Текст книги "Из первых рук"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

–Мы слышали, – сказал профессор, – что темой вашей картины является сотворение мира.

–Не исключено, – сказал я. – Превосходная идея; или как там еще у вас говорится? Эй, Джоркс! – Я увидел, что мальчишка безобразничает. – Сейчас же перестань брызгать на девочек краской. Конечно, от случайностей не убережешься, но кобальт обходится слишком дорого, чтобы им разбрасываться.

–Сколько ваша картина будет стоить? – сказал мистер Смит. – В долларах. В окончательном виде, с перевозкой и установкой.

–Мне очень жаль разочаровывать вас, мистер Смит, – сказал я с тем добродушием, с каким умеют говорить только великие люди, – но я не смогу принять ваше любезное предложение. Как патриот, вы, несомненно, поймете то чувство любви к родине, которое заставляет меня считать, что великое произведение искусства, созданное в Англии, – произведение такого масштаба, – не должно покидать ее пределов. И, по правде говоря, я решил отдать эту картину моему народу. Разумеется, за сходную цену. Но тут, я думаю, мы легко договоримся, – сказал я, доверительно улыбаясь княгине, которая не замедлила откликнуться.

–Ах, мистер Джимсон, я согласна с каждым вашим словом.

–Разумеется, мне придется поставить ряд условий, – продолжал я. – Произведение такого масштаба не войдет в обычную галерею. Для него нужен собор. Вы, несомненно, скажете, что ни в одном из существующих соборов нет соответствующего освещения. И, по правде говоря, – сказал я, широким жестом сбрасывая с себя еще несколько заградительных заслонов, включая электрический нагрудник, противокрысиковый жилет и так далее, – я имел в виду специальное здание, возведенное в районе Трафальгарской площади. Я не знаю, каковы ваши планы, – сказал я, и вся группа забормотала нечто невразумительное, что в зависимости от обстоятельств могло означать либо панегирик Искусству, либо вопрос, долго ли еще до обеда.

–Я не хотел бы диктовать, – сказал я, – но такое здание, сугубо современное по стилю, в конечном итоге обойдется дешевле. В нем должны быть лампы дневного света. Открыто круглосуточно. Обслуживающий персонал желательно в королевских ливреях. Я особенно заинтересован в красных ливреях, чтобы оттенить зеленые тона. И если мне было бы дозволено вторгнуться в область, находящуюся, безусловно, всецело в вашей компетенции, я посоветовал бы в часы, когда закрыты бары, давать посетителям даровую выпивку. Разумеется, по норме. Скажем, по пинте каждому.

–Даровую выпивку? – сказал сэр Уильям. – Вы хотите сказать, за государственный счет?

Я не без удовольствия заметил, что ни один из членов депутации не выказал даже тени удивления по поводу того, что я сказал. Я сразу к ним потеплел. В целом они, безусловно, были самыми цивилизованными, то есть самыми богатыми людьми из всех, с кем мне приходилось встречаться.

И теперь, освободившись уже не только от жилетки, но и от заговороустойчивой манишки и другонепроницаемой рубашки, я откровенно признался, что моя цель – пробудить в публике интерес к лучшим творениям национального гения.

–Трудно ожидать, что публика повалит валом без соответствующего quid pro quo {56}56
  Возмещения ( лат.).


[Закрыть]. А если никто не придет, вся моя работа впустую.

–По-моему, это блестящая идея,– сказала княгиня, которая была душечкой по самому большому счету. – Прелестная мысль – воспитывать в массах вкус.

–Собственно, об этом я не думал, – сказал я, теперь уже окончательно разоблачаясь. – Моя основная цель – поднять стоимость пивоваренных акций. Потому что, насколько я мог заметить, с повышением этих акций возрастает интерес к искусству и число меценатов, то есть покупателей, по правде говоря.

