Текст книги "Из первых рук"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Глава 2

С того места, где я стоял, мне была видна моя мастерская – старый сарай для лодок у самой воды. Крыша кое-где прохудилась, но я был рад, когда заполучил его. Моя беда – слишком большие картины. Последняя из них, «Грехопадение», двенадцать футов на пятнадцать, а для такой картинки не найдешь настоящей кирпичной студии дешевле, чем за две сотни фунтов в год. Так что я рад был заполучить этот сарай. Тем более с чердаком. С одного края я снял перекрытие, получилась прекрасная стена семнадцать футов высотой. Когда я приколотил холст, он всего на два фута не доставал до полу. Как раз то, что надо. Я предпочитаю, чтобы мои картины были выше уровня, доступного для собак.

Что ж, подумал я, стены и крыша еще на месте. Их пока не сдуло. И к ним ничего не пристроили. Превосходно. Но я не спешил зайти внутрь. Всему свое время. Когда меня в последний раз посадили – в тридцать седьмом, – я оставил дома полное обзаведение: жену-красотку, двоих ребятишек, квартиру и мастерскую под железной крышей. Без протечек. Окна на север. Незаконченную картину восемь на двенадцать. Бог Саваоф. Картоны, рисунки, наброски, две стремянки, два кресла, чайник, сковородку и керосинку. Все, что только можно пожелать.

А когда вернулся, не нашел ничего. Жена с детьми уехала к теще. Квартира сдана проходимцам, которые даже имени моего не слыхали. А мастерская превращена в угольный склад. Что касается Саваофа, рисунков, картонов, стремянок – они просто растворились. Сковородку и чайник я и не надеялся найти. Смешно рассчитывать на это, когда такие вещи оставляешь на целый месяц в дружественном окружении. Но Саваоф вместе с подрамником весил больше двух сотен фунтов. Когда я вышел из тюрьмы, в доме даже запаха краски не осталось. Коукер сказала, что кто-то сказал, что хозяин взял картину в счет квартирной платы. Хозяин клялся, что в глаза ее не видал. Я думаю, он спрятал ее где-нибудь на чердаке, решив, что после моей смерти сорвет за нее хороший куш. И чем больше я буду волноваться, тем скорее это произойдет.

Крыша моего сарая вдруг кивнула мне, словно говоря: «Верно, старина». И я увидел, что двое мальчишек сдирают с крыши доску. Новые покровители, подумал я. Заметив меня, они скатились с крыши и побежали. Но недалеко. Притаились за углом, как волчата, ждущие, когда наконец старая кляча издохнет. Мне не потребовалось отпирать замок. Кто-то избавил меня от труда, сбив накладку. А когда я открыл дверь, еще двое мальчишек кувырком вылетели в окно.

– Куда вы? – сказал. – Обед еще не скоро.

Внутри не было ничего, кроме луж на полу от вчерашнего дождя. И картины. Странно. Очень странно. Картина все еще была здесь.

Хм, подумал я, отдельные куски недурны. Из нее еще может выйти толк. Змия надо сделать потолще, и можно загнуть ему хвост, он так мило обовьет дерево. Адам слишком синий, а Еве не мешает быть краснее, чтобы оттенить синее. Да, да, подумал я, загораясь все больше, как всегда, когда после отдыха я вновь приступаю к работе. В этой картине что-то есть. Правая нога Адама – просто находка, что там ни говори. Так ногу еще никто не писал. Ну и форма! Я, видно, был под градусом, когда состряпал ее, или работал во сне. И все же это всем ногам нога. Если бы она могла говорить, она бы сказала: «Я хожу для тебя, я бегаю для тебя, я опускаюсь для тебя на колени. Но у меня есть чувство собственного достоинства».

Тут в окно влетел камень и разбил последнее целое стекло. Послышался голос:

–Эй, мистер, как вам понравилось в клоповнике?

Я напугал бесенят, и они решили со мной поквитаться.

В следующее мгновение раздался вопль в другом регистре, и, подойдя к окну, я увидел, что они улепетывают со всех ног, а по пятам за ними мчится Носатик Барбон.

