Текст книги "Из первых рук"

Автор книги: Джойс Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Глава 33

Мы снова ждали автобус. Чтобы куда-нибудь ехать.

Куда-нибудь в Сассекс. Кругом было черным-черно, как на совести у господ министров.

–Дай-ка еще глотнуть, – сказал я Носатику. – У меня аж кости промерзли.

И я приложился к бутылке. Не выношу виски. Разжигает кровь. А я не хотел распаляться против правительства. Тем паче против народа.

–Не будь я человек разумный, – сказал я Носатику, – я злился бы на правительство, на народ, на весь мир и так далее. Накручивал бы себя и лез в бутылку. У меня чесались бы руки дать этой безмозглой сволочи, нашему правительству, промеж глаз. Я говорил бы, что клопы и те лучше воспитаны, а у вшей больше такта.

И тут меня понесло, и я стал выкладывать все, что у меня накопилось о правительствах. Носатик взял меня под руку и отвел в сторону от фонаря, где стояла очередь.

–Еще услышат, – сказал он.

–Пусть слышат, – сказал я и снова открыл рот, чтобы заодно уж высказать все, что я думаю о народе, как вдруг у меня подкосились ноги. Носатик подхватил меня. Я почувствовал, что адски ломит затылок. Это удар, подумал я. Они-таки убили меня. Хуже, чем убили. Я боялся заговорить, боялся шевельнуть рукой. Что если я не смогу? Ненависть подымалась во мне горячей волной. Она была такой огромной, такой сильной, что могла бы сорвать звезды с неба. Но я вовремя понял, чем это мне грозит.

–Держи меня крепче, Носатик, – сказал я, – И не давай расходиться. Я ведь так. Никому, не желаю зла. У злости рожа зеленая, и жрет она падаль. А король при короне никогда не стонет. И от жизни до смерти всего шаг. Лицо у меня в порядке?

–Не понимаю, сэр, – сказал Носатик.– Как в порядке? – В голосе его звучал испуг.

–Не перекошено? Все нормально?

–Нормально, – сказал Носатик, вглядываясь в меня при свете фонаря.

–А это твой нос? – спросил я, протянув руку и сжав его сопелку.

–Б-бой д-дос, – сказал Носатик, чихая.

Тогда я успокоился.

–Пронесло, – сказал я. – А ведь на этот раз они чуть не поймали меня.

–Куда это автобус запропастился? – сказал Носатик, свирепо озираясь на какого-то типа в котелке.

–Чуть было не довели. Вывели-таки из себя. Но сегодня не они меня, а я их. Ничего, мы еще попрыгаем.

–По-моему, это входит в их обязанности, – сказал Носатик. – Полиции, я хотел сказать.

–Я прощаю им, Носатик. И завтра же забуду. Прощать свойственно мудрому, забывать – гению. К тому же так легче. Потому что так надо. С каждым ударом сердца мир рождается наново. Солнце всходит семьдесят пять раз в минуту. В конце концов, что такое народ? Такого не существует, существуют отдельные люди, индивидуумы. Каждый в своей крысиной норе. Так же далеко друг от друга, как одна даровая выпивка от другой. Даже дальше. Ибо каждый живет в своем измерении. А что такое правительство, как не группа индивидуумов? Кучка вещунов и душегубов, мечтающих о дерьмовых почестях и трясущихся перед разверстой пастью могилы. Я прощаю правительству, этому Джеку Потрошителю, этому киселемозглому, косорукому, бельмоглазому выжиге, этому колченогому громиле, этому заткнувшему себе уши растлителю, который ради дешевой похвалы продаст родную сестру, этому краснорожему ханже, который спит и видит, как бы изловчиться и, словно кожицу с апельсина, счистить искусство и художников с лица земли, как бы выхолостить гения, превратив его в смирного мерина для утренних прогулок в парке. Я прощаю ему, – сказал я, подымаясь в автобус, – я прощаю правительству, несмотря на все его злодеяния, потому что не в его силах избавиться от наложенного на него проклятия – быть только фикцией.

–Сильно сказано, – сказал джентльмен в замшевых перчатках, усаживаясь напротив.

–Фикцией, – повторил я. – Призраком, живущим в призрачном мире. Чертом на мельнице.