Носатик, который только что спустился с лесов, замаячил на заднем плане. В глазах и вокруг носа у него затаилось подозрение, и я понял, что он все еще не избавился от мании преследования. Но не рассердился. Напротив, я улыбнулся с видом Юпитера, выражающего благосклонность прислуживающим ему Ганимедам, и продолжал, смеясь:

–Возможно, в первый момент трудно уловить связь между этими явлениями, но она есть. Известно из опыта, что с повышением акций появляется покупатель на картины. Жажда к духовной пище. Но главная причина, по которой я хлопочу о постоянной поддержке рынка со стороны нации, это та, что требуется немало времени, чтобы взрастить мецената. Как правило, первое поколение крезов, откровенно говоря, простые смертные, те, кого в Англии называют массами. То есть люди как люди, ничем не примечательные и потому вполне довольные собой. Только во втором поколении удается вывести настоящих коллекционеров, то есть личностей, обладающих интеллектом, прямотой, усердием, настойчивостью, интуицией и ученостью, людей подлинно образованных, таких, которые знают, что они ничего толком не знают о том, о чем следует знать, и потому понимают, что надо искать специалистов, которые знают.

И с той детской наивностью, которая столь часто встречается среди истинно великих людей, я сорвал с себя последние покровы (обнажив тем самым менее существенные детали своего «я», которые благоразумные историки предпочитают оставлять скрытыми), рассмеялся и, повернувшись к герцогу, сказал:

–Но это, конечно, искусство особого рода.

–А к каким специалистам вы рекомендовали бы обращаться?

–Разумеется, к перекупщикам, – сказал я. – Только к ним. Если вы хотите делать бизнес, адресуйтесь к перекупщикам. Ведь если вам нужны свежие яйца, вы не пойдете за советом к курам. Они сторона заинтересованная. Вы отправитесь в хорошую молочную. То же самое с картинами. Тут только важно напасть на перекупщика с современным вкусом. К сожалению, многие из них держатся за старье. А так это или не так, не скажешь с первого раза. Чтобы заниматься коллекционированием с толком, надо, как говорят поэты, иметь нюх.

Профессор, отойдя на несколько шагов, записывал мои слова. На нижней части его лица играла довольная улыбка. Еще бы! Жизнекропателей хлебом не корми, только дай им разглагольствующую знаменитость! Ведь тогда будет чем забить пустоты между репродукциями и датами. И вся стряпня пойдет не как каталог, по шесть пенсов за штуку, а как книга, по гинее за экземпляр. А если набивка – светская болтовня, то есть несусветная чушь, тем лучше: читатель сразу поймет, что не зря потратился, и не станет приглядываться к репродукциям.

Вот почему искусство достигло такой небывалой изощренности у древних хеттов, а в современном Нью-Йорке, как я слышал, любовь к искусству растет не по дням, а по часам.

–Ха-ха, – сказал герцог, у которого был истинно аристократический нос, Соломонов нос. И вдруг с редким искусством, которым владеют только придворные и первоклассные официанты, посерьезнел. – Но, прошу прощения, мистер Джимсон, мы пришли к вам по делу.

–Да,– сказал профессор, быстро захлопнув блокнот и с нежностью укладывая его между сердцем и бумажником, – эти леди и джентльмены, принадлежащие к числу ваших самых горячих почитателей...

Я понял, что он приступает к делу, и поспешил направить переговоры в нужное русло, прежде чем депутация предложит что-нибудь такое, на что я не смогу согласиться.

–Итак, перед нами,– сказал я, – две возможности. Первая – откупить эту территорию у городских властей. Пожалуй, вместе с прилегающими к ней участками, чтобы обеспечить зданию достойные подъезды. Вторая – перенести восточную стену на другую территорию, в центре города, поместив ее в новом здании. Думаю, что вы предпочтете второй вариант, – сказал я. – Мне, разумеется, все равно. Трафальгарская площадь, Милбэнк, безусловно, имеют свои преимущества, но если соответствующее окружение и обслуживание будут обеспечены, я охотно оставлю картину здесь – во всяком случае, до конца моих дней.

Носатик, который, слушая меня, все время покачивал головой, вдруг разразился: «Но-н-н-но-но-н-но...».

–Все это само собой очевидно, – сказал я, нахмурясь, чтобы показать ему, что все нити в моих руках.

–Я всем сердцем надеюсь, что эта картина простоит здесь до конца ваших дней, – сказал герцог. – А пока мы пришли к вам с просьбой, которая, надеюсь, придется вам по душе.

–И непременно во весь рост, герцог, – сказала княгиням.

–Да-да. Во весь рост. Триста гиней. А если картина будет выставлена в Королевской академии – четыреста. Но на Академии мы не настаиваем.

