Текст книги "Условия человеческого существования"

Автор книги: Дзюнпэй Гомикава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)

– Поторапливайся, – хмуро бросил Кадзи.

Половина его нарядов из-за Охары. Помощь, дружба. Он делает это не ради сусальной боевой дружбы, а потому, что Сибата пристал. Хватит с него нарядов вне очереди. Вернувшись в расположение, он хочет спокойно выспаться. – А ну давай, поторапливайся!

Наконец они поравнялись со своим взводом. Из-за вынужденной передышки затекли мозоли. Охара хромал, дышал широко раскрытым ртом. Ловил воздух. Кадзи искоса поглядывал на него. Он был настолько зол, что, если бы не винтовки в обеих руках, потащил бы Охару волоком. Двойная нагрузка сразу же дала о себе знать. Ноги, до этого исправно несшие тело, внезапно отяжелели и теперь липли к земле. Плохо привязанная выкладка Охары тряслась на ранце, тянула Кадзи плечи. Половину-то хоть одолели?..

– Давай отдохнем немного! – простонал Охара.

– Ни в одной роте еще никто не вышел из строя, – сказал Кадзи, уставившись на Охару побелевшими глазами. – На тебе теперь двадцать килограммов, а это значит, что на мне сорок! Отдохнем… – передразнил он.

Их обгоняла соседняя рота. Если так идти, к шести не вернуться. И Кадзи тоже будет наказан за то, что выбыл из строя. Так из-за чужой расхлябанности пойдет насмарку все, ради чего он столько дней старался. Эта мысль показалась ему совсем нестерпимой.

Чего бы это ни стоило, надо заставить Охару идти.

– Иди и не думай ни о чем! – И, зайдя за спину Охары, Кадзи подтолкнул его. – Думай, что сзади идет старослужащий солдат. Попробуй только остановись, я тебя угощу пинком… Сегодня решающий день. Если сегодня выйдешь из строя, все пойдет насмарку. И не только у тебя – у меня тоже! Сдался… Трус! Другие могут, значит, и ты должен, ерунда, что не можешь!

Охара тащился молча. Ни стыда, ни самолюбия уже не оставалось. Пройдет марш, не пройдет – все одно. Не простится ему ни один его промах, ни один проступок. А если так, чего зря мучиться? Уж лучше лечь на землю. Так, пожалуй, и для Кадзи удобней…

– Ша-гай! – резко скомандовал Кадзи.

Нестроевой шаг Охары сбивал его, и он сам начал заплетать ногами.

– Брось меня, – умолял Охара, – не могу я тебя подводить, понимаешь, стыдно мне… Бессмысленно все это…

– Так точно, бессмыслица, – рявкнул Кадзи. И Охара подумал, что он и вправду даст ему сейчас пинка. – Все от начала до конца бессмыслица.

Солнце, выглянувшее в разрыве грязно-серых туч, осветило их вспотевшие лица.

Они шли с самой последней ротой. Переваливали сопку, покрытую редким березняком.

– Скоро привал. Прибавь шагу, а то и поесть времени не останется.

Охара слышал только голос Кадзи, слов почти не понимал.

К этому времени уже в каждой роте появились отставшие. Они плелись в хвосте ротной колонны, потом, дав себя обогнать идущим сзади, постепенно сбились все вместе.

Неустанно подгоняемый Кадзи, Охара старался из последних сил. Но когда они поравнялись с лежавшим на траве солдатом, Охара вдруг сбавил шаг и с внезапностью, ошеломившей Кадзи, бросился на траву рядом.

– Все, больше не могу, – прохрипел он. – Брось. Не могу. Понимаешь?

Кадзи попытался поднять его, не безуспешно. Даже поставил на ноги, ухватив под мышки, но Охара снова сполз на траву.

– Хоть раз докажи, что ты мужчина! – неистово тянул его Кадзи.

Охара качал головой.

– Ну, Охара, потерпи еще немного. Пошли. Как догоним свою роту, заберем у тебя всю выкладку, понесем все вместе. Ну давай, поднажми. Недолго терпеть осталось…

Охара не двигался.

Мутные глаза Охары за стеклами очков были обращены к небу.

– Ну, как хочешь! – заорал Кадзи. – Такие, как ты, даже жалости не заслуживают! Ну и пропадай!

