплетниц прикусить языки, – сетовала Митико. – А так что я могла им ответить?

– А ты ничего не отвечай, – посоветовал Кадзи. – Они привезли свои островные замашки, завидуют чужому успеху, радуются чужой неудаче. Ну и пусть себе болтают, меня это не трогает. Плохо другое – сам не могу никак разобраться…

– В чем?

– В том, как обращаться с людьми, которые не уважают собственного человеческого достоинства…

– А что, опять хотят переманить?

– Да пока не знаю. Но буду следить. Впрочем, как тут уследишь! Проберется какой-нибудь субъект, сунет им денег, наговорит сладких слов…

– Но ведь ты не можешь обещать им больше денег? Компания не согласится.

– В том-то и дело, – подтвердил Кадзи. – Компания не согласится.

– Тогда нечего и голову ломать. Может, им надо лекции читать или проповеди, мол, человек существо высшее, человеком нельзя торговать… Ну, вроде как в начальной школе…

И Митико сама же рассмеялась наивности своего предложения. Так по-детски светел был ее смех, что и Кадзи заулыбался.

Как это нелепо, как жестоко – поддерживать темноту, дремучее невежество людей и, пользуясь им, выжимать из них все соки, все, что они могут отдать. В этом квинтэссенция колониализма. И Кадзи вздохнул. Митико своим ребяческим смехом, сама того не подозревая, открыла ему глаза: яркий луч высветил из окружающей мглы грозный риф, на который Кадзи сам, по доброй воле направил свой утлый челн! На «морской карте», приведшей его сюда, на рудник, этот риф не был обозначен… Он не знал о нем, когда писал о «проблемах управления колониальной рабочей силой». А если бы знал и написал?..

– Тогда было бы так! – сказал он вслух и ударил ребром ладони себе по затылку.

– Та-ак?! – Митико погладила его шею. – Зачем ты, не надо… Что ты собираешься делать?

– Если б знал, сам бы написал, как выразился почтеннейший Окидзима.

Откинувшись на спину, Кадзи уставился на яркую лампочку. Митико наклонилась и заглянула ему в лицо. Он даже не улыбнулся.

– И ничего, ничего нельзя сделать? – тихо спросила Митико.

– Как сняться с камней и не пойти ко дну?.. – проговорил Кадзи, не глядя на Митико.

Она почувствовала, что мысли мужа ушли куда-то далеко-далеко.

– Вот иной раз хочу оторваться мыслями от войны, – повернулся к ней Кадзи, – а ничего не выходит. Жизнь снова тащит назад. Впрочем, это у всех так, наверно…

Митико не поняла. Только сердцем любящей женщины ощутила, как бьется муж, пытаясь вырваться из какой-то огромной злой паутины, опутавшей его. И не могла, не знала, как спасти его.

Ей стало страшно. Казалось, что само, ее маленькое счастье вместе с ее Кадзи беспомощно барахтается в паучьих лапах и гибнет у нее на глазах.

– Придумай, сделай, чтобы все было хорошо, – прошептала она умоляюще.

– Попробую, – грустно усмехнулся Кадзи. – Помнишь, ты говорила: какой бы тяжкий гнет на нас ни взвалили, надо выстоять, надо выжить. Ты и сейчас думаешь, что в этом радость?

– Да! – сказала она твердо, и от этих слов ей самой стало легче.

А Кадзи вспомнил ухмыляющегося Окидзиму: «Уж очень ты заботишься о чистоте своей шкуры… Ну что ж, давай, покажи как выглядит честная жизнь… Если только можно назвать честной жизнь человека, уже причастного к преступлению…»

26

Через три недели по приказу директора спецрабочих вывели на работу. Поводом к этому послужило очередное требование правления увеличить добычу. Вообще-то по сравнению с недавним прошлым рудник достиг заметных успехов, но до выполнения плана было еще далеко. Удивляться было нечему – планы составлялись без учета реальных возможностей и отражали только потребности военной промышленности в металле. По-видимому, там, наверху, считали, что недостаток производственных мощностей может быть восполнен патриотическим духом… И соленым потом спецрабочих, где это возможно.

– Завтра начинаете работать, – объявил Окидзима старостам, – и переводитесь на общее питание – гаолян и жмыхи. Как все рабочие.