–Полагаю, мистер Джимсон,– сказал профессор, – вы оцените это истинное признание вашего места в мире искусств. Разумеется, комитет был бы рад – но отнюдь не настаивает,– если вы нашли бы способ заинтересовать портретом Академию.

–Портретом? – сказал я.

–Вы получили мое письмо?

–Весьма возможно, – сказал я. – За последний месяц я получил не то три, не то четыре письма.

–Эти леди и джентльмены, – сказал профессор, – члены лондонской ассоциации лоумширских долдонов (или что-то в этом роде), уполномочены преподнести своему основателю, генералу Брету Брендиглоту (или что-то похожее), портрет его особы, маслом. И когда они обратились ко мне за советом...

–Мы были бы весьма польщены вашим согласием, мистер Джимсон, – сказал герцог, поворачиваясь ко мне.

–Я знаю, вы мне не откажете, вы же сами лоумширец, – сказала княгиня, строя мне глазки.

–И такой милый, – сказала герцогиня, обольстительно улыбаясь.

Я просто не знал, что сказать. На глазах у меня выступили слезы. Слезы благодарности или чего другого. Возможно, я произнес бы краткую речь, в которой выразил бы свою признательность и тому подобное, но тут обнаружилось, что Коуки кипятится в углу за печкой.

Коуки закипает мгновенно, как кофейник. Возможно, потому, что она такая угловатая.

–Не знаю, как вы, – просвистела она, – но я больше ждать не могу: мне через десять минут открывать. Кто хочет чаю, пусть снова заваривает. Этот – отрава.

И она удалилась. Гнев Коуки вызвал панику снизу доверху. Потому что в час открытия Коуки становилась королевой, и если она отказывалась отпускать – все. Кто бы вы ни были, вы превращались в «до восемнадцати» и – вон из заведения.

Набат, Знаменито и девчонки посыпались с лесов в таком темпе, что мне пришлось крикнуть:

–Кисти в воду, банки сдать. Эй, Джоркс, смотри в оба! Никого не выпускай!

И пока я наводил порядок, я не заметил, куда делась депутация. Позже мне мерещилось, будто я видел, что герцога вместе со старыми метлами и остатками каната забросило в ризницу. Если это так, он и сейчас там. И кости его белеют среди ведер с известковым раствором. Еще одна жертва, принесенная на алтарь искусства. Но путь в Национальную галерею усеян герцогами от Академии.

Глава 42

Закат, к счастью, выдался интересный. Небо было на редкость глубокое; глубокое, словно шляпа. С великолепной отмывкой: от коричневато-золотистого, как подрумянившийся бекон, на западе, через капустно-зеленый и бутылочно-зеленый к ярко-голубому, как цвет гвардейских мундиров, на востоке. Ни облачка. Воздух на редкость ясный. Такой ясный, что на полотне его было бы невозможно передать. Зато в нем можно было распрямить душу. Невыразимое наслаждение, после того как тебя всего скрючило от разговоров и пустых любезностей. Для меня это было лучшим лекарством, и оно, конечно, растворило бы неприятный осадок, оставшийся от беседы с господами, и я увидел бы, что она лишь комический эпизод, если бы не Носатик, который бросился ко мне с криком, что депутация была подмазана.

–Что это значит? – сказал я грустно. – Подмазана? Что за странное слово.

–Есть свидетели, – сказал Носатик, свистя мне в ухо, словно змея, словно змий-искуситель. – Меджи видела из окна, как они говорили с этим типом в синем жилете.

–Спрашивали, как пройти, – сказал я. – Вполне естественно в этой части города.

–Но вы писали мистеру Алебастру, прося его повлиять на муниципалитет, а он не сказал об этом ни слова.

–Он не успел, – сказал я, но, что и говорить, довод был веским.

–Его подмазали, – сказал Носатик. – За вашей спиной.