Две минуты спустя он вошел ко мне, отдуваясь; на носу у него блестел пот, шапка чуть не падала с затылка

–К-какой п-позор, мистер Джимсон! Надеюсь, они не очень здесь навредили?

–Да нет. Холст почти цел. А это очень хороший холст. Его можно было постелить вместо линолеума на кухню.

–Ой, да на нем же к-куча дырок, и п-посредине вырезан кусок.

И верно, кто-то стрелял в птиц из духового ружья, а из нижней части туловища Адама был вырезан квадрат, примерно фут на фут.

–Какой п-позор! – сказал Носатик, и нос его покраснел. – Вы должны заявить в п-полицию.

–Ну, – сказал я, – Адам был без штанов.

–Безобразие!

–Именно. Вот кто-то и позаботился придать ему приличный вид. Верно, чья-нибудь мамаша. Волновалась за деток. Ты себе даже не представляешь, сколько на нашей улице хороших мамаш.

–Но они загубили к-картину.

–Вовсе нет; мне ничего не стоит поставить заплату. Вот с мелкими дырками дело похуже. Тебе еще не пора в школу?

Я хотел спровадить его. Мне не терпелось взяться за работу.

–Н-нет, – сказал он, – сейчас большая перемена. Обед.

–А ты разве не повторяешь уроки на перемене?

–Н-не всегда.

–Если ты хочешь получить стипендию, и попасть в Оксфорд и на государственную службу, и стать великим человеком, и зарабатывать две тысячи фунтов в год, и иметь миленькую женушку со всеми удобствами, и настоящего малыша с открывающимися глазами, и гараж на две машины, и сберегательную книжку, ты должен повторять уроки на перемене. Так делают все прилежные мальчики.

–Ой, мистер Дж-джимсон! Вся Ева исписана дурными словами. Какие негодяи!

–Да, вижу, моя картина получила у публики высокую оценку.

–Как вы только можете писать для них, мистер Джимсон!

–Что поделаешь, люблю писать картины. Страдал этим недугом всю жизнь.

–Я бы т-тоже хотел стать художником.

–А ну, юноша, марш домой, пока ты не заразился.

И я выставил его за дверь.

Глава 3

Да, думал я, нога недурна, но она слишком кричит. Как труба в скрипичном ансамбле; а одна труба сама по себе еще ровно ничего не значит. Не больше, чем чих за сценой. И если я пускаю медь в левом верхнем углу, придется добавить ее и в правом нижнем, а тогда Ева соскочит с холста прямо в первые ряды партера. Единственный путь удержать ее – сделать голову змия алой.

Карбункул. Цвет крови. И в два раза больше. Нет, не годится. У змия должна быть белая голова и небесно-голубые глаза. Во всяком случае, такое у меня ощущение. Так я это вижу. Надо попробовать. И я направился к сундучку, где держал под замком краски и кисти. Замок был в порядке. Но когда я поднял крышку, меня ждал сюрприз. Кто-то вынул сбоку дощечку и очистил сундучок. В нем не было ничего, кроме жестянки из-под сигарет. Что ж, подумал я, вполне естественно. Нельзя оставлять краски и кисти там, где до них могут добраться дети. Дети любят искусство. Это у них в крови.

Н-да, забавное положение. Вот я, Галли Джимсон, мои картины, которые у меня фактически украли, находятся в государственных галереях, мои картины покупаются миллионерами у Кристи за сотни фунтов, а у меня нет ни кисти, ни тюбика красок. Не говоря уж об обеде или паре целых ботинок. Я просто лишен возможности работать. Тут даже гробовщик улыбнется.

Все так, продолжал я, шагая взад-вперед по Эллам-стрит, чтобы согреться, но к чему роптать на судьбу. Себе же хуже. Спокойно. Мудро быть мудрым, вот в чем соль, особенно если ты дурак от рождения. Не надо преувеличивать. У государства есть всего одна моя картина – та, что ему оставили по завещанию, и оно, вероятно, ничуть в ней не нуждается; только один-единственный миллионер покупал мою мазню. И сильно рисковал потерять на этом деньги. К тому же он, может, вовсе и не миллионер. Так что у меня нет никаких оснований роптать; напротив, я должен благодарить Бога, что у меня не болят мозоли и косточки на ногах.