Старосты выслушали распоряжение равнодушно. За три недели отдыха спецрабочие немного отошли. Кожа, покрытая струпьями, начала очищаться, исчезла ее мертвенная, землистая бледность. Только одно не изменилось – безжизненные, бесстрастные, ничего не выражающие лица. Запертые за колючую проволоку люди бесцельно бродили, останавливались, тупо смотрели на волю за проволокой и снова бесцельно бродили по загону.

Распечатав пачку сигарет, Кадзи угостил старост. Сун, староста второго барака, взял сигарету и поблагодарил. Взял Хоу из первого барака, и Хуан из третьего, и Гао из четвертого. Главный староста Ван Тин-ли молча отвернулся. Застывшая ледяная гримаса на его лице могла сойти и за холодную улыбку. Он словно говорил: сигаретами нас не купишь. Кадзи пристально оглядел его. Высокий, с тонкими чертами лица, Ван Тин-ли не походил на простолюдина.

– Не куришь? – спросил Кадзи по-китайски.

– Раньше курил.

– Бросил?

– Хватает мучений и без того, – спокойно и тихо ответил Ван. – Покуришь раз – потом будешь мучиться без курева.

– Так называемая революционная стойкость? – иронически буркнул себе под нос Кадзи.

– Не думаю, чтобы японцы стали снабжать нас сигаретами, – сдержанно возразил Ван. – Лучше не привыкать.

– Вот тебе и благодарность! – грубо прервал его Окидзима и посмотрел на Кадзи. – Спасали их от смерти, лечили, а вот и благодарность!

Ван только усмехнулся.

– Мы когда свободна будет? – неожиданно спросил Хоу на ломаном японском языке. – Мы народ крестьянска, воевать нет, тихо. Японский солдат пришла, наша женщина губил, мужчин туда-сюда гнал. Плохо совсем. Был тысяча, еще больше. Теперь шестьсот нет. Где остались? Помер!

– Нет, не помер! – гневно вмешался Сунн. – Не помер! Убили их!

– Я обещаю, здесь этого не повторится! – торжественно заявил Кадзи.

– Японский люди красиво говорят. И пишет красиво, – горько сказал Гао.

– Только неправда все, одни слова.

Окидзима сверкнул белками.

– Вы вольны верить японцам или не верить. Только помните – сейчас вы во власти японцев. Господин Кадзи и я – тоже японцы. Вот и подумайте, какая вам польза от таких разговоров. Под надзором военных были – небось помалкивали. Еще бы, там с вами не церемонились, сболтнешь лишнее – на месте расстреляют. А у нас отъелись на белой мучке за три недели и осмелели! Очень рад за вас, конечно, но советую не забывать – вы пленные, а мы ваши надзиратели. Так что особенно хорохориться не советую!

– Вы видите колючую проволоку, – медленно заговорил Кадзи по-китайски.

– Так вот, от вас зависит, снимут ее отсюда или оставят. Думайте, как хотите, но я лично считаю, что ваше будущее в ваших руках.

Ван Тин-ли искоса посмотрел на Кадзи. Староста третьего барака Хуан сказал:

– Когда в человек ложь нет, мы верим. Мы верим начальник, пускай начальник верит нам. Хорошо.

И на губах его мелькнула чуть заметная хитрая усмешка.

– А ты что скажешь? – спросил Кадзи у Ванна.

Тот ответил, что они не солдаты, поэтому имеют право требовать освобождения, а японцы по той же причине не имеют права их задерживать.

– Мне очень жаль, но права освободить вас я не имею. На меня возложена как раз обратная обязанность: не допускать вашего побега, – ответил Кадзи.

– Ну что, Ван, в военном лагере ты мог так разговаривать, признайся?

– Конечно, нет, – рассмеялся Окидзима.

– А почему? Наверно, опасно было?

Ван молчал.

– А здесь не опасно?

– Хотели бы нас уничтожить – не стали бы кормить пшеничными лепешками и лечить три недели, – тихо проговорил Ван.

– Что ж, ход мысли правильный, – усмехнулся Кадзи и повернулся к Окидзиме. – Будь добр, скажи им: если угроза смерти делает их покорными, а малейшее проявление снисходительности порождает дух сопротивления, нам придется пересмотреть свое отношение к ним. Даровать им свободу, как это ни грустно, не в нашей власти. Возможности у нас весьма ограничены.