Кадзи почувствовал, что становится другим человеком. Наконец-то он сам но себе, наконец-то он вздохнет свободно. Кадзи стал поспешно освобождаться от выкладки Охары.

– Ну, я пошел.

Охара лежал, закрыв глаза, весь погрузившись в небытие. Его руки и ноги были безвольно брошены на траву.

Кадзи смерил его взглядом, всю нелепо распластанную по земле фигуру.

– Ну, я пошел, Охара.

Охара чуть кивнул.

Кадзи зашагал. Остановился, обернулся. Нет, не Кадзи бросил Охару. Охара бросил самого себя. Он старался думать так. Он сделал все, что было в его силах. Разве нет? Сделал даже больше, чем было в его силах. «Можешь проклинать меня, – сказал он мысленно Охаре, – ты сам спасовал на полпути. А я буду бороться до конца».

Кадзи бросился догонять свою роту.

Солнце еще стояло высоко, обжигало пыльным горячим дыханием, смеялось в лицо жалким человечкам в шинелях над их непонятными земными муками. Если бы это была дорога домой, каждый шел бы, озаренный мечтой о женщине или детях, видел бы их манящие руки, слышал бы их голоса. И Охара, возможно, не выбыл бы из строя…

Рота Кадзи ушла на километр вперед. Если уж он бросил Охару, то непременно должен догнать ее. Не останавливаясь, он должен шагать, шагать к своей бессмысленной цели.

32

Из двадцати новобранцев в третьем взводе семь показали отличные результаты, девять – удовлетворительные, четверо выбыли из строя. Из них трое, отдав выкладку, кое-как добрели сами, и только Охару пришлось подбирать. Старослужащие солдаты, поздравив новобранцев-отличников с окончанием курса боевой подготовки, приготовили им умыться, почистили и сложили амуницию. Отличникам разрешили спать до вечерней поверки. Конечно, не официально, просто старослужащие так решили, взяв ответственность на себя.

«Удовлетворительных» встретили без поздравлений.

Гвоздем вечера была встреча «выбывших из строя».

Старослужащие поджидали их у входа и обливали водой из ведра для мытья ног. Это называлось «дать нашатыря понюхать». Затем их заставляли убрать за собой, а заодно вымыть пол в коридоре. Чтобы они поняли, что вернулись не отдыхать, а держать ответ.

Все четверо должны были получить по пощечине от каждого солдата взвода. У старослужащих это получалось очень слаженно даже без всяких репетиций. Первую пощечину дает ближайший к двери старослужащий, отсылая провинившегося к своему товарищу. Тот дает такого тумака, что жертва, сделав поворот кругом, летит к следующему старослужащему, от него – дальше… И кажется, будто несчастный сам бежит навстречу ударам.

Затем им дали время снять, вычистить и убрать обмундирование и снова скомандовали построение.

– Кимура, ты отправишься с донесением в штаб дивизии на велосипеде.

Кимура, бывший учитель гимназии, встал между двумя столами, оперся на них, и так, на весу, стал «крутить педали», изображая велосипед.

– Видишь, сопка, которую ты не одолел и подвел весь взвод, крепче нажимай!

– Начальство идет, отдай честь!

Кимура должен поставить ноги на пол и, отдав честь, назвать свой чин, имя, фамилию, а также доложить о цели поездки.

– Цель поездки? – робко спрашивает он. – Доложить о том, что выбыл из строя?

– Дурак! Его превосходительство командир дивизии ждет тебя не дождется, езжай быстрее!

И Кимура, обливаясь холодным потом, снова крутит в воздухе педали.

– Мори, – куражатся старослужащие, – изобрази переход через Соловьиную долину.

Бывший мелкий чиновник Мори ползет под одной койкой, прыгает через следующую и снова ныряет под койку. Каждый раз, как его голова высовывается из-под соломенного матраца, он должен свистеть, подражая соловью.

– Саса, ты цикада! Изображай!

Саса, сорокалетний оптимист, снискавший сальными анекдотами любовь старослужащих и истово веривший, что это в дополнении с талисманом из волос жены оградит его от всех бед, под конец марша выбыл из строя. Били его не всерьез, а так, больше для виду – может, благодаря талисману. Сейчас он обхватив руками печную трубу, жалобно пиликал цикадой. Ёсида, молчавший все это время и лишь изредка хмыкавший, – особенно насмешило его надтреснутое треньканье этой плешивой цикады, этого Сасы, – обдумывал, как бы расправиться с последней жертвой – с Охарой. Ему вдруг захотелось, чтобы Охара проделал то, что однажды выпало на долю ему самому еще в его бытность новобранцем, когда Ёсида не смог ответить на какой-то вопрос из устава внутренней службы.