Тут, сам не знаю как, я очутился в телефонной будке. Привычка – вторая натура. Всякий раз, как вижу автомат, я захожу и нажимаю кнопку «Б». Кнопка «Б» часто меня выручала. Но на этот раз она не выдала мне ничего, кроме идеи. У меня было несколько медяков, и я позвонил в Портлэнд-плейс. Зажал между зубами карандаш и попросил к телефону мистера Хиксона. Молодой дворецкий прокукарекал каплуном:

–Кто спрашивает?

–Президент Королевской академии художеств.

–Одну минутку, сэр.

–Мистер Хиксон у телефона, – зашелестело в трубке – ну точь-в-точь обанкротившийся дантист, у которого разболелись зубы.

Я покрепче прикусил карандаш и пробормотал:

–Мистер Хиксон, насколько мне известно, в вашем собрании имеется девятнадцать полотен и около трехсот рисунков знаменитого Галли Джимсона.

–В моей коллекции есть картины раннего Джимсона.

–Одна из них была продана в прошлом году у Кристи за двести семьдесят гиней.

–За семьдесят гиней, и она принадлежала не мне, а маклеру с Бонд-стрит.

–Даже при такой цене ваши девятнадцать полотен стоят не меньше двух тысяч фунтов, да и рисунков и набросков наберется еще тысячи на две.

–Простите, с кем я говорю?

—Я президент Академии художеств. Мне сообщили, что мистер Джимсон находится в крайне бедственном положении. Мне известно также из достоверных источников, что вы не имеете никаких прав на его картины. Но я слышал, что вы вошли в сговор с его бывшей натурщицей, алкоголичкой, чтобы лишить Джимсона его собственности.

–Это вы, Джимсон?

–Конечно, нет. Я бы не дотронулся до этого ублюдка и навозными вилами. Но я должен вас предупредить, что от него можно всего ожидать. Если он затаит обиду, он становится опасным. Он вступил в контакт с вашей сообщницей Сарой Манди, и у него есть могущественные друзья, которые намерены предъявить вам иск.

–Только зря потратят деньги, никаких оснований для иска нет.

–Я не сомневаюсь, мистер Хиксон, что вы наймете первоклассных адвокатов, которым нипочем положить на обе лопатки Великую хартию вольностей и Джорджа Вашингтона. И я полностью на вашей стороне. Таким негодяям, как Джимсон, вообще незачем жить на свете. Их надо уничтожать. Я говорю с вами как друг. Если до следующей недели Джимсон не получит то, что ему причитается, он грозится спалить ваш дом, а вам выпустить кишки. И он это сделает. Я слышал об этом от нашего общего знакомого. И решил вас предостеречь.

– Вы бы лучше внушили вашему другу Джимсону, что, если он будет продолжать в этом же духе, он только навредит сам себе. Угодит еще раз за решетку. И на более долгий срок. А если он, как вы говорите, в бедственном положении, так сам виноват. Всего хорошего. – И он повесил трубку. Но немедленно вновь снял ее. Потому что, когда спустя пять минут я набрал его номер, чтобы поговорить женским голосом, в качестве герцогини Миддлсекской, телефон был занят. И оставался занятым в течение получаса.

Это вывело меня из терпения, и я стал барабанить по аппарату. Пока не заметил, что на меня смотрит полицейский. Тогда я сделал вид, что уже переговорил, и дал стречка.