Они все уставились на меня, словно я псих или бесноватый. Поэтому я сказал:

–Я побывал уже в лоне Дьявола и зрил опустошенные земли его.

Погибший человек, погибнувшее зданье,

нерукотворное созданье Бога,

Его равнины – жгучий прах, его вершины —

мрамор страшный,

По кручам пропастей его струится лава, а фонтаны

Смолу с селитрой извергают, в развалинах и замки,

и заводы,

И ангелы, и духи, чьи лики покрыла копоть,

Угрюмо раздувают горны среди руин громадных.

—Прошу прощения, – сказал джентльмен, – но я не согласен с обвинениями в адрес правительства. По-моему, мистер Чемберлен...

–Чемберлен? Это кто такой? – сказал я. Потому что, несомненно, слышал это имя. В связи с орхидеями {52}52
  Чемберлен любил носить в петлице орхидею.


[Закрыть].

Он выразил крайнее удивление. Но в рамках. Они же считали меня чокнутым.

–Он премьер-министр. Глава правительства. Всему голова, так сказать.

–Бог в помощь, – сказал я, – Шел бы лучше в головки швабры: крепкая палка-погонялка сзади, и спереди ничего, кроме выщербленных досок и кучи дерьма.

–Более того, – сказал джентльмен, кладя руки в замшевых перчатках на ручку зонтика. Теперь мне стало ясно, кто он по происхождению и профессии. Типичный старый буржожмот, Хамиус, Болеетогока. – Более того, – повторил он, – я глубоко убежден, что по нынешним временам у нас превосходное правительство. Достаточно сильное, чтобы уберечь нас от войны.

–Да, да, – сказала сидевшая рядом со мной леди в пенсне и с мужским портфелем в руках. Педагог. Буржофря. Пасификус милитарис. – Оно не страшится противодействовать поджигателям войны, засевшим в армии, авиации и флоте.

–Таким, как министр воздушных сил, – подхватил буржожмот, и его замшевые перчатки выразили крайнее возмущение.

–Эти их самолеты и дредноуты только провоцируют Германию, – сказала леди, вызывая живейшее сочувствие: два одобрительных кряканья и одно апчхи у досточтимой аудитории, состоявшей из худенькой женщины в очках, с красным носом пуговкой и корзиной яиц на коленях. Жена мелкого фермера.

–Слава Богу, у нас достаточно-таки сильное правительство, – сказала леди, оглядывая присутствующих с таким видом, словно желала знать, посмеет ли кто-нибудь возразить ей.

–Искренне рад за вас, – сказал я. – Правительство никогда не бывает достаточно сильным. Так что ваше, надо полагать, сущие дьяволы. Иначе с такой публикой, как вы и я, им несдобровать. Мы же травим наше правительство, как крыс или клопов. У бедняжки нет ни единого друга на свете. И чем больше оно старается, тем сильнее его поносят. А после долгого и славного правления ему, бессчастному, в пору только вешаться или стреляться. Даже уличные мальчишки не преминут плюнуть на его гроб. Право, при Обществе охраны животных следует учредить отделение по защите правительства, со специальными помещениями – там, конечно, где ветер дует в сторону от жилищ, – и смертными камерами. Куда милосерднее избавлять их от мучений до того, как придется выйти в отставку. Потому что, когда дело идет о правительстве, нет более неблагодарных, мстительных и жестоких дикарей, чем так называемая Свободная и Полноправная Английская Нация.

–Говорите за себя, – сказала женщина с корзиной.

–Ни за кого другого я и не могу говорить, – сказал я. – Не владею чужими языками.

Тут автобус остановился, и кондуктор сообщил нам, что дальше наши билеты недействительны. Мы сошли и оказались на дороге посреди леса. За деревьями виднелось море. Автобус исчез, как ракета, как огненный остров. Мы остались одни. И Носатик сказал испуганно:

–Где это мы, мистер Джимсон?

–Тут, – сказал я.

–Где же мы будем спать?

–Здесь, – сказал я.

–Но ведь дождь, мистер Джимсон.

–Не ощущаю, – сказал я. – На мне пальто и плащ. Правда, не мои, а сэра Уильяма, но это даже лучше.