По приказу Ёсиды Охара встал перед пирамидой для винтовок.

– Кто выбывает из строя на марше, кого в казарму под ручку ведут, тот не мужчина. Ты, верно, баба, Охара, а не мужик. По тебе и занятие: просунь-ка голову в пирамиду и зазывай клиентов. Ну, повторяй: «Эй, браток, загляни! Не побрезгуй, щеголь, казарменной шлюхой…»

Лицо Охары стало изжелта-белым, как воск. Он ждал кулачной расправы и был готов к ней. Но это…

– Ну, давай начинай, – приказал Ёсида. – Кто же будет первым клиентом Охары? Вот потеха!

Охара послушно протиснул усталое лицо в промежуток между двумя винтовками. Получилось, будто он и впрямь выглядывает в решетчатое оконце, какие бывают в публичных домах.

– Эй, браток, загляни… – начал Охара,

– Не слышно, громче!

– Ты соблазняй, соблазняй…

– Слушай-ка, щеголь, не побрезгуй…

– Во-во, получается!

– Ручкой делай, ручкой!

Охара, слабый, безвольный Охара, спасовавший перед трудностями похода, теперь крепился. Все же, что там ни говори, паясничать, унижаться, подражать публичной девке куда легче, чем маршировать с полной выкладкой. Надо только убедить себя, что в этом нет ничего страшного и что после этого можно смотреть товарищам в глаза. Так вот человек превращается в подонка. Предпочитает позор телесным мукам» Все что угодно, только бы не били.

– Слушай-ка, щеголь, зайди на минутку…

– Повторяй до тех пор, пока тебя кто-нибудь не купит, – сказал Ёсида.

Его лицо, вначале довольное и сияющее, стало хмуриться. Если его выдумку не поддержат, интерес к представлению тотчас угаснет.

– Эй, никто не желает провести с ним время?

– Та девка, которая попалась мне в Дунъане, была страшна, как ведьма, но все ж получше этого, – бросил один из старослужащих и сам засмеялся.

Толстые стекла очков Охары вдруг выхватили Кадзи, который смотрел на него со своей койки. Лицо Кадзи было холодно-неприступным. Подходящая роль для тебя, – так, верно, думает Кадзи. И Охара поспешно отвел глаза. Он паясничал, веселя Ёсиду, а сам мысленно разговаривал с Кадзи. Ну конечно, ты меня бросил, а сам попал в группу «отличников». Ты лежишь на своей койке и, верно, думаешь: «Жалкое ничтожество, слюнтяй. Охара, где твое достоинство? Возмутись, восстань, пусть лучше тебя изобьют, но не позволяй издеваться над собой…»

– Клиент! – воскликнул кто-то.

Открылась дверь и вошел Баннай.

Ёсида обрадовался долгожданной поддержке.

– Ну давай, чего молчишь?! – крикнул он.

Баннай, еще не понимая в чем дело, оглядывался, над чем смеются.

Тут снова послышался голос Охары:

– Слушай, браток, загляни…

Казарма затряслась от хохота.

Разглядев за пирамидой Охару, ухмыльнулся и Баннай.

По лицу Охары блуждала жалкая, заискивающая улыбка.

– И вправду заглянуть, – поддержал шутку Баннай. – Давненько не имел дела с девками. Беру!

– О-о, покорно благодарствуем, – Ёсида манерно поклонился, подражая содержательнице веселого заведения.

– Сука! Вот тебе, получай!

Увесистый кулак Банная бросил несчастного на пол. Очки полетели в сторону. Охара тяжело приподнялся и на четвереньках стал шарить по полу, стараясь отыскать их. Ёсида подошел, наступил Охаре на руку, потребовал тишины.

– Прочисти уши, Охара, и слушай! – резко бросил он. – Пехотинец не может возвращаться в казарму, как проститутка на рикше. На своих двоих должен топать, ясно? Когда мы были новобранцами, не так нас потчевали после инспекции! – Ёсида прижал ногой шею Охары к полу.

– Эй, позовите сюда унтера Сибату, это ведь его солдат.