Окидзима точнейшим образом перевел все это на китайский. Лица старост по-прежнему оставались бесстрастными, только Ван взметнул на Кадэи спокойный немигающий взгляд.

Наутро Кадзи с порога конторы наблюдал, как колонна спецрабочих во главе с Окидзимой шла на работу по специально для них огороженной с обеих сторон высоким проволочным забором дороге.

Мальчишка-посыльный упер руки в бока и важно произнес за спиной Кадзи:

– Очень несчастные люди. Обязательно убегут, господин Кадзи.

Кадзи обернулся и удивленно оглядел заморыша.

– А ты откуда знаешь?

– Чен сказал.

Кадзи крикнул Чена.

Тот выбежал к дверям.

– Убегут, говоришь? – Кадзи показал глазами в сторону удаляющейся колонны.

– Они работали в деревне, на своей земле… – Чен замялся, не решаясь продолжать.

– Ну и что же?

– Разве они захотят тут работать? У них ведь в деревне матери, жены, дети…

– Возможно. Но куда они денутся, если сбегут? Снова попадут в руки наших войск. Или им придется скрываться, а это похуже бродяжничества. Твой отец был бродячим рабочим, ты должен знать, что это за радость. Солонее придется, чем здесь…

– Бродяжить люди уходят по своей воле. Бросают дом, потому что нечем жить, идут искать пропитание в другом месте. А эти разве сами ушли от своих семей?

– Пожалуй, ты прав… – пробормотал Кадзи. – Но у меня здесь не лагерь военнопленных. Я пытаюсь обращаться с ними как с людьми, понимаешь?

Чен кивнул, но ничего не ответил. Колонна уже поднималась по склону. Люди в колонне казались теперь крохотными, как игрушечные солдатики. Оттуда, с высоты их четыре барака, обнесенные колючей изгородью, должно быть, видны как на ладони. И по обе стороны дороги тоже колючая проволока.

– Пока что все выглядит так, будто я говорю красивые слова. – Он покосился на Чена.

Тот чуть заметно улыбнулся.

– Но я добьюсь, чтобы это были не только слова, вот увидишь, – и Кадзи уже прямо взглянул в глаза Чену.

27

– С завтрашнего дня объявляем штурмовой месячник борьбы за высокую добычу, – сказал директор собравшимся в его кабинете. – Ставлю задачу поднять добычу на двадцать процентов на обоих участках! Дело несложное. Потери рабочего времени у вас составляли не меньше двадцати, а то и все тридцать процентов. Вот и ликвидируйте эти потери! Я требую полного напряжения сил, максимальной энергии. Пока суточное задание не выполнено, из штольни не уходить!

– Два-адцать процентов… – протянул начальник участка Сэкигути. – Один процент – еще куда ни шло.

– Двадцать процентов! – твердо повторил директор, подняв волосатую руку. – Признаюсь, я хотел было назначить тридцать. Поступила директива правления. Со следующей неделя на всех предприятиях нашей компании начинается штурмовой месячник. Лаохулину приказано начать штурм завтра. Если другие кое-как еще справляются с планом, то мы ведь его еще ни разу не выполнили. Пора положить этому конец.

– Двадцать процентов нам не поднять, директор, – сказал начальник участка Коикэ. – Мы уже и сейчас почти на пределе.