–Но, мистер Джимсон, вы же так страдаете от кашля.

–А знаешь ли ты, как я страдал от Лондона? Я и сам не знал.

Природа меня ошеломила. Как всегда. Ведь я не был в лесу уже лет двенадцать. И я не мог оторвать глаз от деревьев, налезавших на луну, таких же монументальных, как киты. Бог мой, подумал я, ведь никто никогда еще не видел это дерево таким, какое оно есть. Наверное, у меня бы оно получилось. А потом опять передо мной замаячила большая рыба и Черчиллева шляпа. У меня родился замысел, грандиозный замысел.

Знаешь ли ты, что плодоносят древние те дерева,

что некогда зрели они,

И знаешь ли ты, что дерева и плоды на земле

процветали,

Дабы сокровенные радовать чувства

В местах, не исхоженных путником.

Именно так. Пока не придет путник. Умеющий видеть. Обладающий воображением. И увидит необычное.

–Хорошо бы найти местечко между корнями, где скопилось побольше листьев, – сказал я. – Вот, здесь подойдет. Нет, нет, только не отгребай листья. Внизу еще мокрее.

–Но вы же кашляете, мистер Джимсон, – сказал Носатик, играя роль няньки при гении.

–Давай-ка сюда бутылку и марш домой, к мамочке, – сказал я.

Я расстелил пальто сэра Уильяма, мы легли и укрылись полами. Сверху положили плащ и до утра спали по-птичьи – все время начеку, зная, откуда дует ветер и куда плывут облака. К восходу солнца мы уже совсем проснулись, и нам казалось, что нас уносит в мутное небо.

Носатик недоуменно разглядывал вчерашний лес – дюжина деревьев вокруг бензоколонки. Напротив – вилла, за ней пешеходная тропа, несколько купальных кабин и в просветах серое, как свинец, море.

–Надо уходить отсюда, – сказал Носатик.

–Нет, – сказал я. – Превосходное местечко. Как раз чтобы заработать нам на хлеб.

Ветви бука, под которые мы забрались, свисали так низко, что у меня заныли плечи.

–Но у вас же нет с собой красок, мистер Джимсон.

–Красками на жизнь не заработаешь, – сказал я. – Особенно если пишешь что-нибудь стоящее. Помоги мне встать, у меня нога одеревенели.

Носатик поднял меня рывком, и я достал газеты.

–Там полицейский, – сказал Носатик.

–Ну и черт с ним, – сказал я, потому что не имел ни малейшего намерения разрешать правительству совать нос в мои дела. – Иди домой, к мамочке!

–Вы вовсе этого не хотите, мистер Джимсон.

Я не стал спорить. Ветер шевелил листьями, разрушая вчерашние образы. Какой замысел! Он все более захватывал меня. Всем замыслам замысел.

–Здорово же ты исковеркал свою жизнь, швырнув стипендию коту под хвост, – сказал я.

Моросило. Носатик стоял, поджав по-жеребячьи ногу. На носу у него блестели дождевые капли. Уши шевелились. Носатик соображал.

–Пошли, – сказал я, позвякивая шиллингом Тома Джонса и тремя шестипенсовиками. – Я проголодался.

–По-моему, я еще ничего не исковеркал, – сказал Носатик. – Я ведь только начинаю.

–Вот упрячут тебя в каталажку,– сказал я. – Лет на пять. Выйдешь сломленный и чокнутый. Сколько у тебя осталось денег?

Все еще где-то витая, Носатик сунул свою мальчишечью, красную и шероховатую, лапу в карман и извлек оттуда шиллинг, четыре пенса, медяк достоинством в полпенни, переднюю запонку и наполеондор.

–Французскую монетку пустим в автомат на плитку шоколада. Значит, будем считать – шиллинг и шесть пенсов. Можешь заприходовать.

–Может, так будет даже лучше.

–Что лучше? – не понял я: шум прибоя мешал мне сосредоточиться.

–Тюрьма, – сказал он.

–Бог мой,– сказал я, вдыхая аромат кофе, доносившийся из хромированного ресторанчика. – Ляг уж лучше посреди дороги и жди, когда паровой каток оставит от тебя мокрое место. А ну, пошли.