– Пусть выручает свою проститутку!

До сих пор хохотавшие, «старики» сразу смолкли. Кто поручится за Ёсиду, если он вошел в раж? А впрочем, эта расправа волновала кровь. Для старослужащих это изысканное удовольствие.

Кадзи с трудом сдерживал себя уже с самого начала. Еще минута – и он бы встал, потребовал бы прекратить безобразие. Но что такое его протест? Он был бы только на руку Ёсиде, тот поставил бы Кадзи рядом с Охарой и насмехался над обоими. У Кадзи таилась надежда, что кто-нибудь из старослужащих остановит Ёсиду. Но «старики» смеялись. Уставившись на несчастного Охару, они упивалась его позором. Кадзи надеялся, что откроется дверь и появится Хасидани. Но этого тоже не случилось. Скорее всего, унтеры знали о расправе и нарочно не вмешивались. Может, все-таки пойти позвать Хасидани? Ребячество! Не успеет он встать с койки, как на него обрушатся кулаки старослужащих. Кадзи негодовал на себя: не брось он Охару, не пришлось бы сейчас бедняге изображать публичную девку…

И он, Кадзи, терпит такое надругательство над человеком! Нет, хватит! Кадзи сбросил с себя одеяло и спустил ноги на пол. Тут же в него полетела книга. Кадзи обвел глазами казарму. А-а, Синдзе. Их взгляды встретились. Не вмешивайся, – говорили глаза Синдзе.

– Устав, – показал Синдзе и снова улегся. Кадзи поднял книгу. Дисциплинарный устав. Синдзе брал почитать. Машинально опустился на койку. Вспышка погасла, неписаные законы армии придавили его гранитной глыбой.

33

Как назло, в суточный наряд были назначены новобранцы именно третьего взвода: во вторую смену – Яматохиса и Канасуги, в третью – Кадзи и Таноуэ и в последнюю – Сирако с Охарой. Солдат, вконец измотанных дневным передом, посылали на ночное дежурство не нарочно. Дежурный по части составлял списки, как в голову взбредет, а ротный командир не подумал проверить.

Кадзи предложил Охаре попытаться увильнуть от наряда, но тот только покачал головой. Конечно, у Охары не было особых оснований благодарить Кадзи, который бросил его на марше, но ведь в конце концов сам виноват…

– Нечего нос воротить, Охара. Не я все это устроил. Хочешь, я за тебя попрошу, чтоб освободили от наряда?

Охара снова покачал головой.

Кадзи едва голову донес до подушки. Но его почти тотчас разбудили – пора заступать.

Обход он начал с длинного коридора, освещенного тусклой лампочкой. Со всех сторон неслись сюда храп и сонное бормотанье казармы. Тело ломило, как при ознобе. Казалось, вывихнуты руки и ноги. Он готов был растянуться прямо на полу и заснуть. Казнь в Лаохулине и расправа над Охарой переплетались в сознании, и он мучительно оправдывался перед самим собой за интеллигентскую пассивность, но как только он пытался разобраться в предпосылках, сон морил его, и бороться с ним не было сил. Сопротивляться ему было гораздо трудней, чем преодолевать тяготы похода. Кадзи заволакивало густым, непроглядным туманом, и он проваливался в бездну. А еще упивается своей выдержкой… радуясь в душе, что проклятый день позади…

К Кадзи подошел Таноуэ. Поравнявшись, заразительно зевнул.

– Какой ты крепкий, Таноуэ, – сказал Кадзи, прослезившись от зевка.

– Не извожу себя, вот и забот меньше, господин Кадзи, – совсем по-граждански ответил Таноуэ.

– А как бы ты поступил, если б тебя заставили, как Охару…

Таноуэ потупил голову.

– Подчинился бы, приказ есть приказ…

– Не приказ, а издевательство.

Издевательство над человеческим достоинством, – хотел сказать Кадзи, но сдержался. Такими оборотами он только оттолкнет от себя Таноуэ.

– А ты сам-то что предлагаешь?

Кадзи растерянно улыбнулся.

– Разве тебя в университете не учили?

– Не смейся, Таноуэ.

– Да я не ради смеха.

Лицо Таноуэ неожиданно посветлело.

– Мое дело в земле копаться, рис растить да картошку. А что еще? А ты на моей картошке да рисе выучился, тебе и карты в руки.