Это был голос древнего змия. Как не поверить, что за твоей спиной сговариваются погубить тебя, когда так оно и есть. Но я слишком устал, чтобы тут же размозжить Носатику голову. И только кротко сказал:

–Что поделаешь, Носатик. Профессору не нравится «Сотворение». Никому не нравится. Никому, кто старше двадцати пяти и с деньгами. Да и глупо ожидать, что такая картина может понравиться. Она опасна. Она равносильна акту агрессии. Написать такую картину – все равно что залезть к человеку в сад и подложить динамит под его жену. Или похитить его детей. Сколько народу потеряло детей таким вот образом – из-за картины. Посмотрят, увлекутся, и все. Нет, – сказал я, – если против меня существует заговор, то это только разумно и справедливо. И, пожалуйста, не оскорбляй моих друзей, даже если они мне враги. Доживешь до моих лет, – сказал я сердито, – так оценишь мой совет: с друзьями как с друзьями. Пусть это не всегда умно и совсем не легко дается. Но так здоровее для печени, глаз и почек. В конце концов, дружба имеет один несомненный плюс – если тебе не нравятся твои друзья, можешь не встречаться с ними, они не обидятся. Ни при каких обстоятельствах. Если вы друг к другу действительно хорошо относитесь.

Тут мы подошли к «Трем перьям», и, увидев, что белая кошка Альфреда трется у двери, я поймал ее и прихватил с собой. Мне хотелось ласки. А кто же ласковее кошки? В ее кошачьем роде. Но эта киска вырвалась из моих рук и вскочила Меджи на шею. И прежде чем Меджи успела вскрикнуть, растаяла в теплой, дружеской атмосфере, невероятно густой в «Трех перьях». Тогда я призвал себя к выполнению своего долга – веселиться.

–Ну, девочки, – сказал я. – Закон есть закон. До восемнадцати входить воспрещается. Поэтому помним: нам всем восемнадцать.

И они канареечками пропели в ответ:

–Не волнуйтесь, мистер Джимсон. Нам не впервой.

–И никаких крепких напитков, – сказал я. – Крепкие напитки не для девушек. Королева Елизавета пила пиво, и милые крошки, которым сейчас лежать бы в кроватках и тянуть из рожка, тоже будут пить пиво.

–О мистер Джимсон, как вы скажете.

–Шестнадцать маленьких, Альфред, и минеральной воды тому, кто хочет. Как жизнь, Уолтер? – Потому что тут околачивался почтарь Оллиер и вся шатия. – Семнадцать маленьких, Альфред. На, возьми сколько нужно. – И я протянул ему фунт.

–Выиграли, мистер Джимсон?

–Да, вроде.

Мне не хотелось объяснять ему все подробности. Я пришел отдохнуть.

На стойке появилась кошка. Возникла неизвестно откуда, бесшумно, словно злой дух в волшебном фонаре. И заскользила по стойке. Шла, не глядя, но не задела ни одной лужицы. Сама по себе. « Тигр! Тигр! Весь огонь...»

–Удачи вам, мистер Джимсон!

–Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, Берт! Твое здоровье, Уолтер!

Мне казалось, мы проведем приятный вечер. Конечно, всякое бывает, но мне казалось, все будет хорошо. И вдруг на меня двинулся какой-то старикашка с кривой ногой и длинным красным носом вроде недочищенной морковки. Он начал орать и размахивать кулаками. Его приятель – раскормленный коротышка в черном пальто, с черными, нависшими над глазами космами и усами щеточкой, словно мех котика, – старался его оттащить.

–Здравствуйте! Вот так встреча, – сказал я, пытаясь пожать им руки.

–Наврал мне с три короба, – кипятился старикашка.

–Я? Вам? – сказал я.

–Мол, снимаю часовню для религиозных надобностей.

Я взглянул еще раз и узнал в старикашке старую перечницу. Просто при электрическом свете его нос, как астра, изменил цвет. У меня упало настроение. Хватит с меня политесов. Я пришел отдохнуть.

–Именно для религиозных, – сказал я. – Для религиозного искусства.

–Что? Это грязное паскудство?

–Да, мне так кажется. Хотя, конечно, я не могу быть вполне уверен.

Берт почесал кошке за ухом. Обычно ей нравилось, когда ее чесали. Но на этот раз, как я не без удовольствия заметил, она не откликнулась на ласку, а продолжала пробираться между нами – Бертом, Оллиером и мною, – как сквозь лес.

Перец разглагольствовал оглушительно громко:

–Ах, он не вполне уверен! Зато мы уверены. Мы еще не ослепли. Мы уверены, что это кощунство.

–Нет, я не могу быть вполне уверен, – повторил я. – Во всяком случае, не сейчас. Я устал.