По правде говоря, я понял, что начинаю горячиться. Я вовсе не собирался угрожать Хиксону, что спалю его дом. Но стоит мне даже в шутку сказать что-нибудь в этом роде – ну, что я застрелю человека или выпущу из него кишки, – я начинаю на него сердиться. А сердиться мне вредно. Это выводит меня из равновесия. Тормозит воображение. Я глупею, и все идет вкривь и вкось. К счастью, я вовремя спохватился. Остынь, сказал я себе. Не теряй головы. Помни, что Хиксон стар. Он нервничает, он устал от забот и волнений. Да, это его главная беда. Бедный старикан. Волнения лишают его последних удовольствий в жизни. Он просто не знает, что и предпринять. Он сажает тебя в кутузку, и ему это очень неприятно; а как только ты выходишь, ты снова принимаешься допекать его. И он боится, что, если даст тебе денег, ты еще больше станешь к нему приставать, и волнения просто вгонят его в могилу. Он боится доверять тебе. Тут он неправ, но ничего не попишешь. Так он на это смотрит. Он не осмеливается поступать правильно, а когда поступает неправильно, не имеет ни минуты покоя. Бедный старикан. Расстрелял свой порох лет сорок назад и всю жизнь как сыр в масле катался. Ну где ему найти выход, старому ублюдку?

И я успокоился. Когда я пощупал пульс, то насчитал всего семьдесят шесть ударов в минуту. Совсем неплохо в шестьдесят семь лет.

Глава 4

И тут я вдруг вспомнил о москательщике. Я слишком задолжал в магазине красок, чтобы мне отпустили в кредит, а в лавке москательных товаров я не раз видел краски и кисти. Я зашел туда и спросил:

Сколько стоят те маленькие банки с образцами красок для малярных работ?

Москательщик был симпатичный старикашка. Лысый. В пенсне.

–Мистер Галли Джимсон? – сказал он, взглянув на меня.

–Он самый, – сказал я. Известность – оборотная сторона славы.

–Простите меня, мистер Джимсон, – сказал он, – кажется, у нас для вас кое-что есть.– И он пошел за стеклянную перегородку, где стояла его конторка.

– Очень рад, – сказал я, – что бы это ни было.

–Да, сказал он, заглядывая в ящик конторки, – так я и думал. Небольшой счетец.

–Благодарю вас,– сказал я,– я вам пришлю чек.– И быстро вышел из лавки.

Но он ринулся в атаку почти так же быстро. Оказался у двери скорее, чем я ожидал.

К счастью, перед лавкой стоял фургон с углем. Я нырнул под лошадь и забежал за фургон. Встал у переднего колеса. Полюбовался на москательщика за стеклом витрины. У него был немного удивленный вид. Он оглядел улицу, затем вышел из лавки и заглянул под фургон. Я тоже, но с другой стороны. А когда он обошел фургон и подошел к лошади, я уже был у задка фургона. Тогда он вернулся в лавку, а я на всех парах двинулся домой. Мне пришла в голову мысль. Облако должно быть алым. Столкновение разных оттенков красного – киноварь почтового ящика и темный краплак. Придаст динамичность. Я успел позаимствовать у москательщика всего четыре банки. Он не дал мне времени выбрать, слишком быстро нашел мое имя в своих книгах. Но все же у меня были теперь две красные краски, белая и синяя. Кистей я не достал. Прикреплены к картону проволокой. Последний раз мне удалось разжиться кистью в такой же вот лавке лет пять назад. Слишком много развелось юных Рафаэлей, охочих до чужого добра.

Я сделал недурную кисть из палки и куска веревки и реализовал свою идейку насчет двух красных. Алый отсвет на облаках. Малиновые яблоки. Ева – терракота с алыми отблесками. Очень неплохая идея, не дает ноге слишком вылезать. Но я не стал долго смотреть на холст. Слишком уж быстро все это возникло. Идеи, которые растут с такой быстротой, не выносят солнца. Им нужно время, чтобы пустить корни. Я удрал в «Орел». Поглядеть, не улучшилось ли у Коукер настроение. И выяснить, не одолжит ли мне кто-нибудь кровать, чайник и сковородку. Или хотя бы сковородку.

Глава 5

В буфете никого, кроме Коукер. – Опять Вилли? – спросил я. Вилли – ее молодой человек. Клерк с товарного склада. Фигура – бутылка с содовой. Птичье лицо: глаза и клюв. Бас в церковном хоре. Планерный клуб. Спортивный мальчик. Ястреб-перепелятник. Гроза девчонок. Коукер регулярно ходит в церковь, не пьет, не курит. Вилли – ее единственная слабость.