Кадзи совсем смешался,

– Ладно, Таноуэ.

Время дежурства истекало. Оставив Таноуэ возле канцелярии, Кадзи пошел будить четвертую смену.

Сирако, сумевший все-таки получить «удовлетворительно» и тем сохранить свой престиж вольноопределяющегося, беззаботно спал. Не то что Охара. Когда Кадзи поверх одеяла схватил его за ногу и потряс, он слышал, как Охара тихо шмыгнул носом. Тридцатилетний мужчина, укрывшись с головой одеялом, плакал, как малый ребенок. Нет, это не простая бесхарактерность. Кадзи вспомнил, как сам плакал от жестокой несправедливости. С минуту поколебавшись, Кадзи положил руку на голову Охаре.

– Выстоишь? – тихо спросил Кадзи, – А то я подневалю за тебя.

Охара поднялся и, шатаясь из стороны в сторону, стал одеваться.

– Да не мучь ты себя, не принуждай, я постою.

Охара жалко улыбнулся,

– Видно, раньше надо было принуждать себя, – прошептал он сквозь слезы.

Кадзи хлопнул его по острому плечу, – Ладно. Завтра поговорим.

34

Сирако не было никакого дела до Охары. Он не обратил внимания на то, что его напарник все время нервно вздрагивает, уставившись в одну точку, бледный, как покойник. Сирако клонило в сон, а когда он на время стряхивал сонливость, то терзался мыслью что ему, как вольноопределяющемуся придется еще вдоволь натерпеться. Может, Кадзи умнее поступил. Теперь, после инспекции, он будет считаться прошедшим подготовку. Что ни говори, уже не новобранец, физическая нагрузка уменьшится. А у Сирако все это впереди, для вольноопределяющихся особая подготовка. Шесть, а то и десять месяцев еще гонять будут, с ума сойти можно. Сирако даже подумал, не уговорить ли Хино отдать ему назад заявление о зачислении в вольноопределяющиеся.

К нему подошел Охара: что, если он отлучится в уборную?

Сирако набросился на него.

– Не валяй дурака! Вдруг дежурный офицер пройдет, тогда что?

– Скажи, что я обхожу казарму снаружи.

– Ну, как хочешь! Отвечать-то будешь ты, мне какое дело.

Охара передумал, не пошел. Он встал у входа, поодаль от Сирако, лицом к открытой двери. Тьма стояла непроглядная. Эта бездонная, без единой звездочки, черная ночь рождала ощущение абсолютной пустоты и какой-то отрешенности, она одновременно и вырисовывала и стушевывала человеческое я. Охара стоял лицом к ночи. И вдруг ему неодолимо захотелось уйти по черной дороге в неизвестность и идти долго-долго, пока не растворишься в темноте. Сейчас ноги несли бы его сколько угодно. Он мог бы пройти десятки километров, врезаясь во мрак. Какое это блаженство – остаться наконец одному! Отдохнуть от неусыпных глаз, от бесконечных замечаний. Никто не будет заставлять его уподобляться уличной девке, и ссора двух глупых женщин перестанет терзать его. С каждым шагом он будет отдаляться от тревоги. Ни сознание долга, ни любовь к семье не спасают солдата от отчаянья. Все бросить и все забыть… Скинуть тысячетонную ношу…

И у ночи есть конец. Не успеет Охара протащить свое изможденное тело и десяток километров, как станет светать. Да и не только это. Сирако гораздо раньше доложит о его исчезновении дежурному офицеру. Снарядят погоню. И десяток мужчин с крепкими, как у Кадзи, ногами загонят его насмерть. Девяносто девять шансов из ста, что его поймают. А если нет, то девяносто девять сотых из оставшегося одного, что он завязнет в болоте. Охара представил, как он медленно погружается в зловонную трясину. Нет, лучше уж все разом кончить.

Охара вспомнил новобранца, который повесился в конюшне. Он с ним два сапога пара, с этим неудачником, мочившимся в постель, – такой же слабый и безвольный. Разумеется, будь у того солдата хоть капелька надежды, он никогда не решился бы на такое. То же и у него. Для чего жить, разве хоть одна звезда светит ему? Только мрак, непроглядный мрак да бесплотные миражи… Война, конечно, кончится не скоро, и их непременно пошлют на фронт. А там смерть. Первый такой поход, и он, как дважды два, выйдет из строя. Заболеет, загнется от голода или просто угодит под вражескую пулю. Как ни крути, везде смерть. Все ему враги – снаряды, старшие по чину, однокашники… Все они существуют на свете только для того, чтобы взять на измор Охару. Пощечины, ругань, бег четыре километра. Стойка на руках. Ужимки уличной девки. А потом и вовсе конец – или пуля настигнет, или танком раздавит, или пулемет прошьет…

Все равно смерть. Ни малейшей надежды. Лучше покончить разом.