–Ну так знайте, – неистовствовал Перец, торжествуя, так как решил, что последнее слово остается за ним, – я подал на вас в суд. За святотатство и порнографию. Так что нечего зря изводить краску на вашу пакостную мазню.

–Верно, нечего, – сказал я и так глубоко вздохнул, что чуть не сдул с пеной половину пива из кружки; я не мог закрыть глаза на то, что против меня составлен заговор. А я не хотел ничего видеть. – Но, пожалуй, я уж докончу, – сказал я. – Уж очень хочется закончить картину. Разделаться с ней.

–Полиция с ней разделается, – взвизгнул Перец, все более распаляясь. – А заодно и с вами.

Тут к нему подскочил Носатик, пытаясь что-то крикнуть. Но получилось только: «С-с-с-с...» Носатик сморщил нос и попытался еще раз: «М-м-м...» Снова сморщил нос, разрыдался и двинул Перца по перечнице.

–Вон, – сказала Коуки и, прежде чем мы успели моргнуть глазом, схватила Носатика за шиворот и выбросила за дверь. Потом вернулась за стойку и сказала:

–А вы попридержите язык. Вы оба. А то отправитесь за дверь тем же манером.

Воцарилось гробовое молчание. Дань уважения Коукер.

–Жаль терять съемщика, мистер Херн, – сказал Оллиер.

–Плевать я хотел! – крикнул Перец. – Я не прощелыга, как некоторые; мне вера дороже денег. И я говорю «нет» бездельникам, которые называют себя художниками.

–Модернистам, – добавил Котик тихо, словно сам испугался своей смелости.

–Модернистам, – визжал Перец, исходя пеной, как шипучка, – проходимцам, которые и рисовать-то не умеют, а только коверкают Господни творения так, что их и узнать-то нельзя. Богохульники! Плевать в лицо Господа!

–Да, конечно, конечно, – сказал я.

–Та-ак, – сказал Перец, наливаясь краской и замахиваясь на меня кулаком. – Та-ак! Поговори! Ничего, ты уж себя угробил. Сдерут твою грязную мазню – и в огонь.

Коуки откинула доску и, выйдя из-за стойки, взяла Перца за шиворот.

–Пустите! Я же ничего не сделал! – запротестовал он.

–Я предупреждала, – сказала Коуки.

–Я же никого не тронул, – артачился он.

–В нашем баре не орут, – сказала Коуки, выталкивая его за дверь. И, вернувшись за стойку, предупредила меня: – Сократитесь, мистер Джимсон.

–Слушаюсь, мисс.

Потому что если в «Орле» Коуки была принцессой, то в «Трех перьях» она стала королевой. И все из-за привеска. Что одну женщину губит, другую красит. Верно, все дело в том, что где носить.

–Мистер Херн – настоящий христианин, – сказал усатый Котик, озираясь по сторонам, словно готовился, если придется, вступить с нами в бой. Но надеялся, что не придется.

–Не спорю, – сказал я. – Славный старик, принципиальный.

Киска снова вернулась к нам и уселась у моей кружки. Вспомнила, надо думать, что я к ней не лез. Но на меня не взглянула. Протянула лапу к бутылкам с виски, словно салютуя. Потом лизнула свою грудку. Похолила себя. Какой образ! Классический! Красивые линии, красивые детали. Кошка и сама это знает. Все знает.

Котик теперь рассказывал публике, как мистер Херн еще в молодые годы побил стекла у школьного инспектора.

–Да, – сказал я, – я уважаю таких людей. Людей с принципами. Готовых отказаться от денег ради веры. Борцов за старую веру и даже за ту, что была до нее.

–Борцы, борцы, – сказал Берт. – Не слишком ли много их развелось?

–А что новенького за последнее время? – спросил кто-то из ребят.

–Ничего особенного, – сказал Альфред.

–Кажется, в Польше дела не того.

–Они и раньше были не того.

–Выпейте с нами, – сказал я Котику. Он друг Перечницы, а к Перечнице я испытывал нежность. Тут и нос, и кривая нога, и дурной характер, и возраст. Поди, старше меня, бедняга.

–Девятнадцать маленьких, Альфред. Леди и джентльмены, по какому поводу мы пьем? Ах да, я сегодня отмечаю годовщину.