В ресторанчике было полно девиц. Соплявки с перманентом, финтифлюшки. А море все катило волны, гремя моими раковинами и превращая мою гальку в драгоценные камни. Срывая все преграды на моем пути. Озарения провидца.

И вот я застыл

В потоке светил.

И очи мои —

Моря без земли —

Не знали предела.

Так небо велело.

—Простите меня, мистер Джимсон, – сказал Носатик.

–Кажется, приличное заведение, – сказал я.

На окнах – бумажные ленточки от мух, три грузовика перед входом. Две официантки, полумертвые от беготни, суеты, грязи, шума и полной беспросветности. Заведеньице что надо. При последнем издыхании. Качество, количество или крышка. Не до жиру, быть бы живу.

Мы пошли и позавтракали. И когда Носатик проглотил два куска свинины толщиной с банковскую дверь, два несвежих яйца, от которых шел дух покрепче, чем от мастики, полкаравая хлеба и полфунта маргарина, он сказал вполне бодро:

–В жизни все надо испытать.

–Мяукнула кошка, когда ее прихлопнуло кирпичом, – отозвался я. – Вопрос: что и зачем?

Потому что я так наелся, что мозги мои растянулись, как барабан, и чужие мысли от них отскакивали.

–И тюрьму, – сказал он.

–Да, – сказал я. – А еще лучше раскроить тебе черепок и почистить там внутри.

И я так рассердился, что чуть было его не обругал. Но тут же взял себя в руки. Спокойно, сказал я себе. Мальчик еще зелен. Все принимает всерьез. А за душой ничего. Как новая электрическая пила, которой нечего пилить, – сплошной свист да звон. Готова крушить самое себя. И я сказал:

–Ты бы лучше подумал, на что мы будем жить.

–Я подумал, мистер Джимсон; и потом, вам ни в коем случае нельзя спать в канаве.

Ну что с него возьмешь? Ребенок! И, как все дети, на редкость практичен.

–Ну, и как же ты собираешься добывать деньги?

–Буду работать.

–И кем же ты будешь работать?

–Землекопом или чем-нибудь вроде.

–Чтобы все испытать?

–Да. Я думаю, мне полезно будет спуститься на дно.

–Землекоп – это еще не дно, – сказал я. – Правительство – вот где дно. Только туда тебя не пустят. Там даже на нижнюю ступеньку не пускают без диплома.

–Или рассыльным, – сказал он.

Но дальше я не стал слушать. Ветер ласково, как ребенок лапкой, гладил мне брюхо. Облака рассеялись. И пока мы шли по дороге, в душе у меня звенели колокольчики.

–Мы куда-то вышли, – сказал Носатик, пропуская «роллс-ройс», до отказа набитый тушами в узенькую полосочку. Высматривают пташек в шезлонгах, по три фунта за день. – К дюнам, кажется.

– Местечко – прямо для пташек, – сказал я. Потому что две милашки уже порхали по пляжу, презрев утренний сон.

Он корифей в полдневном хоре – триль, триль,

триль, триль, —

Вознесшийся на крыльях света в простор великий.

И страх внушающее солнце

Стоит в высотах неподвижно и глядит на эту птаху

Глазами, полными смиренья, восторга, любви и страха.

—Это даже лучше, чем бекон. Слово о природе. Что такое природа для человека с душою Билли Блейка? Для воображения гения? Дорога к блаженству.

–За нами кто-то идет, – сказал Носатик. – Кажется, сыщик.

–Сыщик так сыщик, – сказал я. – Пусть себе идет. Идти следом – удел правительства. Наше дело – быть в авангарде. Указывать путь. На твоем месте я занялся бы страхованием. Чистая, надежная работа – через пять лет будешь ездить в собственном «роллс-ройсе».

–Мне он ни к чему.

–Не презирай благо, истину и прекрасное.

–Я и не презираю. Просто я хочу заниматься искусством.

–Искусство – величайшая роскошь рода человеков, – сказал я, заворачивая на почту.– Как и жизнь. И дается дорогой ценой.

После завтрака у меня остался шиллинг и четыре пенса. Я купил дюжину видов Берлингтона: пешеходная тропа, лучшие церкви, пирс. Хорошие виды. И шесть конвертов.