Охара вздрогнул. Не от страха, он не боялся. Человечество ополчилось на него, он почувствовал это в армии, на воле было не так, там он жил лучше многих, а здесь сразу провалился в трясину отчаянья.

К нему подошел Сирако.

– Я пойду с обходом, стой здесь.

Не глядя на него, Охара кивнул.

– Смотри в оба, ненароком старослужащий или унтер по нужде протопает.

Охара снова кивнул. Но как только Сирако скрылся, шагнул в темноту и помчался к уборной.

Ни звука. На цыпочках Охара пробрался в тесный чуланчик, где хранились лопаты, лом и щетки. Прислонив винтовку к стене, нагнулся и просунул пальцы в щель между досками пола. Пошарил. Ничего. Подумал, оторвал доску. Резкий скрип испугал его. Затаив дыхание, Охара замер, выжидая. Потом снова просунул руку под оторванную доску. Теперь у него на ладони лежал патрон, найденный в березовой роще. Охара со вздохом посмотрел на него.

Охара приговорил себя к смерти, подобрав этот патрон. Тирания начальства, бесконечные издевки товарищей или собственная беспомощность привели его к этой горькой минуте – это теперь не важно. Ясно одно: он избрал смерть. Некоторые полагают, что умереть очень просто, нужна лишь решимость. Ложь! Человеку, оглушенному водопадом несчастий, раздавленному и обездоленному, совершенно не по плечу такое.

Охара зарядил винтовку. Какая ирония судьбы! Это будет его первое попадание. Он приставил дуло к подбородку. Это будет первое и последнее попадание Охары. Он выломал прут из бамбукового веника. Пропустив его через предохранительную скобу, положил на спусковой крючок. Теперь надо только надавить ногой.

Охара дрожал. Неожиданно на него нахлынул страх, страх перед неизвестностью, перед вечным ничто. А вместе со страхом – злорадство: какой бы жестокой, слаженной машиной ни была армия, она не может запретить загнанному солдату 2-го разряда покончить с собой. Нет абсолютных приказов, и сама власть весьма относительна.

Охара поправил ногой прут. Пора, не то страх восторжествует над жаждой мести. Сейчас крохотный винтик армейской машины – малодушный и храбрый новобранец Охара отойдет в вечность. Конечно, мать родила его не для того, чтобы он кончил свои дни в нужнике, но ее слепая любовь была одной из причин. Жена? Она хорошо относилась к нему. Но это она однажды ночью загнала любимого мужа в этот чулан в угол уборной и прикончила его. Армия заставила Охару окончательно извериться в себе, потерять всякий интерес к жизни, а после самоубийства объявят его преступником или чем-нибудь похуже. «Таким, как ты, лучше сразу сдохнуть!» «Слушай-ка, браток, загляни…» Больше над ним никто не сможет издеваться. Солдат 2-го разряда Охара обретает вечное блаженство. Давай нажимай!

Облокотившись о дощатую стену, Охара устало сомкнул веки. Ни о чем не думать. Нажать – и все. Сосчитать до трех и нажать. Раз, два, три. Он нажал ногой на прут.

Прут согнулся. Охара нажал еще раз, еще – выстрела не последовало. Он покрылся холодным потом. Ведь, кажется, все по правилам. Нет, разве у него может что-нибудь получиться по правилам!

Охара давил на прут беспрерывно, в слепом ожесточении, но он только пружинил. И тогда Охара затосковал. Томиэ, ты знаешь, чем я занят сейчас? Тебе не почувствовать моего унижения, да и незачем тебе знать об этом. Ты оставила мой дом, но я на тебя не в обиде. И ты тоже не сердись. Прости меня, Томиэ. Но больше я не могу терпеть. Одно я приемлю с радостью – смерть. Я по горло сыт жизнью. Так что забудь меня. И мать пусть угасает в одиночестве. Не спрашивайте, почему я наложил на себя руки… Я так хотел, чтобы вы встретили меня вместе, только и жил этим…

Спусковой крючок не поддавался. Злосчастный прут пружинил. Господи, до чего я никчемная тварь! Даже убить себя я то не могу. А что будет, если меня накроют? Или кончай, или отложи винтовку!..

