Текст книги "Азенкур: Генрих V и битва которая прославила Англию (ЛП)"

Автор книги: Джульет Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

На королевских кухнях, которыми руководили Уильям Бальн и два его помощника, работали три старшины и приказчик королевской домашней птицы, восемь старшин и приказчик пекарни, три приказчика пряников, приказчик столового белья и еще один для зала, приказчик и пятнадцать разнорабочих в буфетной, а также 156 старшин и слуг, не приписанных к какому-либо отделу. У Генриха были свои плотники и рабочие "для зала" и три пажа "из его покоев", которые выполняли функции посыльных. Сопровождали короля также походные секретари и гардеробщики, два алмонера (ответственные за управление королевской милостыней) и Уильям Кинволмерш, казначей королевского дома. О благочестии Генриха убедительно свидетельствует размер религиозного учреждения, которое он взял с собой. Самыми старшими священнослужителями были магистр Жан де Бордю, гасконский доктор права и бывший канцлер Аквитании, и магистр Эсмонд Лейси, декан королевской капеллы, а также три клерка, пятнадцать капелланов и четыре монаха, причем последняя группа отвечала за облачения и алтарное оборудование. Среди этих священнослужителей был анонимный капеллан, автор удивительно яркого рассказа о кампании, "Gesta Hеnrici Quinti" ("Деяния Генриха Пятого"), который находился в обозном фургоне, дрожа от страха и молясь о победе, когда вокруг него бушевала битва при Азенкуре.[265]265
  Nicolas, pp. 387–9; Wylie, "Notes on the Agincourt Roll," p. 139. For Bordiu, see Henrici Quinti, Angliae Regis, Gesta, ed. by Bernard Williams (English Historical Society, London, 1850), p. vii. Обсуждаются различные личности, предложенные для капеллана, но в отсутствие положительных доказательств не делается никаких выводов. GHQ, pp. xviii-xxiii.


[Закрыть]

Ни один уважающий себя средневековый монарх или аристократ не уходил далеко без своей группы менестрелей, и Генрих, любитель музыки, не был исключением. Восемнадцать менестрелей сопровождали его во Францию, каждый из них получал по 12 пенсов в день, что равнялось жалованью латника. Из них, по крайней мере, трое были трубачами, трое волынщиками и один скрипачом. Хотя инструменты остальных не указаны, было бы нормально, если бы среди них было несколько кларнетов или духовых и по крайней мере один "накерер", или барабанщик. (Средневековые рукописи и миниатюры часто изображают накерера с двумя маленькими круглыми барабанами, подвешенными к поясу и носимыми на уровне паха, что, возможно, объясняет происхождение вульгарного термина "knackers", обозначающего яички.)[266]266
  Например, танцующий накер в псалтыре Люттрелла четырнадцатого века: BL MS Add 42130 fo. 176.


[Закрыть] Ансамблевая игра в этот период была в зачаточном состоянии, но менестрели играли во время маршей, в часовне и в развлекательных целях: во время осады Мелуна в 1420 году Генрих заставил свои "шесть или восемь английских кларионов и различные другие инструменты" играть "мелодично в течение доброго часа на закате и на рассвете". Трубачи также использовались в официальных случаях, например, для объявления о прибытии короля, когда требовались фанфары, или для привлечения внимания публики перед воззваниями. Но самое главное – в военных кампаниях они были средневековым эквивалентом современного сигнального корпуса, позволяя быстро и эффективно передавать команды по линии фронта.[267]267
  Foedera, ix, pp. 255, 260; Southworth, The English Medieval Minstrel, pp. 113–14, 115, 174 n. 47.


[Закрыть]

Однако не все менестрели были музыкантами, и было бы ошибкой считать, что все восемнадцать играли на инструментах. В средневековье этот термин имел гораздо более общее значение и лучше соответствует современному определению артиста. Некоторые менестрели рассказывали или пели рыцарские баллады, другие танцевали, занимались акробатикой или были шутами. Генриху II в XII веке так понравился любимый трюк одного из менестрелей, что он подарил ему поместье в тридцать акров в Саффолке при единственном условии, что он и его наследники будут повторять его в королевском присутствии каждое Рождество. Узнав, что менестреля звали Роланд ле Фартерк, а трюк заключался в прыжке, свисте и пукании, можно понять, почему его потомки утеряли поместье к 1330-м годам. Вкусы Генриха V были, пожалуй, менее грубыми, хотя он нанимал и королевского шута Уильяма, и жонглера, или фокусника, "майстера Джона Райкелла", чья ловкость рук принесла ему бессмертие в "Dauncе de Macabres" поэта Джона Лидгейта.[268]268
  Ibid., pp. 47 and n. 21, 117, 15.