Носатик выпучил на меня глаза. Но, как вежливый мальчик, не стал задавать вопросов.

–Сувениры, – сказал я. – Подожди за углом, и если увидишь человека с сизой рожей, спроси его, который час.

Я положил по две открытки в каждый конверт и заклеил конверты. Дорога к блаженству. Пташки уже не чирикали. Устроились, надо полагать.

Как знать, быть может, птица, что рассекает

воздушный поток,

Есть безмерный мир услады, пятью твоими

чувствами в пределы заключенный.

Да, думал я, беря на мушку шикарный бар, ангелы, верно, только диву даются, как это человек, нырнув головою в грязь, ухитряется потом усилием воображения вновь выплыть на поверхность чистым, как комета, да еще с такими крыльями, каких не сыщешь и на небе.

Я не спускал с бара глаз. И вот оттуда вышел молодой человек.

Очень порядочный молодой человек. Синий костюм, темно-синяя шляпа, новые ботинки. Только шелковые носки – зеленые. Я поравнялся с ним и, как бы невзначай коснувшись его руки, показал ему конверт и подмигнул.

–Открыток не желаете, мистер? Красоты Брайтона. Пикантнейшие новые виды. Только для знатоков. В простом конверте.

–Нет, – сказал он. – Катись. А почем?

–Пять шиллингов. Исключительно для вас, сэр. Настоящий знаток не пожалел бы и пяти фунтов. Художественное фото.

–Полкроны, – сказал он.

Я было повернул, но он остановил меня.

–Ладно, давай сюда.

Сунув мне два флорина, он выхватил конверт. Открытки, словно растворившись в воздухе, исчезли в его кармане. Молодой человек резанул меня взглядом и сказал:

–Шагай отсюда, не то кликну полицию.

Я зашагал. Этот молодой человек не внушал доверия. Но я злился, что позволил так подло надуть себя. Не выношу мелкой подлости. Мне противно, когда человек жертвует самоуважением из-за жалкого шиллинга.

–Он решил, что я грязный ворюга, и обставил меня, – сказал я Носатику. – Вот учись, смотри, какова она, человеческая натура: этот парень не брезгает заработать шиллинг на грязном ворюге.

Я чуть было не раскипятился, но вовремя опомнился.

–Мне ничего не стоило убить его, – сказал я Носатику. – Но зачем отравлять источники трупом подонка?

И я зашел в бар и выпил две пинты пива. И когда я взглянул на этого типа сквозь дно пивной кружки, он показался мне таким микроскопически малым, что я готов был возлюбить его, как исследователь-натуралист блошиную лапку.

–Он жук-стервятник, – объяснил я Носатику. – Бедное насекомое. Нелегко ему будет в жизни. Такими, как он, набиты все желтые дома, кутузки, морги и прочие человеческие общежития. Жук – это жук, облапошивает былинку за былинкой и трепыхается сколько отпущено. Стервятник – это стервятник, он расправляет крылья и камнем падает на добычу. Но жук-стервятник – это жук, возомнивший себя стервятником. Даже черви знают, какая это дешевка.

Носатик все поглядывал на меня и то и дело краснел.

–Но открытки стоят всего два пенса за штуку, – сказал он.

–Верно, – сказал я.

–Почему же он дал вам четыре шиллинга?

–Потому что они мне нужны и тебе тоже.

–Он подал вам милостыню?

–Нет, заплатил за товар. Торговля предметами роскоши. Плодами воображения. Корабли, машины, войны, банкиры, фабрики, аферы, налоги и спекуляции – все это плоды воображения. Воображения. Человека, который от избытка воображения перерезает другому глотку, отправляет на виселицу судья, поставленный, чтобы держать воображение в узде. Не будь воображения, – сказал я, – мы обходились бы без полиции и правительства. Наша земля была бы тихой, мирной и скучной, как дохлая собака, облепленная дохлыми блохами. Именно это я и сказал Рэнкину, когда он продал свой автоматический регулятор солидной фирме, называемой «Рэкстро», которая рассчитывала найти ему сбыт. Но регулятор не пошел. «Мы очень сожалеем, мистер Рэнкин, – сказали представители фирмы, – но ваш регулятор слишком чувствителен. В настоящее время нет спроса на такой сверхчувствительный прибор. Наши клиенты предпочитают приборы пусть хуже, но дешевле». А когда Рэнкин пытался им втолковывать, что можно удешевить регулятор, пустив его в массовое производство, они только качали головами и твердили, что на него нет спроса. «Так создайте спрос, – сказал Рэнкин,– На то у вас и реклама!» Но они предпочли отделаться от Рэнкина вместе с его регулятором. Им ни к чему были лишние хлопоты. С какой стати? Старая солидная фирма. Глава – в парламенте, старший сын – в гвардии, младший – в совете графства.