Сирако вернулся на пост. Охары не было. Он начал беспокоиться. Скоро смена. Может, этот олух заснул в уборной?

…Охара решил, что судьба не хочет его смерти. И тогда ему самому расхотелось умирать. Ведь это никогда не поздно, не обязательно идти на это здесь, сейчас. Можно завтра или еще когда-нибудь. Пока у него есть патрон, он хозяин собственной жизни и смерти. Он не сумел выстрелить – значит, это провидение. Все было решено помимо его воли. Отрывая тело от стены, он, сам того не желая, перенес всю тяжесть на ногу…

Сирако совсем собрался идти будить этого олуха, когда с той стороны раздался выстрел.

35

На сыром пустыре за казармой лежал Охара, покрытый рогожей.

– Мертвого солдата не поставить по стойке «смирно»! – сказал Саса.

Кадзи только мотнул головой, уставившись на торчащие из-под рогожи ноги Охары. Под носками они, верно, посинели, подумал он.

– Хотя бы после смерти по-человечески… – В душе Сасы боролись жалость и страх.

Самоубийцы в армии хуже преступников. Они расшатывают самые ее основы, а следовательно, это враги отечества. Опаснее дезертиров. С их трупами обращаются без воинских почестей. Завтра останки Охары обольют керосином и сожгут. Разумеется, родные не успеют прибыть, да и ротный командир не разрешит свидания. Армия отвернется от родственников самоубийцы.

Кадзи молча стоял над трупом. Его все беспокоили ноги Охары. Они из-под рогожи молили Кадзи потребовать ответа за случившееся. И Кадзи мучился от того, что не мог доказать даже себе самому свою непричастность к смерти Охары. Теперь он уже не считал, что во время похода сделал для Охары все, что мог. Теперь он упрекал себя, что не выполнил по отношению к товарищу своего долга. Тяжесть, которая сейчас обрушилась на плечи Кадзи, была куда тяжелей двойной походной выкладки…

– Слабый, несчастный человек, чего ты от меня хочешь? – шевелились губы Кадзи.

Перед обедом Хасидани заставил всех новобранцев стоять тридцать минут на вытянутых руках, упершись ногами в землю.

– Гниль, плаксивые бабы! Недоноски! Если среди вас нашелся самоубийца – значит, все вы слякоть, гниль негодная! Что, так я вас воспитывал? Ну, отвечайте!

Но двадцать человек молчали, уставившись в землю. Да и спрашивал он себя, а не их. Это был крик души Хасидани, который теперь не мог смотреть в глаза начальству.

Ровно через тридцать минут Хасидани вышел во двор и снял взыскание. Приказал разойтись и сам поспешно ушел.

– У-у, сволочь! – сквозь зубы процедил Кубо. – Даже после смерти гадит!

И все поняли, кого он имел в виду.

Держать тело тридцать минут на вытянутых руках совсем не просто. Они вспотели и тяжело дышали от напряжения.

– Это еще что, – вставил Сирако, – а как мне досталось из-за этого Охары. Растяпа чертова, все мы из-за него натерпелись!

Никто не заметил, как Кадзи переменился в лице. Его кулак разрезал воздух, и Сирако, вскрикнув, повалился на бок. Кадзи схватил за грудь Кубо.

– Я отвечу тебе за Охару.

Он бил, не останавливаясь: это за Охару, а это от меня! Внутри у него прорвалась какая-то плотина. Отшвырнув Кубо, Кадзи пошел искать Хасидани.

В третьем взводе он столкнулся с Синдзе.

Пока он с ним разговаривал, старослужащие не сводили с них обоих настороженных глаз.

Ёсиды во взводе не оказалось, он отсиживался в каптерке.

– Ладно, обойдемся без твоей помощи, – бросил Кадзи, когда Синдзе заявил, что сейчас протестовать не время, что ничего хорошего из этого не выйдет, что никаких шансов добиться осуждения Ёсиды нет.

Собранный, решительный, Кадзи подошел к двери унтер-офицерской комнаты. Пусть никаких шансов. Но он выполнит то, что задумал. Совесть не позволяет ему оставаться сторонним наблюдателем.