[Закрыть]

У менестрелей существовало нечто вроде семейной традиции, о чем потомки Роланда ле Лартера узнали, чего им это стоило. Маршал менестрелей Генриха V, Джон Клайф, подписавший договор с королем о службе в походе от имени своих товарищей, был сыном или внуком накера Джона Гонта. Из остальных, чьи фамилии не были просто описанием инструмента, на котором они играли, трое были членами семьи Халидей. Томас и Уолтер, которые, вероятно, были сыновьями Уильяма Халидея, входили в группу названных менестрелей, которые получили по 5 фунтов стерлингов по завещанию Генриха V и продолжали служить его сыну. Уолтер Халидей и Джон Клайфф, предположительно из другого поколения, все еще активно служили королю (хотя и дому Йорков, а не Ланкастеров) при Эдуарде IV, и в 1469 году получили лицензию на создание гильдии королевских менестрелей.[269]269
  Foedera, ix, pp. 255, 260; Southworth, The English Medieval Minstrel, pp. 113–14, 119, 143–6, 174 n. 47, 187. В 1433 Вдова Клайфа все еще требовала 33 фунта 6 шиллингов за невыплаченное жалованье его отряду за Азенкурскую кампанию.


[Закрыть]

Такого же рода семейные традиции повлияли и на профессию герольда. Это неудивительно, поскольку герольды начинали свою жизнь как менестрели и обрели свой особый статус только по мере того, как знания, требуемые от них, становились все более специализированными и техническими. Наследственные знаки использовались на щитах рыцарей и дворян с двенадцатого века, превратившись в уникальное геральдическое устройство или герб для каждого человека, который герольды должны были узнавать мгновенно. К концу XIV века герольды также утвердились в роли законодателей и судей рыцарского мира. Как признанные эксперты по истории и составлению гербов, они были призваны определять вооружение тех, кто сражался в поединках, турнирах и на войне, разбирать дела о спорном оружии и подтверждать порядки общественного старшинства. Знание рыцарских традиций и правил поведения также делало их непревзойденными церемониймейстерами, в обязанности которых входило награждение почетной пальмой первенства тех, кто проявлял выдающиеся боевые качества, и организация всех ритуалов, связанных с рыцарством, от турнира до коронации. Наконец, что не менее важно, они стали авторами рыцарских записей, составляя справочники по английским и континентальным гербам, сохраняя исключительно прекрасные образцы поединков и ведя летопись рыцарских подвигов. Не случайно, по крайней мере, два свидетельства очевидцев битвы при Азенкуре были составлены герольдами. "Ваша должность честна, – заявила аллегорическая фигура дамы Пруденс в одной из популярных литературных дискуссий о герольдах, написанной около 1430 года, – ибо по вашим отчетам люди судят о мирской чести".[270]270
  Maurice Keen, Chivalry (Yale University Press, New Haven and London, 1984), pp. 126–7, 134–7, 138.


[Закрыть]

Во время войны глашатаи играли очень важную роль. В их обязанности входило фиксировать для потомков присвоение рыцарских званий на поле боя, отмечать оружие и имена тех, кто хорошо сражался, и, что еще более важно, опознавать и записывать погибших. Иногда от них даже требовалось определить, кто одержал победу. Они также должны были выступать в качестве посланников между враждующими сторонами, доставляя дефиансы (вызовы на поединок), требуя удовлетворения и прося перемирия или охраны.[271]271
  Ibid., p. 134.


[Закрыть] Эта обязанность развилась из их первоначальной функции доставки вызовов на поединок, как на национальном, так и на международном уровне, часто во враждебные страны. Как и рыцарство, обладание геральдической должностью считалось выходом за пределы государственных границ и подданства, обеспечивая герольду дипломатический иммунитет и почетное обращение, где бы он ни находился в Европе.[272]272
  Гербовый король ордена Подвязки, тем не менее, был "взят в плен, и его имущество было отобрано у него [врагами] короля" во время путешествия по Франции с королевским поручением к графу Уорику в 1438 году: Devon, p. 436.