Рэнкин слег, а когда сестра выходила его, надумал застрелить старого Рэкстро, который, надо полагать, понятия о нем не имел. «Успокойся, старина, – сказал я. – Взгляни на вещи с другой стороны. В темницу тебя не заточили, живьем не сожгли. А ведь так поступают с большинством первооткрывателей. И поделом им. Пусть не баламутят публику, не подрывают бизнес и старые солидные фирмы – основу личного и семейного благополучия. Ты остался при своих. Можешь изобретать себе дальше в полное свое удовольствие. И тебе не надо, как бедолагам из „Рэкстро", считаться с парламентом, племенными быками и положением в обществе».

–Но, прошу извинить... – сказал Носатик, который, как все добродетельные люди, несколько въедлив: от него так же трудно отделаться, как от рези в желудке, – мы говорили об открытках.

–Ах, об открытках, – сказал я. – Ну да, конечно. Знаешь, будь добр, зайди вон в ту лавку и узнай, дадут ли они нам в кредит бутылку шотландского виски.

А я пошел в другую сторону и сбыл еще один набор серьезному на вид джентльмену в синем воротничке, но в ботинках из первоклассной кожи с белыми прокладками. Он без единого слова выложил пять шиллингов. А свирепого вида леди в пенсне дала мне шесть. Она была вся в черном, но с напудренной сзади шеей, а на ручке зонтика вырезана обезьянка.

Пришлось прикупить открыток. К вечеру мой капитал составлял три фунта. Правда, Носатик разобрался, что к чему, и загрустил.

–Вам это не к ли-лицу, мистер Джимсон, – сказал он. – Уж лучше я сам.

–У тебя не получится,– сказал я.– Тут нужен артист, художник. С огромным воображением. Ты не рожден для художеств. Ты рожден для государственной службы. И раз уж ты проворонил стипендию, единственная твоя надежда – солидный магазин тканей. Сфера обслуживания. Платья новейших фасонов. Все для женщин. Пакен и Молино предсказывают гибель золотого тельца, то есть коротких юбок, моду прошлого года. Да славится воля Господня, то есть длинные юбки – новая мода, – навеки возрожденные в Сионе.

Тут мой взгляд упал на длиннолицего джентльмена в синем, хорошо отутюженном лондонском костюме, сшитом на заказ, в черных ботинках, тоже на заказ, черных носках и шляпе а-ля Иден. Весьма представителен. Вышел из первоклассного отеля. Если бы не розовая шелковая рубашка и такого же цвета галстук и носовой платок, торчащий двумя уголками из верхнего кармана, его вполне можно было бы принять за аристократа, или крупного бизнесмена, или чемпиона по теннису. Я нащупал в кармане конверт.

–Потому что мир воображения, – сказал я Носатику, – это мир вечного. Ибо, как говорит Билли, «в вечном мире существуют постоянные данности всего сущего, которые мы видим отраженными в растительном зеркале природы».

И, подумал я, в картинах Галли Джимсона. В его красных Евах и зеленых Адамах, синих китах и пятнистых жирафах, двадцать три фута высотой. В львах, тиграх и видениях пророков, чье воображение питает мир, извлекая его из глубин памяти.

–Сходи-ка за вечерними газетами, Носатик, – сказал я. – Интересно, что нового в Академии.

И как только он скрылся в киоске, я сказал юному герцогу:

–Простите, сэр. Вы случайно не интересуетесь искусством? У меня тут, со значительной скидкой, несколько превосходных образчиков фотографического искусства. В простом конверте. Специально для любителей. Одобрено цензурой. Новейшие световые эффекты. Только для совершеннолетних. Всего полгинеи.