Коукер нацедила мне кружку пива, но не дала, пока я не заплатил. Последний шиллинг. Но она кинула мне через стойку пару носков.

–Не какая-нибудь дрянь от Вулворта, – сказала она. – Только вздумайте заложить, душу вытрясу.

–Спасибо, мисс. Я вот ломаю голову, в каком отеле мне переночевать. В моем палаццо выбиты все стекла.

–Только не у меня. К себе я вас не пущу. Попытайтесь у Роутона.

–У Роутона нет мест, – сказал я.

Коукер ничего не ответила. Но взгляд у нее был отсутствующий. А когда у нее такой вид, будто она боится, не расстегнулась ли у нее подвязка, она обычно настроена дружелюбно. Я уже было собрался попросить у нее пять шиллингов под наследство, которое когда-нибудь получу, как она сказала:

–Я их купила для Вилли.

–А с ним разве что случилось?

Коукер ничего не ответила. Лицо ее было непроницаемо, как кафель в общественной уборной. Затем сказала:

–Сбежал с Белобрысой.

–Вернется, стоит поманить.

–Только не он. И на пять лет его старше. Вдова.

–Есть о чем горевать. Заведешь себе парня получше.

–Только не я, – сказала она. – С Вилли мне просто повезло. Спасибо гимнам в прошлое Рождество... при плохом освещении.

–Все еще поешь в церковном хоре?

–Нет и не буду, мистер Джимсон. Хорошенького понемножку. Ноги моей больше не будет в церкви.

Ненавижу Бога. Справедливо это, по-вашему, дать девушке такое лицо?

–А ты не расстраивайся, Коуки. Не лезь в бутылку. Я вот погорячился и попал в беду.

–Захочу и буду, – сказала Коукер. – Кто мне запретит? Плевать мне, что со мной станет. Еще когда я была сопливой девчонкой и у меня болело ухо, я, помню, говорила: боли, боли, проклятый подвесок, поделом мне, лучшего я не заслужила.

–Брось болтать чепуху, Коуки, – сказал я. – Ты молода. Ты не знаешь жизни. Как бы ни было плохо, может быть еще хуже. Гони прочь такие мысли. Не давай им воли над тобой. Мой отец умер, когда я был еще совсем маленьким, и мы с матерью переехали к дяде, который повадился проверять, что крепче – его сапог или мой зад. И когда моя бедная мамочка видела, что я плачу, она обнимала меня и говорила: «Не держи на него зла, Галли, не то это отравит тебе жизнь. Ты ведь не хочешь, чтобы этот человек испортил тебе жизнь?» – «Нет, мам, лучше умереть». – «Вот и не держи на него зла, милый. Выбрось все злые чувства из сердца». – «Хорошо, мам, буу-буу, завтра». – «Нет, сегодня, сейчас же». – «Не сейчас, мам, очень уж это скоро». – «Нет, сию минуту. Ты не должен оставлять зла в своем сердце даже на минуту. Это очень сильный яд». – «Буу-буу, – ревел я, – это от меня не зависит, мам». – «Верно, мой миленький, мой маленький, мой бедный ягненочек, от тебя это не зависит, но Боженька тебе поможет. Давай попросим его». И она заставляла меня становиться на колени и просить о прощении.

–А вы-то что плохого сделали? – спросила Коукер.

–Я просил о прощении не для себя... Я просил, чтобы Бог научил меня прощать других.

–Со мной у него этот номер не пройдет, – сказала Коукер. – Пусть только попробует!.. Слушаю вас, капитан Джоунз.

В комнату вошел маленький кривоногий старикашка. Он положил шиллинг на край стойки и так пришлепнул его ладонью, что тот скользнул прямо на противоположный край. Коукер нацедила ему пинту пива и дала сдачу.

–Точно, как в аптеке, мисс, – сказал он.

–Со мной этот номер не пройдет, – снова сказала Коукер.