[Закрыть]

У каждого дворянина был свой герольд, но к пятнадцатому веку сложилась иерархия, в которой на вершине находились гербовые короли, а внизу – младшие герольды. В Англии гербовые короли были королевскими назначенцами, а королевство было разделено на четыре провинции. В самой Англии были северная и южная провинции, которыми управляли соответственно гербовые короли Ланкастер и Лестер; кроме того, существовали гербовые короли для Ирландии и Аквитании (Гиени). Несмотря на свои названия, все они находились при дворе, и все были вызваны к королю для участия в французской кампании.[273]273
  Nicolas, p. 387.


[Закрыть]

Другой важной профессией, представленной в каждой крупной свите, была медицинская. Сам король взял с собой личного врача, мастера Николаса Колнета, и двадцать три хирурга. Существовало важное различие между врачом, который находился на вершине медицинской иерархии и отвечал только за диагностику и назначение лекарств, и хирургом, который был менее сведущ и более практичен, проводя операции, леча переломы и раны, накладывая пластыри и повязки. Несмотря на то, что между ними была острая конкуренция, они были едины в своем презрении к цирюльникам-хирургам и нелицензированным врачам (обычно женщинам), чье невежество, суеверие и отсутствие навыков они осуждали. Тем не менее, женщины практиковали и как врачи, и как хирурги. Вестминстерское аббатство нанимало женщин на обе должности, хотя это означало, что они должны были приходить в пределы монастыря и неизбежно иметь тесный физический контакт с монахами; кроме того, их услуги хорошо оплачивались, что говорит об их эффективности.[274]274
  Nicolas, p. 387; Foedera, ix, pp. 235–6, 237–8, 252–3; Barbara Harvey, Living and Dying in England 1100–1540: The Monastic Experience (Oxford University Press, Oxford, 1993), pp. 83, 85–6, 232–4; Talbot and Hammond, The Medical Practitioners in Medieval England: A Biographical Register, p. 100.


[Закрыть]

Большинство врачей были не только мужчинами, но и выпускниками университетов, которые учились до четырнадцати лет, чтобы получить степень доктора медицины. Для получения авторитета они в значительной степени полагались на классические тексты, такие как труды Гиппократа и Галена, а для диагностики в основном использовали анализ мочи, цвет которой сравнивали с градуированной таблицей, на которой были изображены все оттенки от белого до красного, включая зеленый. Николас Колнет был студентом Мертон-колледжа в Оксфорде, он поступил на королевскую службу в качестве клерка и врача в 1411 году, но своим продвижением по службе был обязан Генриху V. В августе 1414 года, по личной просьбе короля, Колнету была выдана папская диспенсация, позволявшая ему оставаться клириком малого ордена, чтобы его медицинские услуги Генриху не прерывались из-за церковного повышения или перевода. Он был одним из первых, кто подписал договор о службе в французской кампании, за которую он должен был получать такое же жалованье, как и латник, 12 пенсов в день, и взять с собой трех лучников.[275]275
  Ibid., pp. 220–2; MS E404/31/359, TNA; Foedera, ix, pp. 235–6.


[Закрыть]

Личный хирург Генриха V, Томас Морстед, был одним из самых интересных людей в Азенкурской кампании. Родом из Бетчворча, близ Доркинга, в Суррее, к 1401 году он переехал в Лондон и работал там скромным "лекарем". Будучи молодым хирургом, он, возможно, присутствовал при удалении стрелы из лица Генриха после битвы при Шрусбери, которую Джон Брэдмор позже детально описал в книге. Как и Колнет, своим быстрым ростом богатства и славы он был обязан королевскому покровительству. В 1410 году он был назначен хирургом короля с жалованьем 40 фунтов стерлингов в год, и эта должность была подтверждена при вступлении Генриха V на престол при условии, что король будет пользоваться его услугами в исключительном порядке. В то же время он был назначен на высокодоходную должность экзаменатора, или таможенного сборщика, для всех судов, проходящих через лондонский порт, причем фактическая работа была передана его заместителям. Как и Кольнет, он подписал договор на службу в Азенкурской кампании 29 апреля 1415 года, успешно обратившись к королю с просьбой разрешить ему взять двенадцать человек своей профессии и по своему выбору, а также трех лучников. Необычно, что он должен был получать такое же жалование, как и Кольнет, что свидетельствует не только о его способностях, но и об усилении роли, которую он должен был играть в условиях войны; остальные хирурги должны были получать 6 пенсов в день, как и лучники.[276]276
  Beck, The Cutting Edge, pp. 85, 92, 79; Foedera, ix, pp. 237–8, 252–3.