–Годовщину? Какую, мистер Джимсон?

–Ровно год с прошлого года.

–Так можно много праздников насчитать, – сказал Берт.

–Ну, в мои годы каждый день – праздник, – сказал я.

И пока Альфред и Коуки нажимали ручки автомата, у меня сильно сперло в груди. Наверно, перебрал пива. Но я вовремя вспомнил Перечницу и поставил себе другой диагноз – скорбь о бренности всего сущего. Да, подумал я, не кончить мне стены. Может, успею с китом? Едва ли. Скорее всего, нет. Крыша обрушится и проломит мне череп. А может, постоит еще? Тогда случится что-то другое, чего я не жду. Но насчет кита – это точно.

Я знаю по опыту, что в большом жизнь развивается закономерно, а в малом полна неожиданностей. Почти всегда знаешь, когда тебе врежут. Но как и с какой стороны – не угадать. Ждешь, что дадут в ухо, а бьют по челюсти. Взять хотя бы Рэнкинов. Все знали, что после очередного краха они долго не протянут. И не ошиблись. Но конец наступил совершенно неожиданный. Потому что не Дженни ушла от Роберта, а Роберт от Дженни. Он вернулся к жене, у которой как раз завелись деньги. Ровно столько, чтобы хватило на новые модели и новые патенты. На новый, усовершенствованный регулятор. В итоге, не Роберт, а Дженни сунула голову в газовую духовку. По-моему, все дело в том, что у нее не было его возможностей. У него было новое управляющее устройство. У него всегда были новые устройства и регуляторы. А у нее был только Роберт, и, когда он ушел, у нее ничего не осталось и ничто ее не интересовало. Не всем же быть изобретателями. И слава Богу, что не всем.

–Ваше здоровье, мистер Джимсон.

–Ваше здоровье, Берт. Сто лет и прочее.

–Не нравится мне все это, – сказал кто-то. – По-моему, в Польше дела из рук вон.

–Да нет. Парень из моей газеты – а он собаку съел – говорит, война полна неожиданностей.

–Верно, – сказал я. – Мирное время тоже.

–Черт бы побрал войну, – сказал Берт.

–Какую? – спросил я.

–Разве вы не слышали про войну, мистер Джимсон? – осторожно спросил Набат.

–А как же, – сказал я. – Только мне казалось, что после мирной конференции {57}57
  Имеется в виду Парижская мирная конференция 1919—1920 годов, созванная державами-победительницами в Первой мировой воине для выработки мирных договоров с побежденными странами.


[Закрыть]она вроде поутихла.

–Да, на время, – сказал Берт, – а вот сейчас все опять разыгралось наново, и теперь уж пойдет настоящая кутерьма.

–А с кем мы воюем? Все с кайзером Вилли?

–Нет, с кайзером Адольфом.

–Но с немцами?

–С нацистами, как теперь их называют, мистер Джимсон.

Кошка сунулась мордой ко мне в кружку, но тут же отпрянула и стала отряхивать усы.

–Занятная тварь, – сказал Берт.– Эй, киска! Выпей-ка за счет заведения.

Кошка отвернулась от него с достоинством, какого не встретишь среди представителей рода людского. Люди слишком стараются. И они так внимательны друг к другу. Так предупредительны. Заранее знают, что другой собирается предпринять, когда тот еще ничего не придумал.

–Кис-кис, – сказал Берт и, обмакнув пальцы в пиво, поднес их к кошкиной морде. – Киса. – И рассмеялся, потому что кошка чихать на него хотела. Она его унизила. Перед людьми. А Берт очень дорожил своим положением в обществе. Особенно в общественных заведениях. Типичный холостяк.

–Она не слышит, – сказал Альфред. – Глуха, как пень. Переболела чумкой.

–Значит, с нацистами, – сказал я. – Как же, знаю. Они против современного искусства.

–И губной помады, – сказала Меджи.

–И экзаменов, – сказал Набат. – Считают, что они ни к чему.

–Да ну? – сказал Джоркс. – Мне и самому эти экзамены вот где сидят.

–А что у них вместо? – спросила очкастая девчонка с зеленой краской на носу. С моего вечного моря.

–Характеристики, – сказал Набат.

–А это что за штука?

–То, что о тебе думает босс, – сказал Берт.