Кадзи вошел, вытянулся по стойке «смирно».

– Требую наказания ефрейтора Ёсиды.

Густые брови Хасидани дернулись.

– Требуешь? Разве так обращаются к старшему по званию?

– Так точно. Господин командир взвода как-то сказал, что табуном к начальству не ходят, поэтому я пришел один. Господин командир взвода осведомлен о расправе, которой Ёсида подверг вчера Охару?

– Нет.

Ясно, что лжет. Отлично осведомлен, но не хочет в этом признаться.

– Пусть Ёсида ефрейтор, но и ему не дозволяется чинить самосуды, – выпалил Кадзи. – Мы, солдаты второго разряда, зная, что самосуд – обычай армии, мирились с этим… Однако то, что произошло вчера, выходит за всякие рамки…

– Стыдись, – позеленев, прервал его Хасидани, – доносами занимаешься! Я не стану тебя слушать!

– Это не донос, господин командир взвода, а требование наказания. Ефрейтор Ёсида ответственен за самоубийство Охары. И я, несмотря на то, что я простой солдат, настаиваю на наказании. Ёсида должен получить свою меру. Охара был жалким, безвольным человеком, но это не дает права…

– Прежде всего он нарушил воинскую дисциплину, – бросил свысока Хасидани, – а этому нет оправдания!

– А Ёсида соблюдал воинскую дисциплину, когда заставлял несчастного, загнанного новобранца изображать проститутку?

– Молчать!

Хасидани залепил Кадзи пощечину.

Кадзи был готов к этому. Он промолчал. Он видел, как Хасидани все поглядывал на дверь. Хасидани боится скандала.

– Что бы ни сделал ему Ёсида, это не причина для самоубийства! Можешь оставаться при своем мнении, но не воображай, что я буду плясать под твою дудку вопреки воинскому долгу!

– Я и не говорю, что это единственная причина. Во многом виноват я. Но последний удар нанесли Ёсида и Баннай. Несчастный не мог снести позора…

– Кадзи, слушай меня внимательно, – Хасидани понизил голос. – Ты знаешь, в тебя я вложил сил больше, чем в кого-либо другого. То, что ты находишься под наблюдением, для тебя тоже, наверно, не секрет. Я всегда заступался за новобранца Кадзи, я прочил его в правофланговые! Но не лезь не в свое дело, Кадзи, не то пожалеешь. Это говорю я, унтер-офицер Хасидани.

Ну и что? Он и к этому готов. Кадзи усмехнулся. Он всегда знал, что борется негодными средствами.

– Я о себе не думаю. Вернее, я все уже продумал.

И Кадзи еще раз напрягся:

– Если вы, господин командир взвода, не накажете Ёсиду, я обращусь к командиру роты.

– У тебя голова варит? – удивился Хасидани. – Или ты первый день в армии? Поди попытай счастья, посмотрим, что получится…

– Посмотрим. А если и это не поможет, – выкрикнул Кадзи, – я буду действовать сам!

Кадзи в упор посмотрел на Хасидани. Ему самому хотелось узнать, насколько он готов осуществить задуманное. Откуда-то со дна живота по телу пополз страх,

– То есть?

Кадзи напрягся, как для прыжка.

– Сам буду действовать, в одиночку,

Хасидани ничего не понял.

– На гауптвахту угодишь, – предупредил он.

– Один на один пойду! – Кадзи вызывающе глядел на Хасидани. – Если и командир роты мне не поможет – один на один пойду. Прошу посоветовать Ёсиде не попадаться мне на глаза.

Это было слишком. Кадзи и сам понял.

Хасидани поднял руку, но не ударил. Сдержался. Если он сейчас ударит этого болвана, трудно ручаться за последствия. Лучше посоветоваться с Хино.

36

Хасидани напрасно опасался. Кадзи не пошел к капитану. Он решил не спешить – может, все-таки командир взвода что-нибудь предпримет.

Через несколько дней приехала жена Охары. Ей разрешили увезти на родину прах мужа. Ее не удивил холодный прием, она и не ждала ничего другого. Она молча выполнила формальности и только в последнюю минуту заявила, что хотела бы поговорить с другом покойного. Очень неохотно Хино разрешил ей свидание с Кадзи – разумеется, в своем присутствии и в присутствии Хасидани.