–И со мной тоже бы не прошел, – сказал я. – Но моя мать была настоящая женщина. Практическая женщина. Она не полагалась на одного Бога. И когда она доставала книжку с картинками и принималась рассказывать мне сказки, я забывал не только про дядю Боба, но и про свой собственный зад. Я сидел у мамочки на коленях и не мог вспомнить, почему я только что ревел.

–Хороший вечерок, – сказал старикан.

–Даже родная мать не заставила бы меня простить Белобрысую, – сказала Коукер. – Да перестань я ее ненавидеть, меня повесить мало.

–Но ветер меняется, – сказал старикан.– Посмотрите, куда тянет дым от буксира... Прямо на восток... Завтра мы увидим голубое небо и красные носы.

–«Не пускай его к себе в сердце, – говорила мне мамочка. – Не давай дяде хозяйничать в нем. Там должно, быть только счастье. Только радость, и любовь, и мир, которые превыше всякого ума».

–Вот, вот, – сказала Коукер. – Все это уже давно превыше моего ума.

–Ветер для меня встречный, а так старая барка уже давно готова, – сказал старикан. – Ну, моя хозяйка и словечка против не скажет. Она как-нибудь потерпит меня дома еще денек.

–Ко мне примеряли религию, – сказала Коукер. – Как только увидели, какой нескладехой я расту. Этот наряд предлагают всем уродинам. Но мне он не пришелся впору. У меня есть своя гордость. Я сказала: Бог поступил со мной подло, и я не собираюсь лизать ему руку и подбирать крошки сахара, оставшиеся от лошадей.

–«Грейс Дарлинг», «Флоренс Найтингейл» и «Роза»,– сказал старикан.– Вот вся наша флотилия. При попутном ветре пойдем с отливом до Грейвзенда или Бёрнема, а обратно буксиром.

–Я думал, ты ходила в воскресную школу.

–Мамаша посылала меня в воскресную школу, и службы я все отстаивала... до позапрошлой недели. Но я держалась сама по себе. Мне другой компании не надо. Благодарю покорно.

–Я-то баптист. Но не из строгих. А вот моя хозяйка, та все выполняет, как полагается. Слава Богу, у нее счастливый характер. Ничего не принимает близко к сердцу.

–Миссис Джоунз везет, – сказала Коукер. – Шестьдесят лет, а ни одного седого волоса, и со спины ей не дашь больше тридцати.

–Это у них в роду, – сказал старикан, – вместе с глухотой. Как у бультерьеров. Уже к сорока годам она была глуха как пень. Но она не очень горевала. И не сделалась подозрительной. Потому что глухота у них в роду...

–Уж лучше полюбить собаку, – сказала Коукер. – Она хоть платит тебе тем же. Я видела вчера такого славного щеночка. Подумайте, столько любви за каких-то десять шиллингов шесть пенсов. Бей его как угодно, он все равно будет думать, что лучше тебя нет никого на свете. Такая уж у них природа.

–...и переходит только к девочкам, а к мальчикам – никогда. У моих мальчишек слух, как у водяной крысы, а дочка уж и сейчас туговата на ухо, в двадцать-то лет. Поначалу вы ничего такого не заметите. Научилась всяким уловкам, чтобы скрывать это. Улыбается, когда не расслышит, и глядит на вас так ласково. Но девочке не сладко приходится. Она знает, что ее ждет.

И я вдруг увидел всех глухих, слепых, уродливых, косоглазых, кривоногих, лысых и горбатых девчонок мира. Они сидели, на маленьких белых холмиках и роняли слезы, похожие на мокрый снег. Где-то тикали большие часы, и всякий раз, когда раздавалось тик-так, их слезы падали вместе, звякая как разбитое стекло. И земля содрогалась, как содрогается спящий перед камином пес при похоронном звоне.

–Беда, что вы сразу видите – нет за ней ничего, – сказал старикан. – Я про улыбку. Пустая она какая-то, когда девочка вас не расслышит.

Прекрасно, думал я, девчонок я напишу... Их ноги будут свисать, как бахрома от салфетки на каминной полке, но как соединить холмики? Получатся просто кучи земли, накиданной там и сям. Надо прибавить цветы. Вот, вот, бессмертники. Вот, вот, и много монашек с колясками, и в каждой – святой младенец. Вот, вот, и на каждой монашке золотая корона. Вот, вот, и каждая монашка должна быть как большая черная слеза. Они и будут слезами. И без ног. На колесиках.