[Закрыть]

Второй королевский хирург, Уильям Брэдвардин, также был назначен для участия в Азенкурской кампании с командой из девяти хирургов под его командованием. Брэдвардин был старше Морстеда, он служил Ричарду II в его ирландской экспедиции в 1394 году и был пожизненно назначен им в 1397 году. Смена режима не повлияла на его карьеру, хотя, похоже, он тоже нашел покровителя в лице принца Уэльского, а не Генриха IV, который предпочитал иностранных врачей.[277]277
  Beck, The Cutting Edge, pp. 76–8; Talbot and Hammond, The Medical Practitioners in Medieval England: A Biographical Register, pp. 387–8.


[Закрыть] Несмотря на очевидное старшинство Брэдвардина, именно Морстед был главным хирургом в армии короля. Он явно был открытым, динамичным и амбициозным человеком. Разочарованный традиционным соперничеством между врачами и хирургами, а также некомпетентностью многих представителей медицинской профессии, в 1423 году он инициировал проект по созданию первого английского медицинского колледжа. Его целью было введение лучшего образования и надзора за всеми, кто занимается медицинской профессией, включая проведение общих экзаменов, проверку помещений, где хранятся лекарства, регулирование платы за услуги и предоставление бесплатной медицинской помощи бедным. Колледж должен был состоять из двух самоуправляющихся органов, одного для врачей и одного для хирургов, под совместным руководством ежегодно избираемого ректора. Первым магистром хирургии был назначен сам Морстед (Брэдвардин, кстати, был только вице-магистром). Через несколько лет колледж распался под воздействием антипатии между двумя профессиями, но Морстед не отказался от своей мечты, и в 1435 году он стал движущей силой создания Гильдии, хирургов – профессиональной организации, которая существует и по сей день.[278]278
  Beck, The Cutting Edge, pp. 63, 67–8.


[Закрыть]

Преданность Морстеда своей профессии побудила его обучить десятки учеников, одалживать другим хирургам книги из своей обширной библиотеки и регулярно делать щедрые благотворительные пожертвования заключенным и бедным. В 1431 году он женился на богатой вдове, которая была дочерью Джона Майкла, бывшего олдермена, шерифа и мэра Лондона; в 1436 году он сам стал шерифом Лондона и, что необычно для хирурга того времени, получил герб. К 1436 году он числился четвертым самым богатым человеком в городе, имея годовой доход в 154 фунта стерлингов (102 647 долларов по сегодняшнему курсу) от земель в Лондоне, Суррее, Эссексе, Саффолке и Линкольншире. Однако, возможно, наибольшую известность Морстеду принесло то, что он написал "Книгу хирургии волос", которая стала стандартным учебником по хирургии в XV веке.[279]279
  Thrupp, The Merchant Class of Medieval London (1300–1500), pp. 260, 267 n. 75; Beck, The Cutting Edge, pp. 81–2.


[Закрыть] Написанная на английском языке, так что она была намного доступнее, чем латинские трактаты и сборники, имевшиеся в то время, "Книга хирургии волос" опиралась на десятилетия опыта Морстеда в войнах Генриха и была проиллюстрирована полезными примерами успешных операций. Это было исключительно прагматичное учебное пособие, но в то же время необычайно этичное произведение. Другие трактаты подобного рода часто демонстрировали нездоровую степень цинизма. Анри де Мондевиль, например, рекомендовал хирургам использовать магические средства лечения не потому, что они работают, а для того, "чтобы в случае излечения хирургу приписывали чудесную работу, а в случае неудачи его не обвинили в том, что он упустил какой-то жизненно важный шаг". Мондевиль советовал хирургам всегда брать плату за лечение, потому что чем дороже лекарство, тем больше доверия к нему у пациента. Он также посоветовал всем врачам использовать громкие слова и, если необходимо, придумывать термины, чтобы произвести впечатление на своих пациентов: "Обычный человек считает, что непонятные ему высказывания более эффективны, чем те, которые он прекрасно понимает". Чем более внушительным было название заболевания, тем более больным считал себя пациент: "Дайте какие-нибудь ужасные названия болезням невежественных крестьян, если хотите получить от них хоть какие-то деньги", – советовал он.[280]280
  Marie-Christine Pouchelle, The Body and Surgery in the Middle Ages (Rutgers University Press, New Brunswick, NJ, 1990), pp. 68–9.