–Гитлер – босс. Это точно.

–Кис-кис, – позвал Берт. Но кошка выгнула спину и спрыгнула со стойки. Исчезла бесшумно. Какая спина! А конечности! Какие движения! Прыжок тигрицы!

–Эта кошка с характером, – сказал Альфред.

–Да, самостоятельная, видать, кошечка, – сказал я.

Берт отступился от кошки. Стукнул кружкой по стойке: надоело слушать глупости.

–А я вот что скажу: зачем они полезли воевать? Все равно им не победить. Где им осилить французскую пехоту и наш флот!

–Из-за современного искусства, – сказал я. – Гитлер никогда не мог переварить современного искусства. Противоречит его убеждениям. Сладенькие акварельки и прилизанные ландшафты – вот это ему по плечу. Что-нибудь топографическое.

–Верю тебе, человече, – сказал Берт в смысле наоборот.

–Все войны из-за современного искусства.

–Ладно, – сказал Оллиер. – Нацисты, говорят, действительно против современного искусства. Но насчет кайзера я не уверен.

–Кайзер его не выносил.

–Ладно, мистер Джимсон. А Крюгер? {58}58
  Крюгер Пауль (1825—1904) – президент Трансвааля (1883—1900), возглавлявший отряды буров во время англо-бурской войны.


[Закрыть]

–Крюгер слышать о нем не мог. Крюгер стоял за Библию, то есть за самое что ни на есть старое искусство. На том был воспитан.

–Ладно. А Армада?

–Вот уж кто воевал против современного искусства и нового требника.

–Значит, – сказал Берт, – искусство за многое в ответе.

–А как же, – сказал я. Фу, до чего же это все плоско! Плоско, как пол, который весь исхожен до бугров и выбоин. – В этом-то и беда. Искусство будоражит. Каждое следующее поколение создает новое искусство. Просто чтобы иметь что-то свое. Если не новый джаз, так новую религию. А отцам это поперек горла. Еще бы, в их почтенном возрасте. Они пытаются уничтожить новое, и тогда начинается очередная война, черт бы ее побрал.

–Зачем же вы занимаетесь искусством?

–Ничего не могу с собой поделать, джентльмены. Это как вино. Эх, если б вовремя устоять! Да не вышло. Родился я малым ребенком, а рос, не набираясь ума-разума. Да, джентльмены, до двадцати пяти лет я даже не подозревал об опасности своего положения. И при этом был полностью предоставлен сам себе. – И я приложился к пустой кружке. У Коуки под носом. Говоря фигурально. С тех пор как я расплатился с ней, Коуки подобрела ко мне и иногда угощала пивом за хозяйский счет.

Но она даже не заметила, что я иссяк. Стояла, задумавшись, почесывая левым – светским – мизинцем левую щеку и хмурилась. Душой она была в буфетной, гадала, спит ли малыш, а может, изучала его черты, пытаясь узнать, есть ли у него шансы стать премьер-министром. Последнее время Коуки часто витала в облаках. Раньше она изводилась, что не вышла лицом, а теперь – от страха, что малыш будет в нее. Да, подумал я, теперь Коуки есть чем жить, и такая жизнь убьет ее со всей жестокостью, предназначенной для счастливых матерей. Через пять лет она станет старой каргой и до смертного дня будет носиться как угорелая. Она уже не думает о себе самой, бедняга. Чтобы сбросить с себя хоть эту ношу.

Я перевернул кружку вверх дном и лизнул край. Коуки забрала ее у меня и наполнила. Не глядя. Словно в полусне. Каждая морщинка у нее на лбу говорила: «Уж эти мне мужчины!»

–Благодарю вас, мисс, – сказал я. – Дай вам Бог здоровья и тра-та-та-та.

–Поостерегитесь с вашими тра-та-та-та, – сказала Коуки. – Здесь приличное заведение.

Но в ее голосе не было злости. Она прислушивалась к тому, что происходит в буфетной. Лоб ее прорезали по крайней мере еще две морщинки, по вертикали. Те, от которых стареет лицо. Но предостерегать ее было бы бессмысленно. Что ей до себя?

–Жена одного мэра – не помню где – говорит, что не подаст солдату и стакана воды.

–С чего это она так?

–Она против войны.