– Ты случайно не забыл, что мы воюем? – ядовито спросил директор. Он с размаху хлопнул ладонью по газете на столе. – Вы читали, что сегодня пишут? «Оборонять зону совместного процветания хотя бы ценою жизни!.. – вот что здесь написано! «Противник переходит в контрнаступление». Вот что здесь написано! «Противник пытается сорвать наши созидательные планы…» Это не шутки! «Напряженное положение на важнейшем участке фронта – в юго-западной части Тихого океана…» Понятно? С душонкой поденщика на войне победы не добьешься! Вы что, не знаете «Памятку солдату в бою»?.. В самые критические минуты боя, когда схватка с противником достигает наивысшего напряжения, солдат не должен терять самообладания и обязан спокойно продолжать выполнение задачи, изыскивая наилучшие… – вот что там написано! Сравним производственную мощность нашего рудника с силой, скажем, дивизии. Что, по-вашему, должна делать дивизия, если противник выставит против нее две дивизии? Крикнуть, что мы, мол, и так уже работаем на полную мощность, и спасаться бегством? Как вы можете так рассуждать! Вы воины, стоящие во главе самых важных участков самого важного для войны производства! – В такт своим словам директор колотил по столу свернутой газетой. – До меня дошли сведения, что на заседании правления компании будто бы стоял даже вопрос о полной замене руководящего персонала нашего рудника, если мы не добьемся прироста добычи. Но я полон решимости продолжать штурм и два, и три месяца, пока намеченный прирост будет не только достигнут, но и превзойден. Кто не согласен, прошу высказаться здесь, сейчас. В дальнейшем, господа, руководствуясь высокой целью победного завершения войны, я никаких ваших оправданий принимать не буду!

Все молчали. За окнами трещали цикады. Припекало беспощадное полуденное солнце. Директор отирал пот, струившийся по его щекам и стекавший каплями с подбородка.

Тягостную паузу нарушил Окадзаки.

– Господин Сэкигути, доложите директору: наш участок берется выполнить задачу. Я, Окадзаки, даю слово мужчины, что добьюсь прироста добычи на двадцать процентов.

Взаимное понимание пронизало в это мгновение души директора и Окадзаки.

– Но хочу предупредить, директор, что раз уж беру на себя такое дело, то в средствах стесняться не буду. – И Окадзаки скользнул взглядом по Кадзи.

28

Окадзаки уже видел на своей груди награду, а в руках личную благодарность командующего Квантунской армией. И кто знает, ликовал он, вполне возможно, что скоро на всю страну прогремит его имя, имя лучшего воина промышленного фронта Японии!

Собрав у входа в штольню надзирателей, он произнес перед ними речь:

– Слушать меня внимательно! Завтра начинается месячник штурма. Приказано увеличить добычу на двадцать процентов. Я решил к этим двадцати добавить еще двадцать. На меньшем не остановлюсь. Понятно? Гоняйте их, не давайте им вздохнуть – и задача будет выполнена! Тому, кто перевыполнит задание, обещаю выдрать у директора денежную премию, а потом сам отвезу его в город и такую добуду красотку, какая вам, голодранцам, и во сне не снилась! Вы тоже читали, наверно, эту… памятку солдату… Знаете, как там сказано? Во время боя… гм… когда схватка… Как там дальше? Изыскивать наилучшее… В общем ясно! Вы солдаты! Мы все участвуем в войне! С душонкой поденщика… э-э… победу не заграбастаешь. Понятно? – Для большей убедительности Окадзаки несколько раз хлестнул по крагам… – А ну, у кого пороха не хватает на это дело, шаг вперед!

Никто не пошевелился.

– А раз все ясно, так по местам!

29

Хотя с появлением на руднике спецрабочих отдел рабочей силы переключил все свое внимание на них, вольнонаемные рабочие день ото дня стали давать все большую выработку.

Вероятно, это явилось просто несколько запоздалым следствием исправления подрядной системы и улучшения условий труда, но на руднике злословили, что «вольные» стали лучше работать, когда Кадзи перестал вмешиваться. И как нарочно, будто в подтверждение, спецрабочие, которым Кадзи отдавал теперь все свое время, работали из рук вон плохо.

Директор заподозрил, что Кадзи церемонится с ними, дает им поблажку – дескать, подневольные люди… Подобная сентиментальность в грозную годину войны была, по мнению директора, нетерпима. Шестьсот человек, если их заставить как следует работать, большая сила.

Невзирая на палящую жару, директор отправился в отдел рабочей силы, решив преподать Кадзи урок, так сказать, на его рабочем месте.

Кадзи сидел за своим столом и не заметил, как тот вошел. Фуруя вскочил и, по-солдатски вытянувшись, окликнул Кадзи.

Директор оглядывал унылую серую комнату.

– Почему нет лозунгов штурмового месячника?

Кадзи не отвечал: работают ведь не лозунги, а люди.

– Значит, трудитесь без лишних слов, так надо понимать?

– Да.

– А результаты молчаливого труда не особенно важные. Спецрабочие твои ленятся. Не бойся, копаться в твоих делах не стану, я не затем. Проводи-ка меня в бараки.