–Лучше быть слепым, чем глухим, – сказала Коукер.

–Ну нет, – сказал старикан. – Я люблю видеть, что делается на свете. А без разговоров можно и обойтись.

Да, думал я. Девчонки вверху – красные, синие, зеленые, как маленькие пылающие цветки, потом холмики, синие с белым, зеленые с синью, потом бессмертники – их надо сделать выше, чем девчонки, а под ними маленькие черные монашки, черные или зеленые.

–У вас останутся запахи, – сказала Коукер, – можно нюхать одеколон или ром. Зато не видишь себя в зеркале.

Коукер принялась перетирать стаканы, старикан вынул пенни, отполированное с обеих сторон до блеска, подышал на него, потер о рукав и снова спрятал в карман. Передумал. Не до музыки. Слишком серьезная минута. Я размышлял о глухой девушке; интересно, она хорошенькая? Счастлива она? Если бы я был хорошенькой девушкой, подумал я, и стал глохнуть, я бы обязательно пошел в натурщицы. Или стал художницей. Ничто не мешает работать. Как Эдисон. Но она-то об этом не знает. Кто ей подскажет? А если кто и подскажет, она все равно не поверит.

Ветер надувал занавески на окошках за стойкой. Я всегда любил смотреть, как парусят занавески, и чувствовать речную свежесть на лице. Шел прилив. Вверх по Темзе буксир тянул четыре баржи гуськом, словно цирковой караван. Вода тускло поблескивала, как матовое стекло с обратной стороны. Дальше, у противоположного берега, на воде пятнышко, словно кто-то подышал на стекло. Оно казалось неподвижным.

–Спокойной ночи, мисс. – И старикан двинулся к выходу. Но я перехватил его у двери.

–Простите, капитан!

–Да?

И я рассказал ему о Мемориальном обществе Уильяма Блейка. Я был в нем секретарем, вот уже полгода. Цели общества: купить, дом Блейка в Лондоне. Повесить на стенах его картины. И нанять хранителя, который будет показывать их, и давать пояснения. Вход – шесть пенсов. Сто посетителей за день – две тысячи фунтов дохода в год.

–Блейк? – переспросил старикашка. – Адмирал Блейк?

–Нет. Уильям Блейк. Великий Блейк.

–Никогда о нем не слышал.

–Величайший из всех англичан.

–Да? По какой части?

–Поэт и художник; но никогда не пользовался успехом. Не умел рекламировать себя.

–Сам не люблю рекламы.

–И правильно делаете. Блейк тоже не любил. Наше общество хочет восстановить справедливость, вот и все. Мы продаем пять тысяч акций по полкроны, в три взноса за полгода. Сто процентов прибыли. Без обмана. И на расписке в получении денег подпись секретаря. Чернилами.

–Это мне ни к чему, но я дам вам полкроны для вашего клуба, раз вы против рекламы.

–Дайте пять шиллингов, и мы изберем вас вице-президентом.

–Хватит с вас полкроны. – И он опустил руку в карман. Но в эту минуту Коукер высунула за дверь свой сорочий клюв и сказала:

–Ничего ему не давайте, капитан Джоунз.

–Я так и думал, что тут дело нечисто.

–Не то плакали ваши денежки.

–Я это сразу понял. А что это за Блейк?

–Блейк? Просто россказни.

–Ясно. Спасибо, мисс. – И он ушел.

Я был сердит на Коукер. Но она только сказала:

–Я предупреждала, что здесь я этого не потерплю.

–Так я же вышел за дверь.

–Вот старый дурень, и только сегодня из тюрьмы.

–Все законно. И ведь надо же мне где-нибудь ночевать? А ты не даешь мне честно заработать на ночлежку.

Но у Коукер снова испортилось настроение. Она только сказала:

– В среду, в девять. Не забудьте. И держитесь подальше от телефона.