[Закрыть]

Отношение и подход Морстеда были совершенно иными. Долг хирурга, писал он, заключался в глубоком понимании "принципов хирургии, в теории и на практике, [и]… всех вещей, которые постигаются в анатомии". Он должен быть хорошо обучен и опытен, иметь "маленькие пальцы и не дрожащие твердые руки, и обладать ясным зрением". Наконец, он должен быть "хорошо воспитан, милостив к больным и милосерден к бедным, и не слишком жаден, но разумен, чтобы назначать свое жалованье, учитывая труд лечения, достоинство и бедность пациента, и не лезть ни в какие лекарства, которые, по его мнению, не способны вылечить".[281]281
  Переписано из выдержек из Thomas Morstede's Fair Book of Surgery, приведенных в книге Beck, The Cutting Edge, pp. 105ff, esp. p. 108.


[Закрыть]

Делая акцент на важности анатомии, включая описание того, как вскрывать только что умершее тело, "как тех, чьи головы были отрублены или повешены", Морстед придавал большое значение практическому опыту и наблюдениям, а не простому книжному обучению. Как и все другие средневековые практики, он мог не понимать, что кровь непрерывно циркулирует по телу, а не растворяется в плоти, как сок в листьях, но он знал внутренние органы, кости, хрящи, вены и артерии, мышцы, связки и сухожилия.[282]282
  Ibid.; Pouchelle, The Body and Surgery in the Middle Ages, pp. 165–6.


[Закрыть]

Смерть в бою была возможностью, которую никто из готовящихся отправиться во Францию не мог позволить себе игнорировать. Хамон ле Страунж, оруженосец в отряде сэра Томаса Эрпингема, тщательно позаботился о своей жене Алиеноре на случай своей смерти, поставив печать на завещании 10 июня 1415 года. Сам король составил свое завещание 24 июля, оставив щедрые завещания, от кроватей до лошадей, своему "самому дорогому брату" Бедфорду и своему "самому дорогому брату" Глостеру, но ничего, даже личной памяти, своему брату Кларенсу, который, тем не менее, унаследует королевство. Были и индивидуальные завещания: "нашей самой дорогой бабушке, графине Херефордской", служащим его дома и палаты, его врачу Николасу Колнету и его капелланам. Два религиозных фонда Генриха, Картузианский монастырь в Шине и Бриджктинский дом в Сайоне, должны были получить наследство в размере одной тысячи марок каждый. Его тело должно было быть похоронено в церкви Вестминстерского аббатства, где должна была быть построена гробница, обслуживаемая собственным алтарем.[283]283
  Will of Hamon le Straunge: MS LEST AE 1, Norfolk Record Office; Foedera, ix, pp. 289–92.


[Закрыть]

Как и следовало ожидать от столь благочестивого короля, Генрих позаботился и о своей собственной душе, уповая на искупление в лице Девы Марии и святого сонма ангелов, святых и мучеников, включая его личных любимцев, Эдуарда Исповедника, святого Иоанна Бридлингтонского и святую Бригитту Шведскую. Тридцать бедняков должны были питаться и одеваться в течение года при условии, что они ежедневно будут повторять молитву: "Матерь Божья, вспомни раба твоего Генриха, который возложил на тебя все свое упование". Кроме того, двадцать тысяч месс должны были быть отпеты как можно скорее после его смерти, причем название и номер каждой из них должны были быть указаны с обычным для него тщательным вниманием к деталям. Хотя существует мнение, что двадцать тысяч месс – это чрезмерное количество, отражающее угрызения совести за вступление в несправедливую войну, однако такая экстравагантность отнюдь не была необычной в средневековье. Скорее благочестие, чем чувство вины диктовало масштабы. В конце завещания, написанного на латыни, Генрих подписал свои инициалы, а затем добавил свою личную мольбу на английском языке: "Jesu Mercy and Gramercy. Помощь леди Мари".[284]284
  Ibid.; Morgan, "The Household Retinue of Henry V and the Ethos of English Public Life," p. 65. Знаменитый гасконский рыцарь Жан де Грайи, капталь де Буш (ум. 1369 г.), в своем завещании распорядился, чтобы через год после его смерти за него отпели пятьдесят тысяч месс: Keen, Chivalry, p. 155.