По дороге директор спросил, где Окидзима.

– Проверяет бараки вольнонаемных, – ответил Кадзи.

– Что, вдвоем пойдем?

Кадзи понял и улыбнулся.

– Ручаться нельзя. Я тоже не знаю, что у них на уме.

Между бараками бродили или валялись в тени свободные от работы люди. У многих еще розовели рубцы от кожных болезней, но в общем теперь они мало чем отличались от вольнонаемных.

– Отъелись. Выглядят прекрасно, – констатировал директор, мысленно похвалив себя за то, что досрочно прервал отдых пленных.

Впереди у стены барака стоял Ван Тин-ли. У его ног на корточках сидели четверо. Казалось, они о чем-то советуются между собой. Метнув холодный взгляд на приближающихся японцев, Ван едва заметно шевельнул ногой. Они замолчали и застыли с безразличным выражением на лицах.

Директор и Кадзи прошли мимо.

– В бега собираются? – директор многозначительно кивнул через плечо.

Поди узнай, собираются или нет. Чен уверяет, что убегут. А он, Кадзи, хочет создать им такие условия, чтобы они поняли – нигде на свете им не будет так спокойно, как здесь, под его начальством. Излишняя самонадеянность. Кадзи и сам это понимал, но без нее он, пожалуй, не смог бы командовать этими людьми.

– В бега собираются?

– Не думаю, – сдержанно ответил Кадзи.

– Гм…

– Готовлю соображения о рациональной оплате труда спецрабочих, – доложил Кадзи.

– Опла-те? – насмешливо протянул директор. – Да ты что? Миллионер, благотворитель? Где же это видано, чтобы в разгар войны пленным устанавливали зарплату? Такого еще в истории не было, я не читал.

Кадзи усмехнулся. Куроки – историк! Эта мысль показалась ему нелепой.

– Ну что ж, в таком случае я войду в историю.

– Честолюбие – неплохая вещь, но только в сочетании со здравым смыслом, господин Кадзи. Куда они будут девать твои деньги, ты подумал? Нет, потому что зелен. Вот скажи, например, чего им сейчас больше всего хочется?

Кадзи оглянулся. Китайцев у барака уже не было, но ему показалось, что он чувствует на себе спокойный и холодный взгляд Вана.

– Свободы, – ответил он.

– Свобо-оды? Эх, ты, поэт! – язвительно процедил директор. – Философ!

Кадзи стиснул зубы. Увы, не поэт и не философ. И даже не клерк. Он просто сторожевой пес.

– О чем может мечтать человек, попавший за решетку?

– О свободе, – упрямо повторил Кадзи.

– Чудак, – рассмеялся директор. – О бабе, вот о чем! Конечно, если за решеткой сидит мужчина, – уточнил директор.

Как ни странно, в этот момент директор и Кадзи подумали об одном и том же: в памяти возник выцарапанный на стене барака рисунок: силуэт без головы, с ногами, дорисованными только до колен,

– В такой обстановке, милейший Кадзи, человек, получив женщину, воображает, что он обладает всем, о чем ты говоришь: свободой, счастьем – называй, как хочешь. Ты-то сам до женитьбы, когда в общежитии на койке валялся, о чем думал? О государстве? О политике? – директор торжествующе захохотал. – То-то! Запомни, чтобы заставить человека, упрятанного за решетку, работать, надо удовлетворить его потребности процентов на семьдесят. Понял? На сто процентов нельзя. Меньше тоже не годится. На семьдесят! Вот чего ты не знал, поэт. А теперь исправляй свою ошибку.

– Но… здесь нет таких женщин, – промямлил Кадзи.

– Веселый дом за мостиком знаешь? Он в твоем распоряжении. Гони баб сюда!

Кадзи передернуло. Ему захотелось крикнуть директору: «Подумайте, что вы предлагаете?!» Но он только сказал, что, по его мнению, это будет унизительно для женщин и не доставит радости спецрабочим. Он так и выразился: «не доставит радости».

– Хватит болтать, – оборвал его директор. – Я постарше тебя, сам знаю цену радостям. – Эй, ты, – окликнул он ближайшего рабочего. Тот подошел. – Жрать хочешь? – спросил его директор на ломаном китайском.