–Очень хорошо, милейший,– сказал он.– Вас-то мне и надо. Пройдемте-ка.– И он взял меня под руку и подтолкнул в боковую аллейку. – Дело в том,– сказал он, – что к нам поступила жалоба.

–Вот как? – сказал я.– Пожалуйста. Прошу взглянуть. – Я распечатал конверт и предъявил открытки: две местные церквушки и закат на море. – Что тут предосудительного?

–Все так. Так, как мне сообщили, – сказал он. Так, – повторил он, хватая меня за шиворот и награждая таким ударом в живот, что я чуть не переломился надвое. – Ах ты, старая погань, вошь нераздавленная. Я тебе покажу, как заявляться на мой участок и морочить своими штуками порядочных людей. Бог мой, – сказал он, двинув меня по коленной чашечке так, что слезы раскаяния брызнули у меня из глаз, – да мне смотреть на тебя противно, скотина. Обмануть даму, с которой ты и говорить-то недостоин. Погоди, я с тобой разделаюсь. Рук только марать не хочется.

И он пнул меня снизу и трахнул сверху, жахнул в живот и двинул в челюсть, швырнул меня на дорогу и прошелся по мне каблуками не то три, не то четыре раза. Он отплясывал в таком искрометном темпе, что со стороны ничего нельзя было понять. Наконец вернулся запыхавшийся Носатик и стал звать полицию. Бравый джентльмен сбил его с ног и секунд пять обрабатывал, отпуская по пять-шесть ударов в секунду. Затем он сел в лимузин с шофером в ливрее и букетом в вазе и отбыл.

Тогда на место происшествия прибыла полиция, и меня отвезли в больницу. Носатик ждал на тротуаре, пока меня вносили в здание. Багровый от бега, с синяками у переносицы, куда наш добрый друг двинул его ботинком, но переполненный сочувствием к тяжкой судьбе гения. Слезы текли по обеим сторонам его распухшего носа, принявшего теперь форму логановой ягоды.

– Возвращайся домой, – сказал я ему, – и попроси у мамы прощения.

Но он только мотал головой и смотрел на меня с ужасом и отчаянием. Страшный урок для мальчика. Видно было, что он безмерно страдает и наслаждается тем, что страдает.

Когда меня осмотрели, обнаружилось, что у меня сплющен нос, перебита ключица, сломаны четыре ребра и три пальца, содрана кожа на площади в четыре квадратных ярда и свернута челюсть. Сестра решила, что мне лучше умереть; хирург сказал, что мне не выжить; сиделка надеялась, что к вечеру я отдам концы, – в тот день ее некому было сменить. Сам я сначала пришел в такую ярость, что чуть было не навредил себе. Но потом взял себя в руки. «Держись, Галли, – сказал я себе. – Главное – не терять присутствия духа и воображения. Не думай об этом негодяе, пока не будешь здоров. И не купишь себе новую пару ботинок с подошвами на гвоздях. Прости и забудь. Пока не загонишь его в угол. Согласись, у него были кой-какие основания избить тебя. Отдай ему должное, пока не можешь двинуть его ломом. Не надо сердиться. Спокойненько. Только так можно пришить эту змею. Подойдем к данному случаю разумно. Встретим мерзавца улыбочкой и парой кастетов. Не позволяй ему портить тебе нервы – это очко в его пользу. Попорть ему рожу и сломай позвоночник – это даст очко тебе, нет, два, три очка и счастливую старость. Единственно правильный путь – христианское всепрощение. Потому что другого тебе не дано».

И я сразу почувствовал себя лучше, и когда назавтра Носатик пришел навестить меня, попросил купить блокнот и коробку мелков. И моя левая рука стала выводить такие штуки, каких я и сам не ожидал.

–Вот оно,– сказал я, разглядывая рисунок, – оно самое.

–А что это значит? – спросил Носатик, заглядывая мне в блокнот через плечо.

–Это? – сказал я. – Как тебе сказать. То самое, пинок в живот. Что-то в нем есть, а? По правде, есть, если я не ошибаюсь. Это что-то стоящее. Само по себе.