[Закрыть]

Через четыре дня после составления завещания Генрих в последний раз обратился с письмом к Карлу VI Французскому. По видимости, это была последняя попытка предотвратить войну: личное обращение одного человека к другому, продиктованное велениями совести и, в частности, желанием избежать кровопролития. Генрих призывал к урегулированию их ссоры и восстановлению мира между двумя великими народами, которые "когда-то были едины, а теперь разделены". Карл должен знать, заявил он, что "мы призываем в свидетели по совести Верховного судью, над которым не могут возобладать ни уговоры, ни взятки, что в нашем искреннем рвении к миру мы испробовали все возможные способы, чтобы добиться мира. Если бы мы этого не сделали, то необдуманно отказались бы от справедливого права на наше наследство, к вечному ущербу потомков".[285]285
  St-Denys, v, pp. 526–8.


[Закрыть]

Для многих современных комментаторов это письмо – просто еще один пример лицемерия Генриха: он произносил банальные слова о мире и справедливости, но на самом деле, "чего бы это ни стоило, он хотел войны".[286]286
  Seward, Henry V as Warlord, p. 63.


[Закрыть] Такая интерпретация упускает суть. Действительно, король не собирался отказываться от своей кампании на столь позднем этапе, и эта "последняя просьба" была полна угрозы – она была написана "в самый момент нашей переправы" и датирована "нашим городом Саутгемптоном на берегу моря", что ясно говорит о неизбежности вторжения. Верно и то, что он не рассчитывал добиться от французов каких-либо дальнейших уступок, которые были бы достаточно существенными, чтобы убедить его отменить экспедицию. Верно даже то, что письмо было полезным инструментом в пропагандистской войне, поскольку его можно было скопировать и распространить среди союзников обеих сторон в качестве доказательства готовности англичан к компромиссу. (Не случайно его стенограммы появились во многих современных хрониках).[287]287
  St-Denys, v, pp. 526–8. See also Monstrelet, iii, pp. 78–81; le Févre, i, pp. 219–21; and Waurin, i, pp. 174–6.


[Закрыть]

Тем не менее, эта "последняя просьба" не была циничным, пустым жестом. Генрих, со свойственным ему вниманием к деталям, точно следовал кодексу поведения, который регулировал средневековые законы войны. Для того чтобы война Генриха V за восстановление своих прав во Франции была признана морально оправданной в глазах мира и, что более важно, Бога, было крайне важно, чтобы каждый его шаг на этом пути был правильным и соответствовал установленной форме. Он уже консультировался с "мудрыми людьми" своего королевства как в парламенте, так и в своем Большом совете. Совсем недавно он предпринял второй шаг – обратился к беспристрастному международному мнению о справедливости своего дела, приказав сделать нотариально заверенные копии Буржского договора 1412 года, в котором арманьякские принцы признавали английский суверенитет в Аквитании, за печатью архиепископа Кентерберийского. Он отправил эти копии в Констанц (ныне в Швейцарии), где заседал вселенский собор церкви, и европейским монархам, включая императора Священной Римской империи, "с той целью, чтобы все христианство знало, какую великую несправедливость совершили по отношению к нему французы, и что, как бы неохотно и против его воли, он был вынужден поднять свои штандарты против мятежников".[288]288
  GHQ, pp. 17–19.


[Закрыть]

Третьим и последним шагом в этом квазисудебном процессе было изложение дела перед самим противником и просьба о восстановлении его прав. Письмо Генриха Карлу VI имело именно такую форму. В нем он сослался на двадцатую главу библейской книги Второзаконие, которая легла в основу средневековых законов войны и повелевала: "Когда вы приближаетесь к городу, чтобы воевать против него, предложите ему мирные условия".[289]289
  Deuteronomy, ch. xx, v. 10.


[Закрыть] Это была цитата, которая неоднократно звучала из уст Генриха и диктовала его действия на протяжении всей предстоящей войны с Францией.

Теперь ничего не оставалось делать, кроме как начать предприятие, которое так долго готовилось. 29 июля Генрих отдал приказ всем, кто находился на его службе, сесть на выделенные им корабли и быть готовыми к отплытию не позднее 1 августа. Раскрытие заговора графа Кембриджского и необходимость разобраться с преступниками вызвали неожиданную задержку, но через шесть дней Генрих покинул замок Портчестер на борту баржи, которая доставила его в глубокие воды между Саутгемптоном и Портсмутом, где его ждал флагманский корабль "Тринити Ройал". Как только он поднялся на борт, был дан сигнал всем кораблям флота в различных портах и гаванях южного побережья поспешить к нему. Ему нужен был только благоприятный ветер, и он готовился отплыть во Францию.[290]290
  Foedera, ix, p. 298; CCR, p. 278; W&W, ii, p. 1; GHQ, pp. 20–1.


[Закрыть]