–Я, что ли, затеял войну? – сказал совсем еще молоденький солдатик. – Воюйте, черт бы вас побрал, сами. А меня отпустите на мою работу.

–А какая-такая у тебя работа, сынок?

–Какая есть,– сказал солдат. – Больно много знать хочешь. Может, тебе еще мое родимое пятно показать?

–Я только спросил.

Солдатик вышел. Он хотел хлопнуть дверью. Но она открывалась в обе стороны. В баре не хлопнешь дверью. Там, как в церкви, все предусмотрено. Давние традиции.

–Это Симпсон, из нашего отделения, – сказал Уолтер. – Он недавно женился, а тут как раз война. Вот ему и обидно.

–Как назло, можно сказать.

–С чего это он так прикипел к своей работе?

–А кто его знает. Уж он такой, Симпсон.

Кошка мяукнула у двери. Потом вдруг снова оказалась на стойке и пошла, петляя между кружками, как белая змейка. Три девчонки поочередно погладили ее, но она даже не обернулась в их сторону. Ко мне идет, подумал я. И она остановилась и уставилась на меня. Сделала стойку. Помахала левой передней в воздухе. Потом посмотрела сквозь меня. Прошло, может, тридцать секунд, а может, все полчаса. Я смотрел на нее, а она сквозь меня. Словно меня и вовсе не было.

–Кис-кис, – позвал Берт и почесал ей спинку. Внезапная атака! Кошка вскочила к Альфреду на плечо и, сбежав по его спине до поясницы, прыгнула на полку с виски. Кошка-индивид. Неприступная красавица кошка.

–К вечеру он становится беспокойным, – сказал Альфред.

–Весна, – сказал Берт.

–Весна тут ни при чем, – сказал Альфред. – Кот-то кастрированный. Природа на него действует, что ли? Любит шлендать, как стемнеет.

–Кастрированный? – сказал Берт. – Что ж ты говоришь «он»?

–А я беднягу Снежка люблю.

–Ну, он не очень-то к тебе ластится.

–Не скажу, чтобы очень. С характером киска, можно сказать. Никогда не знаешь, что у нее там внутри сидит.

–Кошка, наверно, – сказал я. – Во всяком случае, мне так кажется.

Усатый, который уже долго исподтишка присматривался ко мне, теперь сделал над собой неимоверное усилие, такое, словно собрался пробить головой потолок, и сказал еле слышным голосом:

–Знаете, многие считают, что современное искусство – источник большинства наших бед.

–Они абсолютно правы, – сказал я. – Именно так. Источник.

И чуть было не разрыдался. Но в этот момент в бар вошел мистер Мозли и бросил на стойку полкроны. Лицо у него было красное, как красные чернила, сам же он был выдержан в новой цветовой гамме – в коричневой. Костюм коричневый – цвета старого эля. Золотисто-коричневый галстук – цвета светлого немецкого пива. Коричневые ботинки, сверкающие, как фарфоровые ручки от пивных кружек.

Носки – гиннес. На левый глаз надвинут новенький коричневый котелок – цвета портера.

При виде Мозли я приободрился. Люблю людей, которые не щадят себя ради блага общества.

–Добрый вечер, мистер Мозли, – сказал я.

Но он не обратил на меня никакого внимания. Не больше, чем кошка.

–Двадцать маленьких, Альфред, и, будьте добры, двойное виски для мистера Мозли, Коуки.

Но сам я думал уже о другом. Что это, соображал я, ботинки Мозли или Перечница? И вдруг передо мной возникли голубые глаза. Так и вперились в меня. Вот оно, подумал я. Вот чего не хватало моему киту. Светлое, светлое, серо-голубое пятно. Чтобы оттенить небо. Большое пятно. Но сколько с этим будет возни!

–Ваше здоровье, мистер Джимсон! Удачи! Всех благ! Исполнения желаний!

Два огромных глаза. Заостренные. В форме чижика. Широко открытые. Сколько придется попотеть! А если крыша хлопнется мне на черепушку...

–Будьте здоровы, – сказал Берт, – здоровы, здоровы!

–Всяческих вам благ, сэр.

–Благодарю вас, джентльмены и леди!

–Но вот чего я никак не пойму, – снова начал Берт, – в чем все-таки причина войны, то есть я хочу сказать, войн вообще.